-- Дети есть?
      -- В том-то и штука, что нет. Будь у нас дети -- сидела бы как миленькая, не рыпалась. Боюсь, чтобы не нагуляла дома да не записала на меня...
      -- Так, так, -- невесело усмехнулся Гришин. -- Такое бывает, молодой человек, да вы не вешайте нос!
      -- А чего б я его вешал? -- приосанился техник. -- Найду себе и такую, что сюда приедет. Мне уже пишет одна из родных мест... Давнишняя знакомая... Да я решил так: пока не закончится эта проклятая "холодная война", пока мы не завоюем мира, ну ее к лешему, всякую женитьбу!
      -- Что ж, по-вашему, выходит и ЗАГСы следует закрыть?
      -- По мне -- хоть и так, -- ответил техник.
      -- Ну нет, ошибаетесь, молодой человек! Жизнь, она идет своим чередом. Вот мы строим и защищаем коммунизм. Делаем это не только для себя, а и для будущих поколений.
      -- Все это я понимаю, товарищ майор, но достаточно того, что я уже однажды обжегся. Повременить не грех. Не качаться же мне с семьей в той старой галоше? А качаться нужно. И вероятно, чья-то смекалистая голова угнала нас на этот остров -- вон куда достигает наш локатор!
      -- Да, голова смекалистая! -- задумчиво согласился Гришин, снова вспомнив Поддубного.
      Два солдата выволокли из чулана мешок и принялись чистить картофель, а третий принес кастрюлю со снегом и поставил на горячую плиту. Приближалось время ужина.
      Офицеры поднялись на палубу, сошли по трапу на берег и остановились над каменным обрывом. Серое, неприветливое небо хлестало в лицо колючей крупой. Ветры гнали к острову каскады тяжелых волн, и при каждом ударе волны о берег содрогалась земля.
      -- Ночью здесь и ходить опасно, -- заметил Гришин. -- Поскользнешься, и поминай как звали! Так что здесь надо быть осторожным.
      -- Правильно, -- подтвердил техник. -- Но я строго предупредил солдат.
      -- Этого мало. Нужно от баржи ко всем объектам натянуть веревки. Видали, как это делают на севере, где гуляют снежные бураны?
      -- Видал. В кино.
      -- Ну, вот. Объявят тревогу -- хватайся рукой за веревку и беги.
      -- Веревки у нас нет, а кабель имеется. Завтра протянем.
      -- Обязательно. А сейчас запускай двигатель. Я испытаю локатор, ознакомлюсь с "местниками" и проверю связь по радио.
      -- Есть, запустить двигатель! -- козырнул техник и побежал выполнять приказание.
      А Гришин все стоял и стоял, хмуро глядя в мутную морскую даль. Словно в ссылке, чувствовал он себя. "И все же, -- думал он, -- лучше с земли созерцать это море, чем с воздуха..."
      Из гнетущего оцепенения его вывел характерный шум антенны радиолокатора, стоявшей на бугорке неподалеку от берега.
      Антенна крутилась, оглядывая простор, и сразу у Гришина стало как-то легче и спокойнее на душе. И не таким уже забытым людьми и богом показался ему этот крошечный островок.
      Прежде чем сесть к экрану, Гришин вошел в будку радиостанции. Радисты проверяли связь.
      -- "Водолаз", я "Робинзон", как слышите меня? Прием.
      И чуть повременив:
      -- "Краб", я "Робинзон", как слышите меня?
      Наконец радист связался с "Тайфуном". Гришин потянулся было к микрофону. Ведь "Тайфун" -- это аэродром Холодный Перевал. Но передумал. Его остановила неожиданно уколовшая неприязнь к Поддубному. Ведь это из-за него очутился Гришин на этом жалком островке.
      И не Поддубному, а комдиву доложил Гришин о своем прибытии на точку "Робинзон".
      Даже в эфире не пожелал он встретиться с Поддубным. Но встреча все равно не состоялась бы. В это самое время подполковник Поддубный сидел за рулем "Победы" -- отвозил Лилю на станцию. Машина то ныряла с разгону в глубокие долины, то, будто на крыльях, взлетала на крутые перевалы. От быстрой езды и резких поворотов у Лили слегка кружилась голова. Молодую женщину тошнило, и она знала, что это значит. Когда ей становилось невмоготу, она доставала из банки соленые огурцы...
      Вскоре ей стало совсем плохо, машину пришлось остановить.
      -- Боже, чего только не натерпится мать! Начинаются мои муки.
      Она стояла бледная и расстроенная. Поддубный платком вытер ей рот, поцеловал в холодные губы.
      -- Ну, давай вернемся.
      -- А институт?
      -- Потом закончишь.
      -- О нет, дорогой. Как-нибудь я уже дотяну. Осталось немного. А вернусь -- буду преподавать офицерам английский язык и заодно писать. И полку польза, и хлеб свой...
      -- Дался тебе этот хлеб!..
      -- А как же? Разве это специальность -- быть женой офицера? -- слабо улыбнулась Лиля. -- Ты вот мечтаешь о должности командира дивизии. Ведь правда? А с какой стати я должна останавливаться? Недаром говорят, что мужья эгоисты. Ты тоже эгоист.
      -- Но я еще мечтаю о сыне, Лиля.
      -- А о дочери?
      -- Ну, и о дочери. А командиром дивизии мне стать просто необходимо. Покомандую некоторое время, а там снова в академию -- Генерального штаба. Ох, как хочется учиться!
      -- А мне -- нет. Надоело уже. Ты смеешься, а я тебе заявляю серьезно: буду писательницей. Или в крайнем случае -- журналисткой. Пойду в газету или журнал. Хоть переводчицей, а пойду. Конечно, мечты осуществляются не сразу. Может быть, не один год придется поработать. Что, не нравятся тебе мои планы? -- спросила Лиля, уловив в глазах мужа тень недовольства.
      -- Мне хочется сына, Лиля, -- повторил Поддубный. -- Без детей скучно. Пора уже иметь в семье босячка!
      -- Будет у нас сын, теперь уже никуда не денешься, -- сказала Лиля и ласково улыбнулась мужу. Посмотрев на часы, сказала озабоченно: -- Поедем скорее, а то опоздаем!
      -- Тебе лучше?
      -- Мне совсем хорошо, милый!
      Они приехали на станцию за полчаса до прихода поезда. Купив билет, Поддубный повел жену в буфет выпить стакан чаю. Вдруг Лиля остановилась, слегка тронув мужа за рукав куртки.
      -- Боже, он здесь! -- шепнула она.
      -- Кто?
      -- Телюков.
      Летчик разрезал на тарелке жареную курицу и, поглощенный своим занятием, не замечал вошедших. А заметив, сразу же вскочил с места.
      -- Здравия желаю, товарищ подполковник. Мое почтение, Лиля Семеновна! -- Он слегка наклонил голову и заметно покраснел.
      -- Здравствуйте, -- подошел к нему Поддубный. -- Возвращаетесь? А Нина? Все, надеюсь, благополучно с ней?
      В глазах Телюкова заиграли искорки душевной радости.
      -- Поправляется, выздоравливает. Спасибо вам, товарищ подполковник, за вертолет. Сколько жить буду... Да вы присаживайтесь к моему столу. И вы, Лиля Семеновна. Что вам принести из буфета?
      Поддубный не успел ответить, как Телюков уже был у стойки, взял бутылку портвейна.
      -- Не нужно, Филипп Кондратьевич, -- сказал Поддубный. -- Нам только два стакана чаю.
      -- Есть, два стакана чаю.
      А принес и портвейн, и печенье, и конфет, и яблок, и колбасу. На столе появились рюмки, ножи, вилки...
      -- Пожалуйста, прошу вас! Это я, так сказать, заглаживаю вину свою перед Лилией Семеновной. Вы уж простите меня великодушно, товарищ подполковник. Нелегкая попутала... Сам не знаю, как это понесло меня на эту злополучную ель! Иду, вдруг слышу -- музыка! "Кто же это там играет?" -была первая мысль. Я ведь не видел, когда Лиля Семеновна приехала. А тут любопытство одолело. Вот и влез на дерево. Такого дурака свалял, что до сих пор в жар от стыда бросает, как только вспомню. Я даже толком объяснить не могу, как это случилось...
      -- А я, заметив, как закачалась ель, сразу угадала, чьих это рук дело, -- лукаво сказала Лиля. Ей было очень приятно видеть Телюкова веселым и счастливым.
      -- Боюсь, что я испортил вам отпуск, Лиля Семеновна, -- грустно заметил Телюков, вновь заливаясь краской. -- Но на этом я ставлю точку. Нет больше беззаботного холостяка, а есть вполне добропорядочный семьянин. Ведь вы, надеюсь, разрешите, товарищ подполковник, расписаться с Ниной? -- И, не ожидая ответа, продолжал: -- А то плохо получается. Привез я Нину в авиационный госпиталь, а там сразу: "Кем эта гражданка приходится вам?" -"Женой", -- отвечаю. Требуют документы. Сверяют мое удостоверение личности с предписанием медпункта -- фамилии разные. "Нет, -- говорят, -- везите в городскую больницу". Я -- на дыбы. "Так и так, -- говорю, -- бездушные вы формалисты! Человек при смерти, а вам бумажки подавай!" Помогло -- приняли. День миновал -- не пускают к больной. Второй на исходе -- не пускают. А на третий -- пустили. Воскресенье как раз. Вхожу в палату -- Нина улыбнулась мне. Первый раз улыбнулась... Эх, Лиля Семеновна, как жаль, что не пришлось вам познакомиться с Ниной! Она -- ваша копия, ведь правда, товарищ подполковник? Вот только не знаю, как дальше будет. Неужели ее станут судить? Почему-то думается, что до суда дело не дойдет. Ведь она защищалась...
      Разговаривая, он раскупорил бутылку, наполнил две рюмки. Одну протянул Лиле, другую -- командиру. Себе же не налил ни капли.
      -- Запретили, -- сказал с каким-то подчеркнутым чувством гордости.
      -- Кто?
      Телюков предусмотрительно оглянулся вокруг, не подслушивает ли его кто-нибудь из посторонних.
      -- Врачи. Видите, дело какое... Нет, только не здесь... Вот поедем, тогда я вам расскажу, товарищ подполковник. И курить бросил... Но поскольку мы пьем за здоровье Нины, то капельку, я думаю, можно пропустить. -- Он налил себе граммов пятьдесят. -- только ради Нины, -- сказал он и с сияющей улыбкой поднял рюмку.
      Лиля отпила немного, а командир и не притронулся к своей стопке. Ведь ему за руль садиться.
      Телюков, обрадованный столь неожиданной и приятной встречей, почти ничего не ел. Только когда за окнами зафыркал паровоз и прошумел прибывший поезд, он взялся за курицу, умышленно оставаясь за столом, чтобы не мешать Поддубному проститься с Лилей. В таких случаях и самые близкие друзья бывают лишними...
      Поезд стоял всего минуту и тронулся дальше, увозя с собой тусклые огоньки фонарей. Сразу стало тихо, опустел перрон.
      Вершины гор сизым крылом окутал вечер.
      ...Когда Телюков подошел к "Победе", командир сидел уже в кабине, прогревая мотор. Сразу же и поехали.
      -- Проводили, значит, -- сказал Телюков, лишь бы нарушить молчание.
      -- Проводил.
      -- А я, товарищ подполковник, побывал в штабе. Там я узнал, что майор Горбунов все-таки сбил нарушителя границы. Положительные отзывы слышал в штабе о нашем полку, особенно о вас. И еще одна новость: я дал согласие пойти в школу космонавтов. Завтра подам рапорт по команде. Ведь я уже прошел медицинский осмотр. Врачи признали меня вполне годным, только потребовали, чтобы я бросил курить. Я и бросил. Да и пить -- не приведи бог! Конечно, будет еще немало медицинских комиссий, учтут служебные характеристики и всякое такое прочее, но я твердо решил пойти в космонавты. Полечу, куда пошлют, -- то ли на орбиту Земли, то ли на Луну, а может быть, и на Марс. Дело, кажется, вполне надежное...
      -- На Марс, говорите? -- перебил его Поддубный, для которого набор в космонавты не был новостью, -- Но вам, товарищ капитан, прежде чем уходить в космос, надо как-то устроить ваши земные дела.
      -- Какие именно? -- насторожился летчик, прикидываясь недогадливым.
      -- Я имею в виду семейные.
      Телюков повел рыжеватыми бровями:
      -- Вот вернется Нина -- распишусь... Ведь вы разрешите...
      -- Ну что ж... если вы решили окончательно... Смотрите, а то вас по головке не погладят. И вообще... Ну, вот взять хотя бы этот последний случай... Какой позор! Где ваше чувство офицерского достоинства? Да как вы решились заглянуть в окно замужней женщине? Не миновать бы вам суда офицерской чести, если бы вы к кому-нибудь другому полезли!.. А то еще, чего доброго, взбредет вам в голову, что командир мстит за личную обиду... Уж не думаете ли вы, что раз вы отличный летчик, то на все ваши грехи будут смотреть сквозь пальцы? Нет, дорогой, ошибаетесь! И вот что: расписаться с Ниной мы вам пока не разрешим. Выяснится дело, признают ее невиновной -тогда пожалуйста... А пока...
      -- Если даже Нину посадят в тюрьму, она и в таком случае будет моей женой, -- упрямо возразил Телюков. -- Но я уверен, что до суда дело не дойдет. Я обращусь к Председателю Президиума Верховного Совета...
      -- Не забегайте вперед. Перед законом у нас все равны. Юристы разберутся на месте...
      -- Пусть даже на десять лет осудят Нину -- так или иначе, я буду ждать ее. Я ее не оставлю. Это мое последнее слово!
      Поддубный пристально посмотрел на Телюкова. Его решительность пришлась командиру по душе, и он проникся к летчику чувством теплой благожелательности, сразу подобрел и смягчился.
      -- Понимаю вас, Филипп Кондратьевич, и сочувствую вам. Только не порите горячку. Если Нина окажется действительно достойной этого, мы сделаем все для того, чтобы облегчить ее судьбу.
      -- Достойна, товарищ подполковник! Ведь она защищала свою честь, свою жизнь, разве так трудно понять? И разве это человек, который бросается на девушку с ножом? Это просто скот. Да, да, скот, пренебрегающий элементарными законами людей. Такому нет и не может быть места в обществе! И достойна презрения была бы девушка, если б она уступила ему. А Нина боролась. Вы только представьте себе, какой это подвиг! Какой благородный подвиг! Одна против двух мерзавцев! Она храбро защищала себя и вышла победительницей! За что же ее карать? Нет, нет, в это надо как следует вникнуть, и тогда вы убедитесь, что я прав.
      Телюков говорил с горячностью и азартом адвоката, глубоко убежденного в правоте того дела, которое он защищает.
      -- Если вы так выступите на суде, то, пожалуй, все будет хорошо, -- не то серьезно, не то шутя сказал Поддубный, не отрываясь от руля.
      -- Выступлю. Конечно выступлю!
      Некоторое время они ехали молча. Дорога змейкой вползала в горы. Лучи фар двумя желтоватыми кругами отсвечивали на придорожных сугробах, а на перевалах горизонтальными лучами уходили вдаль, выхватывали из темноты зубцы хвойного леса, росшего в долинах. В окно секла редкая снежная крупа.
      -- Так вы, товарищ подполковник, может быть, против того, чтобы я стал космонавтом? -- осторожно спросил Телюков.
      -- Нет, не против. Как только утрясем ваши земные дела, можете заниматься космосом. Ведите свой корабль хоть на Марс, хоть на Венеру. Буду даже сам вас рекомендовать, так как уверен -- гайка у вас подвинчена туго, в космосе не раскрутится. Но ведь вы, кажется, собирались поступать в академию?
      -- И собираюсь. Но уже после того, как слетаю.
      -- А если не вернетесь? Об этом подумали?
      -- Собаки ведь возвращаются, чем я хуже? -- засмеялся Телюков и продолжал в веселом, шутливом тоне: -- А слетаешь в космос, слава тебе на веки вечные. Пройдет лет сто, а то и тысяча, спросит учитель ученика: "Кто был первым в мире космонавтом?" И ученик ответит: "Офицер Советской Армии Филипп Кондратьевич Телюков". Я то есть. Ну, пускай и не я буду. Но первым космонавтом обязательно должен быть наш соотечественник. Откровенно говоря, я был бы очень опечален, если бы в космос первым слетал кто-нибудь из капиталистического мира, тем паче из Америки. Тут, знаете, у меня свои соображения. Разрешите высказать?
      -- Высказывайте, только покороче, -- согласился Поддубный, которого Телюков не раз развлекал на досуге своими веселыми "соображениями".
      -- Мир на нашей планете разделился на два лагеря -- капиталистический и социалистический.
      -- Это уже известно.
      -- Нет, товарищ подполковник, поскольку вы уже дали мне слово, так теперь выслушайте до конца, -- сказал Телюков. -- Итак, значит, два лагеря. А который из них самый новый, самый передовой? Наш, социалистический! Так разве было бы справедливо посылать, скажем, на Марс представителя старого, обреченного историей, лагеря? Известно ведь, что на Марсе жизнь возникла куда раньше, чем на Земле. А вдруг там люди живут уже в коммунизме. И вот представьте себе, что к ним прилетает какой-то капиталистический тип. Да марсиане определенно возмутились бы: "Смотрите, какой пережиток прошлого прибыл к нам с Земли!" И позор тогда всему земному человечеству! Нет уж, если посылать человека на Марс, то такого, чтобы этот космический гость был достоин тамошних жителей.
      -- Это одно соображение, -- продолжал Телюков. -- Но следует ведь подумать и о судьбе марсиан. Они, быть может, внешне и не похожи на людей, но все-таки люди. Для них, как для нас, дорога свобода, независимость... Они, быть может, еще больше нашего ненавидят войну. Ведь на Марсе немало крови пролилось. Не случайно ведь эта планета красного цвета. Возможно, что во время капиталистического строя не такие еще войны обрушивались на марсиан. И вот представьте себе, что на Марсе приземлился, вернее, примарсианился тип, вооруженный бесшумными пистолетами и ядовитыми булавками. Он сразу же начинает действовать, как заправский бандит... А что, если на этой планете появятся десятки таких бандитов? Начнут устанавливать там свои, капиталистические, порядки, начнут внедрять американский образ жизни, строить военные базы, ковать атомное и водородное оружие, душить налогами, линчевать марсиан. А то еще, подражая далеким своим предкам, построят пиратские корабли и будут возить марсианскими каналами невольников и продавать их, как продавали негров. Подумайте, какая это была бы величайшая трагедия для целой планеты. Колониализм в масштабе Солнечной системы!
      Фантазии Телюкова не было предела. С Марса он неожиданно переключился на Венеру, склоняясь к гипотезе, что Венера -- это сплошной океан. И по его представлению, люди там живут на огромных плотах, едят рыбу и раков и гонят из водорослей самогон. Что касается женщин, то они плавают, как русалки, и украшают себя бриллиантами, которые тамошние мужчины добывают со дна морского.
      И пусть это была шутливая болтовня, но Поддубный понял: летчик всерьез увлекся романтикой космических полетов. Подведи его сейчас, сию минуту, к ракете, готовой взмыть в небо, -- он без раздумья сядет и полетит.
      Ну что ж, он, Поддубный, не станет возражать. Пусть Телюков будет космонавтом. Полеты -- его стихия. Кто-кто, а такой, как Телюков, не растеряется в полете и, не раздумывая, ступит ногой на какую угодно планету.
      Глава восьмая
      В конце марта на материк обрушился циклон и разразился снежным шквалом. Пурга не прекращалась несколько дней. Позаметало дороги и рулежные дорожки, в снежные сугробы превратились капониры, в которых стояли самолеты. Бетонная взлетно-посадочная полоса, по которой дни и ночи ползали бульдозеры и скреперы, бурлила поземкой и походила на взбаламученную речку. Ночью, когда загорались стартовые огни, эта снежная река дымилась, сверкала и переливалась всеми цветами радуги.
      Без устали носился Сидор Павлович Рожнов по аэродрому, всеми имеющимися в его распоряжении средствами стараясь поддерживать боевую готовность полка. То на СКП замаячит его козлиная бородка, то вынырнет за углом какого-нибудь строения.
      Расчисткой аэродрома занимались не только солдаты тыла и авиационные специалисты, но и все летчики, свободные от дежурства. И все же Сидору Павловичу казалось, что работают они из рук вон плохо. Он без конца пререкался с летчиками, называя их безнадежными лодырями и барчуками. Особенно доставалось тем из них, которых старик заставал за шахматами или играющими в домино. Тут он не скупился на самые соленые словечки. Ухитрившись, он выкрал шахматные фигуры, и летчики, узнав об этом, грозились оборвать старику полы кожуха и в свою очередь запрятали его рукавицы.
      -- Сколько лет служу в авиации, а таких белоручек сроду не видывал, -сокрушался Сидор Павлович, ища сочувствия и поддержки у командира полка. Он просил наказать капитана Телюкова, глубоко уверенный, что именно он похитил рукавицы.
      Поддубный не мог не заметить, что Рожнов напрасно упрекает летчиков в безделье, и относился к воркотне своего тылового коллеги без должного внимания. Только и сделал, что приказал летчикам возвратить рукавицы. Они немедленно оказались в кабине его "газика".
      В эти дни и ночи капитан Телюков дневал и ночевал на аэродроме. Ему, как будущему космонавту, пурга была нипочем. Он соответственно и к полетам подготовился: носил при себе, как некогда в Каракумах во время полетов на Ту-2, баклажку со спиртом, сумку с ракетницей и ракетами; в этой же сумке лежали сухари и сало. При нем был также компас, карта-двухкилометровка и все то, что может пригодиться перехватчику при вынужденном катапультировании. Он придерживался правила: "Идешь на лисицу -- готовься к встрече с тигром".
      И однажды ночью -- это случилось на третьи сутки бушевавшей метели -его подняли по сигналу с КП дивизии.
      Самолет выпускал в воздух техник-лейтенант Максим Гречка. Сняв с сопла фанерный куржок-заглушку, он не устоял против ветра, повалился на землю.
      -- Вот это дует, дьявол его забери! Ну, куда вас несет нечистая сила? -- ворчал он, снаряжая летчика в полет.
      У Телюкова не было времени на лишние разговоры.
      -- Заглушки и чехлы сняли?
      -- А как же.
      -- Проверьте подогрев трубки...
      -- Проверю, проверю, -- ворчал техник, помогая летчику привязываться ремнями. -- Ну, а если придется спускаться на парашюте в такой пурге? Занесет кто знает куда, а не то об землю ударит.
      -- Не каркайте! -- рассердился Телюков.
      -- Я и не каркаю, -- не унимался Гречка. -- Только на душе у меня неспокойно.
      -- К запуску!
      -- Есть, к запуску!
      Запуская двигатель, Телюков услышал характерное урчание. Это возник так называемый помпаж. Двигатель не набрал нужного числа оборотов. Но летчик знал, как бороться с этим злом. Быстрым движением перевел он рычаг управления стоп-крана в положение пускового упора -- сделал отсечку. Урчание прекратилось. Тогда летчик плавно перевел рычаг в положение полного открытия. Двигатель заработал нормально.
      -- Отключить аэродромное питание! -- подал сигнал капитан и проверил генератор. Работает -- красная лампочка тут же погасла. Включил авиагоризонт, подождал две-три минуты и, как только линия горизонта сферической шкалы установилась в горизонтальное положение, передал на СКП:
      -- 777 к вылету готов!
      Через минуту самолет, освободившись от цепких объятий тормозов, тронулся с места.
      Работяга и труженик, Максим Гречка отличался одним существенным недостатком: он был немного суеверен. Внезапно возникший помпаж (да еще в такую ночь!) показался ему недобрым предзнаменованием, и он, бедняга, не без тревоги в душе наблюдал за самолетом, едва мерцавшим вдали аэронавигационными огнями.
      Самолет нырнул в облачность, уже и грохота не доносилось, а Гречка все стоял у заглушки и на чем свет стоит проклинал тех, кто придумал "эту дурацкую "холодную войну".
      А Телюков тем временем преспокойно набирал высоту, не спуская глаз с многочисленных приборов и лампочек сигнализации. Он сидел в кабине, словно читая раскрытую книгу: "Шасси убраны", "Обороты двигателя -- нормальны", "Скороподъемность -- заданная". Достигнув определенной высоты, включил радиолокационный прицел. Отрегулировал на экране яркость. Потом потянулся к рукоятке "Фокус". "Достаточно -- изображение линий электронного авиагоризонта четкое".
      Он готовился к бою спокойно, методично, последовательно. Это была работа летчика -- необычная, своеобразная. Она поглощает человека всего без остатка. Ноги у него заняты педалями, руки -- ручками управления, рычагами и тумблерами, уши прислушиваются к эфиру, глаза следят за приборами и лампочками сигнализации.
      Летчик как бы срастается с машиной, превращаясь в ее мозг и нерв.
      Тяжела его работа, ни с чем не сравнишь!
      Самолет пробил облачность -- над кабиной горохом рассыпались мерцающие звезды. И в то мгновение, как Телюков увидел звезды, самолет неожиданно вздрогнул, подпрыгнул, будто попал в безвоздушное пространство.
      "Что это значит?" -- недоумевал летчик. Он бросил беглый взгляд на вариометр -- скороподъемность как будто увеличилась, хотя обороты двигателя оставались прежними. И тут его осенило: баки... Баки с горючим сорвались... Отсутствие подвесных баков подтвердили и лампочки сигнализации... Сорвался, собственно говоря, один бак, другой слетел автоматически...
      Облегченный самолет стрелой понесся к созвездиям. Неудержимо подвигалась вперед стрелка барометрического высотомера. Наконец прибор показал десять тысяч метров. Это уже была заданная штурманом наведения высота.
      Об аварии с подвесными баками Телюкову надлежало доложить на КП. И он уже нажал было на кнопку радиопередатчика, но неожиданно передумал и решил промолчать. "Еще завернут назад и подымут кого-нибудь другого, -- подумал он. -- Хватит и того горючего, которое находится в основных баках".
      До сих пор он шел взлетным курсом, выполняя команды штурмана-оператора "Валуна", то есть КП дивизии. Потом "Вулкан" передал перехватчик "Робинзону". Сквозь шум и трескотню в наушниках Телюков услышал голос майора Гришина:
      -- Я -- "Робинзон". Слушай мою команду, 777!
      -- Вас понял, -- ответил Телюков. Он уже перезарядил пушки и был готов к атаке.
      -- Я -- "Робинзон". Цель одиночная, реальная.
      -- Ясно.
      -- Разворот вправо, девяносто.
      -- Понял.
      Минуты через три:
      -- Разворот влево, девяносто.
      -- Понял.
      И не только команду, но и схему наведения понял Телюков. Было ясно: нарушитель границы держит курс на материк. Еще один разворот влево, и перехватчик очутится в задней полусфере самолета-нарушителя, то есть на догоне.
      Однако схема наведения, что так четко отложилась в представлении летчика, вскоре спуталась. "Робинзон" начал "крутить" летчика то в одну, то в другую сторону, требовал увеличить высоту, затем уменьшить. Два раза он надрывал горло: "Цель впереди!" -- но на экране ничего не появлялось, хотя Телюков шарил носом самолета во все стороны.
      Цель маневрировала по курсу и высоте. Это означало: вражеский экипаж, располагая мощным бортовым локатором, засек перехватчика и сейчас стремится во что бы то ни стало оторваться от него, уйти в пределы нейтральных вод.
      На какое-то мгновение Гришин утратил веру в успех наведения. Он не знал, что делать, как поступить. Если он отведет перехватчик в сторону километров на 40-50, нарушитель, который уже развернулся, определенно успеет уйти. Не было также смысла держать перехватчик в радиусе действия бортового локатора, ибо фактор внезапности потерян.
      Что же остается делать? Кто ответит на этот вопрос?
      Но вот Гришин заметил на экране, как метка от нарушителя границы начала перемещаться "змейкой" с разворотами, равными приблизительно десяти градусам. Прикинув мысленно, в какой именно точке очутится бомбардировщик через пять минут, он направил в избранную точку перехватчик.
      И не ошибся! Точно через пять минут обе отметки -- от бомбардировщика и перехватчика -- очутились в десяти километрах друг от друга по прямой.
      -- Я -- "Робинзон"! Цель впереди!
      И вдруг в ответ:
      -- Вижу! -- Это означало, что Телюков взял бомбардировщик на экран своего локатора.
      -- Бей! Бей! Бей! -- исступленно шептал Гришин, вглядываясь в экран до боли в глазах.
      Прокатилась по экрану искристая развертка. Метки слились воедино. Оба самолета как бы застыли в смертельной схватке. Теперь все зависело от того, кто первым откроет огонь и кто лучше прицелится. Возможно также, что один из самолетов в это мгновение уже объят пламенем и идет вниз.
      "Так что же там?" -- Гришин страшно нервничал, ломал пальцы, хрустел суставами. Ему захотелось крикнуть во всю мощь своих легких: "Бей, Телюков!" Но после того как штурман свел самолеты, он не имеет права вмешиваться в бой.
      Прошла очередная развертка, и Гришин недоуменно развел руками. Метка до сих пор не раздвоилась. Либо радиолокационная станция перехватчика все еще пребывала в режиме прицеливания, либо Телюков пошел на таран и теперь истребитель-перехватчик и бомбардировщик стремительно падают в море.
      -- Высоту! -- Гришин повернулся к оператору индикатора высоты.
      -- Есть, высоту!
      В это мгновение послышался голос Телюкова:
      -- "Робинзон", я -- 777, атаку выполнил, что там наблюдается?
      Гришин уставился в зеркало индикатора. Метка раздвоилась. Одна светлая точечка отскочила в сторону, а другая стояла на месте.
      -- Бомбардировщик падает! -- сообщил оператор индикатора высоты.
      -- Наблюдайте!
      -- Есть, наблюдать!
      Метка, стоявшая на месте, исчезла. И снова встало это злополучное "либо". Либо бомбардировщик упал в море, либо ушел на малой высоте и скрылся за горизонтом, то есть за кривизной земного шара.
      Так ничего определенного и не смог штурман сообщить летчику.
      А Телюков, выходя из атаки, заметил в небе огненный шар, который перемещался неподалеку от него. Ему показалось, что это недобитый им самолет, и, войдя в азарт, он погнался за ним, включив форсаж
      Он гнался минут пять. Шар катился с бешеной скоростью, оставляя позади себя сверкающие созвездия. И тут только летчик сообразил, что в небе перед ним -- искусственный спутник Земли. Однажды, в такую же точно звездную ночь, за ним уже гонялся майор Дроздов.
      Стало обидно за столь досадную оплошность.
      Гришин же, ничего не понимая, яростно бранился:
      -- 777, куда вас черт несет?! Поворачивайте назад! Ваш курс...
      Если бы тотчас после атаки Телюков настроился на приводную радиостанцию аэродрома, то горючего хватило бы для возвращения домой. К сожалению, он погнался за спутником, включив форсаж, и теперь сознавал, что до своего аэродрома не дотянет. А тут еще в кабине зажглась вдруг лампочка сигнализации. Горючего оставалось лишь для немедленной посадки, а до аэродрома было добрых сто километров, если не больше.
      -- "Робинзон", я -- 777, нет горючего, горит лампочка сигнализации. Давайте самый краткий путь к материку. Прием.
      За полетом перехватчика все время следил КП дивизии, в данном случае полковник Шумилов. Не зная об аварии с подвесными баками, комдив решил: перехватчик подбит в бою, горючее вытекло. Придя к такому выводу, комдив сам начал командовать летчиком, повел его в направлении зоны вынужденного катапультирования.
      В таких случаях важно не только дать летчику ценный совет, но и поддержать его морально.
      -- Не волнуйтесь, 777, -- передавал в эфир полковник. -- У вас есть запас высоты и скорости. Не теряйте их. Когда остановится двигатель, идите со снижением. Главное -- следите за скоростью. Я сообщу, когда настанет момент катапультироваться.