-- А-а, -- солдат наконец добродушно улыбнулся. -- Вспомнил. Да вы б так сразу и сказали: секретарь, мол, комсомольского комитета. Это ж он здесь вместе со старшиной Бабаяном зимой "Ледяную Венецию" открывал...
      -- Какую такую еще Венецию?
      -- Каток. На коньках мы катались. Под музыку.
      -- А-а...
      Солдат подошел к "грибку" и покрутил телефонную трубку. Поговорив с кем-то, взял под козырек:
      -- Проходите, пожалуйста, Гордей Захарович! -- и помог старику взвалить на плечи узлы.
      -- Оставайся здоров, солдатик, -- прокряхтел Гордей Захарович. -Службу знаешь -- это хорошо, а вот что тыкаешь старому человеку -- это, матери твоей ковинька, негоже. Ну, пошел я.
      -- Простите, Гордей Захарович, -- бросил ему вдогонку пристыженный солдат.
      Лейтенант Байрачный и ждал и боялся встречи с отцом. Крутой был у старика нрав, ох, крутой! Не дай бог, не понравится ему невестка -- пиши пропало! Дойдет дело и до чуба и палку в ход может пустить. Бывают же такого крутого замеса родители!
      А что папаша ехал не с добрыми намерениями, доказывалось хотя бы отсутствием телеграммы.
      Прежде чем отправиться его встречать, Григорий забежал к замполиту.
      -- Товарищ майор... Как снег на голову... отец... Зайдите, сделайте одолжение, хотя бы на полчасика. Перед вами он сдержит себя.
      Замполит в это время проводил семинар руководителей групп политзанятий.
      -- Хорошо, зайду. Да вы не сдавайтесь!
      -- Понимаю, товарищ майор, но вы обязательно... очень прошу.
      Гордей Захарович, обвешенный узлами, шел мимо коттеджей, отбиваясь от своры собак, предводительствуемых Рыцарем.
      Старик останавливался, рассматривая постройки и брел дальше в поисках ДОСа.
      -- Здравствуйте, отец! -- крикнул подбежавший к нему Байрачный.
      -- Здорово, сын!
      Они обнялись, поцеловались.
      -- Что ж это вы телеграмму не дали? Я б машину прислал за вами на станцию... Давайте ваши узлы, ого, какие тяжелые! Попутной небось ехали?
      -- Не стрекочи как сорока, -- сердито оборвал сына Гордей Захарович. -Неужто приличествует офицеру узлами этими погоны мять? Я уж сам понесу. А насчет телеграммы не беспокойся: велишь -- я и возле дома обожду, покаместь твоя краля губы накрасит да брови горелой спичкой насурмит...
      -- Что вы говорите, отец!
      -- А что слышите, то и говорю, ваше благородие. Трех сынов женил -- все родительского благословения испросили. А тебе, выходит, чихать на батьку. Ну как же! Офицер! А это видал? -- погрозил он палкой. -- Пожалуй, и отцом меня не признаешь? Погоди, дай только погляжу на твою туркеню...
      -- Не туркеня, а туркменка, отец. Сколько раз в письмах я вам растолковывал, а вы все свое. И прошу вас не оскорблять мою жену!
      -- А то что? -- Гордей Захарович остановился и сердито задвигал выгорелыми на солнце бровями.
      -- Ничего. Ведь не вам, а мне с нею жить. Мне по сердцу она. Впрочем, я уверен, что и вам она понравится.
      -- Ну, ну, ишь, надулся, как кулик на ветру, раз так -- показывай.
      Биби прибирала на балконе, когда муж и тесть вошли в дом. Гордей Захарович поставил у порога узлы, оглянулся вокруг. Чисто кругом, матери его ковинька! Дорожка на диване, скатерть -- все прямо сверкает! Накрахмалено, выутюжено! Стекла в окнах так и сияют, а пол -- как зеркало отсвечивает. Из всего этого старик вывел первое заключение: невестка не какая-нибудь там интеллигентная белоручка, а работящая, хозяйственная труженица.
      А вот и она собственной персоной. Влетела в комнату на Гришин зов, как птичка, -- легкая, хорошенькая, чистенькая. И не крашена, и не общипана, как городские нынешние модницы. Проста и привлекательна. Лицо смуглое, сама чернявая, глаза чуть раскосые, но не так, чтоб уж очень...
      -- Это наш отец, Биди, -- сказал Байрачный.
      -- Ой! -- Она вся встрепенулась. Покраснела, смутилась и вконец растерялась.
      -- Здравствуйте, батечка... -- и опустила глаза под строгим взглядом тестя.
      А тот все приглядывался да присматривался к невестке.
      Грише казалось, вот-вот бедняжка Биби не выдержит этих смотрин, зальется слезами. Она ведь знала, как отец относился к их браку.
      Но вот Григорий уловил на губах отца легкую улыбку и облегченно вздохнул -- понравилась!
      -- Здравствуй, дочка, -- сказал наконец Гордей Захарович. -Здравствуй, девонька моя. Красивенькая ты и хозяйственная, как погляжу. Вот-то обрадуется старуха, когда я ворочусь домой и расскажу, какая у нас невестка. А то только и слышишь: "Что это там за туркеня у нашего Гришуни?" Поглядит на карточку и опять за свое...
      -- Не туркеня, а туркменка, -- снова поправил отца Байрачный, готовый пуститься в пляс на радостях. -- И вообще, при чем тут национальность?
      -- Винюсь тебе, дочка, что так назвал. Стар больно. Все путаю. Гриць у меня младший, а вот женился... А мать совсем сдает. То, бывало, с весны, как пригреет солнышко, так ее с огорода не докличешься, все копается. А этим летом что-то прихварывать стала. Силушки нет, яблока и того сорвать не может. Собрались бы к нам проведать старуху, а то помрет, невестку так и не увидит. А, Грицько? А ты что скажешь, дочка?
      -- Мне давно хочется поехать на Полтавщину. Гриша говорит, что там чудесно -- Ворскла течет, луга цветут. Только не пускают его. Все некогда. Днем и ночью полеты, полеты..
      -- Попрошу отпуск у командира, батя. Может, вместе и поедем. Я уже думал об этом, да боялся, а вдруг жена моя вам не понравится? Этого я очень боялся. Потому и думал долго.
      -- Гм, -- ухмыльнулся старик. -- Глупый ты, Грицько! Думаешь, как я уже стар, так ничего и на разумею?
      Биби смутилась. Помогла отцу снять сапоги и подала домашние шлепанцы. Потом, достав чистое полотенце, повела тестя на кухню умываться. Умывшись, Гордей Захарович причесался перед зеркалом, разгладил усы и наклонился над узлами. Вытащил окорок домашнего копчения, колбасу, залитую смальцем, и четыре бутылки, заткнутые кукурузными початками и залепленные воском.
      -- Самогонка?
      -- Свой первачок.
      -- Запрещается ведь гнать.
      -- А я так, чтоб никто не знал. За хатой в вишняке, и ни синь пороху.
      -- Давайте спрячем, а то обещал зайти к нам замполит.
      -- А он что, участковый у вас? Акт составит?
      -- Совестно, батя! Отец офицера, секретаря комсомольского комитета -- и вдруг самогонщик.
      -- А это не вашего ума дело. Из своего сахара гнал, два мешка заработал в колхозе.
      -- Ну вот: сахар переводите!
      -- Говорю, не твоего ума дело! -- сердито повторил Гордей Захарович. -И не ворованный сахар. Ступай и кличь в гости своего командира. Аль, может, он у вас такой, что нос задирает?
      -- Нет, он не такой. Но водки, а тем более самогонки не пьет.
      -- Болтай!
      -- Правду говорю.
      -- Печенка больная?
      -- Нет. Просто не пьет. У нас так: либо летай, либо пей. Одно с другим не сочетается.
      -- И ты не пьешь?
      -- Нет.
      -- Это хорошо, сынок, что не пьете, -- переменил тон старик. -- Пьяный силе своей не хозяин. Правильно поступаешь. Запомни: пьяного речи -трезвого мысли. Выпьешь на копейку, а наболтаешь на рубль... А при твоей работе... молчок! Это я понимаю. Да, горилка до добра не доведет. Помнишь дядю своего Марка? Ну, того, что служил на заводе на винокуренном? Так вот, было дело -- дорвался до бочки, как вол до воды, -- и уже не поднялся. Так и сгорел, горемычный. Люди бают, видели, как дымок сизый вылетал со рта.
      -- А для чего ж вы гнали, да еще сюда привезли?
      -- Как это для чего? -- искренне удивился Горедй Захарович. -- Свадьбу справим, как водится среди добрых людей. Покличешь еще Скибу Петра. Письмо ему передал старый Скиба. Вместе думали ехать, да он комбайнером в колхозе... Не ослобонил председатель.
      Опорожнив узлы, Гордей захарович кликнул невестку, велел ее все убрать на кухню, а сам сел на стул и посадил рядом сына.
      -- Ну, сказывай, сынок, что оно тут и как. На реактивном летаешь?
      -- Теперь все самолеты-истребители реактивные.
      -- И у американцев тоже?
      -- Тоже.
      Гордей Захарович ближе пододвинулся со своим стулом к сыну, спросил шепотом:
      -- А скажи, Грицько, начистоту: у кого лучше самолеты -- у нас или у американцев? Про ракеты -- известно, наши лучше; наши взлетают, а ихние в море падают. А вот как с самолетами, а?
      -- У американцев тоже авиация сильная, но таких самолетов, как наши, у них еще нет.
      -- Ага, стало быть, и по самолетам мы их обскакали?
      -- Обязательно.
      -- Это хорошо, матери его ковинька! -- бравым жестом подкрутил усы Гордей Захарович и снова понизил голос: -- А вот, это недавно, перед тем, как весне быть, газеты писали -- я, правда, сам не читал, -- что наши обстреляли самолет американов, -- тот залетел на нашу территорию. Скажи, это как же прикажешь понимать? Мы с кумом думали-гадали, да и решение вынесли такое: коль американ тот домой не воротился, стало быть, наши его и порешили.
      -- Правильно. Было такое дело. Замполит одного сбил, а двух -- командир звена капитан Телюков.
      -- И они таки вправду заблудили, американы, или, может, случилось так, как с нашим соседом когда-то: пустил он своих овец на наш выгон, а когда мы загнали их к себе в кошару, сосед взмолился: "Так и так, бедные овечки заблудились, верните!"
      Байрачный рассмеялся:
      -- Конечно же дело не вэтом. Враки это все. Ведь мы же ни разу не заблудились.
      -- Я тоже думаю -- враки. Ну, а ты, Грицько, никого еще не сбил?
      -- Пока нет.
      Биби тем временем хлопотала на кухне -- готовила обед. Пошептавшись с женой, Грицько пошел к Телюкову, попросил у него "Волгу" и съездил в Каменку. Вернувшись с покупками, он застал отца в обществе замполита и односельчанина Петра Скибы. Все втроем сидели за накрытым столом.
      Замполит, впрочем, вскоре поднялся. Прислушавшись к гулу самолета, он заметил:
      -- Кажется, командир летит от полковника Жука. Надо пойти встретить. -Простился и ушел.
      Следующей ночью полковник Жук пустил трех бомбардировщиков: двух -почти на практическом потолке, а одного -- на бреющем. Экипажи сыпали в воздухе противолокационную фольгу.
      Это было то, чего так настойчиво добивался подполковник Поддубный.
      Ну что ж, видно не зря побывал он у полковника Жука.
      Глава тринадцатая
      Над горным кряжем серебром рассыпался Млечный Путь. Небо усеяли звезды -- крупные, небольшие и совсем маленькие, едва заметные. Приглушенно доносится шум морского прибоя. Капитан Телюков лежит навзничь возле своего самолета и не просто любуется бархатным ночным небом, а старательно изучает и запоминает конфигурацию и взаиморасположение созвездий. Многие из них, особенно те, которые ближе к Полярной звезде, он свободно мог бы показать на немой карте звездного неба, а то и начертить на листе бумаги, как чертят летчики район полетов.
      Телюков лежит на земле, зашнурованный в компенсационный костюм, а мысли его далеко -- в беспредельных просторах Вселенной. Его настолько захватила перспектива полета в космос, что он даже отказался от мысли поступить в академию -- не поехал сдавать экзамены, хотя не сомневался, что сдаст их успешно. Академия от него никуда не уйдет, можно поступить и в следующем году. А вот слетать в космос -- это невероятно заманчиво.
      Как летчик, он понимал, что если ученым и конструкторам удалось уже разрешить проблему возвращения корабля на Землю, то на очереди полет человека. И с тем большим нетерпением ждал он вызова в школу космонавтов. Ждал каждый день, докучая своими вопросами начальнику штаба подполковнику Асинову, и возмущался, когда тот отвечал:
      -- Там и без вас есть кому летать.
      "Там" -- это в Москве, и Телюков завидовал летчикам, которые служили неподалеку от Москвы.
      Шел второй час ночи. Из-за моря выплыл ущербный месяц. Большая Медведица, незаметно оборачиваясь вокруг Полярной звезды, уперлась лапой в горную гряду. Увидя возле соседнего самолета неподвижно застывшую фигуру лейтенанта Скибы, Телюков подозвал его к себе:
      -- Ну, как дежурится, лейтенант? Вздремнули?
      -- Да нет. Никак не приучу себя к отдыху во время ночного дежурства. Сплю больно крепко, боюсь проспать сигнал боевой тревоги.
      -- Это без привычки.
      -- А вы тоже не спали?
      -- Комары не дают. И водится же этакая нечисть на нашей планете!
      -- О, нечисти на нашей планете хоть отбавляй, -- многозначительно заметил Скиба, присаживаясь рядом на брезент. -- Я вот частенько думаю: до чего подлы и бессовестны империалисты. Наш народ строит коммунизм, кладет кирпич за кирпичом, а проклятые империалисты лезут, мешают. Не разбойники, а? И в то же самое время кричат, будто мы им угрожаем. Иной раз такая досада возьмет... Так бы и задушил этих крикунов собственными руками...
      -- Вы, лейтенант, как я погляжу, становитесь истым воином, -- заметил Телюков. -- И вот что я вам скажу. Это еще не воин, который умеет обращаться со своим оружием. А вот если жжет у него сердце, если он исходит гневом к тем, кто угрожает мирной жизни его народа, -- это подлинный солдат. У такого и рука не дрогнет в бою, потому что он всем существом своим осознал, что борется за святое дело. Вот я скажу о себе. Сбил я двух нарушителей границы. Один из них явно -- американец. А другой -- черт его знает чей он и откуда залетел. Так вот, когда я шел в атаку, то почти ничего не чувствовал, кроме жгучей ненависти. Понимаете? Пламени в сердце... И больше ничего. "Ну, чего ты, вражья сила, -- думаю, -- лезешь к нам, непрошеный, незваный? Сгоришь ведь или утонешь! Съедят тебя крабы и раки или акула подхватит -- ну и черт с тобой! Не лезь!" Так-то, брат! Все идет от сердца. Конечно, вы еще в бою не были и не ощущали этого. Но будете ощущать то же самое, обязательно будете!
      Меня, -- продолжал Телюков, как бы размышляя вслух, -- полковник Вознесенский стращал трибуналом за то, что я не сообщил своевременно об отрыве подвесных баков, и за то, что самовольно погнался за спутником. Слов нет -- поступил я плохо. Никуда не годится так поступать. Понимаю. Особенно в истории с баками. А вот то, что я погнался за спутником, приняв его за самолет, -- тут уж я на согласен! Пусть я ошибся. Но ведь у меня было непреодолимое желание сбить врага, во что бы то ни стало сбить! Разве это плохо? Полковник Вознесенский не понял этого. А наш командир вник и разобрался. Потому что сам летчик, сам подлинный воин. Вот и встал за меня горой.
      Телюков помолчал, раздумывая над сказанным, затем добавил:
      -- Не поймите меня превратно, лейтенант: я не восхваляю себя. Не в этом дело. Я хотел только подчеркнуть, как хорошо, когда у летчика появляется вот это боевое настроение, что ли. Это уже не просто летчик, это воин. Уметь летать, даже хорошо летать -- это еще не все. Нужно, чтобы душа кипела, клокотала от гнева и вообще -- помните: трудностей бояться -- жизнь прозевать!
      Скиба слушал молча, вникая в каждое слово. Он не был еще в бою, и для него чрезвычайно важно было знать, что чувствует летчик во время атаки. Возможно, скоро, возможно, даже сию минуту прозвучит команда, и он тоже ринется в бой.
      Телюков поднялся, потянулся. Обошел вокруг самолета, осветил фонариком колеса, чтобы проверить, не спускают ли скаты, и снова подошел к Скибе.
      -- А не было страха от мысли, что и враг может сбить вас? -- спросил Скиба.
      Телюков ответил не сразу.
      -- Как вам сказать? Когда самолетная радиолокационная станция перешла на режим прицеливания, я уже думал только об одном: как бы не промахнуться. А вот после стрельбы старался не зависать в хвосте бомбардировщика. Вышел энергичным разворотом. И конечно же, если вы, приблизившись к вражескому самолету, будете висеть, то противник срежет вас... Впрочем, теперь нам легче: выпустил ракету и пускай идет...
      Поучая так молодого летчика, Телюков и не подозревал, что его слушает замполит Горбунов, который, направляясь от СКП в дежурный домик, задержался возле АПА-7 (аэродромный пусковой агрегат).
      -- Доброе дело делаете, капитан, беседуя с молодыми, -- сказал замполит, приблизившись к летчикам. Он взял Телюкова под руку и повел за собой. -- Очень хорошее дело, партийное. И я вот подумал, а не пора ли вам в партию?
      Для Телюкова это оказалось полной неожиданностью.
      -- В партию? -- переспросил он взволнованно.
      -- Да, в партию.
      -- Признаться, это была моя сокровенная мечта, но... ведь в партию!
      -- Ну, да.
      Телюков помолчал некоторое время.
      -- А рекомендацию кто мне даст?
      -- Я, например.
      -- Вы? Шутите, товарищ майор...
      -- Нет, Телюков. Шутки здесь неуместны. Вот услышал я, как вы наставляете молодого летчика, и так мне радостно стало. Теперь я еще лучше понял, почему наши молодые летчики так выросли за последнее время. Многим из них вы помогли, а за вами и другие: кто словом, кто делом. Это уже по-партийному... Вот я и подумал: народ доверил вам боевой самолет и вы оправдываете это доверие. Так почему же мне не дать вам рекомендацию?
      -- А случай с певицей?
      -- Случай неприятный, что и говорить. Здорово он меня возмутил и взволновал. Поэтому вас и на комитет вытащил. Но ведь мы вас не сразу в партию.. в кандидатах побудете... И я уверен, вы станете прекрасным коммунистом. Верно ведь? Неправильно представлять нашу партию, ну, как вам сказать? Как хозяйку какую-то, что ли, которая ходит по огороду и срывает для себя все, что уже окончательно созрело. Важно видеть в перспективе. А из вас выйдет верный сын партии, стойкий и честный коммунист. Вот и будем выращивать. Между прочим, я беседовал о вас с командиром. Он тоже согласен дать рекомендацию. Даст, конечно, и комсомольская организация.
      -- А если меня примут в школу космонавтов?
      -- Тем лучше. Подымитесь в космос коммунистом. Итак, подумайте.
      -- Что ж тут думать? -- взволнованно ответил Телюков. -- Завтра же напишу заявление.
      -- Вот и хорошо.
      Замполит спустился в подземелье дежурного домика, а Телюков вернулся к самолету. Ему вдруг неудержимо захотелось сейчас же, сию минуту, при свете электрического фонарика написать заявление. Непременно сейчас, ведь он ночной летчик-перехватчик, и не к лицу ему писать жизненно важный документ где-нибудь в канцелярии...
      Не оказалось при себе авторучки, не берет ее летчик в полет: разгерметизируется кабина -- чернила выльются. И все же он не отступил от своего желания, попросил ручку и Максима Гречки и, вырвав из его рабочей тетради лист, написал заявление при свете карманного фонаря.
      С моря потянуло свежим ветерком, предвестником утра. На бетонку и траву упала обильная роса. Тишину раннего утра в тайге разорвал неистовый птичий гомон.
      И вот из-за моря выкатилось солнце -- громадное, багровое, как стяг. Оно светит и для тех, кто на новостройках коммунизма, на колхозных полях самоотверженно трудится во имя великого грядущего, во имя мира, во имя счастья на земле.
      Во имя этих светлых идеалов человечество и он, Телюков, еще одну бессонную ночь провел на старте, на боевом посту.
      В это утро было объявлено о предстоящих летно-тактических учениях.
      Летчики и авиационные специалисты включались в социалистическое соревнование, брали на себя обязательства работать без летных происшествий, добиваться стопроцентного перехвата целей. Выпускались стенные газеты, выходили экстренные номера боевых листков, проводились собрания и всякого рода совещания.
      -- беру на себя обязательство, -- сказал на общем собрании полка Телюков, -- сдать зачеты на техника третьего класса, чтобы во время тактических учений без помощи техника обслуживать свой самолет на запасном аэродроме, если там придется сесть.
      Почин Телюкова обсудили на партийном комитете, одобрили, и в полку началось массовое движение под лозунгом: "Летчик -- он же и техник!"
      Лейтенант Байрачный был в восторге, что этот почин исходит именно от комсомольца.
      Еще весной всем перехватчикам выдали рыболовные снасти -- лески, крючки, мормышки. Делалось это для того, чтобы при вынужденном катапультировании летчик, если его не удалось бы своевременно подобрать в море, не мучился бы от голода, ловил рыбу и питался ею. И вот Телюков решил организовать тренировочные занятия по рыбной ловле.
      Каждое тренировочное занятие лишь тогда чего-нибудь стоит, когда оно максимально приближено к реальной действительности. Неизменно придерживаясь этого правила, Телюков посоветовал Байрачному, Скибе и Калашникову в воскресенье утром, выходя на рыбалку, ничего съестного с собой не брать.
      -- Если вы, -- поучал он молодых летчиков, -- понабиваете свои желудки пищей, то не только сырую, но и жареную селедку в рот не возьмете. Насытившись сметаной и бифштексами, вы к тому же начнете клевать носом в своих лодках, как жирные тюлени на плавучих льдинах, и, чего доброго, занесет кого-нибудь из вас в открытое море, потом и с вертолетом не сыщешь. Давайте так: если уж тренироваться -- так по всем правилам, а нет -- и времени терять не стоит.
      Лейтенанты согласились тренироваться по всем правилам.
      Одетые в комбинезоны, в красные спасательные жилеты, с панамами на голове, рыбаки вышли к морю в восемь утра. Шли вдоль реки, вытянувшись цепочкой. Впереди Телюков, за ним Байрачный, затем Скиба и наконец Калашников. Солнце уже высоко поднялось над горизонтом, но в тайге стояла утренняя прохлада. Пахло папоротником, трухлявым буреломом, хвоей. Шумели и плескались под крутыми берегами река. Местами на отмелях вода рассыпалась ослепительным бисером, играла в солнечном свете, шуршала галькой.
      Байрачный и Телюков вели беседу о целесообразности намеченной рыбной ловли.
      -- Ну ее к чертям, эту сырую рыбу! -- отмахивался Байрачный. -- Я и пробовать ее не стану!
      -- Попробуете, если приспичит. Голод -- не тетка. Читали про четверку в океане? Про Зиганшина, Поплавского, Федотова и Крючковского? А поймай они, предположим, акулу, не пришлось бы варить похлебку из сапог и гармошки. Слыхали, на Каспии один рыбак, которого отнесло на льдине в открытое море, двадцать дней продержался, питаясь сырой рыбой? То-то и оно! А вы говорите -- бессмысленная затея. Нет, Григорий, нужно быть готовым к любым испытаниям.
      -- И вы собираетесь есть сырую рыбу?
      -- Если поймаю, конечно, попробую.
      -- Хотелось бы мне посмотреть, как это будет выглядеть. Рыба трепещет, бьется в ваших руках, а вы разрываете ее на части, как зверь... Ха!
      -- Вот вам и "ха"! -- передразнил его Телюков. -- А вам приходилось слышать об американских так называемых школах выживания? -- спросил он. -- О них писалось в одном журнале. Такие школы имеются почти на всех базах стратегической авиации Соединенных Штатов Америки -- в Западной Германии, Японии, и в Гренландии, на Аляске. В этих школах американские летчики проходят специальную подготовку, приобретают знания и опыт на случай, если вдруг окажутся сбитыми над территорией противника, то бишь над нашей территорией. В программе этих школ центральное место занимают разного рода испытания. Летчиков приучают добывать еду с помощью ножа и пистолета, учат печь картошку, варить кукурузу, высасывать из цветов мед, маскироваться, спать привязанным на дереве и всяким прочим фортелям.
      -- А вы откуда знаете об этом? -- полюбопытствовал Скиба.
      -- Я ж говорю, в журнале читал. А в Южной Корее -- не знаю, как теперь, а прежде был специально оборудованный лагерь военнопленных. И для кого вы думаете? Для американских летчиков. Лагерь как лагерь, с колючей проволокой и всеми прочими атрибутами. Каждому летчику, которого помещали в этот лагерь, в течение шести давали небольшую порцию риса и изредка -- рыбью голову. В лагере имелись так называемые инструкторы, которые выступали в роли большевистских комиссаров. Они допрашивали пленных, загоняли их в камеры, ругали, угрожали, давали волю рукам. Словом, доводили летчика до того, что он вынужден был бежать из лагеря. Бегство -- заключительная фаза обучения. Сбежал незаметно -- получай "отлично".
      -- Комедия, и только! -- заметил Байрачный.
      -- Я не против, Пускай у американцев будет побольше таких лагерей, -сказал Калашников, который с интересом слушал рассказ Телюкова.
      -- Комедия, но тем не менее факт! -- продолжал Телюков. -- Такой экзекуцией американские генералы стараются убить двух зайцев. Во-первых, дать практическую подготовку своим солдатам и офицерам, которым может не посчастливиться в бою, и психически подготовить их к резкому переходу от обычного образа жизни к жизни военнопленного; во-вторых, -- и в этом главное, -- вызвать с помощью своих коварных действий как можно большую ненависть к коммунизму. Создавая школы выживания и лагеря военнопленных, они пытаются показать: вот, дескать, что вас ждет, если вы попадете коммунистам в руки. А посему, мол, воюйте стойко, боритесь до последней капли крови. Ведь у них, у американских заправил, только одно на уме: вдалбливать в головы людей, что смерть лучше "коммунистического рабства".
      -- Значит, по-ихнему, по-американски, мы -- это рабы коммунизма? -расхохотался Байрачный. -- Ну что ж, "раб" Петро, дай мне закурить, -обратился он к Скибе.
      -- Сделайте одолжение, "раб" Грицько!
      Телюков, который до сих пор говорил в серьезном тоне, тоже рассмеялся.
      -- Словом, -- заключил он, -- американцы серьезно готовятся к войне, меду тем как вы, лейтенант, -- он потянул Байрачного за рукав комбинезона, -- пренебрегаете даже сырой рыбой... А вот попробуете и убедитесь, что с сырой рыбой не пропадешь; смелее будете летать над морем...
      Постояв, летчики отправились дальше и вскоре вышли на голый берег. Их взорам открылся зеленовато-серый морской простор, над которым носились изголодавшиеся за ночь чайки, припадая к волне. Река здесь текла медленнее, рябила белыми шапками пены. У самого моря ее пересекал живописный островок. Тут река разделялась на два узких рукава, а за островком снова сливалась в один сплошной поток, острым клином врезавшись в море.
      Телюков подал рукой знак остановиться.
      -- Есть идея, -- сказал он. -- Давайте, товарищи, здесь спустим лодки на воду, и река сама вынесет нас в море.
      -- Правильно! -- согласился Байрачный. -- Всегда надо с умом использовать силы природы. А как по-вашему, ребята, почему так четко выделяется в море речная вода? Вы думаете потому, что она мутная? Набегает с некоторой скоростью? Ошибаетесь. Двойка вам в зачет. Дело в том, что речная вода значительно легче морской...
      -- Погодите, Байрачный, со своими теориями, -- остановил его Телюков и скомандовал надуть лодки. Подхваченные течением, они быстро поплыли вниз одна за другой.
      -- Смотрите, не наскочите на скалы! -- кричал Телюков Байрачному, ловко орудуя веслами-лопатками, напоминающими ракетки настольного тенниса.
      -- Не наскочим! -- кричал в ответ Байрачный.
      Резиновая флотилия прошла мимо острова и, выйдя из устья реки, рассыпалась по морскому простору, закачалась на волнах. Байрачный расстегнул кожаный кошель, в котором лежали снасти, размотал леску и закинул в воду.
      -- Ловись, рыбка, маленькая и большая!..
      То же самое сделал и Скиба. Закинув снасти, он спустил комбинезон до пояса -- решил загореть, -- хоть было еще довольно прохладно. Телюков, проворно орудуя веслами, отплыл на своей лодке дальше всех; конец лески он держал в зубах. У Калашникова леска, должно быть, спуталась; он возился над ней и тихонько поругивался.
      -- Не клюет, Геннадий?
      Тот в ответ только рукой махнул.
      И правда, не клевала рыба ни большая, ни маленькая.
      Байрачный подождал минут десять. Нет, не клюет. Либо рыба ушла от берега, либо она не так уж глупа, чтоб не распознать насадку...
      Низко над водой носились неугомонные чайки. Одна из них пролетела так близко, что Байрачный невольно схватился за панаму, чего доброго, унесет в клюве головной убор!
      Лодка покачивалась на волнах, и ее упорно относило к берегу. Григорию приходилось отгонять ее назад. Раз отогнал, второй, третий, прямо досадно стало. А рыбу словно заколдовали -- не клюет и не клюет!
      Между тем начало пригревать солнце. Байрачный разделся и расстегнул ворот комбинезона. Убаюкиваемый волной, он вскоре задремал и уже сквозь сон услышал, как что-то дернуло за леску.
      -- Есть! -- воскликнул он и быстро, как учил Телюков, начал выбирать леску из воды. -- Попалась, каналья! -- входил он в азарт.
      Вдруг зашипел воздух, забулькала вода, и лодка, катастрофически худея, начала морщиться и переламываться. Очевидно, крючок проколол резину.
      -- Тону! -- не на шутку испугался Григорий.
      Поглядел на берег -- далеко. Тогда он схватил в рот шланг и стал поспешно надувать спасательный жилет.
      Ближе всех к месту аварии находился Калашников. Он первый заметил, как лодка Байрачного начала медленно погружаться в воду.
      Байрачный мелькнул в воздухе голыми пятками и бултыхнулся в воду. Через секунду он закачался на волнах в надувном жилете. А ботинки, панама и все, что было в лодке, пошло на дно.
      -- Лови! -- поспешил Калашников на выручку другу, бросая ему конец шнура.
      К месту аварии подоспели Телюков и Скиба. Общими усилиями они отбуксировали Байрачного к берегу.
      -- Слабак! -- сердился Телюков. -- Умом надо брать, а не глоткой! Болтаете много!
      Байрачный стоял с несчастным видом, промокший до нитки.
      -- Ей богу... мне показалось, что взялась какая-то крупная рыба. Потом слышу -- шипит воздух, и лодка подо мной все мягче и мягче становится. Тут я и сообразил, в чем дело. Но не растерялся. Нисколечко.
      -- Герой, ну прямо герой! -- с подковыркой заметил Телюков. -- Не хватало только еще проколоть жилет, и тогда -- не трать, кум, силы, опускайся прямехонько на дно...
      -- Ну ее к свиньям, эту рыбалку! -- разочарованно заметил Байрачный. -Все равно я б и в рот не взял сырой рыбы. Еще в детстве я, когда учился плавать, нечаянно проглотил головастика. С той поры даже к жареной рыбе не больно тянет. А как вспомню, так и сидит у меня в горле этот головастик! Брр!
      Телюков не рискнул вторично выходить в море и скомандовал собираться по домам.
      Байрачный шел босиком, в трусах и майке, неся мокрый комбинезон на плече.
      Проходя мимо острова, летчики решили перебраться на него и порыбачить с берега.