Но это в будущем, а пока что он первым делом должен обязательно позаботиться о ее внешнем виде. Старя потертая волчья доха, стоптанные боты, в которых ежевечерне выезжала на аэродром, -- все это надо немедленно выбросить!
      Внезапно ему показалось, что он жестоко обидел ее, поступив по отношению к ней, как грубое животное, воспользовавшись тем тяжелым положением, в котором оказалась эта прелестная девушка. И быть может, вовсе не любовь, а трудные обстоятельства привели Нину в объятия летчика, у которого, конечно, карманы не пусты. Как же он не подумал об этом вчера, когда Нина плакала, вела себя так странно и непонятно? Почему он не выпытал у нее признания и объяснения столь странного ее поведения? А может быть, все девушки так...
      Нина шевельнулась, подняла голову. Телюков подошел к кровати:
      -- Ты не спишь?
      -- Кажется, я опоздала на работу.
      -- Не беспокойся. Я скажу заведующему, чтобы он поискал кого-нибудь на твое место.
      -- Это правда? Ты, значит, твердо решил?..
      -- А как же иначе, Нина! Неужели ты не понимаешь, что с такими вещами не шутят?
      Нина положила ему на плечи теплые руки.
      -- Боже мой! Но ведь ты еще ничего не знаешь, дорогой. Мне еще вчера следовало признаться тебе во всем... Не хватило силы воли. Но теперь я буду мужественной. Ты все должен узнать.
      Сердце Телюкова сжалось в каком-то тягостном предчувствии.
      -- Дай мне воды, -- попросила Нина. -- Меня что-то жжет...
      Она отпила глоток и попыталась взять себя в руки. Тяжело вздохнув, она сложила руки и повела свой рассказ спокойно, как будто рассказывала не о себе, припоминая подробнейшие детали, старалась говорить последовательно.
      -- ...Родилась я в семье бакенщика. Каждый вечер мой отец садился в лодку и уплывал зажигать огни. Часто он брал меня с собой. Еще маленькой я научилась плавать и, бывало, на середине реки прыгала в воду и плыла вслед за лодкой.
      Я очень любила своего отца, бывшего моряка. Это был мужественный, честный и отважный человек. Он один ходил в тайгу с ружьем и никогда не возвращался без добычи. А однажды ушел и не вернулся. Неделю спустя нашли его растерзанное тело. Говорили -- напоролся на медведя.
      Из маленькой избушки, одиноко стоявшей на берегу реки, мы перебрались в село. Там мать вторично вышла замуж за немолодого уже вдовца. Я ходила в школу. Отчим пьянствовал, часто бросался на меня с кулаками. Бил меня, бил мать. Тяжелой и беспросветной была наша жизнь. В конце концов, мать умерла. Вот тут бы мне бросить отчима и найти пристанище в каком-нибудь детском доме, как советовали мне добрые люди. Но я уже перешла в восьмой класс и носилась с одной упорной мечтой: как можно скорее закончить десятилетку и попасть в институт. Да и отчим, который очень постарел к тому времени, снисходительнее и добрее стал относиться ко мне. А если иногда и пытался поднять на меня руку, то я уже умела урезонивать его...
      Так судьба, может быть, и улыбнулась бы мне, не приглянись я одному вдовцу. Его звали Антоном. Это было мерзкое и распутное подобие человека. Подонок. Он преследовал меня, ходил за мной по пятам. То упадет на колени передо мной, то неожиданно выскочит из-за кустов и схватит меня, как зверь... Я отбивалась от него, а чаще спасалась бегством: ходила я в школу на лыжах, а на лыжах меня и ветер не догонит...
      Убедившись в том, что меня не возьмешь ни добром, ни силой, Антон изменил тактику -- начал подмазываться к отчиму, чтобы с его помощью сломить мое упорство. Он спаивал его, сулил заботиться и кормить до конца дней. Это было для отчима очень заманчиво, и он стал просить меня выйти за Антона замуж. Я, конечно, и слушать его не хотела... Но не подозревала, что он давно уже пропил меня Антону...
      Однажды -- это было в начале нынешней зимы, я училась уже в десятом классе -- отчим предложил пойти с ним на охоту. "Пойдем, дочка, в тайгу, -сказал он. -- Авось посчастливится дикую козу убить. Одному мне уже не под силу, хворь одолела... А ты поможешь мне добыть мяса".
      Я согласилась. Ведь отчим все-таки кормил меня.
      И вот мы, прихватив ружья и капканы, тронулись в путь. Далеко за горами, покрытыми хвойными лесами, стояла охотничья хижина; мы должны были переночевать в ней, а наутро отправиться дальше через непролазные чащобы. Там, по словам отчима, водились козы. По крайней мере, прежде он часто охотился в тех местах и всегда возвращался с добычей.
      Шли мы целый день. Я -- впереди, прокладывая лыжню, а отчим -- за мной. Когда сгустились сумерки, повалил снег -- густой, лапчатый. Небо, тайга, горы -- все смешалось в сплошную белесоватую кашицу. Отчим, однако, уверенно направлял меня. В пути и ночь застала нас. Пробираясь меж деревьев, я вдруг уловила запах дыма.
      Меня охватило смутное беспокойство. Дым в тайге -- это признак присутствия человека. Кто же этот человек? Правда, там мог находиться и совсем посторонний. Но я почему-то подумала об Антоне. И хижина, которую мы вскоре увидели, показалась мне западней.
      В маленьком оконце тускло теплился огонек. "Кто там? -- спросила я отчима. -- Не Антон ли?" -- "Не бойся, доченька, не бойся", -- спокойно сказал он. Переступив порог, я сразу увидела Антона. Первая же мысль, которая мелькнула в голове, была: бежать. Но метель, ночной мрак остановили меня. К тому же я невероятно устала.
      Антон был пьян. Он остановился передо мной, качнулся на нетвердых ногах, дохнул перегаром настоянной на табаке самогонки, ухмыльнулся. Потом принялся угощать отчима. Они пили прямо из бутылки, закусывая салом и луком. Меня пока что не трогали. Я сидела в углу на поленнице, не выпуская из рук ружья. Меня душила обида. Я с трудом сдерживала слезы. Пусть не родную, но все же дочь продает отец за стакан самогонки...
      Я хорошо знала, каков он, Антон, и твердо решила, если что, умереть.
      Опорожнив бутылку, Антон достал из мешка вторую, откупорил и протянул мне. "Выпей, легче будет", -- сказал он. Я резко оттолкнула его руку. "Чего кобенишься?" -- нахмурился отчим. Я сказала, что отныне он мне не отец, и предупредила, что из того, что они задумали, ничего не выйдет. Антон громко расхохотался. "Ты что, бежать надумала? Далеченько, не убежишь! Ты лучше отца послушайся. На, выпей с дороги! Вот сало. Хочешь -- поджарю на огне. Все для тебя сделаю. Ты у меня вон где сидишь, -- он ударил себя кулаком в грудь. -- Одна ты у меня. Королева! По медвежьим коврам ходить будешь! На пуховиках спать..."
      Он поднялся, чтобы подойти ко мне. Я вскинула ружье, взвела курок. "Не лезь, гадина, застрелю", -- предупредила я.
      Как я тогда не нажала на спусковой крючок -- сама не знаю. Только вижу: хоть и пьян он, но понял, что со мной шутки плохи. Уселся на свое место у огня и больше уже ко мне не приставал.
      Молчал он, молчал и отчим. А я сидела, держа палец на спусковом крючке. И что бы в этот момент выскочить из хижины, встать на лыжи и помчаться куда глаза глядят... Так нет, струсила, испугалась ночи, подумала, что как-нибудь да выкручусь. Просижу до рассвета, а там -- уйду...
      Дым ел глаза. Хлопьями пушило оконце хижины, шумела тайга. Собрав в мешок свои пожитки, Антон отодвинулся от огня, расстелил кожух и улегся. Рядом примостился отчим. Я подождала немного, решила, что они заснули, и тихонько достала из своего мешка сухари -- голод мучил меня. Сидела, грызла сухарь. Постепенно одолевала усталость. Веки мои начали смыкаться и, как я ни прогоняла сон, он все же сковал меня. Вдруг слышу, кто-то подбирается ко мне. В нос ударил запах самогонки и табака, отвратительный, нестерпимый. Я пыталась закричать, но потная ладонь зажала мне рот.
      Смрад, рычание. Будто не человек, а дикий зверь напал на меня. Вырвавшись, шарю по полу и не могу найти ружье. Ползу к отчиму. "Отец!" -кричу. Не слышит или притворяется, что не слышит. Неожиданно натыкаюсь во тьме на его ружье. Взвожу курок.
      В это мгновение в печурке вспыхнула сухая листва, и я увидела Антона. В руке у него был нож. "Моя или ничья", -- прошипел он, приближаясь. Вот-вот ударит... "Ну?" -- спрашивает. Не помню, как я нажала на спусковой крючок. Антон как стоял, так и рухнул навзничь. По лицу потекла кровь.
      Я выскочила из хижины, встала на лыжи и понеслась, сама не зная куда. К счастью или к несчастью, я миновала горы, где, вероятно, так бы и погибла. Выбралась на равнину. Шла день, ночь, не встретив ни одного селения. Неожиданно вышла на дорогу. Присела отдохнуть. Показался грузовик. Попросилась в машину, и шофер привез меня в село Каменку. Там продала ружье -- я ведь была без копейки денег. Вскоре я узнала, что за Холодным Перевалом есть аэродром, где можно устроиться на работу. Так я очутилась в авиационном городке. -- Нина помолчала, потом подняла на Телюкова глаза: -- Теперь ты знаешь все: я убила человека... Рано или поздно меня разыщут и арестуют. -И, не выдержав, она горько разрыдалась.
      Нина плакала, уткнувшись головой в подушку, а Телюков, который в полете в самой сложной ситуации мог в любое мгновение найти правильное решение, теперь не находил его. Он успокаивал Нину, но не знал, что сказать, что посоветовать и как вообще отнестись ко всей этой истории. Конечно, Нина не могла не обороняться. Этот мерзкий тип, безусловно, ударил бы ее ножом. Но факт остается фактом: на ее совести смерть человека, каким бы подлым он ни был.
      Невозможной и невероятной казалась ему мысль о том, что Нину будут допрашивать, вызывать в суд. Нину, которая стала для него родной, сберегла для него самое святое, чем владеет девушка, -- свое достоинство и честь. А как бы он повел себя на ее месте? Вероятно, так же. Да и как может быть иначе?
      -- Успокойся, Нина, -- наконец сказал Телюков. -- Вдвоем мы что-нибудь придумаем. Твоя судьба -- это теперь и моя судьба.
      -- Нет, нет, я не допущу, чтобы ты страдал из-за меня, не спал ночами, прислушиваясь к каждому шагу не лестнице... Я уйду.
      -- Куда? Ну куда ты уйдешь? Я не пущу тебя. Я буду за тебя бороться! Сегодня же, а если сегодня меня не отпустят, то завтра мы распишемся. У тебя будет моя фамилия, и пусть тогда ищут...
      Он считал, что это наилучшее решение, которое только может прийти в голову здравомыслящему человеку. Ему и невдомек было, что Нина не имеет ни паспорта, ни метрики, что она устроилась на работу как местная жительница, представив прошлогоднюю справку из школы.
      Кое-как успокоив Нину, он попросил ее остаться дома до его возвращения, собираясь вернуться к обеду.
      -- Мы это дело еще раз обмозгуем, обдумаем как следует. Не падай духом. Я уверен, что все будет хорошо.
      Но Телюков был летчик. И не просто летчик-истребитель. Он был перехватчик. Неожиданно его подняли по тревоге в воздух, и штурман-оператор повел его вдоль границы на север. Далеко позади остался Холодны Перевал. Телюкова посадили на запасном аэродроме, где он должен был дозаправить самолет горючим, воздухом, кислородом.
      Самолет дозаправили, но назад не выпустили. В районе аэродрома поднялась бешеная пурга. Закрутила, завертела, закрыла белый свет. Мело сверху, мело снизу. Самолет поставили на прикол, а летчика отправили в гарнизонную гостиницу.
      Это был небольшой финский коттедж, один из тех домиков, которые можно встретить в каждом авиационном гарнизоне. Они и поставлены главным образом для летчиков-перехватчиков, чтобы те имели возможность отдохнуть после полета, а то и пересидеть непогоду. Гостиницами эти домики назывались, конечно, условно. Там от летчика не требовали платы, там не было номеров. Однако каждая такая гостиница имела свое название. В одном гарнизоне это был "Люкс" (считай, гостиница заброшенная и грязная), в другом -- "Золотой рог" (не иначе кому-то попалась бутылка с этикеткой такого названия), а в третьем -- еще как-нибудь в этом роде. Названия давали сами летчики, большей частью весельчаки, жизнерадостные, не лишенные чувства юмора люди.
      Гостиница, в которой очутился Телюков, носила название "Белка". Летом, по рассказам летчиков, здесь жил этот хорошенький зверек. Ухаживала за ним заведующая -- тетушка Прасковья. Белка была совсем ручной, садилась летчикам на плечи, брала из рук лакомства и любила спать в теплом шлемофоне... Однажды летчик-офицер купил ее для своего сына и взял с собой в самолет. На маршруте грозовая облачность загнала летчика в стратосферу, и бедное животное задохнулось от недостатка кислорода.
      В честь этой белки, первой поднявшейся в стратосферу и ставшей жертвой техники двадцатого века, летчики и назвали гостиницу ее именем. Так она и значилась во всех списках квартирно-эксплуатационной части -- "Белка".
      Пурга свирепствовала несколько дней. Напрасно Телюков бунтовал, убеждая местное начальство, что он и не такие бури видел в Каракумах. Его не выпускали. Лишь спустя пять суток возвратился он домой.
      Нина, как и прежде, работала в столовой -- ничего страшного с ней за это время не произошло. Телюкова она встретила хотя и сдержанно, но с искренней радостью. Обещала сразу же после работы прийти. Казалось, за эти дни после своей исповеди она немного успокоилась, горькая складка возле губ исчезла, девушка похорошела, посвежела.
      Поужинав, Телюков направился домой.
      В городке ярко переливались вечерние огоньки. Неподвижно стояли запорошенные снегом деревья и строения. Из ДОСа долетала музыка. Звуки рояля среди дикой тайги -- до чего ж они казались нежными и волнующими! Какие-то смутные воспоминания прошедшей юности так и брали за сердце. Кто ж это мог играть?
      Вслушиваясь, Телюков вдруг понял, что музыка доносится из квартиры командира полка. Сердце его екнуло. "Полонез" Огинского... Тот самый полонез, который очаровал его в Каракумах в незабываемы дни, проведенные в уютном коттедже полковника Сливы...
      Лиля... Ну, конечно, это она! Приехала к мужу на побывку...
      Мелодия лилась широко и привольно, как морской прибой, бурлила, вздымалась к облакам, рассыпалась брызгами. И казалось, вся тайга, все вокруг замерло и вслушивается в эту мелодию, боясь шевельнуться, чтобы не нарушить ее волнующего звучания.
      Перед ДОСом росла ель, простирая свои лохматые, отягощенные снегом ветви к балкону, где за окнами горел свет и откуда доносилась музыка. Телюкову вдруг непреодолимо захотелось взглянуть на Лилю, и он, осмотревшись вокруг и никого не обнаружив, уцепился руками за холодную и скользкую ветвь. Серпантином посыпался за воротник игольчатый, льдистый снежок, запорошил глаза. Еще одно усилие -- и он на уровне балкона. Колотится сердце.
      Ничего не замечая, Лиля продолжала играть. Та же горделивая осанка, тот же задумчивый взгляд, тот же нежный профиль. Золотистые волосы спадают на пестрый халатик. Пальцы энергично перебирают клавиши.
      Она одна. Подполковник Поддубный на аэродроме. Дежурит. Осознав, что это нехорошо -- заглядывать в чужие окна, -- Телюков, хватаясь за ветки, как за ступеньки лестницы, спустился на землю. Нагнувшись, начал искать под елью свои рукавицы.
      И вдруг словно гром среди ясного неба:
      -- А-а, голубчик сизокрылый! Скажите, пожалуйста! Ка-аков Ромео, а? Но что-то я не вижу Джульетты! Как же это не спустила она с балкона шелковую лестницу, а? А-а, у нее ведь свой Ромео... Как жаль, что канули в вечность те времена, когда подобных повес пронзали шпагами!
      Эту тираду произнесла Лиза Жбанова.
      -- И та ваша официантка видела, -- добавила она, злорадно хихикнув. -Такого стрекача дала, ого! Домой понеслась!..
      Оторопев, Телюков стоял некоторое время не двигаясь. "Ваша официантка", "Ромео", "шелковая лестница" -- звенело и путалось у него в ушах. Наконец он опомнился. В крайней досаде, негодуя на себя и проклиная Лизу, он пошел к коттеджу, в котором квартировала Нина. На его стук никто не ответил. За дверью было тихо.
      Он долго и безрезультатно стучал. Постояв еще некоторое время на площадке, он спустился вниз и пошел домой, сгорая со стыда.
      На улице к нему присоединился Рыцарь.
      -- Пошли дружок, -- печально сказал Телюков, потрепав собаку по голове. -- Вот уж как не повезет, так не повезет. Натворил глупостей, теперь оправдывайся как хочешь...
      Лиля увидела, как за ведущей на балкон стеклянной дверью качнулись ветки и посыпался снег. Она знала о возвращении Телюкова, слышала гул самолета и сразу сообразила, кто заглянул к ней.
      Ей стало как-то не по себе. Она захлопнула крышку пианино, забралась с ногами на диван, закуталась в одеяло.
      ...Что могло толкнуть Телюкова на столь нелепый, легкомысленный поступок? Безусловно, только одно: не остывшая в нем любовь. Если это так, то Лиле не следовало, пожалуй, показываться ему на глаза, не следовало бы приезжать сюда... Но, с другой стороны, ведь здесь ее муж, которого она любит и о встрече с которым столько мечтала. Телюкову невдомек, что ради него, Поддубного, она рассталась с родителями, оставила надолго, быть может навсегда, шумную и привлекательную городскую жизнь. И сейчас ей кажется, что вот эту глухую таежную даль, куда служба забросила ее Ивана, не променяет ни на какой город. Пускай там, в городах, кипит жизнь, пускай сверкают неоновые рекламы театров и кино, пусть манят нарядные витрины магазинов и ресторанов, зато здесь на каждом шагу -- дыхание живой, девственно-чистой природы. Ее великолепие ни с чем не сравнимо. Это надо понимать и чувствовать. Чувствовать сердцем.
      Вчера она ходила с Иваном в тайгу. Ни на картинке, какой бы крупный художник ее ни писал, ни в кино -- нигде не увидишь того, что увидела она. Стоит ель, разлапистые ее ветви распластались на земле, пригнутые тяжестью искрящего снега. И под ней, под этой елью, -- огромный, созданный природой снежный грот. Не успела Лиля залезть туда, как мимо нее прошмыгнула белка. Мгновение -- и юркий зверек исчез в густых смолистых ветках.
      И еще много чудесного видела Лиля. Словно в гостях у сказочной снежной королевы побывала. Видела причудливые ледяные дворцы под крутыми навесами берегов. Разбивались волны о мощные скалы, стекали назад ручейками, что тут же коченели и замерзали, громоздясь друг на друга, исподволь превращаясь в ледяные колонны. И когда Лиля вышла на берег и взгляду ее открылась сверкающая на солнце гряда торосов, то ей показалось, что она попала со своим милым на край белого света...
      Лиля ходила на прогулку в солдатском кожухе и в валенках, взятых для этой цели на вещевом складе. Она выглядела в зеркале просто смешной. Но, очевидно, есть что-то неописуемо пленительное в простом наряде женщины, и Поддубный то и дело говорил: "Какая ты очаровательная у меня, Лилечка!" А как он был внимателен! Все время следил, чтобы его жена щеки себе на обморозила, натирал ей лицо снегом, заставлял бегать, целовал... Постороннему и в голову бы не пришло, что этот веселый, заботливый муж -командир полка, строгий и взыскательный подполковник Поддубный.
      Домой вернулись они под вечер. Пили чай, любовались морозными узорами на окнах, а потом засели за перевод с английского.
      Приятно было Лиле от этих воспоминаний о вчерашнем вечере, о прогулке по тайге.
      В дверь кто-то постучал. "Уж не Телюков ли?" -- насторожилась Лиля.
      За дверью послышался голос Веры Иосифовны. Вчера она тоже забегала к Лиле с уймой всяких "новостей". Любит посплетничать... Ни капельки не изменилась за это время...
      -- Не спишь, Лилечка?
      -- Нет, нет, сейчас открою, -- спохватилась Лиля.
      Влетев со свойственным ее темпераментом в комнату, Вера Иосифовна сняла с головы платок и завертелась перед зеркалом, хвастаясь новой прической.
      -- Ох, Лилечка! -- всплеснула она руками. -- Сидишь здесь одна и ничего, верно, не знаешь. Всех летчиков и техников вызвали на аэродром. Мой Степан тоже помчался. Что случилось? Иван Васильевич не звонил? Я спрашивала своего, так он разве объяснит толком? "Служба!", "При-иказ!" -- передразнила она мужа.
      -- Нет, не звонил, -- обеспокоилась Лиля.
      -- И тревоги не было, а вызвали всех. Говорят, солдаты тоже уехали на аэродром, да не с пустыми руками, а с автоматами. Неужели война, а? Я постель на всякий случай собрала... Здесь есть бомбоубежище. И тебе советую, идем, пока не поздно.
      -- Да что вы, Вера Иосифовна, так уж и война! -- с сомнением ответила Лиля.
      Вера Иосифовна таинственно наклонилась к ее уху.
      -- Какой-то шпион все сигналы подает в горах. Ищут его, ищут и не находят. Словно невидимка. А наверное, о нашем аэродроме сообщает... Ну, я побежала, а то Вовка один дома. Зх, не будь Вовки, никакая война для меня не была бы страшна. Пошла бы к мужу на аэродром и помогала обслуживать самолет... Это мне не в новинку... Ну, я пойду.
      Не дойдя до двери, Вера Иосифовна повернулась к Лиле, пойманила ее к себе и тоном заговорщика спросила:
      -- Ты ничего не заметила?
      -- Нет, а что? -- спросила Лиля, и сердце ее учащенно забилось.
      -- Была у меня Лиза Жбанова, и знаешь, что она говорит? Будто бы своими глазами видела, как к тебе на балкон лез Телюков. А ведь он, говорят, связался тут с одной... официанта она... Из местных, таежная... И представь себе -- прехорошенькая! Так ты, Лилечка, смотри, она еще глаза тебе выцарапает. Ну, пока! А если тревогу и для нас объявят -- беги в бомбоубежище. Оно неподалеку -- за нашим ДОСом.
      И ее каблуки застучали по ступенькам.
      Лиля с трудом сдерживала себя. Ей хотелось крикнуть Вере Иосифовне вдогонку, чтобы она больше не ходила к ней со своими дурацкими новостями.
      Подойдя к телефону, Лиля позвонила мужу. Но на вопрос жены, скоро ли он приедет домой, он ответил: "Подожди, мне сейчас некогда..."
      Это верно. Поддубному было не до семейных дел. Обычная жизнь дежурного домика в эту ночь нарушилась. Летчики не играли в шахматы, не стучали костяшками домино авиационные специалисты. Все находились у самолетов, боевую готовность объявили не для отдельных экипажей, как не раз случалось до этого, а для всего полка. На аэродром выехали химики, дозиметристы и санитары.
      Около одиннадцати вечера приземлились сперва один, а затем еще три летчика соседнего, северного полка. Перехватчиков подняли по команде "Воздух" и вели вдоль границы. По одному этому можно было предположить, что по ту сторону границы шли чужие самолеты.
      Находясь на СКП, Поддубный имел лишь смутное представление о том, что происходит в воздухе. Только значительно позднее комдив Шувалов коротко объяснил обстановку. Радиолокационный пост "Краб" засек две группы чужих самолетов. Приблизительно в двухстах километрах от государственной границы группы разделились -- каждая на три подгруппы. Вплотную подойдя к границе и, очевидно, обнаружив бортовыми радиолокаторами наших перехватчиков, самолеты повернули и пошли обратным курсом.
      Это походило на тренировочные полеты американцев. Шла опасная игра с огнем.
      Поддубный созвал летчиков, проинформировал их о событиях в районе полетов, дал указания относительно дальнейшего пребывания на аэродроме. Всем находиться у самолетов нет необходимости. Летчики-перехватчики дневной смены должны занять в дежурном домике кровати и нары для отдыха. Летчики-ночники пребывают в состоянии готовности номер два, и только пара из них -- к готовности номер один. Пока эта пара взлетит, времени хватит на то, чтобы поднять остальных.
      А приземлившихся четырех летчиков соседнего полка Поддубный оставил при себе как резерв.
      На КП, за индикатором радиолокатора, находился майор Гришин. После своего неудавшегося визита к начштаба Вознесенскому он уже не занимался даже тренировочными, то есть учебными, полетами и всецело посвятил себя работе наведенца. Требуемого Вознесенским рапорта он не написал и, чувствуя себя виноватым за поклеп, старался загладить свою вину отличной работой.
      Так, собрав полк в единый кулак, сидел Поддубный на аэродроме, готовый в любое мгновение, по первому сигналу с КП дивизии обрушиться на врага.
      Чтобы не демаскировать аэродром, все наружные огни были выключены. Только изредка то в одном, то в другом месте сверкнет лучик карманного фонаря. И даже с близкого расстояния нельзя было определить, что здесь, на окраине тайги, находится аэродром. Заснеженное поле, залитое тусклым лунным светом луны, да и только...
      Руководящие офицеры полка собрались в будке СКП. Вскоре сюда, охая и покряхтывая, поднялся с противогазом через плечо подполковник Рожнов. Старик, видимо, немало набегался по аэродрому да накричался на подчиненных; он охрип, на его усах и бородке налипли сосульки.
      -- Порядок, Иван Васильевич, порядок, -- сказал Сидор Павлович, протискиваясь в будку. -- Сразу видно -- не сорок первый год! Значит, правду говорят, что за одного битого двух небитых дают...
      -- Дался же вам этот сорок первый! Чуть ли не каждый день поминаете о нем, -- заметил майор Дроздов, который сидел за планшетным столиком и курил.
      Сидор Павлович вынул кисет.
      -- Полезно вспоминать, молодой человек. Будешь помнить начальный период Отечественной войны, тогда и нос задирать не станешь. А где, кстати, ваш противогаз, товарищ майор?
      -- У техника. А что?
      -- А то, что при вас ему быть надлежит. Инструкцию читали. Летчик должен носить противогаз при себе, а вылетая, передавать технику самолета. Иван Васильевич, -- Рожнов повернулся к командиру полка, -- да ведь это чистое безобразие! Сам заместитель командира полка нарушает вами же установленное правило. Что же нам тогда требовать от рядовых летчиков, тем более от солдат?
      -- Не волнуйтесь, Сидор Павлович, вот он! -- Дроздов достал из-под стола сумку с противогазом. Ему просто вздумалось подразнить дотошного старика.
      Через несколько минут послышался голос направленца КП дивизии:
      -- "Тайфун", приготовиться!
      Командиры-летчики опрометью бросились к самолетам -- только шаги зашуршали по снегу.
      Поддубный отдавал распоряжения:
      -- Включить локатор!
      -- Включить стартовые огни!
      -- Ночная смена -- на старт!
      И началось. Один за другим, получая команды, в ночное небо взлетели перехватчики. Они уносились к рубежам перехвата. В кабины сели летчики дневной смены и резерва.
      Прислушиваясь к эфиру, Поддубный старался разобраться в том, что творилось в ночном небе. Штурманы наведения вели перехватчиков четырьмя направлениями на разных высотах. Скорее всего, можно было предположить, что к границе приближались четыре группы чужих самолетов.
      Майор Гришин получил распоряжение взять на себя последнюю пару перехватчиков и держать их в квадрате Н. на высоте десяти тысяч метров. Эта пара состояла из замполита майора Горбунова и командира эскадрильи капитана Маркова. Капитана Махарадзе и лейтенанта Скибу (Поддубный определял их по позывным номерам) КП дивизии передал в распоряжение КП соседнего, южного полка. Это немного обеспокоило Поддубного, ведь Скиба ни разу еще не садился ночью на южном аэродроме, и, конечно, ему придется туго, если именно этот аэродром укажут для посадки.
      Зная наизусть позывные каждого своего летчика, а также позывные командных пунктов, Поддубный, прислушиваясь к командам, которые подавали штурманы наведения, вскоре до малейших подробностей смог представить обстановку. В воздухе было не четыре, а три группы чужих самолетов, идущих одна от другой приблизительно с интервалом в 75--100 километров.
      .Для разгрома этих групп поднятых в воздух истребителей было недостаточно, и Поддубный посадил в кабины летчиков дневной смены и летчиков резерва. Но это оказалось излишним: произошло то же, что и в первом случае, -- за несколько километров до границы группы развернулись и пошли назад.
      -- Прицеливаются, сволочи, тренируются, -- выругался Сидор Павлович, который все это время сидел на СКП.
      -- Пожалуй, что так, -- согласился Поддубный.
      Перехватчики получили приказ возвращаться на свои базы, и КП полка перешел на так называемый радиолокационный контроль посадки.
      Над морем лежала незначительная облачность, и майор Гришин, сидя за индикатором радиолокатора, отчетливо наблюдал все "свои" восемь точек, постепенно двигающихся в направлении материка. Летчики, настроившись на приводную радиостанцию, летели к аэродрому прямыми курсами. Справа тянулась пара Махарадзе -- Скиба. Самолеты шли на расстоянии приблизительно около двадцати километров друг от друга, и подполковник Асинов, возглавивший работу КП, разрешил летчикам включить аэронавигационные огни, дабы избежать возможного столкновения при приближении к аэродрому. Как-никак, а Скиба все еще считался молодым летчиком.
      Итак, перехватчики возвращались обратно. Но вот у экрана радиолокатора заметно засуетился майор Гришин. Он еще никому ничего не сказал, но сержанты-операторы и подполковник Асинов увидели, что штурман чем-то явно встревожен.
      Да, он был встревожен, ибо его глаз, острый глаз наведенца, уловил на экране девятую точку. Она как бы каплей скатилась с "местников", которые освещали материковую полусферу экрана, и четко вырисовывалась над морем. Прокатился искристый валок развертки, и пятнышко поплыло дальше.
      Не верилось, чтобы это был какой-нибудь чужой самолет: откуда бы он мог так близко появиться?
      -- Запрос! -- бросил Гришин одному из своих помощников.
      -- Не отвечает, -- доложил оператор, немного погодя.
      Это могло значить одно из двух: либо летчик забыл включить бортовой ответчик, либо действительно летел чужой самолет, код которого экипажу был неизвестен.
      О девятой точке на экране Гришин доложил начальнику штаба, а тот в свою очередь -- командиру полка. Так перед Поддубным встал вопрос, который необходимо было разрешить немедленно, сию же секунду, иначе будет поздно. Вопрос стоял остро. Самолет мог принадлежать какому-нибудь соседнему полку; могло случиться, что летчик забыл включить бортовой ответчик, мог он, этот ответчик, и испортиться. Отказать могло и радио. Всякое могло случиться, и если Поддубный собьет свой самолет, то будет за это отвечать. Его также не помилуют, если это чужой самолет и он безнаказанно уйдет.
      Как тут поступить?
      Был еще один выход: обратиться к старшему -- комдиву. Пусть он решает. Но это означало бы попытку свалить ответственность за порученное дело на старшего начальника.
      Подполковник знал: майор Гришин вряд ли ошибется, находясь у экрана локатора, и скомандовал:
      -- Атаковать и сбить!
      Приняв такое решение, он все внимание сосредоточил на действиях штурмана-оператора, внимательно вникая в его команды. Из восьми перехватчиков Гришин выбрал замполита Горбунова и повел его в атаку. Этот выбор был продиктован тактическими соображениями: самолет замполита в данное мгновение находился ближе всего к неопознанному самолету.