Контора (№1) - Ядерный будильник

— В каком смысле?

— Это интересно — тридцать четыре года?

— Когда как.

— Я что-то с трудом представляю, как можно жить в тридцать четыре года… Разве это не скучно? Тридцать четыре — это же почти пятьдесят… А пятьдесят — это почти уже и все… Вот мне, — она приложила раскрытую ладонь к груди, словно собиралась поведать страшную тайну. — Мне скоро девятнадцать, и я чувствую, что лучшие мои годы уже позади… Впереди — какая-то фигня. Работа всякая, замуж выходить… Как-то тоскливо все это. Я не представляю, как ты дожил до тридцати четырех и не свихнулся.

— Я не уверен, что не свихнулся, — сказал Бондарев. — Но когда я вспоминаю себя в девятнадцать лет, то точно знаю, что тогда я был полным идиотом. Я очень доволен тем, что мне тридцать четыре, а не девятнадцать.

— Ну это ты был идиотом, я-то как раз не идиотка… Если не считать, что я туфли где-то посеяла. Новые, между прочим, на прошлой неделе купленные. Ну да чёрт с ними… О чём это я? Ах да, что я не идиотка. Это совершенно точно, это любой подтвердит… Смотри, вот сегодня, за один только день, я успела: сдать последний экзамен — а это значит, что я перешла на третий курс… Купила новый мобильник… Потом у нас была вечеринка по поводу окончания сессии… Потом я поругалась с подругой, потому что узнала, что она зимой ездила с моим парнем на турбазу… Потом я поругалась с моим парнем, потому что узнала, что он зимой ездил с моей подругой на турбазу… Ещё я поругалась с другой подругой, потому что она знала, что мой парень с моей первой подругой вместе ездили зимой на турбазу, но рассказала она мне об этом только сейчас…

— Потрясающе, — сказал Бондарев.

— …потом ко мне клеился один наш препод, но я его отшила, а значит, он не даст мне рекомендации на практику в одну крутую фирму… Это было уже на другой вечеринке, мне нужно было ехать домой, я договорилась с одним парнем, но он нарвался на драку с какими-то козлами, и они его отделали по полной программе… Я хотела ему помочь и лупила этих козлов сумочкой по башкам… В общем сумочку я потеряла. Там был мой новый мобильник, студенческий билет и деньги. Я пошла домой пешком и потеряла туфли. Всё это я успела сделать за один день. Идиотка успела бы это сделать за один день? Скажи? А?

— Обалдеть, — сказал Бондарев — Моя жизнь по сравнению с твоей — это просто скука смертная.

— Вот именно. Я не представляю, чем интересным можно заниматься в тридцать четыре года. Интересно — это когда случается что-то новое, когда что-то делаешь впервые. Когда я впервые бросила парня, это было интересно. Когда меня бросил парень, это было интересно, хотя и хреново. Но когда я брошу парня в пятый раз — это что, будет интересно? Ни фига. Поэтому всякие числа типа «тридцать четыре» меня напрягают…

Бондарев внезапно сообразил, что они уже довольно давно стоят рядом и болтают как старые приятели. Всё это было очень странно. Бондарев не верил в случайности, и если бы он был сторонним наблюдателем, то предположил бы, что кому-то из двоих поручено войти в доверие к другому. Однако он не был сторонним наблюдателем и он совершенно точно знал про себя, что никакого задания не было. Предположить, что такое задание есть у босой девушки в помятом вечернем платье, значило совсем потерять веру в человечество.

Бондарев всё же предположил.

Два дня спустя в поле зрения Бондарева попал бегающий по двору далматинский дог, и Бондарев невольно стал искать глазами хозяйку собаки.

Отыскав, коротко кивнул в знак приветствия и пошёл к подъезду — ничего более на уме у него не было.

Девушка догнала его и негромко сказала:

— Здрасте.

Рядом немедленно возник далматинец и принялся описывать замысловатые круги вокруг хозяйки.

Бондарев поздоровался.

— У меня есть смутное чувство, — сказала девушка, — что я должна перед вами извиниться.

— С чего бы это вдруг?

— Сами знаете.

— Нет, понятия не имею.

— Слушайте, — она как-то странно улыбнулась (Бондарев потом вспомнил, что эта разновидность «странного» называется «застенчиво»). — Я помню, что мы тогда долго разговаривали под утро… Но я совершенно не помню, о чём мы разговаривали. Учитывая, что я тогда была слегка не в себе…

— Я не заметил, — сказал Бондарев. — А если вы были не в себе, то как вы можете помнить, что были не в себе?

— Ну, когда я пришла домой, там была мама, и она очень хорошо запомнила, в каком я была состоянии. Так что на всякий случай — извините, если…

— Никаких проблем, — пожат плечами Бондарев.

— …доставила вам какие-то хлопоты.

— Никаких проблем. Я просто прислонил вас к стене рядом с дверью квартиры, нажал на кнопку звонка и убежал. Я часто так развлекаюсь, так что…

Она рассмеялась. Сегодня она была совсем другой — в джинсах и короткой майке вместо вечернего платья, но зато в белых кроссовках. У неё были светлые и весёлые глаза. Её звали Ксения. Она сказала об этом минуту спустя.

— Так о чём же мы могли говорить тогда? Ведь я вас практически не знаю…

— Это был разговор на общие темы. Можно сказать, разговор с философским уклоном.

— Врёте. Я терпеть не могу философию.

— В трезвом состоянии — да, но послушали бы вы себя тогда…

— Неужели я была настолько…

— В разумных пределах.

— И мы говорили…

— Ну в разговоре фигурировали мобильные телефоны, потерянные туфли, зимние поездки на турбазу… Не вспоминаете?

— Нет. Странно, я не помню самого разговора, но помню ощущение, которое остаюсь…

— Ну-ка.

— У меня остаюсь впечатление, что вы — ксенофил.

— Это что ещё за зараза?

— Ну это моё собственное изобретение. Людей, которые мне нравятся, я называю ксенофилами, а которые мне не нравятся — ксенофобами. Потому что меня зовут Ксеня.

Её звали Ксеня, и этот их второй разговор, как и первый, был простым обменом словами. Ничего больше. Никаких далеко идущих последствий. Никаких намёков. Никаких случайных прикосновений.

Они просто поговорили и разошлись, чтобы через неделю снова случайно встретиться и поболтать. Не бог весть что. Но и этого оказалось достаточно, чтобы однажды ночью Бондарев увидел сон.

Это был очень простой сон. Бондарев увидел покрытый травой холм, на холме стояла простая деревянная скамья. На скамье сидела Ксения, а Бондарев сидел рядом. Они не разговаривали и не касались друг друга, просто сидели и смотрели перед собой. Ксения улыбалась.

Долгое время в этом сне ничего не происходило. Они молча сидели на скамейке. Затем Бондарев вдруг почувствовал необычное тепло, поднимающееся по его ногам к сердцу и голове. Когда тепло охватило его целиком, он почувствовал неведомое прежде спокойствие, невообразимую прежде гармонию с собой и с миром. Бондарев понимал, что источник тепла — это Ксения, что всё это будет продолжаться, пока Ксения сидит рядом с ним и улыбается, и смотрит куда-то вдаль…

В этот момент он проснулся и понял, что проснулся от страха. Бондарев испугался своего сна, потому что там происходило такое, чего не было в его реальной жизни. Но это «такое» выглядело мощным и достоверным, а значит, оно где-то существовало. Существовало, но перемещалось по своим особым маршрутам, упорно минуя Бондарева.

В первые минуты после пробуждения на Бондарева обрушивалась тёмная тоска — он чувствовал, что упускает нечто важное, нечто, что могло бы стать частью его жизни.

Упускает, потому что…

Смерть не причиняет страданий только тому, кто погибает.

— Кошмары? — участливо спросил Директор.

— Вроде того.

Глава 27

Морозова: эксперименты над людьми

Утром Морозова поставила над собой эксперимент. Она приехала на работу в начале восьмого, открыла соседний со своим кабинет, бесшумно прошла внутрь и села на край стола. Затем она глубоко вздохнула, на миг закрыла глаза, потом открыла и стала смотреть на небольшой кожаный диван. Точнее, не на сам диван, а на человека, который там спал.

Морозова постаралась полностью расслабиться и убрать из головы: во-первых, всякие мысли о работе, о деньгах, об интригах; во-вторых, всякие неприятные воспоминания на схожие темы; в-третьих, опасения, что её застукают за этим абсолютно несолидным занятием и поднимут на смех. Расшвыряв все это по черепным закоулкам, Морозова попыталась впасть в некое просветлённое состояние и обнаружить собственную внутреннюю сущность, до той поры забитую делами и печальными опытами прошлого. Морозова дала себе на поиск внутренней сущности десять минут.

Когда время истекло, но ничего сверхординарного не случилось, Морозова приняла это как само собой разумеющееся. Примерно на такой исход она и рассчитывала.

Морозова кашлянула, и человек на диване проснулся. Он посмотрел сонными глазами на Морозову, узнал её и тут же, теряя на глазах сонливость, встал с дивана.

— Привет, — сказала Морозова. — В смысле, доброе утро, Иса.

— Доброе утро, — спокойно сказал мальчик.

— Хм, — сказала Морозова и подумала, что десять минут — всё же не такой долгий срок. Материнский инстинкт мог проснуться в ней на двенадцатой или на пятнадцатой минуте. Может, стоило продлить время эксперимента? Чёрт его знает.

Морозова во всём любила определённость, в том числе и определённость относительно себя самой. Морозова совершенно точно знала, что продолжительные отношения с мужчинами — это не её профиль. Данный тезис был многократно проверен экспериментальным путём, и у Морозовой на этот счёт не было никаких сомнений, что существенно облегчало ей жизнь.

На четвёртом десятке Морозова решила окончательно определиться с материнским инстинктом. Она была готова предположить, что он в ней всё-таки существует, где-то очень-очень глубоко и в очень-очень незначительном процентном соотношении к другим инстинктам. Морозова предположила, что для пробуждения материнских чувств ей необходим какой-то внешний фактор.

Сопливые младенцы могли вызвать у неё лишь брезгливую гримасу, собственные детские фотографии воспринимались как неизбежное зло, через которое пришлось пройти. Магазины детской одежды наводили на Морозову тоску. Рассказы немногочисленных подруг о своих подросших детях Морозова воспринимала как ещё одно доказательство великого блага контрацептивов. Но ей всё же хотелось расставить все точки по местам.

Иса напоминал ей мальчика из какого-то старого американского фильма про итальянских эмигрантов — чёрные как вороньё крыло волосы, закрывающие лоб; чёткие дуги бровей; большие внимательные глаза; узкий рот; осторожные движения, которые могли при необходимости стать калейдоскопом быстрых и безошибочных действий. Когда он стоял, то никогда не сутулился, не переминался с ноги на ногу — стоял абсолютно прямо, и за этой прямотой, которую от него никто и не требовал, Морозова читала многое — упрямство, гордость, самодостаточность…

Вот это она и увидела в спящем Исе за истёкшие десять минут. Ребёнка, нуждающегося в ласке и опеке, она не увидела. Она восприняла Ису как ещё одного мужчину с трудным характером, а таких Морозова на своём веку перевидала достаточно.

— Хм, — сказала Морозова, не зная, кого винить за непробужденный инстинкт — то ли себя, то ли Ису. — Сходи поешь… А потом приберись здесь. И помоги разобрать вещи Левши.

Иса молча кивнул, и Морозова поняла, что могла бы ничего этого не говорить — мальчик бы и сам всё это сделал. Иса быстро ориентировался в пространстве и в людях, находил себе место, находил себе занятие — и делал это правильно. Морозова подумала, что Левша, скорее всего, тоже не гонял Ису палкой и не напоминал об одном и том же задании по десять раз. Иса и сам понимал, что он должен сделать, чем он может помочь человеку, который взял его к себе под крышу.

— И ещё… — Морозова произнесла ещё одну лишнюю фразу. — Не бойся того парня, который тебе в лоб треснул. Это он случайно.

Иса никак не отреагировал на эти её слова. Морозова мысленно плюнула на все эти телячьи нежности и вышла из кабинета, думая о том, какой отвратительной матерью она могла бы при желании стать.

Как только с экспериментом было покончено, в голову Морозовой немедленно слетелись из всех тёмных закоулков извечные заботы, проблемы, интриги, страхи и прочая шушера. Их всегда было более чем достаточно. Как мне вас не хватало, старые друзья…

Но это было ещё не все. Потому что на девять у Морозовой было назначено рандеву со Вторым Толстяком, а это всегда означало изрядное прибавление забот, интриг, страхов к так далее, и тому подобное.

Второй Толстяк и вправду был мужчиной солидной комплекции, а номер был ему присвоен по той причине, что всю тройку хозяев Фирмы Морозова за глаза именовала Тремя Толстяками. Прозвище было не совсем точным, поскольку все трое были всё же не толстяками, а просто большими людьми — под два метра ростом и с соответствующим весом. Ещё Морозова никогда не видела их всех троих одновременно, только на фотографии, но этой фотографии было достаточно, чтобы трое жизнерадостных здоровяков, запечатлённых на фоне песчаной дюны, навсегда стали для неё Тремя Толстяками. Они её называли по-разному. Первый Толстяк, который в основном носился по миру в поисках продавцов, покупателей, товаров, неприятностей и ещё бог знает чего, при редких беседах именовал её просто Морозова. Третий, ведавший финансами и просидевший, наверное, полжизни за бухгалтерскими книгами в специальной подвальной комнате-келье с двойной стальной дверью, употреблял старое морозовское прозвище — ещё со старой работы — Боярыня. Второй называл Морозову «детка», и её это несказанно бесило. Но при этом Второй Толстяк был единственным человеком, про которого Морозова уверенно могла сказать: «Он меня любит».

Это не была любовь мужчины к женщине, это было более сложное и странное чувство, переросшее симпатию одного профессионала к другому. Если бы Морозова хотела обидеть Второго, она бы сказала, что так проявляется его материнский инстинкт. Но она не хотела его обидеть, потому что уважала его как профи и потому что слишком редко попадались ей такие искренние и безвозмездные эмоции.

— Детка, — сказал Второй.

Морозова остановилась. Второй оказался у неё за спиной, она прошла мимо и не заметила его. Это при том, что не заметить такую тушу было почти невозможно.

— Детка, у тебя все в порядке? Никто не обижает?

— Спасибо за заботу, милый, — автоматически отозвалась Морозова. — Ты снова похудел.

— Типун тебе на язык, — он взял её под локоть и медленно повёл в свой кабинет, двигаясь так грациозно, как будто бы вёл Морозову на бал в Дворянское собрание.

У Второго был огромный кабинет, целая стена которого полностью состояла из телевизионных мониторов, на которые передавались картинки с десятка видеокамер, расположенных внутри большого склада, на ближних подходах к складу, на дальних подходах к складу, в коридорах офисной части и ещё бог знает где. Морозова посмеивалась над Вторым, говоря, что он пристрастился к просмотру бесконечного и малоинтересного телешоу с очень плохими актёрами.

— Больше всего меня убивает, что там нет ни одной симпатичной телки, — отвечал ей в тон Второй. Морозова разводила руками и говорила, что в категорию телок она не попадает по возрасту, а следовательно, и обижаться ей бессмысленно.

На этот раз большинство мониторов были отключены, а на паре включённых Морозова не без удивления увидела саму себя в компании Второго.

— Ты совсем уж спятил, сам себя снимаешь, — сказала она, ожидая, пока Второй совершит ритуальную процедуру нажатия кнопок кодового замка. — Нарциссизм — это не заразно?

— Остальные мне надоели, — Второй завершил сложную комбинацию, и панель в стене отошла, обнажая внутренности огромного бара, чей ассортимент поражал воображение. Второй сделал стандартный выбор — мартини для Морозовой и украинская перцовка для себя. Они выпили, сидя за длинным дубовым столом друг напротив друга. Морозова сделала глоток, Второй выпил с половину бокала, и оба они в этот момент были вполне довольны жизнью.

— Мне нравятся такие производственные совещания, — сказала Морозова. Второй кивнул и допил бокал до конца. — Чтобы все не испортить, — продолжила Морозова, жмурясь от удовольствия, — я сейчас просто встану и уйду. А ты молчи, ничего не говори.

— Не получится, детка, — вздохнул Второй. — Нужно кое-что обсудить.

— Так я и знала.

— Ты же умница, ты всегда все знаешь.

— О, — усмехнулась Морозова. — Плохой признак. Если ты называешь меня «умницей», значит, ты приготовил мне какую-нибудь гадость…

— Типа того, — сказал Второй и налил себе ещё. Очевидно, для красноречия.

Когда Второй разогревал себя перцовкой для длинных и пламенных речей, то излюбленной его темой была неизбежная легализация торговли оружием. Он приводил исторические примеры, он вспоминал Америку, он упоминал «подготовленных» депутатов, которые ведут соответствующую работу в парламенте… Второй рисовал потрясающие картины выхода из подполья, когда Фирма, имея опыт, каналы, постоянных поставщиков и постоянных клиентов, мгновенно становится крупнейшей в России частной компанией по торговле оружием… Не эти жалкие два десятка магазинов с охотничьими карабинами, которые служили прикрытием могучему айсбергу Фирмы, а настоящая легальная сеть с многомиллионным оборотом… Сотни моделей автоматического оружия, пистолетов, карабинов, помповых ружей, гранатомётов, винтовок… Тысячи и тысячи коробок с патронами, аксессуары, дизайнерское оружие, дамские пистолеты с бриллиантовой инкрустацией… Всё, что только взбредёт в голову человеку, имеющему деньги и имеющему желание давить на курок. А давить на курок хотят все, считал Второй, это — древнейший инстинкт охотника, сидящий в каждом человеке, и сдерживать этот инстинкт запретами просто глупо. Второй плевал на запреты сейчас и ждал их падения в ближайшем будущем. «Мы должны быть готовы к этому моменту», — повторял Второй. Морозовой за этим потоком слов слышалась детская обида мальчика, которого не взяли играть с собой большие пацаны. И вправду, почему торговать нефтью, газом, лесом, автомобилями или микросхемами — почётное и уважаемое занятие, а хочешь торговать оружием — сиди в подполье и не заикайся о своём бизнесе? Вместо того чтобы искать своё имя в списке миллиардеров журнала «Форбс» — общайся с уголовниками, тайно подкармливай свору ментов, депутатов, чиновников и ещё чёрт знает кого…

— Бедняга, — обычно говорила на это Морозова. — Я не представляю, как ты сможешь выжить без благотворительных балов у английской королевы и аудиенций у папы римского.

— Детка, — говорил Второй. — Ты просто не понимаешь… Мне тесно в этом подвале. Мне нужен размах.

Но на этот раз он заговорил о другом, менее глобальном и более конкретном.

— Как там наш друг Харкевич? — спросил Второй и поморщился, как будто у перцовки внезапно испортился вкус.

— Как обычно, — сказала Морозова и кратко изложила историю с поездкой на дачу Левши.

— Детка, — с укоризненной усмешкой сказал Второй. — Ну зачем уж ты его так…

— В каком смысле?

— Поставила его на колени, в грязь, при людях…

— Это не я, это какие-то придурки случайно оказались у Левши на даче…

— Детка, я же тебя знаю. У тебя ничего не бывает случайно. Ты хотела опустить Харкевича, и ты это сделала. Я же не обвиняю…

— Да ничего я не хотела! — Сочетание многократной «детки» и предположения о каком-то заговоре с целью макнуть Харкевича мордой в грязь разозлило Морозову. — Если бы хотела его припозорить, просто дата бы ему в лоб! Зачем устраивать такие сложности…

— Но ты его не очень любишь, — погрозил пальцем Второй, будто мать-настоятельница, поймавшая молодую монашку на каком-то не очень тяжёлом, но малопристойном грехе.

Морозова оскорбилась:

— Не очень люблю? То есть люблю, но не очень? Как ты смеешь говорить мне такие гадости?! Я люблю три вещи — кофе, мороженое и мартини. Даже тебя в этом списке нет. Остальные — за пушечный выстрел от слова «люблю». Харкевич — за световые годы от этого слова…

— Успокойся…

— А ты думай, когда говоришь…

— Я пытаюсь, детка, — Второй посерьёзнел. — Я же не просто так про Харкевича заговорил…

— Я знаю, что у тебя тоже ничего не бывает случайно.

— Послушай… Харкевич, он довольно хреновый коммерсант.

— Открыл Америку.

— Он болтун, бабник, и при случае он ворует деньги.

— Ну так давай убьём его.

— О, — Второй откинулся на спинку кресла. — Это ты сказала, не я.

Потом Второй говорил медленнее и тише, словно боялся, что его подслушивают, хотя подслушать он мог разве что сам себя.

— Харкевич — он здесь неспроста. Его мне навязали. Есть такой большой человек, он работает в правительстве и при этом имеет свой большой бизнес. У нас с ним были кое-какие отношения, но дело не в этом. Он меня попросил — пристрой племянника, дай ему какую-нибудь приличную работёнку Я пристроил племянника. Только я так понимаю, что Харкевича он не просто так сюда послал, а чтобы тот все вынюхивал и разведывал.

— У него мозгов на это не хватит, — сказала Морозова.

— Уже не хватило, иначе бы я его не засёк, — Второй махнул рукой в сторону стены из мониторов. — Но держать его и дальше внутри Фирмы нельзя. Его надо убирать, пока он не разнюхал что-то действительно важное. Большой Человек, его дядя, он спит и видит, как прибрать наш бизнес к своим рукам. Ему нужна информация. Мне нужен мёртвый Харкевич.

— Мы его убьём, — предположила Морозова. — А что ваш Большой Человек? Он разве не сообразит, в чём дело? Всё станет только хуже…

— А тут такая загогулина имеется, — со значением потряс указательным пальцем Второй. — Имеется некий ящик, который вы привезли от Левши…

— Черт, — сказала Морозова, потому что она боялась этого ящика.

— Вроде бы Левша довёл его до ума…

— Я даже и думать об этом не хочу.

— Напрасно. Вещь эта опасная…

— О! Ты это мне говоришь?!

— …но ценная. Хранить её у нас рискованно, а отбить кое-какие деньги на этом ящике можно.

— Во-первых, это бред, во-вторых, при чём здесь Харкевич?

— Объясняю. Представь, что мы решили продать этот ящик и устроили что-то типа аукциона.

Брови Морозовой слегка приподнялись, но из уважения к начальнику других проявлений большого сомнения она себе не позволила.

— Представь, что за публика соберётся на такой аукцион, — продолжил рисовать радужные перспективы Второй. — Это будут такие безбашенные уроды…

— Я представляю, — мрачно сказала Морозова.

— И представь, что продавцом ящика с нашей стороны будет Харкевич. Чем это всё кончится?

— Третьей мировой войной. Разве нет?

— Примерно. Лично мне кажется, что такой аукцион закончится каким-нибудь скандалом, неразберихой, мордобоем… И смерть Харкевича на этом празднике жизни будет вполне закономерной. Но это будет смерть не по нашей вине.

— Грандиозно, — сказала Морозова. — А обязательно все валить в одну кучу — и ящик, и Харкевича… Может, ящик продадим отдельно, и Харкевича — тоже отдельно?..

— У нас есть две проблемы, которые требуют быстрого решения, — назидательно произнёс Второй. — Ящик и Харкевич. Я не вижу причины, по которой обе проблемы не могут быть решены одновременно.

— Я вижу. Мы хотим продать ящик и устроить во время продажи какую-то заварушку. Заварушка с убийством — не лучшая обстановка для торговли. Особенно когда торгуют такой хреновиной, как эта.

— Ну вообще-то… Вообще-то… Где-то ты даже и права, детка.

— Я знаю. Ещё я знаю, что контролировать сборище «безбашенных уродов» будет практически невозможно, поэтому совместить одно с другим, убийство с аукционом…

— Тогда подстрахуйся. Убери Харкевича во время аукциона или после аукциона, а потом свали все на кого-нибудь из покупателей. Мол, остались недовольны аукционом и отыгрались на Аркадии.

— Если я все правильно понимаю и дядя Харкевича — действительно большой человек, то ему будет мало наших устных объяснений. Он будет проверять наши слова, он потребует найти убийцу…

— И опять ты права, детка… Он действительно захочет получить убийцу племянника… Ну так дай ему этого убийцу. Какого-нибудь… Какого-нибудь ненужного тебе человека. Будто бы он убил Харкевича, а мы убили его.

— Ненужного человека?

— Ну да, что, никогда не видела ненужного человека? Да их по Москве толпы бродят. Бери любого… Вот, кстати — ты рассказывала, что Харкевич взял к себе какого-то молодого парня.

— Было дело, — кивнула Морозова. — Он ещё стервой меня обозвал.

— Тогда тем более!

— Что — тем более?

— Тем более тебе не нужен этот молодой парень, который обозвал тебя стервой. Зачем он тебе? Он тебе нравится? Он какой-то необыкновенный?

— Он обычный.

— Какие-то особые таланты?

— Со временем, может, что-то из него и получится. Пока он умеет только врать и убивать.

— Пусть он убьёт Харкевича. А ты потом убьёшь его. Это будет логично.

— Где это тут пахнет логикой?

— Парень знал Харкевича, они вместе работали, возник конфликт… Из-за денег или из-за девок… И парень сгоряча пришил Харкевича. Я ведь уверен, — вкрадчиво произнёс Второй. — Ты взяла этого парня, обычного болвана с улицы, который мало что умеет и плохо соображает, именно для этого: чтобы подставить его, когда это понадобится. Считай, что такой момент наступил.

Морозова посмотрела на бутылку мартини и подумала: «А как все хорошо сегодня начиналось…»

— И запомни, детка…

— Ну что ещё?

— Это приказ.

Глава 28

Бондарев: вниз по лестнице

— То есть всё хорошо? — спросил Алексей. Дюк с задумчивым видом почесал переносицу и произнёс:

— Вообще-то не совсем… Хотя ладно, неважно.

Дюк так ничего и не сказал Алексею. Ни в их первую встречу в только что снятой пустой квартире, ни во вторую, ни в третью. С одной стороны, это было правильно, потому что нельзя дёргать человека, работающего «под прикрытием», посторонними делами. С другой стороны, это были совсем не посторонние дела. Это были такие дела, о которых Алексей рано или поздно, но узнал бы, и тогда…

Тогда Дюку лучше будет держаться от Алексея подальше. Он сел за руль «Ауди» и задумался. Ему было о чём задуматься, потому что в последние месяцы дела шли не очень гладко. Для Дюка это было особенно чувствительно, потому что в предыдущие пять-шесть лет он был невероятным везунчиком, и Директор ехидно именовал его Нечистой Силой, грозясь освятить свой кабинет. Но после Праги всё пошло не так, и виноват в этом отчасти был сам Директор — так считал Дюк.

Сначала одно, потом другое, теперь вот третье — или это уже четвёртое? От непринуждённой удачливости Дюка оставалось все меньше и меньше, и поэтому он нервничал.

А раз защитный слой удачи катастрофически истончился, то вскоре могла последовать ещё одна ошибка или ещё одно неудачное стечение обстоятельств. И ожидание неизбежных неприятностей было для Дюка худшим испытанием, чем сами неприятности.

Неприятности были неизбежны, это точно. Дюк со своей склонностью к образному мышлению представлял это как один неверный шаг на замаскированную ветками яму. Всего один неверный шаг, зато потом ты падаешь и безостановочно катишься вниз по бесконечной лестнице, считая рёбрами ступени и не зная, сколько этих ступеней всего и что тебя поджидает на дне этой бездны.

Пятая — или это была шестая? — ступень по лестнице, ведущей Дюка вниз, больно врезала ему по рёбрам в самое неподходящее время в самом неподходящем месте.

После очередного разговора с Алексеем — то есть после очередного незавершённого разговора с Алексеем — Дюк для успокоения нервов поехал в центр, пообедать. Он сидел в самом дальнем и самом тёмном углу ресторана, не желая быть видимым и не желая никого видеть.

И Дюк несказанно удивился, когда из сумрака вдруг возник Марат.

— Что за… — едва не поперхнулся Дюк. Уже такое начало разговора говорило о степени растерянности и недоумения Дюка. В обычной ситуации он бы обязательно похвалил костюм Марата и галстук, словно специально подобранный к интерьеру ресторана. Сейчас Дюку было плевать на костюм, на галстук и на интерьер.

Марат же был спокоен. Он не смотрел на Дюка, он как будто искал взглядом кого-то другого, но стоял при этом на расстоянии, пригодном для обмена парой негромких фраз.

— Ты припарковал машину во внешний ряд, — проговорил Марат. — Я проезжал мимо и заметил её.

— Ну и какого…

— С тобой хотят переговорить. Лучше, если ты больше не будешь бегать.

— Кто хочет переговорить? От кого это я бе…

Однако Марата уже не было рядом, он развернулся и исчез, как будто его и не было.

Дюк аккуратно положил столовые приборы на скатерть, вытер салфеткой рот, досчитал до десяти, встал из-за стола и прошёл в туалетную комнату. Он снял очки, умылся холодной водой, а потом посмотрел в зеркало. Ему не понравилось собственное отражение. У человека в зеркале было напряжение в каждой мышце лица и тоска в зрачках. Дюк никогда не видел себя таким. Или не помнил.

Так и не сумев ничего сделать с лицом, он вернулся за свой стол. Одновременно за его стол сел ещё один человек — напротив.

Дюк вздрогнул.

— Непростительная ошибка, — сказал ему Бондарев.

— В каком смысле?

— Ты ушёл и оставил еду без присмотра. В неё могли добавить яд или галлюциноген.

— Кто бы мог это сделать? — Дюк неуверенно ухмыльнулся.

— Я.

— Если ты думаешь, что это смешно… — Дюк взял вилку.

— Нет, я не думаю, что смешно. Особенно не смешно будет тебе, когда ты попробуешь.

— Я попробовал, — Дюк ткнул вилкой в кусок мяса, отправил в рот, прожевал и проглотил. — Ну все, доволен? Нашутился? Что вы тут вообще делаете — ты, Марат?

— Тебе же сказали — нужно поговорить.

— Так это ты хочешь со мной поговорить?

— А кто же ещё?

— И о чём же?

— Я хотел спросить — что плохого тебе сделал Воробей?

Дюк вдруг почувствовал некоторое неудобство в районе желудка.