На стоянке самолетов засуетились:
      -- Комиссия!
      Особенно волновались те, кто чувствовал за собой какую-нибудь провинность. Несколько техников побежали в помещение, где хранились формуляры, и начали наскоро заполнять соответствующие графы, которые должны были заполнить раньше. Механики, оружейники, прибористы рвали ветошь и начинали драить самолетам фюзеляжи, крылья, хвосты. Утром, снимая со своего самолета чехол, техник-лейтенант Гречка оторвал шнурок. Не ахти какой дефект, но и к нему тоже может придраться комиссия... Гречка замаскировался под самолетом и, вынув из панамы иглу, принялся поспешно пришивать злополучный шнурок.
      Волнения, однако, оказались напрасными. Вопреки ожиданию, главный инженер в сопровождении офицеров направился в противоположную сторону аэродрома, туда, где стояли старые, никому не нужные бомбардировщики Ту-2. Авиаспециалисты, поддавшиеся переполоху, дабы сгладить свою поспешность, а главное, напрасную рачительность и растерянность, разглагольствовали.
      Гречка рассуждал как бы сам с собою:
      -- Ну что такое шнурок? Так себе, чепуха. А увидели бы члены комиссии, что его нет на чехле, -- сразу в блокнот. А потом: "Такой-сякой техник Гречка плохо ухаживает за своим самолетом". И пошла бы писать губерния... Как-то -- это было еще в школе, -- продолжал Гречка, обращаясь к товарищам, -- налетела комиссия, тоже из штаба. Дернуло одного инженера заглянуть в кабину моего самолета. А там, как на грех, грязь прилипла к педалям. Вот за эти-то педали и гакнуло мне... Так протирали с песочком, что в пот кинуло... А ведь, по правде говоря, отличником считался. К медали был представлен. Не довелось увидеть мне ту медаль. Даже фотографию мою выскребли с доски отличников... Так сразу слава моя и померкла... Посему с комиссиями шутки плохи...
      Авиационные специалисты любили слушать Гречку, который говорил по-русски с мягким украинским акцентом. Получалось у него очень своеобразно. Говорил он всегда серьезно, без тени улыбки, с наивной простотой. А интонации были теплые, с юмором.
      Прилетевшие офицеры снимали с бомбардировщиков чехлы.
      Все недоумевали: что они надумали?
      Туда же, к бомбардировщикам, по рулежной дорожке промчалась командирская "Победа". Рядом с майором Поддубным сидел замполит Горбунов. Вскоре к Ту-2 подкатила бензоцистерна. А приблизительно через час загудели запущенные двигатели.
      Пробуют. Неужели кто-нибудь собирается летать на этих старых корытах? И какая в этом необходимость? Ведь боевая авиация -- истребительная и бомбардировочная -- давно уже перешли на реактивные моторы.
      -- Не иначе как в музей древностей собираются отправить.
      -- В тех самолетах давно уже фаланги и скорпионы водятся.
      -- Водятся или не водятся, а крысы благоденствуют, -- сказал Гречка. -Они, проклятые, обмотками проводов лакомятся. На одном аэродроме, как рассказывают, пришлось стоянку самолетов облить мазутом. Видимо-невидимо поналипало тех крыс. Залезет в мазут -- и ни сюды и ни туды. Подрыгает ногами, хвостом посмыкает -- и готова.
      -- А не случалось, чтобы крыса поднялась на самолете в воздух? -спросил кто-то из младших авиационных специалистов.
      -- Э, нет. Крысу туда и калачом не заманишь. Чует подвох, заранее сбегает...
      Условно старший лейтенант Телюков был уже вторично уничтожен в учебных боях. Первый раз это случилось во время воспроизведения взрыва атомной бомбы. Вздумалось ему посмотреть на дымный гриб. Высунул из укрытия голову, а посредник с белой повязкой на рукаве тут как тут:
      -- Забрать!
      Санитары подхватили летчика на носилки и поволокли в санчасть. Там "пострадавшего" осмотрели, измерили уровень радиации и отсортировали к группе безнадежных, так сказать, к боевым потерям.
      Но тогда его только позабавила эта строгая и, на его взгляд, несколько наивная условность. Обращаясь к таким же, как он сам, "Уничтоженным", Телюков пошутил:
      -- Закурим, пока наши праведные души не дошли до рая. А то и покурить там не дадут -- святые апостолы боятся табачного дыма как черт ладана.
      "Пострадавшие" покатывались со смеху.
      Теперь же, при вторичном "уничтожении", эта условность выводила его из себя. Заядлый летчик-истребитель никак не мог примириться с мыслью о том, что он потерпел поражение и не где-нибудь, а в кабине самолета, да еще от кого! От удальцовцев, у которых только и славы, что командир Герой, Золотой Звездой сверкает...
      Вспомнив о том, что начштаба подполковник Асинов любит все делать "на основании соответствующих документов", Телюков отправился к нему.
      -- Разрешите, товарищ подполковник?
      -- Что там у вас? -- начштаба оторвал взгляд от бумаг.
      Телюков приблизился к столу.
      -- Если уж удальцовцы такие меткие стрелки, то пусть покажут пленки фотопулеметов. Документальное подтверждение пусть пришлют. Я больше чем уверен, что документально они не смогут подтвердить.
      Телюков опоздал ровно на два часа. Пленки уже лежали в ящике стола начштаба. Глянул летчик -- глазам не поверил. Два самолета сняты на старте. Правда, трудно определить, чьи это самолеты. Удальцовцы могли и свои сфотографировать... Но нет... видно, что аэродром кизыл-калынский. Вон и рябая будка СКП стоит на месте и Ту-2 захвачены объективом.
      Телюков выругался в адрес удальцовцев и швырнул пленку в корзину для бумаг.
      Начштаба чуть не подпрыгнул от возмущения:
      -- Как вы смеете так обращаться со штабными документами? А ну, поднимите и подайте сюда.
      -- Тоже мне, документы! -- презрительно фыркнул Телюков, но все же достал пленку из карзины.
      -- Дайте сюда, я вам приказываю, старший лейтенант!
      -- Сожгите ее, товарищ подполковник.
      Возмущенный начштаба приказал летчику выйти из кабинета.
      Это произошло накануне стрелковой тренировки, которую Телюков должен был провести по плану с молодыми летчиками. Потому явился в тир взвинченным и злым.
      И досталось же беднягам, особенно лейтенанту Байрачному за его привычку улыбаться где надо и не надо.
      -- Чего вы, лейтенант, расцвели, как майская роза? -- придрался он к Байрачному, когда тот промахнулся. -- Мизинчиком кто-то кивает из-за мишени, что ли? Бросьте улыбаться! Хотите попасть -- зверем, зверем глядите на мишень!
      Григорий Байрачный вытаращил глаза, стиснул зубы -- зверем глядел. Не помогло. Пули пролетели мимо мишени, движущейся на проволоке вдоль стены.
      Майор Поддубный вложил много творческих сил, чтобы оборудовать тир соответственно современным требованиям. Тир получился на славу. Здесь все двигалось: и мишени, и кабина с пулеметом и стрелком. Мишени -- на проволоке, кабина -- на рельсах. В движение они приводились с помощью лебедки, которую вращал солдат. Не так-то просто было попасть в мишень.
      Телюков сел на место Байрачного.
      -- Вот как надо целиться и стрелять. Поняли свое задание?
      -- Что ж тут не понять?
      -- Отставить! Как надо отвечать? Устав забыли?
      -- Так точно! -- выпалил Байрачный.
      -- Что "так точно"? Забыли?
      -- Да нет. Я говорю, что отвечать надо по уставу: "Так точно".
      -- Я вас выучу, лейтенант! -- Телюков погрозил пальцем и окликнул солдата, крутившего лебедку. -- Давайте, да побыстрее!
      Кабина медленно покатилась, под колесами хрустел песок. Двинулись одна за другой мишени. Телюков впился взглядом в прицел.
      "Др-р-р" -- прогремела очередь.
      Мишень -- фанерная модель самолета -- разлетелась на куски. Еще одна очередь -- и от второй мишени остался лишь обрывок проволоки.
      -- Видели? Вот как надо целиться!
      Солдат-оружейник перезарядил пулемет. В кабину сел Байрачный.
      -- Не волнуйтесь, спокойно. Плавно нажимайте на гашетку, -- поучал Телюков. -- Двинули! -- махнул он солдату красным флажком.
      На этот раз Байрачный попал в цель. Правда, мишень не разлетелась, но порядочный кусок от нее оторвало пулями. И то достижение.
      -- Продолжайте так.
      Лейтенант Калашников отстрелялся первым и пытливо наблюдал за старшим лейтенантом. Калашников писал картину, на которой изображал Телюкова в кабине самолета. Работал художник много и добросовестно, но лицо ему пока не удавалось. Чего-то не хватало в нем, какой-то черты характера. Сходство как будто и полное и в то же время не полное. Телюков и не Телюков глядел с полотна.
      Припомнились слова отца, тоже художника, который с досадой говорил, что сын не пишет, а фотографирует, что он не умеет, к сожалению, видеть то, что видит подлинный художник, а именно: внутренний мир человека. Верно: туда не доходил глаз Калашникова... он и впрямь не мог себе уяснить, как можно заглянуть в душу человека, увидеть, вернее, уловить нечто скрытое от людского взора, а потом это "скрытое" отобразить на полотне. Он фотографировал своей кистью, считал, что ему не дан талант, поэтому и не рискнул учиться на художника.
      Но почему же теперь его одолевало желание сделать настоящий портрет? Почему он задумался об этих внутренних чертах? Что это -- творческий рост? А что если он найдет это внутреннее "Я" Телюкова и создаст настоящее полотно? Ах, если бы найти!
      Он перебирал в воображении черты характера Телюкова. Телюков смелый, отчаянно смелый. В нем много самолюбия. Одарен, влюблен в свою профессию. Без полетов не может жить. Полет для него -- романтика. И вдруг -- зверем глядеть на мишень! Как это может ужиться рядом с романтикой? И что получится от соединения всех этих черт?
      Калашников не мог дать себе ответа на эти вопросы, но понимал одно: Телюков -- натура сложная, лишенная тех бесхитростных черт, какие позволили бы сказать безошибочно: он такой-то и такой-то.
      ...Телюков измучился вконец, тренируя Байрачного.
      -- Хватит! -- он махнул рукой и вынул портсигар. -- Разрешаю закурить.
      Летчики присели на рельсы, расстегнули комбинезоны, чтобы просушить взмокшие майки!
      Телюков выкручивал каблуком воронку в песке, щурился, думал о чем-то своем. Пустив колечко дыма, он сказал Байрачному спокойно:
      -- Стрелять -- это вам не камешки в воду бросать развлечения ради. Это умение уничтожить врага. И если вы его не уничтожите, он уничтожит вас. В бою -- кто кого. А вы, простите, улыбаетесь, а до смеха ли тут? До шуток?
      -- Натура у меня такая, -- оправдывался Байрачный.
      -- Ломать надо скверную натуру, вот что!
      -- Выходит, мне и улыбаться нельзя?
      -- Смотря где. На танцах -- улыбайтесь, сколько влезет. Встретитесь с вашей медсестрой -- смейтесь, шутите на здоровье. А здесь? Какие здесь могут быть шутки? Вот вы дважды промахнулись. В бою это могло бы стоить вам жизни. Счастье ваше, что мишень не стреляет, а то она вас уничтожила бы. Где промах -- там проигрыш боя. Слышали, что по поводу этого рассказывал майор Поддубный?
      Разговор внезапно прервался -- за Телюковым пришла с аэродрома "Победа".
      -- Вас срочно вызывает командир, -- сообщил Челматкин.
      Он доставил летчика к Ту-2.
      Пармовцы (ПАРМ -- полевые авиаремонтные мастерские) проверяли моторы, агрегаты, приборы, срывали с самолетов фонари, а обычные сиденья в кабинах заменяли катапультными. Маляры перекрасили бомбардировщики в красный цвет, и они напоминали гигантских вареных раков.
      Телюков сразу догадался, зачем его позвали.
      Впереди -- интересная боевая работа. Летчики-истребители получат возможность стрелять в настоящие самолеты. Жаль только, что их невозможно поднять в стратосферу, где летают современные реактивные бомбардировщики...
      Майор Поддубный представил Телюкова только что прибывшему летчику-инструктору. Когда же ремонтники во главе с инженером подготовили двухместный Ту-2, инструктор начал "вывозить" Телюкова. И молодец же Телюков! После седьмого провозного вылетел на Ту-2 самостоятельно. Каких-нибудь три-четыре дня, и летчик все освоил. Одновременно он тренировал себя на земле, готовясь к прыжкам с парашютом.
      Когда все подготовительные работы были завершены, прилетел генерал-майор авиации Щукин со своими помощниками. Они проложили маршрут, по которому будет запускаться на автопилотах Ту-2, обозначили район, где будет приземляться Телюков и где его должен подбирать вертолет.
      Кизыл-Калынский аэродром стал в центре внимания всего соединения.
      К стрельбе по Ту-2 готовились, однако, не только кизыл-калынцы, но и летчики других полков, в том числе полка Удальцова. Этот не зевал. Пронюхав о затее соседей, он каждый день наведывался в Кизыл-Калу, боясь, чтобы его не обошли...
      И вот к полетам все уже готово.
      Завтра утром первый вылет.
      Старший лейтенант Телюков поставил картину на стол, прислонил ее к стене и отошел на середину комнаты, чтобы полюбоваться своим портретом на расстоянии.
      -- Ты! Ей-богу, ты, Филипп Кондратьевич! -- обращался он к своему изображению. -- Смотри пожалуйста, какая важная персона развалилась в кабине! Только золотой рамы не хватает! Но будет и рама. Поеду в Ашхабад и куплю. Еще, чего доброго, в Эрмитаж или в Третьяковку попадешь, Филипп Кондратьевич, если врежешься где-нибудь в пески... Тогда напишут: "Отважный летчик-истребитель, авиатор пустыни, герой учебных будней Филипп Кондратьевич Телюков жил и работал в эру аэропланов реактивных". И будут на тебя глядеть потомки, как на Чкалова.
      Польщенный своим собственным красноречием, Телюков подмигнул сам себе в зеркале, пристроился у края стола и раскрыл учебник английского языка. Он во всем, насколько это позволяла его непоседливая натура, подражал "академику" и поставил себе целью в совершенстве овладеть английским языком, который изучал в десятилетке. Он так увлекся, что частенько над учебником и словарем засиживался до полуночи, если на утро не планировались полеты.
      А ведь завтра полеты, да еще какие! На Ту-2 с катапультой! Стреляющий механизм выбросит его, Телюкова, из кабины, как мину, и повиснет он с парашютом над дикими песками.
      Стало как-то не по себе при одной мысли об этом. Разум человека придумал катапульту. Не одному летчику спасла она жизнь. И все же эта такая штука, которая хороша, когда о ней не думаешь. Вот, например, с самолетом произошла в воздухе какая-то авария. Думать некогда, и летчик нажимает на спуск стреляющего механизма. Самолет камнем падает вниз, разбивается, а летчик спокойно опускается с парашютом.
      А когда захочешь разобраться подробно -- как же это так -- стрелять самим собою, вылетать из кабины вместе с сиденьем, да еще вспомнишь, что мощный поток воздуха может и рот разодрать, если невзначай разинешь его... нет, лучше уж не думать...
      Одним словом, катапульта -- это на крайний случай, если уж ничего другого для спасения не остается. В конце концов лучше иметь рот залатанный, чем не иметь ничего.
      Телюкова никто не неволил идти на такой риск. Он согласился по доброй воле, сознательно и даже охотно, да и какой же это летчик, если боится катапульты! А он, Телюков, не просто летчик, а старший летчик. Хоть и небольшой, но все же начальник. Он должен служить образцом для остальных. И он покажет, на что способен! Пусть на его примере товарищи закаляют свои сердца для будущих боев за Родину!
      Как никогда прежде, Телюков чувствовал себя счастливым. Завтра в его отваге и храбрости убедится сам генерал. Его, Телюкова, имя станет известным в соединении, а возможно, о нем узнают и в Москве. В том же, что все будет хорошо, он почти не сомневался. Все вычислено, проверено, предусмотрено.
      Неожиданно в окно ворвались звуки гитары. Кто это не спит в столь позднюю ночь? Ясно -- молодые летчики. Не летают еще по ночам, не дежурят на аэродроме -- вот и гуляют.
      Телюков вышел на крыльцо. Летчики, как видно, возвращались из клуба и прошли мимо, не заметив Телюкова.
      Немного погодя в темноте зашуршали чьи-то шаги, упругие, легкие. Так ходит Лиля... Телюков пригляделся и увидел Лизу Жбанову -- дочь инженера. От нее веяло нежным запахом дорогих духов.
      -- Лиза!
      Девушка остановилась.
      -- Не узнаете?
      -- Узнала.
      -- Проводить вас, Лиза?
      Лиза стремительно повернулась и, почти касаясь локтя Телюкова полной грудью, зашептала таинственно, предостерегающе:
      -- Не летите! Ту-2 -- это западня, ловушка, которую придумал для вас Поддубный... К нам приходил майор Гришин... Знаете, что он сказал папе? Нет, вы ничего не знаете... А я слышала. Гришин говорил, что Поддубный специально придумал полеты на старых бомбардировщиках, чтобы вы разбились... Из-за Лили. Не верите? Спросите у мамы! Она тоже слышала. И мама посоветовала мне как-нибудь передать это вам, чтобы вы отказались вообще летать на бомбардировщиках. А Лиля любит вас... только чин майора, должно быть, затуманил ей глаза... Она ездила с ним на "Победе" в аул. Я все знаю...
      -- Поздно, Лиза. Вопрос решен, я завтра лечу, -- ответил Телюков, не успев еще разобраться в услышанном.
      -- Не летите! -- умоляюще воскликнула Лиза и еще крепче прильнула к Телюкову. -- Не летите!
      "А ты? Чего так взволнована? -- подумал Телюков. -- Неужели ты... -- и у него явилось желание провести с ней вечер. -- Пригласить разве? Ведь завтра и впрямь может что-нибудь произойти... Бомбардировщики устарели... Жизнь коротка..."
      Телюков мягко привлек Лизу к себе.
      -- Пойдем ко мне? Ну?..
      Вдруг в нем что-то словно оборвалось. С непонятным ему самому чувством он невольно отстранился. "Пустая дуреха", -- подумал он с презрением и сказал уже сухо:
      -- Нет, поздно. Идите, Лиза. Я не разобьюсь. Не беспокойтесь.
      Вернувшись к себе, Телюков долго шагал по комнате взад и вперед, каждый раз натыкаясь на штангу, лежащую на полу. Мысли путались в голове. Западня? Нет, не таков Поддубный, чтобы расставлять западни! Здесь что-то не то. Он хорошо знает Гришина, знает Лизу и ее мать. Сорвать полеты, расквитаться с Поддубным, выставить его, Телюкова, в неприглядном свете, сделать из него труса, посмешище перед генералом -- вот чего добивается Гришин. Но этого не будет! Не будет ни за что!
      Он нагнулся к штанге, выжал раз, другой, третий. Потом разделся, окатил себя водой, вытерся и лег в постель.
      Глава одиннадцатая
      Медсестра Бибиджан не решалась раскрыть свою тайну и в последние дни избегала встреч с лейтенантом Байрачным. А если они и сталкивались где-либо случайно на улице, то поспешно удирала и тайком горько рыдала.
      Несчастье, свалившееся на нее с детских лет, начинало сказываться на службе. Недавно Бибиджан перепутала лекарства, дала выпить больному солдату Баклуше вместо микстуры стопку спирта.
      --Давненько не пробовал таких лекарств, -- крякнул солдат, запивая водой. -- Мне б еще стопочку, сестрица...
      -- Сколько прописано, столько и даю.
      -- Сестрица, голубушка...
      "Что это ему так понравилось?" -- подумала Бибиджан. Посмотрела на флакон, из которого наливала лекарство, а на этикетке написано: "Spiritus vini rectificati".
      -- Идите в палату и сейчас же ложитесь в постель, -- перепугалась сестра.
      Баклуша ушел, но по дороге очутился в кабинете главного врача -- майора медицинской службы Абрама Львовича Бух. Солдат бил себя кулаком в грудь, доказывал, икая, что он совершенно здоров и не знает, "какого рожна" его здесь держат.
      -- Вы где это успели напиться? -- спросил врач.
      -- Сестрица дала. Это лекарство такое, со спиртом.
      -- Какое лекарство? -- изумился врач. -- Позвать сюда сестру! Пусть принесет мой рецепт!
      Поднялся шум. Бибиджан -- в слезы:
      -- Простите, Абрам Львович, я ошиблась.
      -- Потому что порядка нет в процедурной. Порядка нет! -- Абрам Львович забегал по кабинету, хватая себя за голову.
      Бибиджан был объявлен выговор в приказе.
      Байрачный, поскольку Бибиджан избегала его, сильно досадовал и злился и на нее и на себя. "Как это я позволяю какой-то девчонке водить себя за нос? Что ж это я за тряпка? А еще летчик-истребитель!"
      Оставив Скибу и Калашникова, которые уселись с гитарой на крыльце, он отправился в поликлинику, где в эту ночь дежурила Бибиджан. Стучался в двери и в окна -- не впустила и сама не вышла.
      "Ну и не надо, подумаешь! -- успокаивал сам себя. -- А я еще, дурак, золотые часы купил в подарок... Другой подарю, а ты сиди в своей процедурной. Пожалеешь, да поздно будет!"
      Байрачный полагал, что и в таких случаях он должен действовать решительно -- нет так нет! Все, крышка!
      Утром он вместе со всеми летчиками поехал на аэродром, чтобы посмотреть на необычные полеты.
      Ровно в десять ноль-ноль Телюков сел в кабину нацеленного носом на бетонную полосу Ту-2. Непривычно чувствовал себя летчик. Над головой -отверстие, впереди -- тоже все открыто, только один защитный козырек из плексигласа, такой примерно, какой ставят на мотоциклы. Кроме пистолета, спасательного жилета, парашюта с резиновой надувной лодкой -- этих неизменных спутников летчика в полете Телюков имел при себе две брезентовые сумки, прикрепленные к поясу (одна с ракетницей и ракетами, другая с флягами, наполненными водой и спиртом); у него был запас еды, компас, санитарные пакеты, нож, спички. Все это могло пригодиться, если летчика своевременно не подберут после катапультирования или если его ненароком занесет в море.
      Телюкову присвоили позывной "Дракон". Собственно, он сам выбрал это слово, по своему вкусу. Таким образом, с того момента, как Телюков сел в кабину Ту-2, он уже был не Телюков, а "Дракон" и, гордо чеканя каждую букву, произносил по радио:
      -- Я -- Др-ракон! Я -- Др-ракон!
      На стартовом командном пункте пост руководителя полетов занял генерал Щукин, прилетевший в Кизыл-Калу накануне вечером. Он был "Верба" -- позывной СКП. Возле Ту-2 стояли старшие офицеры соединения. Каждый их них уже дал летчику последние указания по своей служебной линии. Ждали только команду генерала.
      В стороне от взлетно-посадочной полосы, как ветряк, навзничь поваленный бурей, махал крыльями вертолет. Он то поднимался метров на пять над землей, то снова приседал на колеса -- экипаж тренировался, готовясь к выполнению задания.
      Инженер, который непосредственно готовил к выпуску Ту-2, похаживал перед самолетом, держа за спиной наземный предохранитель катапульты. Инженер явно показывал начальникам, что не забыл вынуть предохранитель. И по тому, как инструктировал инженер летчика относительно непредвиденных случайностей в полете и настройки автопилота, было видно, что он очень волнуется. Очевидно, генерал как следует предупредил инженера...
      Но вот прозвучала команда по радио:
      -- Дракон -- запуск!
      -- От винта! -- скомандовал Телюков.
      Заревели моторы, вздымая позади пыль, задрожал на тормозных колодках самолет. Телюков, проверив моторы на максимальных оборотах, запросил разрешения на взлет.
      -- Взлет разрешаю, -- передал генерал.
      Телюков сбавил газ и условным знаком передал авиационным специалистам, чтоб из-под колес убрали тормозные колодки. Минуту спустя краснокрылый самолет начал разбег. Оторвавшись от земли, он медленно поплыл вверх. Старые моторы тянули плохо. Казалось, вот-вот откажет один, а за ним другой, и самолет "ляжет" на крыло, "клюнет" носом в землю. Телюков поспешил убрать шасси, чтобы уменьшить лобовое сопротивление. Поглядел на высотомер. Пятьдесят... сто. Сто пятьдесят... двести метров. Наконец стрелка приблизилась к тремстам. Этой высоты уже достаточно, чтобы в случае чего катапультироваться. Исчезла напряженность, летчик почувствовал себя более уверенно.
      А моторы, хоть и медленно, но тянули самолет вверх. Пусть не волнуется инженер. Пусть не трясется от страха штурман Гришин, сидящий у индикатора радиолокатора. Материальная часть самолета действует исправно.
      -- Я -- Дракон, -- радировал Телюков. -- Высота около двух тысяч. Иду заданным курсом.
      "Верба" радировала в ответ:
      -- Вас слышу. Продолжайте полет. Как поняли?
      -- Дракон понял вас правильно.
      В лицо Телюкову дул прохладный ветер; солнце слепило глаза. Летчик прислушивался к звукам в эфире. Офицеры-наводчики подняли пару истребителей с аэродрома Удальцова. Какая-то пара шла из-за Каспия. Чуть позже вылетели майор Поддубный и майор Дроздов. Взял старт и вертолет.
      -- Дракон! Вы в заданном квадрате. Дракон, вы в заданном квадрате! -сообщил штурман Гришин.
      Так подошла пора оставить самолет. Высота около четырех тысяч метров. Телюков ручками центрирования подрегулировал автопилот, чтобы самолет летел прямолинейно в горизонтальной плоскости. Сделав это, осмотрел местность, где ему предстояло приземлиться на парашюте. С высоты она казалась ровной, как пол. На самом же деле в этом районе должны быть где-то невысокие горы, к которым примыкает такыр. Вокруг в радиусе ста километров на карте не значилось ни одного населенного пункта.
      "Пора так пора", -- подумал Телюков и передал в эфир:
      -- Я -- Дракон. Через минуту оставляю самолет.
      -- Я -- Верба. Оставляйте.
      -- Вас понял. Я -- Дракон. Встречайте на земле.
      -- Я -- Верба. Вертолет вышел. Оставляйте.
      -- Я -- Дракон. Оставляю. Все. Все.
      Телюков отсоединил шнур шлемофона и начал готовиться к катапультированию: снял ноги с педалей и поставил на подножки сиденья, левой рукой опустил вниз рычаг стопорения привязных ремней, а правой подал вперед и вниз рычаг предохранителя спуска стреляющего механизма, напряг мускулы, уперся головой в заголовник, а ногами -- в поручни сиденья. Осталось нажать на спуск стреляющего механизма, но вдруг в глаза бросились часы на доске приборов. "Для чего же им пропадать?" -- подумал летчик. Он вынул часы, сунул их себе в карман, а уже после этого, зажмурившись и крепко сжав губы, нажал на спуск стреляющего механизма.
      То, что больше всего волновало летчика, осуществилось. Его выкинуло вон из кабины вместе с сиденьем. Тело сделало сальто. Уступая инстинкту, Телюков схватил "грушу", отстегнул привязные ремни, потом ногами и руками оттолкнул от себя сиденье, так же инстинктивно вытянул руки и ласточкой устремился вниз, навстречу земле.
      Раздался хлопок -- раскрылся парашют. Закачавшись под белым шелковым куполом, охваченный бьющей через край радостью, Телюков запел:
      Не для тебя ли
      В садах наших вишни
      Рано так начали зреть?
      Рано веселые звездочки вышли,
      Чтоб на тебя поглядеть.
      Эту свою любимую песенку он всегда напевал в полетах мысленно, остерегаясь, чтобы при включении радиопередатчика не услышал командир. А теперь не услышит никто. Он один над пустыней, один, как Демон. И кто знает, быть может, там, где он приземлится, еще не ступала нога человека.
      Между тем не так уж одинок оказался Телюков на земле.
      Его встретили... шакалы.
      -- У-у, гады! -- летчик выхватил пистолет.
      Когда звери разбежались, он начал подбирать парашют. Через несколько минут в небе замаячил вертолет. Телюков выстрелил из ракетницы раз, другой. Экипаж вертолета заметил сигналы и начал снижаться к летчику, чтобы взять его на борт.
      Так Телюков "выкинул" в воздух четыре Ту-2. Четыре дня -- четыре прыжка с парашютом. Все шло нормально. Лишь врачи из авиационного госпиталя докучали. Не успеет Телюков выйти из вертолета, как они хватают его и везут в поликлинику. Один выслушивает пульс, другой ставит на весы, третий отводит на рентген, четвертый сидит в столовой и наблюдает за аппетитом.
      Один подполковник медицинской службы сказал Телюкову, что его прыжки представляют с точки зрения авиационной медицины огромный интерес. Признался, что пишет диссертацию, и даже тему назвал. Из длинного перечня слов летчик запомнил лишь одно -- "рефлексы".
      -- О рефлексах уже Павлов писал, -- заметил Телюков, давая ученому понять, что и в этой науке он не профан.
      Ученый-медик пояснил:
      -- Авиационная медицина -- новая область науки. Ее проблемы еще не вполне исследованы. Меня удивляет, как вы не понимаете...
      -- Чего не понимаю? -- запальчиво прервал его Телюков. -- Вы хотите писать диссертацию? Садитесь в самолет, катапультируйтесь, вот и узнаете на собственном опыте, какие бывают рефлексы. И диссертация пойдет как по маслу. Наука требует риска, даже жертв. Вспомните Пастера, Джордано Бруно...
      На дерзость летчика врач пожаловался Поддубному. Это было как раз тогда, когда Телюков должен был вернуться после пятого полета. Но неожиданно в вертолете, который вылетел за летчиком, возникла неисправность. Вертолет приземлился где-то около железнодорожной станции. Пока выясняли причину вынужденной посадки, пока ремонтировали вертолет, налетел ураган. Налетел, как всегда, нежданно-негаданно: по ту сторону Копет-Дага иностранные государства и, естественно, нет метеорологической станции, которая бы своевременно могла предупредить авиаторов о приближении бури.
      На аэродроме забили тревогу. По проводам и в эфир полетело штормовое оповещение. Авиационные специалисты пришвартовывали самолеты, ремонтники плотно закрывали в помещениях своих мастерских окна и двери.
      Но как быть с Телюковым? Ведь он сидит где-то в пустыне, да еще неизвестно, как приземлился, все ли с ним благополучно? А вдруг с ним что-то случилось и он лежит раненый, ожидая помощи?
      Генерала Щукина на аэродроме не было -- накануне он вылетел в штаб соединения. Полетами руководил майор Поддубный. Вызывать второй вертолет поздно. Что делать? Положение создавалось угрожающее. Поддубный позвонил командиру дивизии. Но что тот мог посоветовать?
      Черная туча пыли перекатилась через Кизыл-Калу, заволокла все вокруг и двинулась дальше. Закачалась на колесах будка СКП, звякнуло вырванное ветром стекло. Песок посыпался на столы, на радиоаппаратуру, оседая тонким серым порошком.
      С тех пор, как полковник Слива уехал в отпуск, штурман Гришин бывал на СКП лишь тогда, когда его присутствие было необходимо по обязанности. Он со дня на день ожидал приказа о назначении Поддубного постоянным заместителем командира полка и как временный заместитель совершенно отстранился от дел. Поддубного он по-прежнему считал выскочкой и был уверен, что тот рано или поздно свернет себе шею, скатится по служебной лестнице вниз. Аварии и катастрофы ускорят его конец...