Война с Хторром (№3) - Ярость мщения

Взглядом я попросил у Лиз помощи.

— Все материалы о ренегатах строго засекречены, — спокойно сообщила она. — В сети нет упоминаний об этом. Все существует только в виде распечатки и предоставляется для ознакомления лишь по специальному запросу.

— О-о, — протянул я. — Ну, в общем, получилось так, что я… м-м… решил особо не распространяться об этом.

Это была очень неприятная обязанность, и… резолюции последовали весьма тягостные. Возможно, мы провалили все дело, но тогда с ним вообще нельзя было бы справиться — это означало бы позволить ренегатам продолжать то, чем они занимались, что и вовсе недопустимо. Дело в том, что этот частный инцидент совершенно отчетливо продемонстрировал, чем в действительности являются ренегатско-хторранские взаимоотношения.

Я заметил, что один из помощников президента передал ей красную папку. Она читала ее, пока я говорил, время от времени поднимая глаза и изучая меня. Если это мой отчет, то хотел бы я знать, кто его написал.

Лиз сказала: — Это было, когда капитан Маккарти послал в сеть условный сигнал и я забрала его из Колорадо, Генерал все еще сомневался. Но это не имело значения, потому что заговорила президент: — Капитан, могу я задать вам вопрос?

— Да, мэм.

— Вы кинули нам обглоданную кость, но я знаю, что многое вы скрыли. Я смотрела ваше дело. Из него следует, что вы прошли через страдания. Я права?

— Да, мэм. Это так.

— Спасибо. Теперь я хочу спросить вас кое о чем и прошу вас отрешиться от личных переживаний. Как бы вам ни было трудно, это необходимо. Вы нужны как непредвзятый наблюдатель, испытавший все на собственном опыте.

— Я сделаю все, что в моих силах, мэм.

— Уверена, что вы постараетесь. Итак, вопрос, капитан. По вашему мнению, ренегаты по-прежнему остаются людьми?

— Э… Мэм, я наблюдал их в разных ситуациях. Я видел, как они праздновали дни рождения своих детей, катая малышей верхом на червях. Вы когда-нибудь сталкивались с червем в карнавальном наряде? Если бы это было все, что я видел, я ответил бы вам: да, ренегаты нашли способ сохранить человечность и включить червей в свою жизнь. Но это не все. — Я остановился и откашлялся. — Дайте мне стакан воды, пожалуйста.

Помощница президента налила воды из графина и протянула мне.

— Спасибо.

Она мимолетно улыбнулась и исчезла. Я продолжал: — О другом мне не хотелось бы говорить. Я предпочитаю не думать об этом, не хочу даже держать в голове. Но, боюсь, это останется там навсегда. Я видел, как человеческие существа нацеливали червей на людей. Как оружие. Видел, как человеческие существа бросали детей в загон, чтобы пустить их на корм червям. Я видел… — У меня перехватило горло, голос пропал. Я зажал рукой рот, потом глаза. — Видел моих собственных детей…

И снова из глаз моих непроизвольно потекли слезы. Лиз сунула мне салфетку. Я отвернулся, чувствуя ее руку на своем плече.

— Все хорошо, Джим, это пройдет, — говорила она. — Все хорошо.

Через минуту я взял себя в руки.

— Госпожа президент, вы просили меня сохранить непредвзятость. Но это невозможно. После всего, что я видел у ренегатов, мне остается сказать лишь следующее: существует предел, после которого их отождествление с червями становится настолько полным, что они теряют последнюю точку соприкосновения с человечеством. Когда мы захватили Племя, напавшее на Семью, вопрос, который нам предстояло решить, не касался их вины, это не вызывало сомнений. Суть заключалась в нашем ответе. Что мы должны сделать с этим. Все сводилось к тому же: как относиться к ренегатам — как к людям или как к червям? Ответ, к которому мы пришли в Семье, заключался в том, что самим фактом коллаборационизма ренегаты отказались от своей человечности. Я не знаю, может ли это служить ответом на ваш вопрос, но для Семьи он был очевиден. И я в нем уверен до сих пор. Я не думаю, что предатели человеческого рода заслуживают лучшей участи, чем наши враги. Я сел.

— Благодарю вас, капитан. По-моему, вы со всей определенностью выразили свою точку зрения.

Президент, казалось, была обеспокоена. Лиз повернулась ко мне, положила руку на мое колено и шепнула: — Ты справился прекрасно.

Я стряхнул ее руку и, уставившись в пол, думал: что же я сделал? Кого я предал на этот раз?

Шлюха одна беспримерная

Утешала клиента нервного:

«Любого размера штуку

Приму я без звука,

Не волнуйся, я — безразмерная!»

МАЛЕНЬКИЙ КУСОЧЕК ПРАВДЫ

Тот, кто ненавидит историю, обречен ее переписывать.

Соломон Краткий

— Пойдем, — сказала Лиз, вытаскивая меня из кресла. — Накормлю тебя обедом. — Она быстро потащила меня к двери.

Два человека в форме направились нам наперерез, но Лиз только покачала головой и, не останавливаясь, увлекла меня дальше.

— Полковник Тирелли! — позвал один. Лиз захлопнула дверь у них перед носом.

Но они не отставали.

— Полковник!

— Не оборачивайся, — приказала Лиз. Преследователи догоняли нас. Генералу Уэйнрайту было за шестьдесят; он покраснел, запыхался и говорить мог одними междометиями. Полковник же был вылитым оловянным солдатиком. Генерал сказал: — Знаете ли, вы так просто отсюда не уйдете!

— Не понимаю, о чем вы, генерал. С вашего позволения, у меня назначена другая встреча.

— Вы состряпали эту конференцию. Подтасовали карты.

Полковник схватил ее за руку и остановил. Лиз посмотрела на лапу, державшую ее за локоть.

— Уложить его? — спросил я Лиз, шагнув к нему.

— Если попытаетесь, считайте себя трупом, — рявкнул военный.

— Я давно труп, — заметил я, но он не понял. Лиз дотронулась до моей руки.

— Я сама справлюсь, Джим. — Она посмотрела на полковника. — Вам сколько пальцев сломать?

Генерал кивнул своему помощнику: — Отпустите ее.

Полковник подчинился. Генерал сказал: — Мы знаем, что вы сделали. Нам известно, как вы планировали ваши полеты. Целый год вы выводили своих людей из Колорадо. Вы намеренно позволили некоторым очагам заражения распространиться сверх допустимых пределов. Вы хотели сбросить бомбу, не так ли?

Лиз удивленно посмотрела на него.

— Генерал, все, что я имела сказать, я сказала президенту Соединенных Штатов.

— Ее вы можете дурачить! — забрызгал слюной полковник. Я пожалел, что мне не разрешили врезать ему как следует. — Эта старуха так и юлит перед Агентством.

— Она — главнокомандую щий Вооружеными силами! Высшая власть на Земле. Может быть, вы этого не понимаете, — сказала Лиз. — Этот человек, .. — она указала большим пальцем на полковника, — опасно близок к тому, чтобы прямо призывать к бунту! Если вы не подадите на него рапорт, это сделаю я!

Ее глаза сверкали. Она повернулась и пошла по коридору. Я поспешил за ней.

Когда мы вошли в лифт, я оглянулся, чтобы проверить, не идут ли они за нами. Но они застыли на месте. Двери лифта закрылись, и Лиз расхохоталась.

— А? Что здесь смешного? Она нажала на верхнюю кнопку.

— Все. Черви в предместье Денвера. Генерал Уэйн-райт тоже стоит за бомбу, и мы вцепились друг другу в глотку, потому что никто не хочет отвечать, если это не сработает.

— А мы действительно хотим сбросить бомбу?

— Нет, — вздохнула Лиз. — Не хотим. Просто это единственное, чего мы еще не пробовали. Потом останутся только планы отступления, и президент утвердила их. Возможно, нам придется покинуть планету.

— Что? Как?..

Двери лифта открылись, и мы вышли в шлюз безопасности. Лиз приложила ладонь к опознавательной панели, и двери шлюза разъехались. На эскалаторе, спускающемся к гаражу, Лиз сказала: — Если понадобится, мы можем эвакуироваться на Луну и на станции «Л-5». Кстати, «Альфа» была готова на восемьдесят пять процентов уже к началу эпидемий. Не так трудно сделать ее пригодной для жизни. Атмосфера там сформирована; остается переправить туда достаточное количество газа, чтобы довести давление до приемлемого. Это выполнимо. По нашим сведениям, на лунных станциях все еще живет сто одиннадцать человек. Не представляю как, но они держатся и смогут многому научить нас. По нашим оценкам, можно спасти от десяти до пятнадцати процентов земной экологии, да еще зародышевую плазму. Остальное мы, похоже, потеряем. Уже началась эвакуация Мирового Экологического Банка — независимо от того, придется нам покинуть планету или нет.

— Сколько там может разместиться людей? — спросил я.

— Около пятисот тысяч. И спермы еще от десяти миллионов. Генетический фонд будет спасен.

— Но не сам вид.

— Правильно, не сам вид, если только мы не найдем способ стерилизации, при котором выжила бы флора и фауна. Доктор Зимф настроена пессимистически. Все, обладающее достаточной силой, чтобы убивать хторран, смертельно и для человека. А вот и машина.

Я залез в нее.

— Куда мы едем?

— Обедать, ты забыл?

— Почему со мной?

— Потому. Все очень просто. Я хочу отвезти тебя туда, где никто не дотянется до тебя. Ты знаешь слишком много. Хуже того — ты даже не понимаешь, что тебе известно.

И она тронула машину. Мотор заскулил, набрал обороты и заработал неслышно. Мы скользнули наверх и наружу в ночной Денвер. Лиз коротко рассмеялась.

— Генерал был прав. Мы действительно позволили заражению достичь неуправляемого уровня, но по другим причинам. У нас было пять альтернативных вариантов, как покончить с лагерем; ядерный — лишь один из них. И президент знала об этом. Тем не менее мы состряпали это совещание. Мы всегда так поступаем, — Она помрачнела. — Не просто состряпали — довели до кипения, упарили до эссенции. У нас больше нет времени, Джим, Нет времени.

Я кивнул.

Она замолчала.

— Что я знаю? — недоумевал я.

— Пока не поняла, — ответила Лиз. — Но собираюсь выяснить.

Так часто Боба шуровали в печке.

Что он взвыл: «Вы меня искалечите!

Не возражаю я нимало

Регулярно чистить поддувало,

Но тогда хоть клитором его обеспечьте».

ЗАТУХАНИЕ

Лучше любви мести не придумать.

Соломон Краткий

— Помнишь это место? — спросила Лиз, когда мы свернули со скоростной трассы.

— «Мэрриот-Редженси»? Как же я могу забыть? Только в прошлый раз кругом светили фейерверки и лазеры.

— Жаль, что их больше не будет. Война.

— Вижу.

Место напоминало гробницу. Огромную пирамиду словно накрыл саван. Только потом я понял, в чем дело: не горели огни, не били фонтаны, никакого праздника. Раньше это здание сверкало, как драгоценный камень. Теперь оно напоминало громадный темный монолит. Кое-где все-таки светились окна, но каким-то образом они придавали всему еще более заброшенный, более одинокий вид.

Мы поднялись по эстакаде для служебного транспорта и въехали во внутренний вестибюль. По крайней мере, служитель еще отгонял автомобили на стоянку. Выйдя из машины, я обратил внимание на безжизненность помещения.

— Мы убрали отсюда растения, — пояснила Лиз, не дожидаясь моего вопроса. — Они заразились. Вирусами. Болезнь растений. Они стали фиолетовыми. Или красными. Превратились в хторранские организмы. Мы выкопали их из горшков.

Она взяла меня за руку и повела к эскалатору. В прошлый раз, когда я на нем ехал, рядом со мной стояли Тед, Марси и полковник, похожий на жабу. Марси мертва… Полковник мертв; А где Тед, я не знал. Возможно, тоже мертв. Тем временем Лиз говорила: — Представляешь, какое разочарование! Предполагалось, что здесь разместится мозговой центр сопротивления, но мы не сумели защитить даже собственные зеленые растения. Мы теряем Денвер, Джим. Это только вопрос времени.

Но одна вещь осталась прежней — буфет, где я впервые увидел Формана. Правда, теперь выбор блюд был победнее. Лосось консервированный, а не свежий. И вместо официантов туда-сюда катались на колесиках роботы.

— Шеф-повара мы оставили, — сказала Лиз. — Хорошая еда полезна для поддержания морального духа. Она успокаивает. Или, как выражается Форман: «Возвращает нас к мамочкиной титьке». — Она передала мне поднос. — Держи, нахторривай на него.

— Нахторривай? Она пожала плечами: — Это из серии анекдотов про хторран. Что еще я могу сказать?

— Не говори ничего.

Я смотрел на консервированные персики, прессованный творог, свежий хлеб, холодный, тонко нарезанный ростбиф, маринованные огурчики, сосиски, яичницуболтунью…

И опустил поднос.

— Что случилось? — спросила Лиз.

— Не могу поверить. Вчера вечером я был за тысячу километров отсюда, пытаясь запихнуть в себя жесткую салями и прокисшую сыворотку. Мой мозг был измучен галлюцинациями. Сегодня утром я взорвал фургон. Потом помог тебе разбомбить лагерь червей. По возвращении доложился президенту Соединенных Штатов. Я неожиданно вернулся к цивилизации, стою перед гостиничным буфетом, и мне объясняют, что это закаляет моральный дух.

Вокруг никого не было. Но, как бы то ни было, я все равно должен высказаться.

— Полковник, я, наверное, переживаю нечто вроде культурного шока. Три недели назад я совершил поступок, за который меня следовало поставить к стенке. С тех пор я непрерывно убегал от этого. И вот внезапно оказался здесь — это не укладывается в рамки здравого смысла. Это нереально.

Она положила ладонь на мою руку.

— Джим…

Я стряхнул ее руку.

— Нет, дай мне закончить. Там все было нереально. Да, нереально. Каждый раз, когда я вдыхал воздух и чувствовал запах Хторра, это было нереально. Каждый раз, когда я смотрел на холмы и видел их лиловыми, или розовыми, или синими, или красными, это было нереально. Я сходил с ума. И по-моему, сумасшедший до сих пор. Я ходил повсюду, повторяя: «Этого не может быть. Этого нет. Пожалуйста, разбудите меня». Только это было. И вот я здесь, смотрю на буфет, на уйму еды. Ты воспринимаешь это как само собой разумеющееся. Но я был там, Лиз. Это одна видимость. Этого нет. Не знаю, как долго ты еще сможешь обманывать себя, но я-то знаю: этого в природе не существует. Это мираж в пустыне. Это мне чудится. И… я не чувствую себя здоровым.

— Мне знакомо это состояние, Джим. — Она смотрела мне прямо в глаза. — Я понимаю. Мы все понимаем. Это называется… Ладно, не обращай внимания; Мы все немного сдвинутые. Поэтому и сохраняем до сих пор этот буфет. Чтобы он напоминал нам, как было когда-то. Он служит еще одним ориентиром в мире, который сошел с ума. — Она подняла поднос и снова вручила его мне. — Будешь есть?

Я не ответил. Выхода не было. Так что оставалось идти дальше. Нести свое тело, заставляя его двигаться, и беспомощно тащиться сзади. Самый легкий путь.

Тело повернулось к столу, положило еду на поднос. Оно делало это механически, меня там не было. Так проще. Не надо ничего решать.

Лиз говорила, что я должен делать, и мое тело подчинялось, но сам я был где-то еще — не знаю где. Прячущийся. Размышляющий. Пытающийся понять. Сумасшедший. Окоченелый. Ничто.

Тело Джима пошло следом за Лиз к столику. Будто со стороны я наблюдал, как оно заказало какое-то вино, попробовало его и сморщило нос. Появилась бутылка другого вина. Это подошло.

Отстраненный от меня Джим пил вино. Ел пищу, не чувствуя никакого вкуса. Он пребывал в приятном оцепенении. Лиз что-то говорила. Иногда задавала вопросы. Он отвечал, в основном нечленораздельно. Если она настаивала, произносил короткую фразу.

Неожиданно Лиз отодвинула поднос. Положила руки на стол.

— Джим! Ты еще здесь?

— Я здесь, — эхом откликнулся я.

— Нет, я так не думаю. Налицо все симптомы.

— У меня?

— Да, у тебя.

— Симптомы чего?

— Затухания. Нечто вроде ходячей кататонии.

— О! Как интересно. Отчего это бывает?

— Это случается с каждым, если проблемы становятся слишком непреодолимыми или слишком напряженными… — Она остановила себя. — Дерьмо! Почему я пытаюсь объяснить тебе это? Подожди здесь. — Она встала и прошла в служебное помещение. Через минуту вернулась оттуда с двумя официантами-людьми. — Вот его, — распорядилась она и показала на Джима, сидящего на стуле. Издали я наблюдал, что они будут делать с бедным Джимом.

Официанты ухмыльнулись, схватили его, подняли вместе со стулом и вынесли на летнюю террасу, бегом протащили через главный вестибюль, внутренний дворик к бассейну и бросили его в воду кверху задницей.

Я вынырнул, отплевываясь, ругаясь и тряся головой, выбрасывая из нее туман.

— Черт тебя побери, что ты делаешь? Ты, розовая мартышка! — Я поплыл к мелкому кошгу бассейна. — Это дурацкая, жестокая, сраная, мерзкая, садистская выходка!

Лиз стояла на бортике и хохотала, официанты тоже. Я выкарабкался из бассейна и бросился к ним.

— Дерьмо! Плевать я хотел, что ты полковник, — Лиз! Есть вещи, которые ты просто не имеешь права делать!

— О, ты, кажется, рассердился? — удивилась она.

— Да, клянусь твоей румяной конопатой задницей, я рассердился! — набросился я на нее. — Я так зол, что готов…

— Как ты зол? — спросила она. — Ну-ка, покажи мне.

В этот момент во мне что-то лопнуло. И я взорвался.

Ярость наполнила мое тело. Я начал кричать. Я глубоко, с подвыванием, дышал, пытаясь наполнить себя воздухом. Воздух внутри превращался в вырывающийся наружу рев. Я ощущал, как мышцы лица сократились в гримасу ужаса, как руки и ноги напряглись, сопротивляясь весу навалившейся на меня Вселенной. Я сжал свою ярость и выпустил ее на Лиз и на стены отеля. Я мог видеть, как они сотрясаются от моих криков. Выпустил ярость на всю Вселенную. Хрипел и рычал.

А потом тяжело рухнул на колени, превратившись в мокрую лепешку, задыхающуюся и всхлипывающую.

И поднял голову в ожидании аплодисментов.

— А?

Меня окружала толпа одобрительно ухмылявшихся людей; некоторые были в военной форме. Все аплодировали и весело кричали: — Отличная работа! Примите поздравления! Продолжайте дальше!

Лиз протянула мне руку. Я ухватился за нее и с трудом поднялся. Лиз сияла. Тогда я притянул ее к себе. Если я мокрый, пусть промокнет и она. Я схватил ее и крепко поцеловал.

Я не удивился, когда она поцеловала меня в ответ, я удивился — что так крепко.

— Довольно необычная реакция, — заметила Лиз, — но это тебе помогло.

Проснувшись, Шекспир во всю мочь

Заорал и одеяло сбросил прочь.

Дырочка в нем сочилась —

Вот что с ним приключилось.

Это и был его «Сон в летнюю ночь».

СМИРЕНИЕ

Вся жизнь состоит из барьеров. Любой рост — это преодоление барьеров. Это — разделительная линия, которая делает возможным все. Без нее все превратится в кашу.

Соломон Краткий

… И это было странно.

Посреди умирания мы сделали перерыв на обед.

Я помню, как ел. Помню, что люди были готовы дать мне все, чего я ни пожелаю. Я мог заполучить любой десерт в этом зале.

Но я не хотел.

Странно, но еда стала мне безразлична. Происходило что-то еще…

После обеда я снова занял свое место на помосте, испытывая неопределенные эмоции, Нет, я, конечно, что-то чувствовал, но этого «чего-то» я не испытывал еще ни разу в жизни. Возможно, это умиротворенность, если только вы в это поверите.

Ведь мне предстояло умереть.

Но меня это больше не волновало.

Форман провел меня через отрицание и гнев, торг и печаль, и сейчас я достиг того состояния, которое он назвал смирением, а я — умиротворенностью.

Все очень, очень странно.

Было ли это тем, что он называл просветленностью? Как раз той штукой, которая, как он утверждал, находится по ту сторону выживания?

Впрочем, мне было все равно. Объяснения не требовалось. Я вообще не собирался думать об этом. Просто сидел, наблюдал, ощущал и переваривал все, что происходило вокруг.

Таким стало мое ощущение мира.

Прежде всего, все в нем — я подразумеваю буквально все — зачаровывало. Все соответствовало всему. Вещи казались подсвеченными своим внутренним содержанием. Все излучало свою собственную энергию. Люди — в особенности; можно было разглядеть, как они думают. Когда они говорили, ты слышал, что они подразумевали, когда ты отвечал, они оборачивались к тебе со светом в глазах и слушали то, что ты говорил. Действительно слушали.

Таким ощущался мир.

Он воспринимался связанным со всем во Вселенной, со всем сразу: Форманом, и Лиз, и небом, и травой — и даже с червями. Как удивительно! Даже с червями. Это напоминало песнь червей.

Таким чувством хотелось поделиться.

Но это было единственной неправильной вешью в мире. Ты не мог им поделиться. Не мог подарить его. Ты не мог даже рассказать о нем, иначе тебя сочли бы сумасшедшим. Не знаю почему, но эта мысль показалась мне ужасно смешной. Я потихоньку хихикал по пути из столовой в тренировочный зал.

Когда я поднялся обратно на платформу, Форман задумчиво посмотрел на меня и кивнул. Я узнал этот кивок — он подтверждал, что что-то уже произошло.

— Вы видите, да? — спросил я.

— Весь мир это видит, Джим. У тебя на лице улыбка блаженного идиота. — Он усадил меня в кресло и начал тихо юворить: — Джим, ты не похож на человека, который собирается умереть. Какой-нибудь сторонний наблюдатель, не имеющий. отношения к нашей тренировке, посмотрит на тебя и удивится, решив, что ты ненормальный, так как ты находишься на расстоянии уймы световых лет от того, что большинство людей называет нормой.

Я хочу поговорить о том, что находится по ту сторону выживания. Хочешь узнать об этом? Я кивнул. Да, пусть расскажет.

— Ты думаешь, что это — чувство радости и умиротворения, не так ли?, Кивок.

— Нет. Это чувство — а я вижу, что сейчас ты ощущаешь его;. весь зал видит, то чувство — лишь малая часть того, о чем я говорю.

То, что находится по ту сторону выживания, называется служением. Пожертвованием. Ты делаешь что-то для других по одной-единственной причине — чтобы просто сделать это для них. Не думая о признательности или вознаграждении. Без всякой мысли о личной выгоде или о каких-то преимуществах.

Служение — это качество, недоступное для большинства людей на планете. Они даже не знают, что означает это слово. Многие, рассуждая о служении, подразумевают при этом то, чего ожидают от других. Они говорят о том, на что они, по их мнению, имеют право, или о том, за что, как они думают, они заплатили. Большинство людей на этой планете никогда не задумываются о службе как о чем-то, что они способны делать сами, не говоря уж об обязанности. Почему? Да потому, что большинство не слышит слова «служба» — они слышат «слуга» и считают, что быть слугой означает находиться на самой низшей ступеньке.

Я же утверждаю, что служба — это высшее состояние, что нет ничего более великого, чем служить своим собратьям. Под служением я понимаю деятельность, приносящую пользу другим, помощь им без оглядки на свои собственные интересы. И конечно, я не имею в виду отказ от всех своих обязанностей и превращение в нечто вроде монаха или послушника. Я говорю об обычной жизни, в которой вы делаете что-то не ради собственной выгоды, а для других. Я толкую о разнице между простым выполнением работы и достижением идеала.

Позволь мне привести пример. Техники, готовящие твое снаряжение перед тем, как ты уходишь на задание, обслуживают не тебя — задание. Служба — это улица с двухсторонним движением. Ты тоже можешь служить им, сделав так, чтобы они не сомневались в своей причастности к победе, чтобы они знали: ты справился, потому что твое снаряжение было в порядке. Это вселяет в них гордость.

Служба, — продолжал Форман, — начинается с понимания главной цели и преданности этой цели — прежде всего и во всем. Цель сердцевинной группы проста: конструировать будущее человечества. Ты понимаешь, какую невероятную ответственность подразумевает такая цель? Мы не будем ждать, когда наступит будущее, мы станем источником, причиной нашей собственной судьбы. Кстати, ты понимаешь, в чем шутка? Мы вынуждены верить, что человечество выживет. Выживание — часть процесса. Оно — часть всего. Но ты понимаешь, что служение — больше чем просто выживание?

Мы состоим на службе у всего человечества. Это ядро сердцевинной группы. В уставе записано, что наша работа — созидать будущее. Любой, кто хочет стать частичкой сердцевинной группы, должен быть готов служить всем планете. Вот в чем смысл данной тренировки.

Наша работа, Джим, имеет три уровня: остановить хторранское заражение, создать безопасную среду обитания для людей и сохранить столько земной экологии, сколько мы сможем. Существует множество разных путей для их решения, и это бесконечно важнее того, кто будет президентом, или какой флаг будет развеваться на флагштоке, или на каком языке мы будем говорить, или какое правительство получит доверие. Цена в данном случае значения не имеет. Мы можем позволить себе заплатить любую цену. Сколько бы людских резервов это ни потребовало, мы пойдем и на это. Сколько бы времени это ни заняло, столько мы и будем ждать. Мы доделаем работу. И дело не в нашей правоте, а в том, чтобы работа была сделана. И я обещаю тебе, что удовлетворение, радость и восторг, которые ты испытаешь — даже при самых ужасных и враждебных обстоятельствах, — будут потрясающими, если ты не забудешь, в чем состоит твоя работа — в служении своим собратьям.

Я кивнул.

— Кстати, есть еще одно дельце…

БЭНГ!

Я ошеломленно поднял голову.

Как и все остальные.

Форман держал в вытянутой руке пистолет. Из дула вился дымок. Единственный патрон он разрядил в стену.

Тишина в зале превратилась в рев, и он оглушил меня.

Форман положил пистолет на столик и поднял руку, призывая к тишине.

— Не обманывайте себя! Процесс еще не закончился! — сказал он. — Он будет продолжаться, пока Маккарти не умрет. Он продолжается, пока не умрет каждый из вас. Вы продолжите «Процесс выживания» день за днем всю жизнь — каждая минута будет посвящена одному, и только одному, — вашему выживанию. Разница в том, что начиная с сего дня в вашем сознании неизгладимо запечатлелось, что вы — в «Процессе». Можете вы находиться где-либо еще? Нет. Все есть выживание.

Не обманывайте себя! Не совершайте ошибку, считая, что, находясь в служении, вы делаете что-то другое. Нет. Служение — это способ превратить выживание из повседневной заботы в потрясающий вызов.

Форман понизил голос. Нам приходилось напрягаться, чтобы слышать его.

— В этом и заключался смысл всего упражнения: привести вас к осознанию этого. Слова ничего не значат, но опыт пережитого неизгладим. Цель упражнения — раскрыть вас для возможности служения. До того самого момента, пока я не выстрелил, вы думали, что ваша служба — просто часть того, что позволяет вам выжить. Я выстрелил, чтобы сломать эту парадигму. Теперь в вас сохранится мнемонический сигнал, нечто, постоянно напоминающее об этом.

А теперь слушайте новую парадигму. Вы — в «Процессе выживания», но выживание — лишь самая малая часть служения. Знать одно это достаточно, чтобы изменить остаток своей жизни. Знание будет заставлять вас понимать снова и снова, что у вас нет иного места и, что бы вы ни делали на этом месте, все, без исключения, изменяет мир.

Форман встал за моей спиной, Его руки лежали на моих плечах, а голос слышался у меня над головой.

— Так жизнь выглядит изнутри. Начиная с этого момента вы знаете, что каждая секунда вашей жизни будет выбором между выживанием и служением. Гарантирую, вы не сможете этого забыть. Теперь, осознав наличие выбора, вы имеете возможность выбирать. Отныне, зная цену вкладываемой вами в выживание энергии, вы можете сопоставить ее с ценой той энергии, которую вы вкладываете в служение. Что сулит выживание? Дальнейшие мучения? Что вы получите от служения? Этому будет посвящена остальная часть тренировки.

Форман отпустил мои плечи и шагнул к краю платформы.

— И еще одна вещь. Я подразумевал ее, когда говорил: «Не обманывайте себя». Я не лгал вам. Процесс не закончен. Он продолжается до тех пор, пока вы живы. Я не вводил вас в заблуждение. Вы сами сбивали себя с правильного пути. Я лишь сказал: «Я выстрелю из пистолета. Процесс будет продолжаться, пока Маккарти не умрет». Я никогда не утверждал, что Маккарти умрет сегодня, но вы все были настолько скованы своим традиционным мышлением, озабочены исключительно выживанием, что увидели ложные связи, которых не было. Да, я намеренно сыграл на этих ложных связях — я позволил вам считать, будто знаю, о чем вы думаете. Но обратите внимание: вы меня не слушали. Если бы хоть один из вас внимательно прислушался к тому, что я говорил, нам бы пришлось пойти совсем другим путем. Некоторые из вас собираются до своего смертного часа помнить, как я сыграл с ними злую шутку. Не попадайтесь в эту ловушку! Тогда вы упустите смысл всего упражнения. Вы по-прежнему находитесь в «Процессе выживания». Он продолжается, пока вы не умрете.

Поднялся лес машущих рук, но Форман сначала повернулся ко мне.

— Маккарти, что вы чувствуете? Я расхохотался.

— Я растерян. Хочу сказать, что почти приготовился к смерти. Я уже начал… Сам не знаю, что я начал. Я чувствую себя последним кретином. — Я хохотал и не мог остановиться. — Наверное, я должен испытывать такую, черт бы ее побрал, злобу, что захочу свернуть вам шею — но в то же время мне очень хорошо. Знаете, что я сейчас чувствую? Я чувствую себя более живым, чем когда-либо в своей жизни!

По моим щекам побежали слезы. Форман нагнулся и похлопал меня по руке.

— Вы знаете, что я чувствую? — захлебывался я. — Я испытываю все возможные чувства, все сразу. Радость, бодрость, легкость — и печаль, о Боже, я так несчастен, — и страх, и отчаяние, что смерть так цепко держала меня в своих лапах, и злобу, и ярость из-за того, что вы довели меня до этого. И… о Господи, это невыносимо!