На далеких рубежах

      -- Так, так. Всю надежду, значит, на меня возлагаете? Глядите, не просчитайтесь! -- пошутил Поддубный.
      -- Пока что ваш мундир производит неплохое впечатление, -- сказал замполит, явно намекая на нагрудные знаки майора. -- Разумеется, и партийная организация, и командир поддержат вас.
      Поддубного позвал к себе полковник.
      -- Идемте, я покажу вам наш дежурный домик, -- сказал он.
      Дежурный домик -- это помещение, где отдыхают летчики и авиационные специалисты, которые находятся на дежурстве. Домик представляет собой капитально оборудованную полуземлянку, разделенную на несколько отдельных комнат. В первой находились летчики. Кто отдыхал, кто играл в шахматы. Окна завешены марлей -- не столько от мух, сколько от фаланг и скорпионов -- этих ядовитых обитателей пустыни. В углу стояли радиоприемник и телефоны. Увидев полковника, летчики вскочили с мест. Командир звена отдал рапорт.
      Второе помещение было предназначено для авиационных специалистов. Они стояли вокруг стола, где четверо техников "забивали козла".
      Полковник Слива и майор Поддубный осмотрели еще командный пункт, после чего уехали обратно в городок.
      По дороге, как бы между прочим, Поддубный попросил командира охарактеризовать старшего лейтенанта Телюкова.
      -- Мы ехали вместе, -- добавил он.
      Полковник задумался. Видимо, Телюков не из тех, кого можно охарактеризовать двумя-тремя словами.
      -- Это правда, что за ним числится множество предпосылок к летным происшествиям? -- задал майор наводящий вопрос.
      -- Множество не множество, а имеются. На обе ноги хромает у него дисциплина. А летчик способный, смелый.
      -- Выпивает?
      Полковник пристально поглядел на собеседника, сжал губы, от чего усы его вдруг ощетинились:
      -- А что, напился в дороге?
      -- Малость было.
      -- Вот сучий сын. Вообще-то он не пьет. Но если попадет в компанию гуляк -- пиши пропало. Все плохое удивительно быстро прилипает к нему. Подражает этим... ну, как их, фу ты! Ну, их "Крокодил" частенько на вилы берет.
      -- Стилягам?
      -- Во-во! Усики отпустил, бакенбарды завел. Жалеет, пожалуй, что в армии мундир не разрешается носить по своему собственному образцу. А то вырядился бы стилягой. Молод еще, зелен... А летчик -- прекрасный. Смело можно сказать -- талантливый летчик!
      -- Стреляет как?
      -- Отлично.
      Поддубный промолчал о бахвальстве Телюкова. Семен Петрович продолжал:
      -- Да, стреляет отменно... -- И. Помолчав еще, добавил: -- Телюков -это сила. Если бы взяться за него как следует, получился бы преотличный ас.
      -- Попытаюсь взяться.
      Возьмитесь, Иван Васильевич, да покрепче. Для таких, как он, можно не пожалеть ни времени, ни усилий. Отличным летчиком станет. Правда, майор Дроздов тоже ему не спускает... Но вы подбавьте со своей стороны. Повторяю, летчик он стоящий.
      "Победа" нырнула под открытый шлагбаум и завернула вправо, к коттеджам. Семен Петрович приехал домой. Выходя из машины, он любовно взглянул на свою рощу:
      -- Вон какую роскошь я вырастил! Приходите, Иван Васильевич, вечерком, посидим на веранде, поболтаем.
      -- Хорошо, Семен Петрович, приду обязательно.
      За палисадником, между деревьями, майор заметил свою вчерашнюю спутницу. Она была в шароварах из синей бумажной ткани и в такой же синей коротенькой блузке. Девушка расчищала заступом оросительные канавки. В своем простом рабочем одеянии, с платком на голове, она выглядела милой, приветливой хозяйкой.
      -- Здравствуйте, Лиля! -- окликнул Поддубный.
      -- Здравствуйте, Иван Васильевич, -- ответила девушка выпрямляясь.
      -- Сразу за работу? А как здоровье матери?
      -- Ничего, спасибо. Как будто лучше стало. Побуду еще несколько дней и поеду в институт. Экзамены ведь у меня.
      -- И когда возвратитесь?
      -- Да теперь уже на летние каникулы приеду.
      Семен Петрович остановился на крыльце, прислушиваясь к разговору. Поддубный невольно почувствовал какую-то неловкость.
      -- Да, роща у вас прекрасная, -- сказал он, думая совсем не об этом.
      А думал он о Лиле: хорошая у полковника дочь.
      -- Ну, не буду отрывать вас от работы. Всего хорошего!
      Поддубный простился и свернул к штабу, где нужно было устроить свои дела -- стать на продовольственное, финансовое и вещевое довольствие. Возле штаба он столкнулся с Максимом Гречкой, который, очевидно, специально поджидал его.
      -- Говорили про меня с полковником? Еще не послали документы на демобилизацию? -- спросил он взволнованно.
      -- Не послали, Максим, не волнуйтесь. Будете у меня техником.
      -- Значит, можно так и написать моей Присе? -- обрадовался Гречка.
      -- Так и напишите.
      -- Большое вам спасибо, товарищ майор! Вот повезло мне!.. Это встреча так встреча! -- в который уже раз воскликнул техник.
      Домой Поддубный возвратился вечером. Максим Гречка дописывал письмо жене. Прочитав для себя написанное, он довольно усмехнулся и снова принялся за письмо, изредка читая вслух отдельные места.
      "Так вот, Прися, отдыхай с Петрусем спокойно. Майор Поддубный берут меня к себе в экипаж. На демобилизацию документов не посылали и не пошлют".
      -- Не "берут", а "берет", -- поправил майор.
      -- Э, нет! -- возразил Гречка. -- Может, по правописанию и правильно будет "берет", но для вас такое слово не подходит...
      -- Ну ладно, Гречка, -- махнул рукой майор. Собственно говоря, его меньше всего интересовало сейчас письмо друга. Мысли его были там, возле коттеджа полковника. Лиля... Вчера она ему просто понравилась, а сегодня... Сегодня показалась необыкновенно привлекательной, милой, обаятельной... Неужели это любовь? Так внезапно? Нет, нет, это просто мимолетное увлечение. Но почему мимолетное? Разве не так же, с первого взгляда, полюбил он Римму? Полюбил искренне и глубоко... Он тяжело вздохнул... Не его вина, что пути из разошлись...
      Подобно кадрам из кинофильма, перед мысленным взором майора промелькнули московские встречи.
      ...Зал консерватории. Концерт. Рядом сидит молодая, черноволосая девушка. Из ее разговора с подругами Поддубный узнает, что соседка по креслу -- студентка этой консерватории, будущая певица. Невзначай заговорили о незнакомом пианисте. Девушка охотно рассказала о нем все, что знала. Так они -- слушатель военной академии и студентка консерватории -- познакомились.
      Во время антракта вместе вышли в фойе. Разговор вертелся вокруг выдающихся музыкантов и столичных театральных новостей. Потом снова слушали музыку, делясь впечатлениями. Поддубному сразу понравилась его новая знакомая.
      На улице лил дождь. Офицер взял такси, и Римма позволила отвезти себя домой. Она жила недалеко -- на Тверском бульваре. Офицер проводил ее до подъезда, прощаясь, крепко пожал руку. Студентка пригласила его на следующий концерт. Он согласился. После этого они начали встречаться то на концертах, то в театрах, то в кино. Так продолжалось около года. Они признались друг другу в любви. Казалось, все было решено. Кончат учиться -- поженятся.
      Но, узнав, что летчика посылают куда-то далеко на север, Римма всполошилась:
      -- Разве для того я училась в консерватории, чтобы забраться куда-то в глушь, потерять лучшие годы, зарыть свой талант? Я хочу остаться здесь, в Москве.
      -- Я сам, Римма, люблю Москву, но...
      Тоном, не допускающим возражения, Римма прервала его:
      -- Никаких "но"! -- сказала она властно. -- В глушь я не поеду. Слышишь?
      -- Какая же это глушь? Областной центр. Там есть драмтеатр, филармония, Дом культуры. Ты получишь возможность работать, развивать свои вокальные способности. Меня посылают из академии в крупный промышленный и культурный центр.
      -- Для воробья и лужа море!
      -- К чему взаимные обиды, Римма?
      -- Для тебя это крупный центр, а для меня -- провинция! -- она презрительно фыркнула и цинично добавила: -- Если хочешь, чтобы твоя жена была актрисой, оставайся в Москве. Ты мог бы найти влиятельного генерала, который помог бы тебе. Ведь сумела же я найти выдающегося музыканта...
      При этом она каким-то не свойственным ей жестом дернула плечиком и многозначительно подмигнула:
      -- Вот так.
      -- Не узнаю тебя, Римма.
      Она заглянула ему в глаза:
      -- Это я, твоя Римма. Разве ты не видишь, ну?
      -- За протекцией к генералу я не пойду!
      Римма вспыхнула:
      -- Дурак! С таким образованием, с такими заслугами, как у тебя, -прямой путь в генералы. Но для этого нужна протекция... И отнюдь незачем для этого летать, рисковать жизнью. Ты закончил академию...
      Пол закачался под ногами у Поддубного, будто он находился в кабине самолета.
      -- Значит... дурак... говоришь?
      В сердцах ему захотелось бросить ей в лицо что-то жгучее, оскорбительное, обозвать ее тем словом, которое она заслужила, но усилием воли он сдержал свой гнев. Только проговорил с горечью:
      -- Прощай, Римма, как жестоко я ошибся.
      Притворив за собой дверь, он вышел на улицу, остановил такси, заехал к себе на квартиру за вещами и отправился на вокзал, хотя в его распоряжении был еще целый месяц отпуска.
      Полгода отгонял он всякую мысль о Римме, даже не писал ей ни разу, но рана не заживала. Как там она? Может, передумала и тяжело раскаивается? Долгими полярными ночами -- казалось, конца им нет -- он, возвращаясь с аэродрома, склонялся над радиоприемником, прислушивался к шумам в эфире с тайной надеждой услышать хоть ее голос. Много концертов передавали из Москвы. Много певиц выступало перед микрофоном, а голоса Риммы он не услышал.
      -- Может быть, заболела, а может, что-то случилось?
      В первые дни разлуки он чувствовал даже удовлетворение, что так просто и своевременно развязался узел, который не успел затянуть петлей... Но чем дальше, тем чаще минуты трезвого умиротворения сменялись непостижимым чувством, в котором сливались и раздражение, и отчаяние, и сожаление.
      Бывало, летчик укорял себя за столь жестокое решение. Прав ли он был, одним махом порвав нити, связывавшие его с Риммой? Можно было ведь попытаться переубедить ее... Она молода, могла ошибиться...
      И он не совладел с собой: написал ей письмо. В ответ пришла короткая записка:
      "Вышла замуж. Римма".
      Так он и остался одиноким до сих пор.
      Поэтому тогда так грустно наблюдал он с борта теплохода за толпой провожающих, смутно завидуя тем, кого провожали, Ему казалось, что после Риммы он никогда не сможет полюбить.
      И вот встреча с Лилей. Девушка запала ему в душу, растревожила навсегда угасшие, как ему казалось, чувства. Дочь летчика -- она не скажет "не летай", она поедет вслед за тобой хоть на край света, и не нужны ей генеральские погоны...
      С мыслями о девушке вышел Поддубный во двор. В вечерней тишине неподалеку от солдатской казармы кто-то наигрывал на гармонике. Долетали веселые голоса. Низкорослый ишак тащил по улице двухколесный возок, нагруженный саксаулом. За ним шел солдат со сбитой на затылок панамой, насвистывая какой-то мотив. На берегу реки ишак остановился.
      -- А ну, чего задумался! -- замахнулся на него солдат.
      Ишак и возок скрылись с глаз и выползли уже на противоположном берегу.
      -- Давай, давай! -- покрикивал солдат, подталкивая возок плечом.
      Ишак карабкался вверх изо всех сил, упираясь мордой в землю. Осилив крутой берег, он бодро затрусил к кухне -- приземистой постройке с двумя высокими закопченными трубами.
      Поддубный свернул к командирскому коттеджу.
      Полковник Слива сидел за круглым столиком во дворе возле веранды, просматривая свежие газеты. В шелковой пижаме, с трубкой в зубах, он напоминал дачника, да и сам коттедж напоминал дачу. От политых деревьев веяло прохладой и терпким запахом листвы. Над столом, переброшенная через ветку, свисала электрическая лампочка, освещавшая седую голову полковника.
      -- Разрешите, Семен Петрович?
      -- А-а, пожалуйста, пожалуйста, Иван Васильевич, -- полковник отложил в сторону газету.
      -- У вас здесь, как на даче.
      -- Деревья, Иван Васильевич, деревья! Посадил, вырастил и тем самым рай земной сотворил... Вот это большое дерево -- карагач, а вдоль палисадника -тополя. Саженцы туркменские колхозники, спасибо им, привезли. А если у вас есть желание, можете полюбоваться нашей землячкой -- вербой. На берегу Ворсклы выкопал и привез сюда на самолете, в ведре. Боялся, как бы не засохла. Ничего, растет! Благодатная здесь земля! Дай только воду, и Каракумы превратятся в цветущий сад.
      Полковник показал гостю, где какие деревья растут, припоминал, когда они были посажены, откуда были завезены, поучал, как часто их надо поливать.
      Полковник явно был влюблен в свой сад, гордился каждым деревцем. Поддубный делал вид, что внимательно осматривает деревья, а тем временем украдкой поглядывал сквозь густой шатер виноградных лоз на веранду, где заприметил Лилю. Она, полулежа, раскачивалась в плетеной качалке, разговаривая с какой-то туркменской смуглянкой с миловидным лицом. Там же находился старший лейтенант Телюков.
      -- А виноград! Вы только поглядите, Иван Васильевич, какой виноград, -продолжал полковник, бережно раздвигая руками шершавую листву.
      Поддубный приблизился к веранде. В этот момент Телюков присел возле Лили, и они оба склонились над книгой или над журналом.
      -- Превосходный сорт, Иван Васильевич. Это тоже подарок колхозников. В Каракумах виноград, а?
      Поддубный отвернулся от веранды, не желая, чтобы Лиля и Телюков увидели его.
      -- Отличный виноград, Семен Петрович, великолепный виноград, -рассеянно похвалил он, вынимая папиросу...
      Из коттеджа вышла полная, белолицая женщина, белолицая женщина, закутанная в теплую шаль.
      -- Харитина, иди сюда! -- окликнул ее Семен Петрович. -- У меня гость. Познакомься. Оказывается, наш земляк.
      Харитина Львовна, разглядывая гостя, чуть-чуть прищурилась и слабым голосом произнесла:
      -- Почему же ты, Семен, не приглашаешь гостя в дом?
      -- А у тебя найдется что-нибудь такое? -- Полковник хитро подмигнул.
      -- Надо поискать, может, и найдется.
      Поддубный отрекомендовался жене полковника.
      -- Я слышал, что вам нездоровится, -- сказал он.
      -- Да, у меня был грипп, кажется. Но сейчас уже лучше стало. Проходите, пожалуйста, к столу.
      Поддубный вежливо отказался, поблагодарив хозяйку дома. Простившись, он отправился домой, то есть к Гречке, который все еще трудился над подробным и обстоятельным письмом жене.
      -- Как же обрадуется Прися, когда прочтет мое письмо!...
      -- Да, обрадуется, -- задумчиво протянул майор. -- А вот мне, Максим, не везет!..
      Он хотел сказать "не везет в любви", но промолчал. К чему здесь слова? А Телюков, конечно, ухаживает за дочерью полковника. Ну что ж, пусть... И, очевидно, не случайно полковник хвалил его, Телюкова...
      Занятый письмом, Максим Гречка не обратил внимания на опечаленное лицо своего друга.
      Глава третья
      Майор Гришин делил летчиков полка на две категории: надежных и ненадежных.
      Ко второй категории, то есть к "ненадежным", кроме явно "отчаянных", таких, примерно, как Телюков, он причислял всех возомнивших себя, по его словам, покрышкиными или кожедубами; это значило, что летчик не в меру увлекается большими скоростями и высотой, что он любит энергичный пилотаж и прочие вещи. Гришин считал, что от таких летчиков можно ожидать чего угодно, только не успеха в выполнении первейшего требования -- летать без аварий и катастроф.
      Майора Поддубного Гришин после того, как слетал с ним в пилотажную зону на двухместном самолете, сразу же причислил к категории "ненадежных".
      Это был контрольный полет, который выполняет каждый летчик, прибывший из другой части или имеющий перерыв в полетах, независимо от должности и ранга.
      Гришин сидел в задней, инструкторской кабине самолета и внимательно наблюдал за действиями летчика.
      -- Разрешите выполнять? -- спросил Поддубный у инструктора, обращаясь к нему по СПУ.
      -- Пилотаж разрешаю, -- ответил Гришин.
      Он рассчитывал, что после виража летчик сделает "площадку", после чего пойдет на боевой разворот. Потом в таком же порядке, то есть в чередовании фигур и "площадок", летчик начнет выполнять все последующие фигуры -переворот, петлю Нестерова, бочку...
      Именно такого "классического" пилотажа придерживался сам Гришин.
      Поддубный не делал "площадок". Он дал каскад пилотажных фигур. На какое-то мгновение Гришин как бы раздвоился. Как летчик он с восторгом следил за незаурядным мастерством помощника командира, отдавая ему должное, а как инструктор и сторонник "классического" пилотажа недовольно поморщился, сразу сообразив, что перед ним типичный представитель "ненадежных".
      "Ишь как выкручивает, -- неодобрительно думал Гришин, уставившись в доску приборов. -- Только поручи такому обучение летчиков воздушному бою. Посыплются на землю, как груши!"
      Он начал внимательно следить за пилотажем, стараясь найти в действиях летчика ошибки. Но самолет безупречно выписывал в воздухе фигуры, "замыкая" их.
      "Разве что на посадке споткнется," -- таил надежду инструктор, желая во что бы то ни стало выставить майору низкую оценку.
      Не споткнулся летчик и на посадке. Вообще Гришину не удалось обнаружить ни малейшего нарушения летных правил. Самолет приземлился на аэродроме в полосе отличного расчета.
      -- Пилотаж -- "отлично", расчет и посадка -- "отлично".
      Штурман не покривил душой: он оценил Поддубного по заслугам, но в список "ненадежных" все же занес. За Поддубным необходим тщательный надзор, решил Гришин. Тем более, что это ведь не просто летчик, не командир звена и даже не командир эскадрильи, а помощник командира полка! Если он, организуя полеты на боевое применение, будет требовать от подчиненных того, на что способен сам, -- аварий не избежать! Нет, не избежать! И тогда все то, во имя чего в течение нескольких месяцев так упорно и настойчиво боролся он, Гришин, разлетится в пух и прах.
      Нового помощника надо своевременно одернуть, прибрать к рукам. Это мог сделать лишь командир полка. Поэтому после полета, выбравшись из кабины, Гришин отправился на СКП, откуда полковник руководил полетами. К сожалению, он был не один: с ним находился замполит Горбунов, дежурный метеоролог и солдат-планшетист.
      В штабе после прибытия с аэродрома тоже не удалось поговорить с полковником с глазу на глаз: то начальник штаба Асинов, то инженер Жбанов, то кто-нибудь из комэсков.
      У всех неотложные дела.
      Аудиенцию пришлось перенести на вечер.
      Гришин дождался момента, когда полковник вышел поливать деревья.
      -- Добрый вечер, Семен Петрович! -- сказал он, приблизившись к палисаднику. -- Разрешите, если не помешаю?
      -- Пожалуйста, Алексей Александрович!
      Гришин тоже любил деревья, да и кто мог им не радоваться здесь, в пустыне? Но он любил их как-то своеобразно: возиться с ними не имел ни малейшего желания. За три года он не только не воткнул даже прутика в землю, но не сохранил и тех деревьев, которые достались ему от его предшественника -- бывшего хозяина коттеджа.
      --Трудимся?
      -- Наступаю на пустыню, Алексей Александрович.
      Из раскрытых настежь окон доносились звуки пианино.
      -- У вас здесь действительно как в раю, -- вкрадчиво сказал Гришин, став под молодым карагачем, ветви которого колыхались уже над крышей дома.
      -- Никто и вам, Алексей Александрович, не запрещает завести такой же рай, -- заметил полковник. -- Немного труда, и, как говорится... в прилежном доме -- густо, а в ленивом -- пусто...
      Гришин поморщился, хрустнул пальцами.
      Семен Петрович с невинным видом поливал вербу.
      -- Благодатная роща растет, -- продолжал он. -- Есть где лысину укрыть от этих дьявольских лучей. Жаль будет разлучаться с такой благодатью. Как подумаю, что вдруг попадет мой сад к такому, простите на слове, как вы, хладнокровному... -- не пройдет и месяца, как все засохнет...
      -- А вы поселяйтесь здесь навсегда, кто ж вам мешает? Наоборот, еще в газетах похвалят: "Полковник в отставке навсегда поселился в Каракумах".
      Струя воды, выбиваясь из шланга, наполняла глубокую лунку. Полковник выпрямился.
      -- А что вы думаете? Остался бы, ей-богу, остался! Да вот Харитина моя все о своей Полтавщине сокрушается. Хочу, говорит, дожить свой век там, где росистым утром кукушка сизокрылая кукует. В родимую сторону тянет старуху, наездилась по белу свету. Всю жизнь таскал ее за собой. Где только не побывал! И в Уссурийской тайге, и в лесах Карелии, и в горах Забайкалья. А нынче вот в пустыню забрались.
      -- Такова наша доля, жизнь военных, -- ничего не поделаешь! -сочувственно протянул Гришин, стараясь задобрить полковника.
      -- Да нам, офицерам, что! Где служба, там и дом. Где полк, там и семья.
      Майор Гришин думал, как повернуть разговор в нужную сторону. И наконец решился:
      -- У меня дело к вам, Семен Петрович. Так сказать, наедине желательно обмозговать кое-что.
      Полковник перетащил шланг в другое место.
      -- Дело, говорите? -- Он положил шланг на землю, направил струю воды в оросительный ровик и удобно уселся в плетеное кресло под карагачем.
      -- Слушаю вас, Алексей Александрович.
      Гришин вытер платком влажные руки и приступил к разговору:
      -- Дело касается вашего нового помощника. Как вам известно, у меня с ним была беседа, кроме того, я принимал зачет по району полетов, а сегодня летал в зону. Вот кое-что и прояснилось.
      -- Ну, ну, интересно!
      -- Вы знаете, Семен Петрович, каких усилий стоило мне добиться, чтобы потушить в полку аварийность, чтобы нас с вами не ругали ни за полеты, ни за документацию. Беседу с Поддубным я записал. Допустим, что можно было обойтись и без этих записей. Допустим. Но он заявил мне сразу: "Не нравится, дескать, мне это ваше бумагомарание!" Прямо с вызовом каким-то заявил!
      Семен Петрович недовольно поморщился.
      -- Незачем было записывать, Алексей Александрович. Мне, по правде говоря, тоже не нравится эта ваша затея. Бессмысленным формализмом веет от нее. Я уже давно собирался сделать вам замечание по поводу этой нелепой писанины, плюньте вы на нее!
      Штурман заерзал на стуле.
      -- Но разве не за бумаги нас побили, в частности вас, Семен Петрович?
      -- Разные бывают бумаги. Нужные надо оформлять как следует.
      Гришин помолчал, обдумывая свой ответ.
      -- Ну что ж, плюнуть так плюнуть, -- сказал он обидчиво. -- Вам виднее. Вы командир, единоначальник. Но, собственно, и не в бумагах главное. Допустим, что я не все продумал. Допустим. Но в каком тоне он разговаривал со мной! Еще не успел переступить порог полка, как уже и то ему не по душе, и это не нравится...
      -- Что же именно ему не нравится?
      -- Ну, например, что у нас план боевой подготовки не выполняется...
      -- А вам это нравится?
      -- Конечно, нет!
      -- И мне тоже. Так в чем же дело? Значит, хорошо, что у офицера уже болит душа за свой полк. Значит, лучше возьмется за дело. А что касается тона, то, на мой взгляд, он все-таки умеет разговаривать. Академию закончил, офицер культурный. Я с ним беседовал, знаю.
      Гришина начинало раздражать то, что полковник не соглашается с его доводами и явно тянет на сторону своего нового помощника.
      -- Вы еще увидите, Семен Петрович, как он за дело возьмется! -- сказал Гришин многозначительно. -- Не утешайте себя тем, что я выставил ему по всем элементам отличные оценки. В нормативы курса боевой подготовки он уложился. Но у него чересчур резкий пилотаж. Его действия с арматурой кабины слишком уж энергичны.
      Полковник ухмыльнулся в усы:
      -- Так ведь это хорошо! Таким и должен быть пилотаж летчика-истребителя. И было бы очень жаль, если бы он летал, как утюг.
      -- Он так и летчиков будет учить!
      -- Вот и отлично!
      -- Сегодня резкий, энергичный пилотаж, а завтра -- что хочу, то и делаю в воздухе, как Телюков, так, что ли?
      -- Поддубный и Телюков, -- сказал полковник строго, -- это пока небо и земля. И не следует преждевременно гадать, как он будет обучать летчиков. Поживем -- увидим.
      -- Однако гонор у Поддубного налицо, Семен Петрович, и мой долг -предупредить вас об этом. А там -- как знаете. Вы командир -- не мне учить вас. Я говорю с вами, как видите, с глазу на глаз и совершенно не имею намерения подрывать авторитет вашего помощника.
      -- Охотно верю, Алексей Александрович. Приму во внимание ваши замечания. Послезавтра сам слетаю с Поддубным, присмотрюсь, что он за птица в полете.
      -- Присмотритесь, Семен Петрович, да повнимательнее...
      Гришин собрался уходить, но командир остановил его:
      -- Алексей Александрович, а почему вы не допустили к полету в составе пар лейтенантов Байрачного и Калашникова?
      -- Потому, что плохо подготовились, -- сказал Гришин. -- Не ответили на ряд моих контрольных вопросов на розыгрыше полета.
      -- Например, каких?
      -- Байрачный не знал самой высокой точки Копет-Дага...
      -- Не знал? -- переспросил полковник.
      -- Не знал, -- повторил Гришин.
      -- Плохо, но, на мой взгляд, все же это не могло служить помехой. Ведь этот вопрос не касается непосредственно групповой слетанности?
      -- Так-то так, Семен Петрович. Но, допустим, что молодой летчик оторвался от ведущего и заблудился. Допустим. Вот вам и предпосылка к происшествию.
      Полковник тяжело вздохнул:
      -- С ночной подготовкой отстаем. С огневой отстаем. С обучением молодых летчиков также отстаем. В соседних полках молодые уже летают в парах, а у нас до сих пор в одиночку.
      -- Успеем, Семен Петрович. Не завтра же война. Главное -- избежать аварийности.
      Полковник исподлобья окинул взглядом Гришина, покряхтел, встал и принялся за свое дело, прислушиваясь к музыке.
      На пианино играла Назык, девятилетняя туркменка, мать которой работала прачкой на авиационной базе. Лиля очень любила ее. Такая славная девочка! Глаза черные-черные, как два спелых терна, волосы заплетены в тонкие косички-веревочки. Лицо, шейка, руки покрыты бронзовым загаром.
      Назык чувствовала себя в коттедже полковника как дома. Все ее тут ласкали, баловали. Даже Семен Петрович, далекий от чувства сентиментальности, часто брал ее к себе на колени, что было высшим проявлением благосклонности.
      Три года назад Лиля впервые усадила Назык за пианино, решив учить ее музыке. Это была, безусловно, очень одаренная девочка. И вот Назык проходит уже курс по программе второго года обучения, несмотря на то, что учительница занимается с ней только во время каникул.
      В этот вечер Назык, воспользовавшись приездом своей учительницы, сдавала ей зачеты. Лиля внимательно вслушивалась в ее игру и гордилась своей ученицей.
      Но тут ее внимание привлек офицер, который приближался к палисаднику.
      "Телюков", -- подумала Лиля и поморщилась.
      Еще прошлым летом он обратил на нее внимание. Выйдет Лиля на танцы -он тук как тут. Запишется в кружок художественной самодеятельности -глядишь, и он уже в этом кружке.
      -- Я, Лилечка, Шаляпин номер два, -- как-то прихвастнул Телюков. -- Вот послушайте, как я пою "Эй, ухнем". Аккомпанируйте, пожалуйста, и не обращайте внимания, если на первый раз пущу петуха...
      -- У Шаляпина был бас, а у вас тенор.
      -- Я ж и говорю -- Шаляпин номер два, у него, кажется, был баритональный бас...
      -- "Эй, ухнем" не для вашего голоса. И не лирический и не драматический у вас тенор, как вы считаете, а самый обыкновенный...
      --Обыкновенного, Лилечка, не бывает. Либо лирический, либо драматический. Скорее драматический: по внутреннему содержанию. Моя покойная мамаша обожала семейные драмы. Как только, бывало, отец после получки вернется под мухой из закусочной -- так и драма. Как домашний драматург, она славилась на весь рабочий поселок.
      -- Так вам, скорее, надо выступать в роли конферансье.
      -- Могу и в этом жанре. Откровенно говоря, способности у меня разносторонние.
      Как-то на концерте Телюков конферировал весь вечер и пользовался большим успехом.
      Прошлым летом он застрелил дикобраза, вырвал у него колючки и принес из в подарок Лиле.
      -- Вот уж никогда не думал, -- сказал он серьезно, -- что дикобраз -лютый агрессор.
      -- А что?
      Телюков рассказал, что в момент, когда целился из ружья в дикобраза, тот повернулся к нему задом и начал метать колючки.
      -- Да это выдумки! Я уже от кого-то слыхала нечто подобное...
      -- А я думал, не слыхали. Дай, думаю, напугаю Лилю, чтобы боялась без меня ходить за пределы городка.
      Вначале девушка не подозревала, что летчик влюблен в нее. Он ей нравился как веселый товарищ, умеющий так хорошо развлекать ее и рассказывать всякие смешные истории. С ним всегда было легко и весело. Но вдруг оказалось, что за этими шутками и остротами кроется любовь, и вчера вечером он неожиданно признался ей в своем чувстве.
      -- Я... люблю вас, Лиля! -- сказал он и взял ее за руку.
      Она не знала, что ответить. Почувствовала только, что с этого мгновения дружбе конец. Телюков выжидающе молчал.
      -- Вы опоздаете. Вам ведь на аэродром... -- сказала Лиля тихо.
      -- Да, мне пора, -- промолвил он, словно очнувшись. -- А может быть... вы подождете меня, Лиля? Я скоро вернусь.
      -- Нет, нет. Я ведь послезавтра уезжаю! Надо отдыхать.
      -- В таком случае я приду провожать. Разрешите?
      -- Со мной будет мама...
      Просигналил шофер, и Телюков выпустил ее руку. Лиля пожелала ему удачи, и он ушел. Она действительно легла рано, но долго не могла уснуть. "Я люблю вас, Лиля", -- слышался его голос, а сердце ее оставалось спокойным. Ничего плохого она не находила в Телюкове, но любви к нему не чувствовала. Ей даже стало жаль его как друга, как товарища.
      Весь день Лиля никуда не выходила, а вечером, накануне отъезда, занялась с Назык. Увидев смутно белевший среди деревьев китель и услышав приглушенный разговор, она решила, что это Телюков. Подошла к окну, прислушалась. Нет, голос не его.
      -- Тетя Лиля, правильно? -- спросила Назык.
      -- Правильно, но ты еще раз проиграй этот этюд.