-- Ясно. Разрешите идти?
      -- Идите.
      Поддубному не терпелось скорее сообщить Дроздову радостную весть. Перешагнув через порог, он чуть было не налетел на Лилю, которая поднималась по ступенькам с полным ведром. Девушка, желая посторониться, нечаянно расплескала воду.
      -- Извините, Лиля.
      Она поставила ведро, прислонилась спиной к перилам и посмотрела на него прищуренным взглядом. На верхней, чуть вздернутой губе, покрытой еле заметным пушком, серебрились росинки пота. На ней был все тот же синий рабочий костюм, туго облегавший ее стройную фигуру; из-под косынки выбивалась пушистая прядка белокурых волос.
      -- На первый раз можно простить, -- улыбнулась Лиля, показывая на мокрую туфлю.
      -- Я тороплюсь...
      -- Вижу. У вас так много дел, -- сказала она с нескрываемой иронией. И, видя, что он собирается уходить, спросила: -- Это правда, что Телюков сидит под арестом?
      Она спросила об этом с единственной целью задержать Поддубного хоть на минуту. А тот усмотрел в этом вопросе упрек. Ему показалось, что Лиля сердится на него за то, что Телюкова упрятали на гауптвахту. Но при чем здесь он, помощник командира? Арест наложил командир полка -- разве ее об этом неизвестно?
      -- Да, сидит, -- ответил Поддубный, в душе завидуя Телюкову.
      Он сошел с крыльца и медленно направился к калитке, даже не сказав до свидания.
      В учебном классе его позвал к себе замполит Горбунов, очевидно, чтобы потолковать наедине.
      -- Так, говорите, полковник аннулировал маршрут, проложенный Гришиным? -- спросил он задумчиво.
      -- Аннулировал.
      -- И вы полагаете, что добились своего?
      -- А разве не так?
      Замполит жестом руки указал на дверь и вышел из класса первым. Так же задумчиво он достал папироску, закурил.
      -- Я убежден, -- начал он, медленно шагая и увлекая за собой Поддубного, -- что по-вашему не будет. Полковник пойдет с Гришиным на компромисс. Дроздов не полетит со своей эскадрильей туда, куда он наметил -за Каспий, на Кавказ. Проложат иной маршрут, может быть, немного усложненный, -- и только.
      Замполит остановился, искоса поглядел на Поддубного, очевидно, определял, как тот реагирует на его слова.
      -- Разве вы, товарищ майор, не видите, что полковник Слива гнется и сюда и туда? Нажмите вы -- он поддается. Нажмет Гришин -- поддается точно так же.
      -- Вижу, Андрей Федорович, но вы еще мало знаете меня!
      -- Вот это уже неправда. Чтобы замполит да не знал людей! Вы, Иван Васильевич (он впервые назвал его по имени и отчеству), офицер принципиальный, настойчивый, получили хорошую закалку в академии. Но действуете не совсем правильно. Понимаете? В одиночку действуете, забывая, что один в поле не воин. Так вам не удастся выкорчевать пень.
      -- Удастся!
      -- Ну, может быть, -- подумав, согласился замполит, -- но пока будете выкорчевывать -- много воды утечет. А не лучше ли взяться за этот пень гуртом? -- Замполит прижал кулаки друг к другу. -- Скажем, всей партийной организацией полка? А?
      -- Вы хотите поставить вопрос о Гришине на партийном собрании?
      -- Не о нем персонально, а о нашей летной подготовке. Но вы поняли меня почти правильно.
      Поддубный помолчал
      -- Что ж, -- сказал он после паузы, -- неплохо было бы. Однако Гришин хотя и временный, но все же заместитель командира полка. Имеет ли парторганизация право...
      -- Критиковать его служебную деятельность? -- подхватил замполит.
      -- Вот именно.
      -- Будем критиковать недостатки в летной подготовке. Устами самих же командиров-коммунистов. Дальше такое положение терпеть нельзя, Иван Васильевич. Грош цена нам, коммунистам, если мы закроем глаза на недостатки. Вы согласны со мной?
      -- Пожалуй -- да.
      Разговаривая, они незаметно вышли на спортивную площадку, огороженную белыми, окрашенными известью, трубами. Остановились под перекладиной. Замполит закурил вторую папиросу -- он явно был взволнован.
      -- В пятницу у нас ночные полеты, -- заговорил он. -- А в субботу утром, после отдыха, мы проведем партийное собрание с повесткой дня: "Итоги выполнения плана летной подготовки и задачи коммунистов". Так мы решили на заседании бюро.
      -- Правильно решили, -- заметил Поддубный. -- И позвольте мне выступить с докладом.
      Замполит покачал головой:
      -- Вы, Иван Васильевич, снова все хотите взвалить на свои плечи. Доклад уже готовит начштаба подполковник Асинов.
      -- Начштаба?
      -- Да.
      -- простите, это только между нами, но мне кажется, что он в известной мере формалист. Делает все "на основе соответствующих документов" и в цифрах любит копаться. Не суховат ли будет доклад?
      -- Как раз это и учли мы на бюро. Цифра -- это факт. Цифры -- это уже картина. Пусть он на основании своих штабных документов нарисует картину и выставит ее на собрании, а мы посмотрим на нее своим партийным глазом и постараемся разобраться, почему она такая неприглядная и кто уродует ее.
      -- Пожалуй, вы рассуждаете логично, -- одобрительно отозвался Поддубный.
      -- Разумеется, я тоже приложу свою руку к тому, чтобы картина в докладе выглядела реальной, -- добавил замполит.
      Он совсем не был так робок и застенчив, каким показался в первый день знакомства на аэродроме, и Поддубный пожалел, что до сих пор не обращался к нему и не советовался с ним. И все же такая разительная перемена была ему несколько непонятна.
      -- Между прочим, Андрей Федорович, --обратился к нему Поддубный, -кажите мне, почему вы прежде так остро не ставили вопрос о летной учебе?
      Не сразу ответил замполит. Почесал затылок, задумчиво уставясь в одну точку, словно собирался с мыслями.
      -- Вы уж извините за столь явную неделикатность, -- смутился Поддубный.
      -- Нет, почему же? Отвечу... Видите ли, меня не так давно назначили замполитом. Опыта нет. Робость была какая-то... Я здесь, в этом полку, вырос. Полковник Слива выпустил меня в самостоятельный полет... Он же назначил меня старшим летчиком. Потом ходатайствовал о назначении командиром звена. Не без его помощи выдвинулся я и в замполиты эскадрильи, а затем и полка. Он для меня как отец родной. А Гришин?.. Вы ведь не знаете... он давал мне рекомендацию в партию. Но теперь я понял: пора выходить из младенческого возраста. Вот и начинаю...
      -- Батьку брать за чуб? -- рассмеялся Поддубный.
      -- Выходит, так, -- улыбнулся замполит.
      Горбунов лично занялся подготовкой партийного собрания, беседовал с коммунистами, выявляя их мнения, собирал факты, обобщал их, делал наброски для проект решения.
      Накануне партийного собрания, в пятницу. Замполит зашел к начштаба подполковнику Асинову, ознакомился с тезисами доклада и поинтересовался, кто из коммунистов назначен на дежурство и не сможет по этой причине присутствовать на собрании. Тезисы во многом удовлетворяли его, а вот в назначении дежурных явно чувствовалась тенденциозная рука Гришина. Учуяв надвигающуюся грозу, он заранее позаботился о том, чтобы наиболее рьяные его противники -- коммунисты майор Поддубный и майор Дроздов -- сидели во время партийного собрания на аэродроме в кабинах самолетов.
      "Поразительная предусмотрительность, черт побери! -- возмутился замполит. -- Вот, оказывается, как еще можно глушить критику!"
      Он поставил об этом в известность командира полка. Поддубного и Дроздова от дежурства освободили.
      Из штаба капитан Горбунов направился в учебный класс связи -- самый просторный класс, где обычно проходили партийные и комсомольские собрания. Секретарь партбюро капитан технической службы Донцов занимался технической подготовкой собрания. В момент, когда вошел замполит, он, взобравшись на табурет, прикладывал к стене над столом президиума лозунг: "Запрещается критиковать приказы и распоряжения командира, а также его служебную деятельность".
      Замполиту казалось, что в этом лозунге, который долгие годы неизменно пестрел в зале партийных собраний, было что-то недосказанное. Конечно, критиковать, а значит, и обсуждать приказы и распоряжения военачальника нельзя. Это совершенно бесспорно. Приказ должен выполняться всеми подчиненными безоговорочно, точно и в срок. Если же каждому будет дано право оспаривать приказ своего командира, обсуждать его правильность или неправильность, обсуждать тогда, когда надо действовать без промедления, то нельзя рассчитывать на успех, тем более в бою. Но где и как найти границу между служебной и неслужебной деятельностью начальника? Ведь каждый начальник, по крайней мере не выше полкового масштаба, все время, с утра до вечера, находится среди подчиненных. Не так-то легко бывает распознать эту "неслужебную" деятельность. Да и трактуют ее многие по-своему. Был же случай в Кизыл-Кале, когда один командир дал офицерам автомобиль-вездеход, чтобы те поохотились в песках на лисиц, а когда этому командиру намекнули, что, дескать, машина используется незаконно, он заявил с апломбом: "Я разрешил и прошу не вмешиваться в мою служебную деятельность".
      Деятельность -- охота на лисиц!
      А взять Гришина. Явно ведь коммунист сбился с правильного пути и сбивает других. Так неужели партийная организация, членом которой он является, не вправе указать ему на это, повернуть на правильный путь, не ожидая, пока это сделают свыше? Разве партийная организация не несет ответственности за своего члена, равно как и тот перед парторганизацией? В молодом замполите пробуждалось замечательное качество коммуниста-руководителя -- партийное чутье. По мере того как, будучи заочником военно-политической академии, он все глубже и глубже вникал в суть марксистско-ленинской теории, в частности в вопросы военного строительства социалистического государства, ему легче становилось ориентироваться в конкретной обстановке, анализировать ее. Это партийное чутье и привело его к твердому решению: поддержать Поддубного всем партийным коллективом полка и сломить упрямство перестраховщика Гришина, не боясь вторжения в его служебную деятельность. А если он, Горбунов, окажется вдруг неправ -- пусть его поправят. Пусть даже накажут, но он будет действовать, как подсказывают разум и партийная совесть.
      Секретарь партбюро, повесив лозунг, соскочил с табурета и принялся убирать со стола бумаги, краски, карандаши.
      -- Погодите, -- остановил его замполит и вынул из кармана небольшую книжечку с золотым тиснением на темно-вишневом переплете -- "Устав Коммунистической партии Советского Союза". Найдя нужную страницу, замполит протянул раскрытую книжечку секретарю партбюро:
      -- Вот какой лозунг еще необходимо вывесить.
      Донцов, сдвинув свои черные, сросшиеся на переносице брови, читал скороговоркой:
      -- "Развивать самокритику и критику снизу, выявлять недостатки... так-так... Зажим критики является тяжким злом. Тот, кто глушит критику, подменяет ее парадностью и восхвалением, не может находиться в рядах партии".
      -- Длинно, у меня и бумаги не хватит, -- сказал Донцов.
      -- А вы поищите, пожалуйста, обязательно поищите. И еще не мешало бы вывесить такой лозунг... Берите карандаш. Есть? Так вот пишите.
      И замполит начал не спеша, выразительно диктовать:
      -- Обязанность партийной организации, запятая, всех коммунистов, тире, глубоко вникать в вопросы обучения воинов, дефис, авиаторов, запятая, всемерно помогать...
      Донцов писал стоя, ссутулясь над столом. Его черные как вороново крыло волосы лежали на голове застывшими волнами. Крепкий затылок лоснился, отчего воротник белого кителя слегка пожелтел.
      -- ...помогать командиру, -- диктовал далее замполит, -- в выполнении плана боевой подготовки. Точка. Все. А на помощь позовите нашего художника комсомольца Калашникова. Поменьше занимайтесь сами техническими делами.
      Донцов выпрямился и заметно смутился.
      Он не был кадровым политработником, по крайней мере не считал себя таковым. Он был специалистом по электроспецоборудованию самолетов; три года подряд его избирали членом бюро, пока наконец не стал его освобожденным секретарем. Честный и скромный офицер, он горячо взялся за дело, но вскоре почувствовал, что политработа -- дело кропотливое и настоящего политработника из него не получится. Не хватало собственной инициативы. Когда замполит не давал ему конкретных указаний и заданий, он совершенно не знал, чем бы заняться на аэродроме во время полетов. А чтобы не слоняться без дела, оформлял и выпускал боевые листки, листки-молнии; а сделав это, зачастую шел к авиаспециалистам, надевал комбинезон и помогал им.
      Живая работа с людьми, особенно с летчиками, никак не клеилась у секретаря партбюро. Он оставался техником и втайне ожидал того момента, когда наконец коммунисты изберут нового секретаря, чтобы ему скорее возвратиться к авиационным приборам.
      Замполит не раз упрекал секретаря партбюро за то, что он слишком увлекается технической стороной дела, поэтому тот и смутился сейчас, почувствовав свою слабую сторону.
      -- Ну, а как насчет проекта решения? -- спросил Донцов у замполита.
      -- Соберем вечером всех членов бюро, выслушаем мнения и набросаем в черновике. А на собрании подредактируем. Как вы думаете?
      -- Можно и так, -- согласился Донцов. -- Коллективно оно лучше.
      -- Вот именно.
      Гришин, следя за подготовкой партийного собрания, сожалел о своем необдуманном намерении упрятать Поддубного и Дроздова в кабины самолетов. Дело было шито белыми нитками -- как он не подумал об этом? Теперь его и впрямь могут обвинить в том, что он преднамеренно зажимал критику. Замполит не преминет заявить на собрании о злополучном дежурстве и безусловно, даст этому делу соответствующую подкладку...
      В пятницу, возвратившись после обеда к себе домой, он, по обыкновению, разделся, прилег на диван, чтобы вздремнуть перед ночными полетами часок-другой под дуновением бесшумного вентилятора. Но сон не приходил. Правая рука невольно тянулась к шевелюре, теребила ее. Мысли, одна тревожнее другой, лезли в голову. Гришин до мельчайших подробностей обдумал свое предстоящее выступление в прениях, а позже, по возвращении с ночных полетов, изложил его на бумаге. Обдумывая фразы, черкая и перечеркивая написанное, он время от времени мысленно повторял услышанную как-то пословицу: "Идешь на лисицу -- готовься к встрече со львом", -- подразумевая при этом Поддубного.
      И вот наступила суббота.
      В класс связи Гришин прибыл за пятнадцать минут до начала собрания. Члены партийного бюро, разместившись за столом, покрытым кумачем, о чем-то совещались. Поддубный и Дроздов уже были здесь, стояли у окна, беседовали. Гришин подошел, пожал им руки и, обменявшись несколькими фразами, повернулся к инженеру Жбанову, который одиноко сидел в первом, пока еще пустом ряду, просматривая газеты.
      -- Что новенького, Кондрат Кондратьевич? -- спросил он.
      Инженер поднял глаза -- глубокие морщины избороздили коричневый от загара лоб; на висках обозначалась просинь жилок.
      -- Что нового? Много и нового, и старого. Империалисты грозят водородными бомбами. Гитлеровские генералы переодеваются и снова занимают командные посты...
      -- Да это не так уж ново на сегодняшний день, -- резюмировал Гришин, присаживаясь к инженеру. Предварительно он сдул со скамейки несуществующую пыль. Вдруг его взгляд остановился на выдержке из Устава КПСС: "Тот, кто глушит критику, подменяет ее парадностью и восхвалением, не может находиться в рядах партии".
      Гришину показалось, что эти слова относятся исключительно к нему одному из всех присутствующих здесь. Как-то сразу стало неприятно на душе. "Но почему я должен считать, что эта цитата касается именно меня? -- заработала у него мысль. -- Обычная выдержка из устава... Разве я когда-нибудь глушил... Кому-то надо дежурить!"
      Он оправдывал себя, но на душе по-прежнему было неспокойно. У него вдруг появилось желание подойти к замполиту и попросить извинения, признаться и раскаяться в неблаговидном и необдуманном поступке. Он даже поднялся было с места, но тут снова заработала мысль: "Почему? Почему я должен извиняться? Разве я сделал что-либо дурное? Я борюсь за безаварийность в полку, за строгую методическую последовательность. Я направляю летную подготовку с трезвым учетом реальных климатических условий. А Поддубный? Он забывает, что находится в Каракумах. До него же не доходит, что это такое -- Каракумы!"
      Не отдавая себе отчета, Гришин излагал в уме то, что приготовил для выступления в прениях.
      А тем временем в зале собирались коммунисты, занимали места. От белых офицерских кителей в помещении стало как будто светлее. Большой портрет Владимира Ильича Ленина, кумач на столе, лозунги на стенах -- все это создавало картину торжественного события.
      Ровно в десять ноль-ноль секретарь партбюро Донцов открыл собрание. Избрали рабочий президиум, в состав которого вошел и майор Поддубный: его кандидатуру поспешил выдвинуть Дроздов. В президиуме Поддубный оказался один в звании старшего офицера, и, должно быть, поэтому ему поручили роль председательствующего. Слово для доклада предоставили коммунисту Асинову.
      Начштаба славился в полку отличной воинской выправкой, подтянутостью и безупречным внешним видом. И когда бывало полковник Слива замечал за тем или иным офицером неряшливость, то частенько говорил, сердито хмуря клочковатые брови:
      -- Пойдите и поглядите на начальника штаба, поучитесь у него аккуратности!
      И начштаба гордился тем, что является в полку как бы законодателем офицерского этикета. Сегодня по случаю партийного собрания и в связи с тем, что он выступает с докладом, подполковник Асинов выглядел прямо-таки элегантно. Его стройную фигуру облегал отлично сшитый и безукоризненно отутюженный костюм. Как лакированные, сверкали ботинки. Добела начищены пуговицы. Редкие волосы аккуратно причесаны и разделены пробором. Гладко выбритые щеки и подбородок слегка лоснились.
      Положив на трибуну папку с тезисами доклада, Асинов развесил подготовленные штабом таблицы, графики, диаграммы. Сделав это, он не торопясь раскрыл папку, отпил из стакана глоток воды, вытерся белоснежным платком и, пряча его в карман, громко произнес:
      -- Товарищи коммунисты!
      В зале стало тихо.
      -- Партия и правительство поставили нас на один из важнейших участков защиты южных рубежей Родины. Это -- большое доверие. Близость государственной границы, а также наличие у вероятного противника скоростных самолетов-бомбардировщиков и беспилотных средств воздушного нападения обязывает нас находиться в постоянной боевой готовности, поддерживать выучку летчиков и техников на уровне современных требований. В связи с этим я позволю себе более подробно охарактеризовать воздушную обстановку, которая может сложиться на нашем участке в случае войны.
      Докладчик говорил языком штабного офицера, обладающего широким тактическим кругозором. Речь его была логически стройной и лаконичной. Но в целом выступление скорее походило на лекцию, нежели на доклад. Боясь, что начштаба, увлекшись чисто тактическими вопросами, будет продолжать все в том же духе, Поддубный бросил вопросительный взгляд в сторону замполита, который сидел рядом с полковником Сливой. В этом взгляде можно было прочесть: "Когда же докладчик возьмет быка за рога?" Замполит понял беспокойство помощника командира и поспешил успокоить его еле уловимым жестом: дескать, все будет в порядке.
      -- Ясно, -- говорил докладчик, -- что столь сложная воздушная обстановка потребует от наших авиаторов большого напряжения моральных и физических сил, всесторонней боевой выучки...
      "Вот именно! Вот именно!" -- нашептывал про себя Поддубный, внимательно прислушиваясь к докладчику.
      -- ...Потребует умения взять от нашей замечательной техники все, что она может дать. И мы вправе с гордостью сказать, что многие наши летчики обладают этой выучкой. Однако с выполнением плана боевой подготовки у нас за последнее время, как видно из соответствующих документов, дела обстоят неблагополучно: отстаем от других полков.
      Докладчик взял указку, подошел к одной из таблиц:
      -- Мы плетемся в хвосте, товарищи! Притом отстаем по важнейшим видам летной подготовки. -- И тут он перешел к анализу цифр. Вырисовывалась действительно неприглядная картина. Недостаточен общий налет. Мало проведено воздушных боев на больших высотах. Некоторые летчики давно не летали под колпаком, теряя таким образом навыки полетов по приборам. Отставали от программы молодые летчики.
      -- Когда же кривая поползла вниз? -- продолжал подполковник Асинов, возвратясь к трибуне и заглядывая в тезисы. -- Данные показывают, что она поползла вниз после катастрофы. У нас в полку появились перестраховщики. Да, некоторые товарищи, к сожалению...
      -- Просьба называть имена! -- раздался из зала голос майора Дроздова.
      Докладчик посмотрел в сторону командира полка и замполита, словно спрашивая у них разрешение. Семен Петрович пробасил:
      -- Называйте, товарищ Асинов! Если нужно, то и меня критикуйте, не обижусь! Перед партией все равны.
      -- Так вот, товарищи, этой болезнью -- перестраховкой -- страдает коммунист Гришин. Он отрицательно относится к планированию сложных упражнений Курса боевой подготовки, допускает упрощенчество, а замполит Горбунов и партийная организация, возглавляемая Донцовым, не обращает на эти недостатки внимания. Их партийное чутье явно притупилось.
      -- Правильно! -- раздался голос замполита.
      -- Да и коммунисты штаба полка ослабили свой контроль, -- продолжал Асинов.
      -- Тоже правильно! -- вновь подтвердил замполит.
      -- Штабу было известно, что самолеты-цели обозначали себя фарами в ночном небе. При мне подавались штурманами наведения команды, не предусмотренные соответствующим документами и вносящие упрощенчество. Тем не менее я, как начштаба и коммунист, не принимал мер, не замечал того, что Гришин тормозит нормальный ход учебы, маскируясь под методическую последовательность и ссылаясь на тяжелые климатические условия.
      В докладе Поддубный не без удовлетворения улавливал направляющую линию замполита. Неплохо поработал он, подготавливая собрание. Оно многим раскроет глаза. Поймет кое-что и Семен Петрович, если даже и не назовут коммунисты его имени...
      Гришин чувствовал приблизительно то же самое: докладчик читает то, что написал или продиктовал ему замполит Горбунов. Взвинченный критикой, он горько сожалел, что в свое время дал Горбунову рекомендацию в партию. Вот, оказывается, расплата за доверие! Ты перед ним открыл двери в партийный дом, а он, войдя в этот дом, избивает тебя... Где же совесть? Где уважение? Но ничего, он, Гришин, еще покажет, как подрывать его авторитет, критиковать служебную деятельность!
      Далее докладчик говорил о дисциплине, критиковал Дроздова за то, что его подчиненный -- старший лейтенант Телюков -- запятнал честь офицера, попав на гауптвахту. Эта часть доклада вполне удовлетворяла Гришина, и накипь горечи постепенно спадала.
      Доклад окончен. После десятиминутного перерыва развернулись прения. Первым попросил слова майор Дроздов. Широкими шагами направился он к трибуне, выпрямился во весь свой богатырский рост и без обиняков начал:
      -- Да, товарищи коммунисты, мой подчиненный -- комсомолец Телюков -споткнулся. Он посадил пятно на всю эскадрилью, на весь полк. Я признаю свою вину. Вместе с партийной и комсомольской организациями нашей первой эскадрильи мы постараемся помочь человеку исправиться. Но докладчик на все сто процентов прав, подвергая критике коммуниста Гришина. Коммунист Гришин тормозит нормальный ход боевой учебы. Прошу вашего внимания, -- Дроздов развернул навигационную карту, на который был нанесен Гришиным маршрут полета эскадрильи на предельную дальность. -- Правильно майор Поддубный назвал это пародией на маршрут! Получается, как в песне: "На закате ходит парень возле дома моего..." Коммунист Гришин, очевидно, хотел, чтобы я со своими летчиками тоже крутился-вертелся возле аэродрома своего...
      По залу прокатился смешок. Гришина, который до этого хоть и с трудом, но молча выслушивал выступление, вдруг прорвало:
      -- Товарищи коммунисты! Товарищ командир полка! -- крикнул он. -- Да ведь это же критика моего приказа!
      Поддубный застучал карандашом о графин, призывая к порядку. А когда порядок водворился, поднялся полковник Слива и попросил два слова для справки.
      -- Предоставить! -- раздались дружные голоса.
      Семен Петрович, обращаясь к Гришину и указывая на карту, которую Дроздов все еще держал развернутой, сказал:
      -- Это не приказ. Я отменил его. Продолжайте, Дроздов, а вы, Алексей Александрович, наберитесь мужества и терпеливо слушайте.
      Дроздов припомнил Гришину и о бароспидографах, и о лунных ночах... Попросил партийное бюро не либеральничать с теми, кто ставит палки в колеса...
      После Дроздова выступил комэск капитан Марков. То и дело вытирая носовым платком лоснящееся от жары лицо, он тоже критиковал Гришина, главным образом за то, что самолеты-цели обозначали себя фарами.
      -- Такая практика далека от боевой действительности, и я просил бы командира части запретить Гришину делать это, -- сказал он в заключение.
      Больше всего Гришин боялся критики со стороны Поддубного и поэтому выжидал, намереваясь попросить слова сразу же после его выступления, чтобы ударить по горячим следам... Но Поддубный не выступал, предоставляя слово другим коммунистам. Вопреки ожиданиям, Гришина поддержал в своей речи инженер Жбанов:
      -- Мне кажется, что коммунист Гришин не заслуживает столь резкой критики. Мы знаем его как способного штурмана. К тому же он, будучи заместителем командира, многое сделал для предотвращения летных происшествий...
      Гришина растрогали слова инженера -- наконец-то нашелся добрый, а главное, умный человек! Он тотчас же попросил слова. Вышел на трибуну и, по привычке запустив всю пятерню в шевелюру, обвел присутствующих взглядом, словно искал сочувствующих. Внешне он казался спокойным, но это спокойствие было напускным. Сидящие ближе к трибуне видели, как у Гришина мелко дрожал острый подбородок и перекатывались желваки на скулах побледневшего лица.
      Прежде чем начать свою речь, он заглянул в блокнот, который держал в левой руке, затем снова запустил пятерню в прическу и заговорил несвойственным ему, каким-то певучим тоном, словно читая проповедь:
      -- К сожалению, среди нас нет сейчас двух дорогих товарищей-коммунистов. Один из них погиб в районе Аральского моря, а второй лежит в госпитале, и неизвестно, будет ли когда-либо летать. Мы теряем людей в мирное время... Да, мы теряем людей, товарищи! -- повторил Гришин, явно намереваясь разжалобить присутствующих. -- Мы не выполнили своего государственного долга -- летать без аварий и катастроф. Наш полк стал аварийным. Правда это или, быть может, я сочиняю небылицы?
      Гришин вопросительно поглядел на замполита, затем повернулся к Поддубному:
      -- К сожалению, правда, товарищи! Должны мы принять меры к тому, чтобы не повторялась аварийность? Должны. Так почему же здесь мои мероприятия встречаются в штыки? Почему меня здесь называют перестраховщиком и скептиком? Почему, я вас спрашиваю, потрясают с этой трибуны моими приказами, подвергая их недозволенной критике?
      Голос оратора все повышался...
      -- К нам прибыл новый товарищ -- майор Поддубный... -- Гришин залпом осушил стакан воды. -- До сих пор он служил на севере. Он не имеет понятия об особенностях летной учебы в условиях пустыни, где столь часты губительные песчаные бури. А между тем куда толкает нас Поддубный? К аварийности -- вот куда! И тем досаднее, что его поддерживают такие руководящие офицеры, как замполит Горбунов, комэски Дроздов, Макаров и другие товарищи. Да и коммунист Слива, наш уважаемый, заслуженный командир, оказался у него на поводу...
      -- Вы отвечайте на вопрос -- почему наш полк отстает по важнейшим видам летной подготовки? -- бросил реплику Дроздов.
      Гришин пропустил эти слова мимо ушей. Он умалчивал о том, что было не в его пользу, и нажимал на своих противников, разя их, как ему казалось, неопровержимыми аргументами. В десять минут, установленные регламентом, он не уложился и попросил дополнительно еще пять минут. Ему дали три, да и то по настоянию замполита -- нельзя, мол, зажимать критику, какой бы она ни была.
      Майор Поддубный, взгляды которого встретили на собрании поддержку абсолютного большинства офицеров-коммунистов, в том числе и командира полка, не собирался выступать. Но речь Гришина обеспокоила его тем, что вызвала у некоторых коммунистов сочувствие. Даже Максим Гречка, который сердцем и душой был привязан к Поддубному, поглядывал на него с немым вопросом: "А может быть, и в самом деле Гришин прав?"
      -- Нет, товарищи коммунисты, не прав Гришин! -- попросив слова, сказал Поддубный. -- Упрощая полетные задания из-за боязни, как бы чего не вышло, он рубит сук, на котором сидит весь наш полк.
      -- Правильно! -- послышался дружный хор голосов.
      -- Я вам приведу такой житейский пример. Допустим, кто-то из купающихся в море или в озере утонул. Достаточно ли в целях предосторожности сказать остальным: не заплывайте далеко? Вряд ли. Если не умеешь плавать, то и у берега утонешь. А как поступить, чтобы люди не тонули? Прежде всего надо научить их хорошо плавать, затем добиваться строжайшего соблюдения правил купания, как следует поставить службу спасения. Вот по какому пути, а не по тому, по какому предлагает Гришин, должны мы идти. И это тем важнее, что в случае войны нам, летчикам, придется заплывать очень далеко и глубоко нырять в воздушный океан, перехватывая скоростные самолеты и беспилотные средства. И если мы сейчас не обучим своих летчиков хорошо плавать, то это может нам дорого стоить...
      -- Майор Гришин часто говорит, -- продолжал Поддубный, -- что теперь, дескать, мирное время. Но разве нам неизвестно, что американские бомбардировщики патрулируют с водородными бомбами на борту? Не на земле, в воздухе они дежурят! Приказ -- и молниеносная вспышка войны. Кто же нам, военным летчикам, позволит в такой сложной обстановке плестись в хвосте?
      Поддубный говорил спокойно, не размахивая над трибуной руками, как это делал Гришин, не повышая голоса. Но каждая его фраза, каждое слово гремели как набат.
      Слушая Поддубного, Гришин невольно сжимался, уходил в себя. Он понимал: правда на стороне майора. Но вместе с тем ему казалось, что Поддубный перехлестывает, ибо не в состоянии понять конкретных условий сегодняшнего дня. Его речь хороша для другого полка, но отнюдь не для Кизыл-Калынского.