Приехала на летние каникулы Лиля. Избегая встречи с Телюковым, она несколько дней не выходила за палисадник. Однажды Харитина Львовна послала ее в буфет при летной столовой за минеральной водой. Там она случайно увидела Поддубного. За этот месяц он загорел и заметно похудел. Густые каштановые волосы короткими кольцами спадали на широкий лоб. Здороваясь, Поддубный торопливо сунул в карман комбинезона не совсем свежий носовой платок, которым вытирал вспотевшее лицо.
      -- Пожалуй, на севере лучше было? -- спросила Лиля, думая в то же время о том, как тяжело ему одному, некому даже постирать...
      -- Пока что я чувствую себя здесь, как белый медведь в зоопарке. Ну, а вы как -- сдали экзамены?
      -- Да, перешла на четвертый курс, -- ответила Лиля.
      Она взяла две бутылки воды и вышла из столовой. Пройдя несколько шагов, безотчетно оглянулась. Поддубный стоял у окна и задумчиво смотрел ей вслед. Девушке стало как-то не по себе, она ускорила шаги и больше не оглядывалась.
      Прийдя домой, Лиля откупорила бутылку, протянула стакан матери и принялась дочитывать книгу. Прочла полстраницы и задумалась.
      Как белый медведь... Да, нелегко ему здесь... А покраснел, как школьник... На службе, однако, не такой -- настойчивый, решительный. Отец говорил, что не поладил с Гришиным, что они на ножах. Лиля сама не любит этого Гришина, да его вообще мало кто уважает в полку.
      Лиля вспоминала о Поддубном и там, в институте. Мысли о нем как-то сами приходили на ум... И вдруг сейчас она спросила сама себя, как бы опомнившись: а почему это я беспрестанно думаю о нем?
      Лиля полагала, что она уже вышла из того возраста, когда девушка влюбляется с первой встречи, помимо воли и разума. Она считала, что, пока не окончит институт и не перейдет на свой хлеб, ей о замужестве и думать нечего.
      Обладая недюжинным умом и силой воли, унаследованной от отца-летчика, Лиля твердо держалась своих убеждений.
      Но, очевидно, нужно очень много прожить, чтобы разум безраздельно господствовал над чувствами. И пусть сердце принадлежит самой что ни на есть волевой, самой гордой девушке, все равно в свое время оно дрогнет, это сердце, и откроется для избранного. У Лили оно дрогнуло еще в Кара-Агаче при первой встрече с Поддубным, когда она еще о нем не знала.
      Все ее благие намерения и благоразумие затуманились.
      Она не могла дать себе отчета в том, что с ней произошло, но чувствовала всем сердцем, всем своим существом -- любит.
      "Да, я люблю его, -- шептала она, ощущая всем телом доселе незнакомую ей опьяняющую теплоту и тревогу. -- Я люблю его..."
      Чтобы отвлечь себя от мыслей о нем, она принималась читать, но совершенно не понимала написанного и до вечера так и не перевернула ни одной страницы...
      До коттеджа докатились звуки духового оркестра. Мягко ухал барабан, задорную польку наигрывали трубы. Может, он там, -- мелькнула догадка.
      Лиля поспешно оделась, привела себя в порядок, погасила на веранде свет и отправилась в клуб. Нагретая за день земля все еще дышала теплом. Под подошвами туфель хрустели камешки. Впереди смутно белела какая-то пара, тоже, видимо, торопилась на танцы. Парень взял девушку за руки, и они приблизились к берегу реки.
      -- Ой, упаду! -- донеслось уже снизу.
      -- Держись за меня!
      Лилю кольнула зависть. Ей неудержимо захотелось так же, взявшись за руки, стремительно сбежать вниз... Но кто же та пара? Лиля прибавила шаг. При свете электрических ламп, освещавших танцевальную площадку, она узнала медсестру Бибиджан и лейтенанта, фамилия которого ей была неизвестна.
      -- Здравствуй, Бибиджан! -- окликнула ее Лиля.
      Девушка повернулась.
      -- Здравствуй, Лиля!
      -- А я тебя не узнала.
      -- Богатая буду, -- ответила медсестра и обратилась к своему спутнику: -- Познакомься.
      Байрачный -- это был он, -- вытянулся в струнку:
      -- Меня зовут Григорий.
      -- Лиля.
      Бибиджан была родом из соседнего аула Талхан-Али, работала при гарнизонной поликлинике. Не один офицер приглядывался к этой хорошенькой, с тонкой талией, симпатичной медсестричке. Но девушка была слишком горда и недоступна, и если она уже решила гулять с этим лейтенантом, значит, между ними что-то серьезное...
      Лейтенант Байрачный, став летчиком, придерживался того убеждения, что он во всех случаях жизни должен действовать решительно, ломая все преграды на своем пути. Этому убеждению молодого офицера в значительной степени способствовала услышанная им история, как один знатный летчик, решив жениться на актрисе, якобы силой забрал ее у родителей и увез к себе.
      Байрачный завидовал и старался всячески подражать этому летчику.
      Полюбив хорошенькую медсестру, он дал себе слово, что не выпустит ее из своих рук. Когда же недоступная девушка показала свой характер, уклоняясь от встреч, Байрачный пустился на хитрость. Выпил залпом два стакана холодной, с кусками льда, минеральной воды -- и в горле зацарапало. Повод был найден, и он явился в поликлинику.
      -- Дерет что-то в горле. Будто кошка лапой царапает, -- пожаловался он врачу.
      Тот осмотрел горло и прописал вдувание.
      С запиской врача Байрачный помчался в процедурную, а там она... Бибиджан.
      -- Разрешите?
      -- Я на службе, как вы смеете?
      Байрачный изобразил на лице страдальческое выражение, дрожащей рукой протянул записку, прохрипел:
      -- Болею. Горло.
      -- Холодную воду небось пили?
      -- Пил. Специально пил...
      -- Как это специально?
      -- Чтобы попасть к вам.
      -- Я скажу доктору.
      -- Лечить так или иначе придется.
      Бибиджан вдула лейтенанту в горло какой-то горьковато-сладкий порошок. У того чуть слезы не полились.
      -- Все. Вы свободны.
      -- Один раз? Разве от одного раза поможет?
      -- Завтра еще придете.
      Байрачный любовно поглядел на девушку, и та, выпроводив столь необычного пациента, серьезно призадумалась. В глубине души он очень нравился ей, этот лейтенант. Сегодня она была просто потрясена его решимостью. Ведь он не пожалел здоровья, лишь бы встретиться с ней. Но что ей делать, как быть? Дело в том, что Бибиджан с детских лет была обручена. У нее есть жених -- Кара. Да и мать никогда не согласится на разрыв. Она знает одно: туркменка должна быть женой туркмена, и дело с концом. Одна надежда -бежать с лейтенантом куда-нибудь подальше от аула, чтобы ни мать, ни Кара -никто не знал, куда она уехала.
      Но разве это возможно офицеру?
      На следующий день Бибиджан уже не сказала летчику "вы свободны". В третий раз вообще медлила выпроводить его. А потом... потом решилась пойти с ним на танцы. В конце концов, аул далеко, Кара вряд ли узнает...
      Лиля ничего этого не знала и втайне завидовала медсестре и лейтенанту.
      Оркестр заиграл вальс.
      Байрачный и Бибиджан пошли на круг. Лиля осталась одна. Искала и не находила Поддубного. Вдруг перед нею как из-под земли вырос Телюков:
      -- С приездом, Лилечка!
      -- Здравствуйте, Филипп Кондратьевич!
      Расшаркиваясь с шиком неизменного завсегдатая танцевальной площадки, он пригласил ее на вальс. Девушка с легкой гримаской согласилась. Кружилась, а сама все поглядывала по сторонам.
      -- Что ж это не видно нашего бывшего спутника? -- спросила она как бы невзначай.
      -- Майора Поддубного? -- сразу догадался Телюков и насмешливо, с плохо скрытой иронией добавил: -- Должно быть, ищет формулу воздушного боя для эры ракетных аэропланов...
      Лиле стало неприятно -- что он хочет этим сказать? И манера Телюкова расшаркиваться, и фуражка набекрень, и усики, подобно двум жукам, прилепившиеся под носом, и "кинжальные" бакенбарды -- все это, вместе взятое, вызывало в девушке необъяснимую досаду. Она танцевала без всякого удовольствия и, как только танец окончился, попыталась выскользнуть из рук назойливого партнера. Но это оказалось не так просто. Едва лишь заиграли краковяк, как Телюков снова потянул Лилю за собой.
      -- Я вас так ждал, Лиля, -- сказал он, крепко прижимая к себе девушку.
      -- Вы прежде были другой...
      -- Хуже?
      -- Нет, лучше.
      -- Это вам так кажется, -- в такт музыке отвечал Телюков.
      От следующего танца Лиля категорически отказалась:
      -- Мне пора. До свидания.
      -- Разрешите проводить вас?
      -- Не надо. Мне еще в библиотеку...
      -- Прекрасно, и мне туда же, -- не отставал Телюков.
      Лиля не знала, как от него избавиться, -- ну что за человек! Пристает до неприличия... Как он сам не понимает...
      Вдруг она увидела проходящую мимо Веру Иосифовну -- жену майора Дроздова. Остановила ее, и они оживленно заговорили между собой. Телюкову не оставалось ничего иного, как отойти в сторону. Но когда Лиля простилась и пошла домой, он догнал ее:
      -- Убегаете?
      Лиля остановилась.
      -- Что вам от меня нужно? -- спросила она решительно.
      Луна скрылась за облаками, стало совсем темно. Телюков закурил.
      -- Я люблю вас, Лиля!
      Девушка молчала.
      -- Я люблю вас, -- повторил он. -- А... вы майором интересуетесь.
      -- Я не желаю с вами разговаривать, -- Лиля резко повернулась и поспешила домой.
      Телюков измял папиросу, выбросил ее и закурил новую.
      Он давно уже питал к Поддубному чувство неприязни, потому что не верил, что "академик", как он прозвал майора, не рассказал кому-нибудь о его глупом бахвальстве тогда, на теплоходе.
      Сейчас эта неприязнь, подогреваемая ревностью, усилилась еще больше. Раздраженный и злой, он зашел в бильярдную, но, увидев своего соперника, игравшего с майором Дроздовым, резко повернулся и ушел.
      На следующий день майор Поддубный проводил предварительную подготовку к полетам на стрельбу. Присутствовал на этой подготовке и Телюков. Чтобы не смотреть в глаза своему сопернику, он забился в самый угол и вычерчивал на листе бумаги чертиков. Вдруг ему в голову пришла мысль: отбить при стрельбе мишень во что бы то ни стало. Да, он нарочно отобьет ее, и пускай "академик" убедится, что Телюков -- это не кто-нибудь, а подлинный летчик-истребитель!
      Почти каждый раз летчики готовятся к полетам по двум вариантам плановой таблицы. Не будет соответствовать погода или что-нибудь иное первому варианту, можно проводить полеты по второму. Летный день или летная ночь не пропадут даром.
      Телюков тоже начал готовиться по двум вариантам. Одни расчеты и чертежи воздушной стрельбы сделал для отвода глаз, а другие -- для себя, предназначенные исключительно для того, чтобы отбить мишень. Последний вариант от начала до конца был построен на нарушении правил безопасности, по принципу: ловкость рук -- и никакого мошенничества! Он имел в виду почти вдвое сократить предполагаемую дальность открытия огня, целиться с большим упреждением, нежели расчетное.
      Соответственно этому своему варианту он и тренировался сначала в учебном классе, а затем в поле на тренировочной площадке.
      После занятий, вернувшись в свою холостяцкую квартиру, он еще раз проверил расчеты и чертежи и пришел к выводу, что маневр идеальный. Одно лишь беспокоило его: мишень будет буксировать сам "академик". Конечно, своевременно он не разгадает маневра, стрельбу не отменит, но потом...
      -- Э, будь что будет! -- решил он и хлопнул кулаком по столу.
      Занималась утренняя заря.
      Сигарообразные "миги", выстроившиеся на линии предварительного старта, поблескивали голубоватым лаком. Управившись с подготовкой самолетов, авиационные специалисты сидели группами, курили, разговаривали. Кое-кто дремал на разостланных на земле чехлах.
      Самолет майора Поддубного стоял в шеренге первым. Техник-лейтенант Гречка любовно похлопывал шершавой ладонью по фюзеляжу.
      С необычайной любовью относился он к своей боевой машине. Для него она -- живое существо. За блестящей, отполированной обшивкой самолета скрыто много и сложнейших, и нежных, как пушинка, и отлитых из огнеупорной стали механизмов, приборов. Многие из этих приборов могут слышать и видеть. У самолета есть жилы, по которым течет электрический ток, проходит воздух, пульсирует масло; есть крылья, ноги, хвостовое оперение. Пустишь электрический ток, запульсирует двигатель -- сердце самолета, -- и он действительно как живой: выдохнет из реактивной трубы горячий воздух и помчит вперед, а оторвавшись от земли, подберет ноги, повиснет на крыльях, совсем как птица.
      После длительной разлуки с самолетом Гречка еще больше полюбил машину, прилагал все усилия, чтобы она была "здорова" и во всем слушалась летчика. Гречка безгранично гордился тем, что обслуживает самолет, на котором летает его друг.
      Над аэродромом рассыпалась множеством искр зеленая ракета. Взвился над стартовым командным пунктом флаг Военно-Воздушных Сил Советского Союза.
      Торжественный момент: летный день начался!
      Майор Поддубный неторопливо полез по лестничке в кабину. Вслед за ним поднялся Гречка. Помог летчику привязаться ремнями, крикнул механику, чтобы тот приготовился к запуску двигателя.
      -- Разрешите запустить двигатель? -- обратился по радио Поддубный к руководителю полетов.
      -- Запуск разрешаю, -- послышался голос полковника Сливы.
      Механик подсоединил к пусковой панели самолета фишку кабеля аэродромного пускового агрегата. Летчик нажал на пусковую кнопку. Зашумел стартер, раскручивая турбину. Секунда-другая -- и реактивный двигатель зарокотал: вступила в действие турбина. Из реактивной трубы, будто из кратера вулкана, ударили газы. Вырываясь наружу, они вздымали пыль, подхватывали и несли камешки, начисто подметая позади самолета землю. И горе тому, кто попадет в струю этого потока.
      Аэродром не терпит зевак. Каждый должен знать свое место, быть осмотрительным, осторожным.
      Проверив показания приборов, техник выдернул наземный предохранитель катапульты, показал его летчику, чтобы тот не сомневался, что предохранитель вынут, спустился на землю и принял от фюзеляжа лестницу.
      Поддубный закрыл фонарь кабины, Гречка стал у левой плоскости крыла, козырнул летчику.
      Самолет вырулил на линию предварительного старта и через минуту-другую взмыл в воздух, увлекая за собой планер-мишень.
      Старший лейтенант Телюков должен вылететь третьим. В том случае, если он отобьет мишень, двое летчиков так и не увидят результатов своей стрельбы. Жаль товарищей, но им, возможно, засчитают стрельбы по показателям фотопулеметов.
      Тут Телюков хлопнул себя по лбу: а фотопулемет? Ведь он зафиксирует на пленке и расстояние, и ракурс стрельбы. Пленка выведет махинации на чистую воду!
      Летчик уже готов был отказаться от задуманного, как вдруг сообразил, что пленку после полета можно засветить. Раскроешь кассету -- и все!
      Первым вылетел Поддубный. Через положенное время поднялся в зону второй летчик. Порулил свой самолет на старт и Телюков.
      -- Разрешите взлет? -- спросил он по радио.
      -- Взлет разрешаю, -- передал полковник Скиба.
      Промелькнули за фонарем кабины аэродромные строения, проплыли под фюзеляжем коттеджи авиационного городка.
      Все земное осталось внизу, позади. Впереди -- безграничный простор голубого неба.
      Телюков страстно любил полеты. В воздухе, среди многочисленных приборов, тумблеров, рычагов, кнопок, среди всего того, что придает кабине вид сложной лаборатории, он чувствовал себя, как музыкант за органом. Он не просто двигал рычагами, тумблерами, не просто нажимал кнопки, а как бы играл на них, и вся душа его наполнялась какой-то ликующей музыкой. Как музыкант, не глядя на клавиши, сосредотачивает все свое внимание на нотах и оттенках звуков, так и Телюков не смотрел на арматуру кабины. Руки сами находили нужный рычаг, тумблер, кнопку. Привычным взглядом окинет летчик приборную доску, и снова взор прикован к безграничному воздушному океану.
      Зона стрельбы находилась в сорока километрах от аэродрома. Для пешехода, даже для автомобиля это все-таки порядочное расстояние. Для реактивного же самолета преодолеть такое расстояние было делом одного мгновения. Телюков сожалел, что так быстро прибыл к месту назначения. Ему хотелось летать, летать без конца. И зона стрельб казалась ему клеткой без стен. Летчик не имеет права самовольно ни войти в нее, ни выйти; не имеет права подняться выше дозволенного, спуститься ниже положенного. Все это не вязалось с натурой Телюкова. Больше всего нервировало его то, что мишень буксируется на относительно малой скорости.
      Самолет-буксировщик шел по прямой, волоча за собой планер-мишень на длинном стальном тросе. Издали мишень напоминала какую-то неуклюжую птицу с висящими под брюхом ногами.
      Телюков запросил разрешение на стрельбу.
      -- Стрелять разрешаю, -- ответил из своей кабины помощник командира по огневой и тактической подготовке.
      Телюков занимает исходное положение, начинает маневр. Расстояние между самолетом и мишенью быстро уменьшается. Вон "неуклюжая птица" задрожала в сетке прицела, как муха в паутине. Летчик нажал на гашетки. Самолет вздрогнул.
      Телюков выходит из атаки и с удовлетворением обнаруживает, что "птица" исчезла. Будто кто-то проглотил ее в воздухе.
      -- Мишень отбита, -- информирует Поддубный руководителя полетов.
      -- Вот дьявол, -- слышится в наушниках недовольный бас полковника Сливы.
      Приземлившись, Телюков подождал, пока оружейник снимет с самолета кассету, и вызвался лично отнести ее в фотолабораторию. По дороге открыл кассету, подержал пленку несколько секунд на солнце и снова закрыл.
      Пусть теперь проверяют!
      После разборов полетов Телюков с кислой миной на лице понуро шагал по дороге на гарнизонную гауптвахту.
      -- Возьмите, -- протянул он коменданту записку на свой арест.
      Комендант с удивлением поглядел на летчика:
      -- Это первый случай в истории Кизыл-Калынского гарнизона, чтобы офицера под арестом держали.
      -- Я попался потому, что класс показывал в воздухе! -- вызывающе сказал Телюков. -- А кое у кого мурашки по спине забегали... Вот и наказан.
      Он всерьез был убежден, что пострадал за свой талант, ну и за мужество, конечно. Кто б отважился на такой маневр? Никто! А если б и отважился, то либо врезался бы в мишень, либо протаранил бы буксировщик. А он, Телюков, задумал отбить мишень и отбил. Показал высший класс пилотажа и воздушной стрельбы. Высший, слышите вы, трусы, бездарности!
      Глава пятая
      Первая эскадрилья готовилась к полетам на предельную дальность с посадкой на незнакомом аэродроме.
      -- Полетим по этому маршруту, -- майор Дроздов поднял указку и провел ею по карте, развешенной на классной доске. Указка начертила фигуру, похожую на сплющенный многоугольник. -- А сядем здесь.
      Поддубный только что вошел в класс, примостился в заднем ряду и мысленно прикинул: получалось, что до самой отдаленной от аэродрома Кизыл-Кала точки было не более 200-220 километров.
      "Какой же это полет на предельную дальность? -- подумал он. -- И разве есть хоть малейшее основание считать аэродром посадки незнакомым, если летчикам десятки раз приходилось пролетать над ним и делать посадку? И как хитро построен маршрут! Только здесь, вокруг своего аэродрома, да еще как можно ближе к железной дороге".
      Объявили перерыв. Поддубный подошел к Дроздову:
      -- Степан Михайлович, тебя же куры засмеют за такой маршрут.
      -- А какой бы тебе хотелось видеть? Не такой, часом? -- Дроздов достал из шкафа другую карту, разложил ее на столе.
      -- Вот это -- маршрут! -- воскликнул Поддубный, увидев на карте линию, которая, беря свое начало от Кизыл-Калы, пересекала Каракумы и тянулась за Каспий. -- Это действительно полет на предельную дальность. И аэродром незнакомый. Так объясни, пожалуйста, в чем же тут загвоздка?
      -- Все в том же.
      -- Да ведь ты, Степан Михайлович, командир эскадрильи! Ты не только имеешь право, ты обязан действовать самостоятельно.
      -- Действовал, вот и маршрут проложил, рассчитал. Гришин отменил, начертил взамен свой.
      -- Идем сейчас же к нему.
      -- Не пойду, -- заупрямился Дроздов. -- Осточертело! Кроме того, это уже не просто маршрут, а приказ эскадрилье. А вот ты, Иван Васильевич, мог бы пойти. Ты помощник командира полка.
      -- И пойду! Пойду, как помощник командира, как офицер, как коммунист. И буду бороться за твой маршрут, потому что уверен: летчикам он по плечу. Ведь так?
      -- Безусловно так, Иван Васильевич. У меня ведь летчики какие! Орлы!
      Майор Гришин сидел в кабинете командира полка и думал, как быть, если помощник оп огневой и тактической подготовке вмешивается буквально в каждую мелочь, да еще и угрожает написать рапорт по команде. Пронюхал сразу о бароспидографах, возмутился фарами... А там, гляди, придерется к полету на предельную дальность. Он такой.
      Допустим, что обо всем этом Поддубный напишет командующему. Допустим. И его, Гришина, обвинят в упрощенчестве. Безусловно, оно налицо. От факта не уйдешь. Но с какой целью он вынужден прибегать к этому упрощенчеству? Чтобы не допустить аварийности... А разве забота о безаварийности не государственное дело? Разве не факт, что мигание фарой в воздухе предотвращает катастрофу? Факт! Кто знает, быть может, он, Гришин, сохранил своими действиями жизнь не одному летчику?
      Размышляя таким образом, Гришин пришел к выводу, что при современных условиях он действует правильно, по крайней мере, без ущерба для полка. И надо, чтобы это хорошо усвоил непокорный помощник командира, чтобы он уразумел: сперва пусть полк войдет в колею, а затем уже можно отпускать тормоза...
      Да, Поддубному необходимо это втолковать. Но каким образом? Как воздействовать на него? Конечно, если бы командир полка всецело стал на его, Гришина, сторону, было бы совсем просто: приказ -- не лезь не в свое дело -и конец. Но, к сожалению, командир охотнее поддерживает не его, Гришина, своего заместителя, а помощника!
      Замполита попросить? Он умеет разговаривать с людьми и убеждать их. И они прислушиваются к его голосу. Но капитан Горбунов уже далеко не тот юнец, которого знал Гришин. У него теперь на каждый случай свое мнение. Как видно, и он держит сторону Поддубного. В этом, пожалуй, можно не сомневаться. Разве не он говорил на партийном собрании, что майор Поддубный -- офицер передовых взглядов и принципиальный коммунист?
      Нет, замполит отпадает.
      Разве с начштаба посоветоваться? Этот, кажется, нейтрален: он ни за Поддубного, ни за Гришина. Правда, заранее можно предвидеть его ответ: "Я, -- скажет начштаба, -- понимаю вас, Алексей Александрович, осадить помощника не мешало бы, но это можно сделать только на основании соответствующих документов. В каждом отдельном случае мы должны все это учитывать..."
      Мысли Гришина перенеслись на старшего Жбанова, и лицо майора сразу искривилось, будто что-то кислое раскусил. Неустойчивых убеждений человек, бесхарактерный какой-то... Сам в свое время подал мысль о бароспидографах, а когда Поддубный начал доказывать, что эти приборы существуют вовсе не для того, чтобы подрезывать крылья летчикамЮ стал поддакивать ему и в конце концов сдался.
      Инженер отпал также.
      "Вот если бы майор Дроздов... -- Но Гришин тут же отогнал от себя эту мысль. -- Где там! Дроздов с помощником на "ты", о нем нечего и думать!"
      Так, перебирая в памяти руководящих офицеров полка, Гришин вдруг осознал полное свое одиночество. Нет союзников. Нет единомышленников. Нет опоры.
      -- Как же это так! -- растерянно воскликнул он, привычным жестом пустив все свои пять пальцев в шевелюру.
      В это мгновение отворилась дверь и на пороге встал Поддубный.
      -- Разрешите, Алексей Александрович?
      Штурман вскочил, словно его застали на месте преступления.
      -- А-а... пожалуйста, Иван Васильевич!
      Поддубному пришла в голову идея использовать небольшой дипломатический маневр: он сделал вид, будто вовсе не знает о том, что автором маршрута полета на предельную дальность является Гришин.
      -- Был только что у майора Дроздова, -- начал он издалека.
      -- Да? И что же? -- Гришин беспокойно заерзал на стуле, догадываясь, о чем пойдет речь. -- Еще что-нибудь неладное заприметили?
      -- Заприметил, Алексей Александрович. Вы угадали. Вместо маршрута пародию на него заприметил.
      -- Пародию?
      -- К сожалению.
      -- Я попросил бы вас выражаться нашим, военным языком, в поэзии я, говоря правду, не силен...
      "Не силен-то не силен, -- мысленно усмехнулся Поддубный, -- а про поэзию вспомнил..." -- И вслух сказал:
      -- Если речь идет о полете на предельную дальность, то это означает вот что. -- Поддубный шагнул к карте, висевшей на стене, и провел по ней почти прямую линию. -- А у Дроздова она имеет такой вид. -- Поддубный обвел пальцем вокруг аэродрома. -- Вот это Алексей Александрович, и есть пародия на маршрут. А выражаясь языком военным, как вы говорите, -- упрощенчество в боевом обучении. Мне кажется, что срочно необходимо ваше вмешательство. Вы ведь штурман полка, кроме того, заместитель командира.
      Гришин мигал глазами, поглядывая на карту, и после продолжительной паузы сказал:
      -- Вы, Иван Васильевич, правильно понимаете полет на предельную дальность. Вы также, в чем я абсолютно не сомневаюсь, подтвердите: если планируется посадка самолетов на незнакомом аэродроме, то он действительно должен быть для летчика незнакомым.
      -- Абсолютная истина, -- подтвердил Поддубный, стараясь предугадать, куда поведет Гришин, где он сделает разворот на все сто восемьдесят градусов.
      -- Уверен, что так понимает дело и майор Дроздов, -- продолжал Гришин. -- Все же вы, Иван Васильевич, как мне кажется, несколько формально относитесь к вопросам летной подготовки. Вы берете из Курса боевой подготовки упражнение в его, так сказать, кристальной чистоте. Тем временем мы, авиационные командиры, должны в каждом отдельном случае учитывать те конкретные условия, в которых осуществляется полет. А условия у нас, сами видите, какие: здесь -- пустыня, там -- горы, затем -- море и, наконец, -снова горы. Климатические условия также тяжелы. Допустим, мы загоним летчиков именно туда, куда вы показывали, -- за Каспий. Допустим. А где гарантия того, что, пока они вернутся, у нас здесь не поднимется черная буря? Что тогда? Спасайся кто как может?
      -- В таком случае перенацелим самолеты на запасной аэродром, -- сказал Поддубный.
      -- А запасы топлива вы учитываете?
      -- Перенацелим своевременно. В нашем распоряжении радио, локаторы, наконец, система слепой посадки. Если что, то и на своем аэродроме посадим...
      -- Техника -- техникой, а люди -- людьми. И я не разрешу, не позволю, чтобы рисковали людьми. Не допущу! -- Гришин повысил голос.
      -- Значит, по-вашему выходит, что с Кизыл-Калынского аэродрома полет на предельную дальность невозможен?
      -- В таком виде, как предлагаете вы, -- невозможен.
      -- Для чего же тогда вообще планировать полет на предельное расстояние? Чтобы сделать отметку в плане-графике летной подготовки?
      -- Каждый полет приносит определенную пользу.
      -- Такой полет ничего не даст. Напрасная трата топлива и моторесурса.
      В глазах Гришина вспыхнули недобрые огоньки.
      -- Вы слишком много на себя берете! -- сказал он.
      Поддубный зашагал по кабинету, стараясь унять нарастающее раздражение. Наконец он остановился, искоса поглядел на Гришина:
      -- Если вспыхнет война, если в небе Отчизны появятся вражеские самолеты с атомными и водородными бомбами, партия, народ, правительство не спросят нас с вами, Алексей Александрович, готовы ли мы действовать в тех условиях, в которых находимся! Тогда некогда будет спрашивать. Тогда надо будет действовать, и нам прикажут действовать. Для того нас и поставили здесь, в пустыне, чтобы мы свыклись с суровыми условиями, закалялись в борьбе с трудностями. А мы эти трудности избегаем. Если и дальше так будет продолжаться, то в первый же день войны мы потеряем лучших наших летчиков. Вот чего вы не понимаете или не желаете понять, Алексей Александрович!
      -- Зато вы понимаете! Один вы умный, остальные дураки, так что ли? -Голос у Гришина срывался, в груди клокотала злость.
      Поддубный, однако, не сдавался:
      -- Никто тут из себя умника не строит. Но у вас заблуждение и предвзятое мнение. Помните, как в первый день нашего знакомства вы говорили о каком-то штабном жуке, который якобы написал целую библию, потом подсунул генералу проект приказа, и тот подписал его, не читая. А это ведь неправда, Алексей Александрович. Мне стало известно, что генерал лично расследовал причины катастрофы и аварии. Зачем же зря охаивать штабного офицера?
      Гришин ничего не ответил на это. Он настолько был взволнован, что не мог уже говорить.
      Поддубный круто повернулся и вышел из кабинета.
      Полковник Слива был нездоров. У него болели зубы. Что делать? Неужели плюнуть на все, и пусть верховодит Гришин, как ему заблагорассудится?
      Нет! Так нельзя!
      Поддубный позвонил полковнику на квартиру. К телефону подошла Лиля.
      -- Здравствуйте, Лиля. Это я, Поддубный. Семен Петрович лежит? А вы спросите, не может ли он принять меня дома? Дело неотложное.
      В трубке послышался стук каблучков. Лиля, очевидно, пошла в спальню к отцу. Вскоре она вернулась к телефону.
      -- Вы слушаете, Иван Васильевич? Приходите. Папа примет вас.
      Семен Петрович сидел на диване с перевязанной, распухшей щекой, охал и кряхтел.
      -- Зуб... -- простонал он. -- Ох, проклятый!
      Поддубный рассказал, что именно заставило его потревожить полковника, и почти дословно передал свой разговор со штурманом.
      -- Маршрут, проложенный Гришиным, безусловно, не годится, -- согласился полковник. -- Но и тот, что предлагаете вы с Дроздовым, сейчас я не могу утвердить. Надо кое-что проверить, все взвесить, согласовать. Отдайте от моего имени приказ Дроздову -- пусть готовит летчиков к стрельбе в лучах прожекторов. Во второй половине дня буду в штабе. А сейчас пойду в поликлинику рвать зуб.