Дремучие двери (Том 1)

Та-лант!.. То, что казалось нелепой эксцентричной выходкой в устах какого-то там чудака-толстяка, теперь прозвучит божественным благословением. Та-лант... Сидя на ручке Людкиного кресла, под стрекот её машинки и перебранки за дверьми кабинета, Яна будет вслушиваться в таинственную музыку этого слова. Оно будет мерцать на пухлой широковской ладошке маняще и враждебно, как фантастический лунный камень, и её рука, уже готовая схватить его, как и все прочие чудеса, подаренные той жизнью, замрёт в нерешительности. Талант. Это совсем не то, что пробежать быстрей всех, получить приз за лучшую стенгазету или даже сразу после школы устроиться на работу в районное "Пламя". Что с ним делать? Что он ей сулит? Почему, например, она не может рассказать о нём Люде и ребятам так же запросто, как об устройстве на работу? Смыслом, счастьем той её жизни было жить, как все. Быть первой среди равных. Талантливый - не такой, как все. Он - другой. Ей станет не по себе. Под стук машинки она с тревогой будет отыскивать в себе симптомы таланта, будто узнав вдруг, что больна какой-то редкой неведомой болезнью. Припомнятся долгие зимние ночи, когда Яна-сова сочиняла в темноте продолжение недочитанных сказок. И как затем стала сочинять свои истории, длинные и короткие. И как явилась потребность в слушателях, и толпа ребятни вокруг, и все эти короли, принцессы, ведьмы... И попавший в Великое Собачье царство щенок Кузя, и приключения воздушного змея. И "Капитан Гвоздев услышал взрыв". Тоненькая верёвочка-строчка над пугающей бездонной белизной бумажного листа. Белая пропасть и пустота. И что даже в этой новой стремительной жизни, заполненной до отказа самыми разнообразными делами, мечтами и задачами, всё новые истории-загадки не давали спать по ночам Яне-сове, - требуя продолжения, воплощения и осуществления. И запомнившиеся ей почему-либо люди тоже продолжали жить в памяти своей самостоятельной жизнью. Допекали, терзали, просились на волю. Но никаких слушателей, никаких записей. Нет времени. Яна выполняет свой долг - служит народу, Родине, Правде, а, значит, и Богу. Она дала клятву, её совесть спокойна. Вокруг много недостатков, но мы - советские люди, хозяева, и должны сами всё исправлять и строить новую жизнь. Как велит сердце. А сердце Яны и вправду велело, горело и пело. Информации, заметки, фельетоны, репортажи. Конкретные люди, конкретные события. Писала и школьные сочинения на заданную тему. "Онегин - лишний человек", "Катерина - луч света в тёмном царстве". Все умеют так писать, может, чуть похуже. Яну хвалят за хороший язык, за оперативность, лаконичность, за правильный взгляд на мир. За чувство юмора. Пишется ей легко и весело. "Капитан Гвоздев услышал взрыв". Беспомощное барахтанье на ниточке-фразе над пропастью чистого листа. Гвоздева Яна уничтожила, но эти, другие, оказались похитрее. И парень, измеряющий своим ростом комнату, и мальчишки с аквариумом, что уставились друг на друга сквозь волшебную призму подводного мира, и кошка-новосёл, и другие обитатели этого ещё не сданного в эксплуатацию дома, вычеркнутые по этой причине Ханом, сама невычеркнутая Валя - только Яна знает, откуда они. Коварные джинны, выпущенные на волю. Как они рвались на бумагу, а когда Яна, наконец, сдалась, в какой сизифов труд превратили прежде безмятежную райскую лёгкость её порхающего над бумагой перышка! Когда-то бесплотные тени, такие изящные, невесомые, они превратились на бумаге в неуклюжие мёртвые глыбы. И требовали плоти и крови. Требовали воскрешения. В муках билась она, оживляя их, два дня. Вздрагивали в агонии скомканные, умирающие на полу листы. Истерзанные, исчирканные. Когда ей показалось, что ненавистные жильцы дома, наконец-то, задышали, она их уже люто ненавидела. А Хан умертвил их одним красным росчерком. Надолго ли? Талант... В этом слове было одиночество, которому не оставалось места в стремительном водовороте той её жизни. Изнурительные сражения один на один с вырвавшимися на волю джиннами. В четыре прыжка Яна слетает по узкой редакционной лестнице с липкими захватанными перилами, и вот она уже на улице, непонятно почему носящей имя Менделеева. Улица её короткой юности. Началась юность сегодня, много лет назад, кончится через десять месяцев, как в песенке "На том же месте, в тот же час". Только Яна ещё ничего об этом не знает. Повторение пройденного. Она вновь и вновь проигрывает "тех Ян", она должна их играть. Это что - ад? Рай? Чистилище, в которое она не верит? Меняется время, место, декорация, меняются Иоанны. Но каждая - всё же "Я", и каждая повторение. Она должна повторять их, себя и повторяться. Повторяться... С необычайной точностью и достоверностью она играет их - свои поступки, чувства, мысли. Наверное, не было в мире гениальней актрисы. Или бездарней? Настоящие актрисы вкладывают в каждую роль свою индивидуальность. Она же может лишь присутствовать. Никакой свободы воли. Актриса-зритель. Забавный симбиоз. Яне неполных восемнадцать. Двухэтажное строение с грязнозелёными, в подтёках и трещинах, стенами кажется райским чертогом. Хочется заорать на весь мир: "Я, Иоанна Синегина, буду работать в "Пламени"!" Щербатая дорожка ковром-самолётом несёт её мимо вывески "Продмаг", мимо вывески "Промтовары", мелькают домики в зелёной дымке едва проклюнувшихся листьев, полыхают гераньки в окнах. "Когда из своей Гаваны отплыл я вда-аль..." Популярная тогда песенка. Серенькое непогожее небо с клочками несущихся вместе с ней туч. Туда, где скатываются к полю последние домишки, где свободно гуляет ветер по свежевскопанным огородам, по ещё мутному от талых вод пруду с чёрным силуэтом ивы и прочерченной вдали кромкой леса. Навстречу плывёт барышня - Люська под руку со Славкой Киселёвым с Полевой, у которого отец работает в ресторане "Метрополь". Ветер смерчем взмывает над Славкиным лбом набриолиненный чуб, похрустывает курточка из искусственной кожи, поскрипывают мокасины на толстенной микропорке. Брюки дудочкой. Славка Киселёв - стиляга. Он танцует "стилем", и все шмотки у него "стильные". Потом стиляг заменят хиппи и у них будет всё "хипповое". Потом -"прикольное" и "крутое". Люська невероятно намазана и невероятно красива. Она в прозрачном плаще в горошек, тонко перехваченном в талии, и в белых чешских ботиках. В продмаге за ними драка была. Вокруг головы - огненно-рыжий нимб волос. Люська для Яны - стиляга, Яна для Люськи - идейная. Шесть лет, обмениваясь небрежным кивком, проходили каждая своей дорогой. Но сегодня... Узкая асфальтовая тропинка несёт их навстречу друг другу. - Приветик, - говорит Люська, - Как жизнь? - А меня в "Пламя" берут, - не выдерживает Яна, - в штат. - Поздравляю, - рассеянно кивает Люська, кося ласковым своим кошачьим взглядом на Славку. Хлопья туши трепещут на ресницах. - А мы - в кино. На "Мост Ватерлоо". - Эй, корреспондент, я с тобой дружу, - заигрывает Славка, но Люська ревниво тащит его прочь. - Пока, мы опаздываем. Яна летит дальше. По шаткому дощатому тротуару, мимо ещё голой клумбы с сухими стеблями прошлогодних астр, мимо скамьи под берёзами с судачащими женщинами, мимо играющей в расшибалочку ребятни. Когда они вернулись из эвакуации, эти женщины были в её нынешнем возрасте. А их играющие в расшибалочку дети - как тогда Яна. Коричневая дверь с ромбами. Дремучие двери... Иоанна замедляет шаги, пытается сопротивляться, но дверь неотвратимо притягивает, засасывает, как в чёрную дыру, за которой - погибель, тьма вечная. - Лезь по чердачной лестнице, - слышит она неведомо откуда ангельский голосок АХа и, цепляясь за его золотой лучик-канат, преодолевая гибельное чёрное тяготение, добирается до торца дома, где ведёт на чердак ржавая пожарная лестница. Взбирается по ней, дрожа и задыхаясь, отбиваясь от липнущих к телу хлопьев ледяной тьмы... Наконец, ей удаётся, подтянувшись, добраться до площадки, но тут из чердачной дверцы просовывается ручища с зелёным, бутылочного стекла, перстнем, хватает за шиворот и свирепая физиономия вернувшейся с вязального кружка контролёрши Клавы нависает над ней, как гильотина. - Я тебе покажу кино на протырочку! Яна болтается в ее ручище, как котёнок за шкирку. Вокруг - лишь призрачная рассветная мгла Преддверия и шаткая чердачная площадка. Но вдруг на вбитом в вечность гвозде проступила перед ними фотография отрока с гладко зачёсанными на косой пробор волосами, детским полуоткрытым ртом и по контрасту пронзительно-жёстким взглядом куда-то мимо, вдаль, в одному ему видимую цель.
      ПРЕДДВЕРИЕ
      Охнув, тётя Клава мгновенно вытянулась стрункой, отпустив Яну, и восторженно гаркнула, как на параде: - Здравия желаю, товарищ Сталин!.. Не дождавшись ответа, щёлкнула ботами "прощай молодость": - Служу Советскому Союзу! - И ретировалась за чердачной дверцей. Только вечность и шаткая чердачная площадка. Отрок неотрывно смотрел на Яну или сквозь Яну и молчал. - Что ты хочешь сказать? - прошептала Иоанна, обращаясь к Coco, а не к вождю всех времён и народов. - Быстрей, никто не узнает... Тишина. Всем своим существом ощутила она всю трагичность этого бессильного молчания, запечатанного сургучом вечности. Или "экзистенционального времени", как сказал бы АХ. Он, этот АХ, в белой панамке и тёмных очках, поманил её из чердачной дверцы, и она оказалась в просмотровом зале перед сшитым из простыней экраном. Только не в проходе меж креслами, куда она бы уже и не поместилась, а в самом кресле. Даже АГ с холодной вежливостью ей кивнул. - Не бойся, он у меня в долгу, - шепнул АХ, - я ему "кодак" дал - у них в ведомстве перерасход пленки с этой перестройкой - один компромат идет. Вся вечность "делами" забита... - Только пусть соблюдает регламент, - проворчал AT, - чтоб никакого дестабилизирующего давления на следствие... - Это он про крестное знамение, - пояснил АХ. - Боится, как огня. И снова трещит проектор, крутится документальное кино из жизни Иосифа. - Свидетельствует немецкий писатель Эмиль Людвиг. Он приводит слова Иосифа: "Из протеста против издевательского режима и иезуитских методов, которые имелись в семинарии, я готов был стать и действительно стал революционером, сторонником марксизма, как действительно революционного учения". "Джугашвили, оказалось, имеет абонементный лист из "Дешёвой библиотеки", книгами из которой он пользуется. Сегодня я конфисковал у него соч. В. Гюго "Труженики моря", где нашёл и названный лист"./Пом. инсп. С. Мураховский. Инспектор семинарии Иеромонах Гермоген/. "Наказать продолжительным карцером - мною был уже предупреждён по поводу посторонней книги - "93г" В. Гюго". Характеристика одного из героев "Девяносто Третьего года" В. Гюго бывшего священника Симурдэна, ушедшего в революцию: "Он был праведник и сам считал себя непогрешимым. Никто ни разу не видел, чтобы взор его увлажнили слезы. Вершина добродетели, недоступная и леденящая. Он был справедлив и страшен в своей справедливости. Для священника в революции нет середины. Превратности революции могут привлечь к себе священника лишь из самых низких либо из самых высоких побуждений: он или гнусен или велик. Симурдэн был велик, но это величие замкнулось в себе, ютилось в недосягаемых кручах, в негостеприимно мертвенных сферах: величие, окруженное безднами. Иные горные вершины бывают так зловеще чисты". Из приветственной статьи Иосифа, посвященной вождю немецкой социал-демократии Бебелю: "Кто не знает Бебеля, маститого вождя германских рабочих, когда-то "простого" токаря, а теперь знаменитого политического деятеля, перед критикой которого, как перед ударами молота, не раз отступали "коронованные особы", патентованные учёные, слову которого, как слову пророка, внимает многомиллионный пролетариат Германии?" - Прежде чем двигаться дальше, напомню, что защита будет отстаивать одну основную мысль, заявил AX, - Создание Иосифом АНТИВАМПИРИИ. Для нас важен Иосиф не как марксист, большевик, русский националист или государственник. То есть это, конечно, существенно, но не как самоцель, что было бы идолопоклонством, а как средство построить Антивампирию. Угодное Небу государство, которое бы помогало Замыслу. Напомню, что по ЗАМЫСЛУ ТВОРЦА:
      1 .Человечество - единый организм, в котором в процессе истории зреет Богочеловечество, Новый Адам, как прекрасная бабочка в коконе, призванная к жизни в Царстве. 2.Каждый орган человечества /нация/ или отдельная клетка /личность/ имеет свой собственный Замысел, Предназначение, и в определённое время в определённом месте вызывается Творцом из небытия, чтобы осуществить эту Сверхзадачу. Начинающуюся на земле и, в случае успеха, продолжающуюся в Царствии. Потому и сказано: "Царствие Божие внутри нас". 3.Чтобы осуществить личную и соборную богочеловеческую Сверхзадачу, каждый должен получать необходимо-достаточное ото всех и Целого и, в свою очередь, беззаветно и самоотверженно служить Целому. Результат возрастание и здоровье Целого - закон любого живого организма.
      Чтобы сразу отмести ставшие уже банальными обвинения в "муравейнике" поясняю, что для муравья благо муравейника - самоцель, замкнутая на конечном земном существовании. Хорошо муравейнику - хорошо муравью. Кстати, мы даже принцип муравейника нарушаем! Для человека, созданного "по Образу и Подобию", успешное функционирование Целого на земле - лишь средство осуществить Замысел, лежащий за пределами земного бытия. Результат - умножение "жатвы Господней". В личном плане стать всхожим зерном, а не сорняком, обреченным на сожжение. Человечество в результате грехопадения заражено самостью - отпадением от Бога, самоутверждением за счет Целого и других. Назовём эту эгоистическую самость ВАМПИРИЗМОМ - стремлением отдельных клеток или органов богочеловеческого Целого получать излишки за счет жизнеобеспечения других. Результат - всеобщая вражда, раздрай, зависть, конкуренция. То есть глобальное нарушение Замысла и заболевание организма. Само это заболевание входит в Замысел, дающий каждому свободу определиться - будешь ли ты пригоден занять предназначенное тебе Творцом место в едином, спаянном любовью Доме Отца, выздоровеешь ли за свою земную жизнь или так и останешься вампиром в душе и Царствие отторгнет тебя как отмершую ткань? Каждый сам волен избрать свою судьбу в вечности, но задача избравших Небо - противостоять "лежащему во зле" миру. Мы - воины, сеятели, призванные умножить "жатву Господню". ВАМПИРИЯ - больной организм, где одни клетки и органы лопаются от жира в то время как другие страдают от голода, где разрастаются раковые опухоли, где пожираются тела и души детей Божиих, "купленных дорогой ценой". Где лишь "жёсткая терапия" - стихийные бедствия, катастрофы и революции очищает время от времени, омывает кровью /в том числе, и невинной/ смертельно больное человечество, помогая страданиями и катарсисом отсрочить неизбежный крах. - Я утверждаю, что Иосиф всю жизнь строил АНТИВАМПИРИЮ - царство, где жирным и хищным не будет житья. - То есть уравниловку? - фыркнул АГ. - Опять подмена. Никакой уравниловки, ибо композитору нужен рояль, плотнику - топор, а учёному - лаборатория и поездки на симпозиумы. Голова не равна рукам или печени, но нигде в Законе не сказано, что Голова должна жить за их счёт, тем более, если она плохо работает. Данные Небом таланты как дары на осуществление Замысла, включая и социальное положение, являются лишь средствами служить Замыслу, но отнюдь не мешать это делать другим, или, хуже того, пожирать этих "других". Их время, таланты, здоровье, жизнь и душу. Отнимать у Бога детей Его - что может быть ужаснее? Добавлю, что Иосиф был далеко не одинок в своей ненависти к Вампирии. Множество примеров уже приводил, хочется приобщить к Делу ещё и такое: "Не ужасно ли, и не обидно ли было думать, что Моисей восседал на Синае, что эллины строили себе изящные Акрополи, римляне вели пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Гранин и бился под Арабеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа в безобразной комичной своей одежде благодушествовал бы "индивидуально" и "коллективно" на развалинах всего этого прошлого величия?.. Стыдно было бы человечеству, чтобы этот подлый идеал всеобщей пользы, мелочного труда и позорной прозы восторжествовал бы навек". Свидетель Константин Леонтьев ещё не напомнил о главном - распятии Христа! Свидетель Лев Толстой: "Каким образом случилось, что большинство образованных людей нашего времени, не работая, спокойно поглощает труды других людей, необходимые для жизни, и считает такую жизнь самою естественною и разумною?.. Мы живём так, как будто нет никакой связи между умирающей прачкой, 14-летней проституткой, измученными деланьем папирос женщинами, напряженной, непосильной, без достаточной пищи работой старух и детей вокруг нас; мы живём - наслаждаемся, роскошествуем, как будто нет связи между этим и нашей жизнью; мы не хотим видеть того, что не будь нашей праздной, роскошной и развратной жизни, не будет и этого непосильного труда, а не будь непосильного труда, не будет нашей жизни... Нам кажется, что страдания сами по себе, а наша жизнь сама по себе, и что мы, живя, как мы живём, невинны и чисты, как голуби." Церковь отлучила Толстого не за его социальную проповедь. Но и на поставленные свидетелем вопросы не отвечала - разве что "Спасайся сам"... Но Иосиф, как мы помним, был "Кобой", непримиримым защитником слабых там, где никто иной не мог их защитить. "Спасайся сам" - не для него. Да и библейские пророки предвещали, что гнев Божий сойдёт именно на верха: Дом царя, потом самый близкий к нему дом людей, облечённый славой и честью, а третий вслед за ними, более получающий от Бога преимуществ, дом божественных священнослужителей. Обличаются прежде всего "князья" - лица, обладающие административной или судебной властью, государственные сановники, вельможи, злоупотребляющие своим положением. Бл. Иероним: "Будем читать рассказы Иосифа /Флавия/, и там найдём описание того, что даже из помойных ям, пещер, звериных берлог и могильных углублений извлекали князей, царей и людей знатных и жрецов, которые под влиянием страха смерти скрывались в этих местах." Слова пророка: "и накажу тех, которые сидят на дрожжах своих и говорят в сердце своем: "Не делает Господь ни добра, ни зла" и обратятся богатства их в добычу и домы их - в запустение." /Соф.1, 12/ блаж. Феодорит толкует, что здесь Бог осуждает тех, кто: "утверждает, что Бог всяческих не благотворит и не наказывает" /что всё случайно/. И по блаж. Иерониму, посещены будут гневом Божиим: "те, которые, отстраняя промысел, говорили, что Бог не есть виновник ни добра людям добрым, ни зла - злым, а всё управляется волей счастия и косится неопределённой случайностью". Такие мысли и убеждения граничили с неверием, были практическим отрицанием бытия Божия. То есть Иосиф, уходя в революцию, видел себя бичом Божиим: "и бич в руке его - Моё негодование!" /Ис. 10, 5/ Свидетель С. Франк: "Русское религиозное сознание постепенно уходило от жизни и из жизни, училось и учило терпеть и страдать, а не бороться и творить жизнь; все лучшие силы русского духа стали уходить на страдание и страдательность, на пассивность и бездейственную мечтательность. Русский религиозный дух уже давно перестал укреплять народ в его будничной трудовой жизни, пропитывать нравственными силами земные экономические и правовые его отношения. И потому здоровый в основе реалистический инстинкт народа оторвался от духовного корня жизни и стал находить удовлетворение в неверии, в чисто отрицательной освобождённости, т.е. в разнузданности мысли и чувства". Свидетель Александр Блок: "Я слишком образован, чтобы не понимать, что так дальше продолжаться не может и что буржуазия будет уничтожена. Но если осуществится социализм, нам останется только умереть; пока мы не имеем понятия о деньгах, мы все обеспечены и совершенно не приспособлены к тому, чтобы добывать что-нибудь трудолюбием. Все мы - наркоманы, опиисты; женщины наши - нимфоманки. Нас меньшинство, но мы пока распоряжаемся среди молодёжи: мы высмеиваем тех, кто интересуется социализмом, работой, революцией. Мы живём только стихами... Ведь мы - пустые, совершенно пустые". "Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только своих мечтаний, как бы высоки и благородны они ни были. Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несёт новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своём водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но это её частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издаёт поток. Гул этот всё равно всегда о великом". "Гул этот всё равно всегда о великом"... Вот какую революцию ушёл делать юный Иосиф. По велению своего Бога.
      Краткая биографическая справка: 1895 - 1898 годы - участие в марксистских кружках, а затем и руководство ими. 1900 - маёвки и руководство забастовками в Тифлисе. 1901г. - обыск в физической обсерватории, где он работал, и переход на нелегальное положение. Руководство первомайской демонстрацией, выход первого номера нелегальной газеты "Брдзола" с его программной статьёй, избран в состав 1 Тифлисского комитета РСДРП и направлен в Батум для революционной работы. Под видом встречи Нового Года - нелегальная конференция социал-демократических кружков. 1902г. - организация в Батуми нелегальной типографии. Листовки, прокламации, руководство манифестациями и политическими демонстрациями. Арест. 1903г. Создан Кавказский Союз РСДРП, в состав которого заочно избран находящийся в тюрьме Иосиф. Направлен по этапу в Восточную Сибирь. 1904г. - побег из ссылки. Руководит Кавказским комитетом РСДРП, пишет программный документ "Кредо", создаёт в Баку большевистский Комитет и распускает меньшевистский. Борьба против меньшевиков, анархистов и федералистов, пишет программные письма большевикам-грузинам за границей, руководит стачкой бакинских рабочих. 1905г. Брошюра "Коротко о партийных разногласиях", выступления против анархистов и эсеров, листовки в связи с Октябрьской Всероссийской стачкой, руководство 4-й большевистской конференцией Кавказского Союза РСДРП, участие в работе 1 Всероссийской конференции большевиков в Таммерфорсе, знакомство с Лениным. 1906 г. Избран делегатом 4 съезда РСДРП в Стокгольме, руководит газетой "Новая жизнь" /серия статей "Анархизм или социализм?"/, руководство работой Тифлисских профсоюзов, выпускает газету "Новое время" со статьёй "Классовая борьба", газету "Светоч". Пишет предисловие к брошюре Каутского. Статья "Избирательная борьба в Петербурге и меньшевики". Выпускает газету "Время", участвует в работе 5 Лондонского съезда РСДРП.
      - Ты забыл про личную жизнь... Одноклассник по семинарии обвенчал тайно Като и Иосифа в церкви св. Давида. - Почему тайно? - Иосиф все ещё был на нелегальном положении. Свидетель Иремашвили: "Это истинно грузинская женщина... всей душой заботилась о судьбе своего мужа. Проводя неисчислимые ночи в горячих молитвах, ждала своего Coco, когда он участвовал в тайных собраниях. Она молилась о том, чтобы Коба отвернулся от своих богопротивных идей ради мирной семейной жизни в труде и довольстве". - Он что, при этом присутствовал, этот твой свидетель? - фыркнул АГ, - Не верю, как говорил Станиславский. - Политический противник Иосифа. И ещё один противник, Лев Троцкий, свидетельствует: " Не без изумления мы узнаём из этих строк, что у Кобы, который сам уже в 13 лет отвернулся от религии, была наивно и глубоко верующая жена... Он удовлетворялся покорной и преданной женщиной. По взглядам он был марксистом; по чувствам и духовным потребностям - сыном осетина Бесо из Диди-Лило." Жена Иосифа умерла от тифа в 1907 году, оставив ему маленького сына. Бывший друг Иремашвили пришел выразить свои соболезнования: "Он был очень опечален и встретил меня как некогда, по-дружески. Бледное лицо отражало душевное страдание, которое причинила смерть верной жизненной подруги этому столь чёрствому человеку. Его душевное потрясение... должно было быть очень сильным и длительным, так как он не способен был более скрывать его перед людьми". "Умершую похоронили по всем правилам православного ритуала. На этом настаивали родственники жены, и Коба не сопротивлялся". "Цель своей жизни он видел в низвержении сильных мира сего. Ненависть к ним была неизмеримо активнее в его душе, чем симпатия к угнетённым. Тюрьма, ссылка, жертвы, лишения не страшили его. Он умел смотреть опасности в глаза." /Лев Троцкий/ "Год революции открылся расстрелом петербургских рабочих, шедших с петицией к царю. Написанное Кобой воззвание по поводу событий 9 января увенчивается призывом: "Протянем друг другу руки и сплотимся вокруг партийных комитетов. Мы не должны забывать ни на минуту, что только партийные комитеты могут достойным образом руководить нами, только они осветят нам путь в обетованную землю..." /Лев Троцкий/
      * * *
      Свет погас. Яна бежит к себе на второй этаж, барабанит в дверь. Мама только что вернулась с работы и, не успев переодеться, побыстрей готовит ужин. В правой руке у неё - нож, в левой - картофелина. Мама уже прогнала отчима и не ждёт больше с войны или из Австралии Аркадия Синегина, и никаких аспирантур и диссертаций - теперь все её мечты, страсти и надежды связаны с дочерью Аркадия Синегина. Умницей, общественницей, гордостью школы. Она видит по лицу Яны - что-то случилось, спешит за ней в комнату, постукивая шлепанцами, заискивающе ловит её взгляд. Сорокалетняя мама, уже слегка расплывшаяся, с резкой морщиной на щеке и лёгкими, едва прочерченными - на лбу и переносице, но по-прежнему с голодно-лихорадочным блеском глаз. Сейчас, сейчас свершится чудо, которого она ждала всю жизнь. Да говори же, Яна! - Меня берут в "Пламя". В штат! Мама всплескивает руками, и они, горячие, сильные, смыкаются у Яны за спиной. В одной - нож, в другой - недочищенная картофелина. И тогда... Яна вдруг понимает, что ей это можно сказать. Только ей. - Знаешь такого Юрия Широкова? Писателя? - Ну? - вся напрягается мама. - Он сказал, что у меня талант. Она отталкивает Яну, идёт к столу. Выпускает, наконец, из пальцев нож и картофелину, медленно вытирает о фартук руки. А когда оборачивается, Яна впервые видит в её глазах покой. Это - покой свершения. Отплодоносивший, готовый к зиме сад. Свершилось, - говорят её глаза, - Я верила. Я всегда знала.
      * * *
      Сентябрь пятьдесят пятого. Моховая 8, университетский дворик. К обеду должны вывесить списки принятых на журналистику заочников. У Яны как раз проходной балл - четыре пятёрки и тройка по географии. Озверелый географ валил всех девчонок, спрашивал, сколько шлюзов на Беломорканале, и, тыкая указкой в немую карту интересовался, что там такое. - Географическая точка, - ответила Яна. - Какая именно? - Имеющая большое географическое значение, - ей уже нечего было терять. - Тройка исключительно за остроумие, - хмыкнул географ. - Будущий журналист должен знать свою страну. А теперь вот психуй, потому что прошёл слух, что часть отсеянных "блатных" очников претендуют на их места, а пострадают, конечно, в первую очередь девчонки. Яна томится на скамье под мягким осенним солнышком, томится, что её отсеют, а это будет невиданный позор, томится от голода, потому что болтается здесь в ожидании уже несколько часов. И ещё томится просто от безделья, потому что в той её насыщенной, рассчитанной по минутам жизни не было места праздности. Справа девчонки с филфака пока еще тайком дымя сигаретами, повторяют французские глаголы. Слева на соседней скамье - ребята из первого МЕДа зубрят анатомию - у них здесь рядом бывают занятия. Все при деле. Ох, до чего тошно! Румяный крепыш в белом халате и шапочке орёт громче всех, поглядывает в её сторону, будто на ней изучает все эти кости с мудрёными латинскими названиями. Нет, надо всё же поесть! Студенческая столовая. Рубленый шницель с пюре, винегрет, стакан чая и румяный пончик с повидлом - царский обед за сорок пять копеек. Ох, этот аппетит молодости! Она, как вожделенные лакомства, проглатывает и шницель - смесь рубленых жил с мочёным хлебом, и пересоленный винегрет, и пончик пончик действительно вкусный, корочка хрустит на зубах. Хотела взять три штуки, но достался последний. - Разрешите? Этот медик. Друзья сидят неподалёку, посмеиваются, подмигивают. Сейчас начнёт подкатываться. Но он смотрит так невинно и поднос весит с тонну. Одних пончиков полная тарелка. А ведь в очереди стоял сзади неё! - Из другого зала, - он перехватывает её взгляд. - Туда только привезли, горячие. Угощайтесь. Я видел, вам не досталось. Противостоять соблазну нет сил. Яна хватает сразу два. Медик быстро расставляет тарелки - сильные тяжёлые руки и ловкость фокусника. - Спасибо. Корочка хрустит на зубах, горячее повидло обжигает язык. - Роман - он протягивает руку. - Иоанна, - отвечает она с набитым ртом. - Ого! Это что, в честь Грозного? - Не, Орлеанской девы. - Значит, Жанна, - он пожимает её липкие сладкие пальцы, будто они из китайского фарфора. Через пять минут он выуживает у неё всю биографию вплоть до волнений по поводу злополучного списка. - Тебя примут! - заявляет он, фанатично сверкая глазами. - Только пока не вывесят списки, ты не должна от меня отходить. Я передам тебе своё везенье. Я везучий. Одним глотком проглотив стакан компота, он тащит её за собой. - Вот, знакомьтесь, это Жанна. В честь той самой, в доспехах. Она пойдёт с нами на лекцию. - Так сейчас же анатомичка! Роман хватается за голову. - Мне туда нельзя? - Трупы там, - жуя на ходу яблоко, бросает один из медиков, - бывшие люди. В анатомичку она всё же за ними увяжется. Вобьет в голову, что Роман действительно послан ей провидением и отходить от него эти два часа нельзя. А непредвиденное препятствие - страшная анатомичка, ещё больше укрепит это суеверие, явится чем-то вроде обязательного жестокого испытания на пути к заветной высокой цели. Может потому, что она внутренне подготовилась к ужасному. Единственное, чего она не сможет перенести, - это тошнотворный запах. Облаченная, как все, в белый халат и шапочку, она будет стоять у стены, прижав к носу облитый одеколоном платок, и смотреть, как Роман, уже забыв о ней, деловито орудует над "этим". - Тело, - убеждала она себя, - просто оболочка, шкура. А душа бессмертна, она не здесь. Это не люди. Куклы, экспонаты, учебные пособия... Наверное, всё бы так и сошло благополучно, если б не вошёл вдруг в анатомичку смурной дядька и, коршуном оглядев всех, принюхался и шагнул к Яне. - Это что ещё за парфюмерия? Позорище - будущий врач! Как же больных будем лечить? Перитониты, гнойные язвы, гангрены? Тоже с платочком, а? Из какой группы? - Из нашей, - сказал Роман, - она у нас слабонервная. - Слабонервным в медицине делать нечего, - сказал Смурной, - пошли, поможешь. Роман с ребятами так и замерли. Яна знала, что им влетит, если откроется, что в анатомичке посторонние, и пошла. И потом совсем не боялась, когда, как во сне, спустилась вслед за Смурным в ледяной подвал, когда тащила с ним вместе на носилках голую замороженную куклу с чернильным номером на ноге, убеждая себя, что это так, в самом деле кукла, пособие, муляж, когда поймала уже в анатомичке отчаянный Романов взгляд и даже подмигнула: Вот, мол, какая я лихая!