Контора (№1) - Ядерный будильник

Лапшин шёл по коридору и пытался сообразить — что не так? Это не было ощущением опасности, это было какое-то неуловимое, словно разбрызганное в воздухе чувство, которое никак не получалось ухватить в кулак, поднести к глазам и посмотреть — что же это за штука. Гостиничный холл, лифт, коридоры — все как в прошлый раз, никаких изменений. Люди — те же, деловитый персонал и шумные туристы. Лапшин решил, что всё дело в погоде, вставил магнитную карточку в замок и открыл дверь номера.

Холодная сталь пистолетного дула упёрлась ему в висок, и Лапшин вспомнил: ему улыбнулся администратор гостиницы. Вот это и было тем неестественным явлением, которое вызвало у него лёгкое покалывание кожи на затылке. Администратор знал, что его здесь ждут. Теперь и сам Лапшин это знал.

Он спокойно обвёл взглядом номер, не останавливаясь на лицах находившихся здесь людей (просто посчитал — четверо). В первые секунды его интересовали не люди и даже не пистолет, охлаждавший висок. То, что интересовало Лапшина, лежало на низком стеклянном столике. Пишущее устройство, которое он оставил на балконе своего номера, теперь находилось здесь, и толстые пальцы стриженного бобриком круглолицего турка слегка постукивали по круглому корпусу рекордера.

— Это моё, — сказал Лапшин турку.

— А я не спорю, — ответил тот.

— Тогда я заберу? — спросил Лапшин, по-прежнему игнорируя пистолет. Парень, который держал оружие и поэтому думал, что контролирует Лапшина, слегка расстроился. Он был самым молодым из четверых, щурил красивые карие глаза и старался выглядеть грозным.

— Одну минутку, — вежливо сказал развалившийся в кресле турок постарше и поупитаннее. Английский у него был лучше, чем у Лапшина. — Есть пара формальных вопросов, которые надо уладить…

— К вашим услугам, — сказал Лапшин, думая о том, что пляжные шлёпанцы — это всё же не самая подходящая обувь для этой ситуации. Тяжёлые десантные ботинки — это да, но никто не ходит в десантных ботинках по пляжу в разгар курортного сезона. — Что за вопросы?

— Вы — профессионал, — сказал турок, не спрашивая, а констатируя факт. — Мы тоже профессионалы. При всём уважении вы — на нашей территории. Поэтому мне нужна кое-какая информация, чтобы я мог порадовать своё начальство.

Лапшин рассмеялся — пару дней назад то же самое Бондарев говорил Селиму. Кажется, это называется иронией судьбы?

— Никаких особенных секретов от вас не требуется, — заверил Лапшина турок. — Самые общие сведения — кто вы, на кого вы работаете, зачем вы здесь.

— Я здесь, чтобы прослушивать разговоры в номере этажом ниже, — отрицать это было глупо, учитывая предмет, лежавший на столике перед турком.

— Хорошо, — закивал турок. — Для кого вы это делаете? Кто ваши хозяева?

— Видите ли, — Лапшин шагнул вперёд, не обратив внимания на дёрнувшийся от неожиданности ствол и слегка растерянное лицо парня с пистолетом. — У нас не принято об этом говорить… Но ради вас…

Турок одобрительно кивнул.

— Меня наняли за полторы тысячи долларов, чтобы я записал разговоры в этом номере. Нанял меня высокий мужчина лет сорока, тёмные волосы, усы… — Лапшин вдруг поймал себя на мысли, что описывает не кого-нибудь, а Селима. Это была интересная идея — заставить Акмаля подозревать, что Селим продаёт информацию кому-то на сторону. Бросить бы вот такую наживку и посмотреть, что получится… Лапшину даже стало жалко — такая хорошая идея пропадает, и ведь экспромт, само собой вдруг родилось! Он немного — всего пару секунд — погордился собой.

Лапшин присел в соседнее с турком кресло и с нежностью посмотрел на записывающий прибор.

— Э-э… — турок нахмурился. — То есть вы хотите сказать, что вы — частный детектив?

— Конечно, — сказал Лапшин. — А вы думали — кто? Думали, я шпион какой-нибудь? Нет, — он широко и располагающе улыбнулся. — У меня мелкий частный бизнес. В таком жарком месте мужья и жены часто теряют головы, совершают легкомысленные поступки… Я всегда готов это зафиксировать и собрать основания для развода или… Бывают разные варианты.

— Почему-то я вам не верю, — сказал турок, и голос его прозвучал обиженно. Кажется, Лапшин понял, в чём тут было дело. Турок был кадровым разведчиком и надеялся на соблюдение правил игры, принятых между спецслужбами, — если нелегала поймали на чужой территории, то совершенно необязательно доводить дело до тюрьмы, суда или — упаси боже — пыток. Поделись информацией — и можешь быть свободен. Это же просто бизнес, информация — товар, а герои в разведке давно перевелись, поэтому никто не станет молча умирать на допросе с электрическим проводом в заднице и иголками под ногтями. Все всегда договариваются, потому что сегодня попался ты, а завтра попадусь я — к чему драматизировать ситуацию?

Лапшину сегодня повезло — турок, судя по всему, был таким вот джентльменом от разведки, а не головорезом из личного отряда Акмаля, с которым имел дело Бондарев в Милане. И турку было совершенно непонятно, почему Лапшин валяет дурака и не делится информацией.

— Мне очень жаль, что вы мне не верите, — вздохнул Лапшин. — Обычно люди мне верят.

— Неужели вы хотите, чтобы с вами поговорили подробно? — сочувственно посмотрел на него турок. — Будьте разумным человеком.

— Разумным? Ха… Мама говорила мне то же самое, — сказал Лапшин. — Жена говорила мне то же самое. И что в результате?

— Что?

— Ничего хорошего, — сказал Лапшин и скомандовал себе «пуск».

Директор посмотрел на озадаченную физиономию Бондарева и добавил:

— Нет, я не имею в виду, что Химик и Крестинский — это один и тот же человек. Просто сейчас они вполне могут оказаться рядом друг с другом.

— С какой стати?

— У Крестинского очень необычные планы, а у Химика — очень необычные возможности. Крестинского это должно было заинтересовать. Заинтересовал ли Химика Крестинский — это уже другой вопрос…

— Подождите… Давайте сначала определимся, Химик — это миф или не миф? Крестинский — этот человек, я знаю, подонок, но всё же человек, сам видел.

— А я видел Химика, — спокойно произнёс Директор, словно речь шла о старом знакомом, который только и делает, что надоедливо мельтешит перед глазами. Бондарев некоторое время сидел молча, а потом сказан:

— У меня такое ощущение, что меня здесь держат за идиота. То вы не знаете, кто такой Химик, то вы, оказывается, с ним встречались. Потом выяснится, что вы его ближайший друг или ещё что… Давайте определимся.

— Я его видел один раз, — прищурил глаза Директор, наблюдая за белыми парусами яхт. — После тех его знаменитых демонстраций. Когда он демонстрировал Андропову достижения проекта «Апостол». На самой демонстрации меня, понятное дело, не было. Говорят, там было на что посмотреть. Но лично я ничего этого не видел. Поэтому когда я говорю: «Возможно, Химик — это миф» — я имею в виду, что не сохранилось доказательств его достижений. Только слухи — вроде бы там его подопечные и предметы передвигали без помощи рук, и в воздухе над полом висели безо всякой опоры, и мысли читали…

— Почему мы только сейчас спохватились?

— Этого я тебе сказать не могу, скажу только, что найти Химика надо. Потому что если слухи не врут, то где-то по миру шатается человек, у которого всё равно что рецепты двенадцати атомных бомб в кармане. Попадёт это к Крестинскому или ещё к какому-нибудь идиоту с претензиями — будет уже поздно. А Крестинский про Химика слышал — это совершенно точно. Ещё когда он был помощником президента, то пытался его отыскать, но тогда не получилось. — Директор посмотрел на часы. — А времени, между прочим, у меня совсем уже не осталось. Давай-ка двинем обратно к парому…

Они зашагали в обратном направлении. Директор регулярно щёлкал фотоаппаратом и бормотал себе под нос глубокомысленные замечания типа:

— Да-а… Природа… Да-а… Культура… Да-а… Красота…

Директор выглядел полностью погруженным в созерцание средиземноморских красот, но на подходе к парому именно он внезапно ухватил Бондарева за рукав и с силой отдёрнул назад, в толпу готовящихся к посадке на паром туристов.

— Что?! — не понял Бондарев.

— Там, — сказал Директор, лишь малозаметным движением подбородка указывая направление. Бондарев осторожно посмотрел туда и обмер.

По набережной в сторону парома быстрыми шагами направлялся Селим.

Лапшин поднялся из кресла, дружелюбно улыбнулся в ответ на насторожённые взгляды четверых мужчин, двое из которых были при оружии.

— Я только что придумал для вас хорошую версию, которую вполне можно скормить начальству, — сказал он упитанному турку. — Считаю, что формальности исчерпаны, и можно вернуть мне мой аппарат.

— Вы не хотите делиться информацией, — уныло признал турок. — А поэтому нам придётся…

— Вам придётся? — Лапшин удивлённо развёл руками, шагнул назад и как-то невзначай угодил локтем в солнечное сплетение стоящему позади него человеку. Пистолет таким же мгновенным и изящным образом переместился от охнувшего и пошатнувшегося турка к Лапшину. — Это мне придётся, — он вскинул руку с пистолетом, другой рукой не глядя ухватил сморщившегося от боли турка за шею и рывком поставил его перед собой как прикрытие. — Вот так лучше? Вот этого вы хотели? Поиграть мускулами? Поиграть в мужские игры? Вспомнить «холодную войну»? Чуть-чуть адреналина добавить в кровь? Да ради бога…

Сидящий в кресле турок растерянно посмотрел на стоявшего у двери номера кареглазого парня с пистолетом. Лапшин тоже на него посмотрел и для пущей убедительности сдавил горло своему живому щиту — слегка, просто чтобы раздался хрип, свидетельствующий о серьёзности намерений Лапшина. Видимо, взгляд Лапшина произвёл на парня с пистолетом большее впечатление — он не стал дёргаться.

Пистолет в руке Лапшина описал полукруг, на секунду останавливаясь напротив каждого из троих противников.

— Можно и так, — вкрадчиво сказал Лапшин. — Если вы все ещё настаиваете.

— За номером наблюдают, — сказал турок в кресле. — Наши люди встретят вас потом внизу.

— Может быть, — ответил Лапшин. — Но, поверьте, для вас это уже не будет иметь никакого значения.

Турок посмотрел Лапшину в глаза, и если какие-то сомнения в искренности Лапшина у него до этого и были, то теперь они окончательно исчезли.

— Значит, вы не из русской разведки, — задумчиво сказал он. — Русская разведка так себя не ведёт. Вы, наверное, вообще не из разведки. Наёмник?

— Вот-вот, — согласился Лапшин. — Вам как раз будет над чем подумать, а мне уже пора… Только заберу свою вещь…

Лапшин, не сводя глаз с парня у дверей, левой рукой схватил рекордер со столика. Но в ту же самую секунду упитанный турок, так и не сумев укротить свою гордость, вцепился Лапшину в запястье и рванул на себя. Лапшин потерял равновесие, и все в гостиничном номере сразу же пришло в движение. Точнее, случилось много разных суматошных движений, в центре которых находились Лапшин, упитанный турок, рекордер и хрупкий стеклянный столик, который разлетелся под тяжестью рухнувших на него тел.

Секундой раньше Лапшин произвёл движение, которое было ему просто необходимо сделать — он с размаху врезал упитанному турку рукоятью пистолета в лоб, стряхнул его потные от волнения пальцы со своей руки и, уже падая, сунул рекордер в карман шорт.

Со всех сторон на него летели турки, и Лапшин знал только одно средство привести их в чувство — он заорал страшным голосом и трижды нажал на курок. Он стрелял уже практически лёжа на полу, а турки зависли в воздухе над ним, как будто бы умели летать. Поэтому промахнуться ему не удалось.

Потом Лапшин выругался, вытащил из-под тела красивого молодого турка ногу, в кровь расцарапанную разбившимся столиком, и ещё раз выругался. Молодой и красивый был мёртв, другой турок — ранен. Третий, которого Лапшин использовал поначалу как прикрытие, неподвижно сидел на полу и следил за Лапшиным. Упитанный турок в кресле был без сознания.

Лапшин поднялся на ноги, стряхнул с себя стеклянную крошку и посмотрел на сидящего турка. Вероятно, его стоило пристрелить, но вместо этого Лапшин сказал ему:

— Я этого не хотел. Ни хрена я не хотел. Это вам адреналина в кровь захотелось. Вот ему захотелось, — он ткнул пальцем в сторону упитанного турка. — Мне это совсем не нужно было. Я просто зашёл за своей вещью.

«Что это, оправдываюсь?» — подумал он уже в коридоре. Ещё чуть позже он сообразил, что весь этот последний монолог произнёс по-русски. Да и хрен с ним. Все это были мелочи по сравнению с тем, что, выйдя из номера и быстрым шагом добравшись до лифта, он вытащил из кармана рекордер, открыл его и не увидел ничего.

То есть не увидел там диска. Рекордер был пуст.

Бондарев отстраненно наблюдал за торопливо вышагивающим по набережной Селимом. Отставной разведчик был слегка помят, но в принципе ничем не отличался от туристской массы. Разве что во взгляде у него проскальзывало какое-то возбуждение. Если не сказать больше.

— Поправьте меня, если где-то ошибаюсь, — попросил Бондарев Директора. — Пока мы тут с вами общаемся, ваши люди должны были забрать Селима. Упаковать его и приготовить к переправке на материк. Предполагалось, что сам он будет не в состоянии передвигаться. Его вообще должны были сдать в багаж. Насколько я помню.

— Да, для багажа он слишком подвижен, — согласился Директор.

— Так в чём же дело?

— Хм-м…

— Это не ответ.

— Вероятно, Селиму удалось бежать.

— Ну ничего страшного. Я сейчас исправлю эту ошибку…

Директор снова дёрнул Бондарева за локоть.

— Не надо.

— Тогда в чём дело? Какого чёрта он тут разгуливает?

— Ты же сам говорил, что толку от него мало.

— Говорил.

— Ты же сам говорил, что вербовать его нет смысла. Он нам расскажет секреты Акмаля, а Акмалю расскажет наши секреты…

— Говорил.

— Судя по блеску в его глазах, он как раз спешит поделиться с Акмалем каким-то нашим секретом.

— Откуда он его узнал?

— Случайно, — сказал Директор. — Абсолютно случайно.

Глава 21

Алексей Белов: затмение

Всё получилось как-то бестолково. Был бы здесь тот умник в очках, что привёз Алексея в Москву, не преминул бы изречь что-нибудь типа: «А по-другому нельзя было? Никак нельзя?»

Нельзя. Может, и хотел бы по-другому, по-умному, да не получается пока. Ума не хватает. Прижавшись к стене, Алексей наблюдал за приближающимся водителем и до последней минуты надеялся, что дубинка в руке нужна тому исключительно для охраны денег. Даже когда стало понятно, что нет у водителя во второй руке ни сумки, ни пакета, — Алексей попытался убедить себя, что двадцать тысяч долларов — если сотенными купюрами — вполне можно рассовать по карманам. Времени оставалось маловато на убеждения, а то ведь убедил бы — так хотелось верить, что всё пошло именно так, как Алексей просчитал. Но только ведь пошло все совершенно по иной колее.

Водитель двигался быстро и вместе с тем насторожённо, будто бы ожидал скорой встречи с кем-нибудь типа Алексея, будто бы предупредил его кто. А может быть, водитель только так всегда и передвигался — работа наложила свой отпечаток. И дубинку свою водитель держал наготове, в полузамахе. Потому и вышло все не очень хорошо — Алексей в нужный момент прыгнул и ударил, да ведь только и водитель был настороже, успел двинуть дубиной. Потом-то он упал, как и положено ему было по замыслу, но Алексею это было не в радость, потому что его левая рука одеревенела после удара дубиной, уныло повисла, как самоубийца в петле, завещав руке правой со всем разбираться самой.

Уже одно это было неприятно. А тут ещё над ухом какой-то кретин гаркнул с дебильной радостью:

— Да вот же он!

Алексей даже не успел удивиться тому факту, что некто в чужом городе вдруг узнает его со спины, как тот же дебильный голос издал жизнерадостный призыв:

— Мочи гада!

Вслед за этим призывом Алексея ухватили за шиворот и с силой метнули в стену. Так Алексей понял, кого здесь подразумевали под гадом и кого собирались мочить. Все не слава богу.

Били его с явным удовольствием, не спеша, покряхтывая от положительных эмоций. Алексею было с чем сравнивать, и старания этих бойцов он бы оценил на троечку — энтузиазм имеется, но умения маловато, да и медлят ребята — в промежутке между ударами можно было сходить попить пива и вернуться к следующему прилёту мощного кулака в район позвоночника. Именно благодаря этой медлительности Алексей смог кое-как извернуться и увидеть, что молотят его два шкафа в чёрных костюмах с логотипом казино. Вот оно как, значит. Ребята, тяжёлые на руку, но и на подъем нескорые. Только уж большие они слишком, зажали Алексея так, что не продохнёшь, не протиснешься. Алексей дождался очередного смачного входа кулака в свой корпус и стал медленно падать, трагически сползая по стене. Его попытались придержать, но он всё равно падал, теперь уже в сторону своих мучителей.

И он даже почти упал, только в последний момент вдруг чуть приподнял голову и въехал этой — может быть, не слишком сообразительной, но зато вполне твёрдой частью тела в пах одному из охранников.

Второму охраннику даже показалось на миг, что его напарник слегка подлетел вверх, беззвучно оторвавшись от земли и приземлившись секунду спустя уже с оглушительным матерным воплем. Инстинктивно зажав промежность пятернёй, охранник причитал с интонациями, совершенно не подходящими его могучей фигуре.

Его напарник яростно заревел, словно разогретый двигатель гоночного болида, и рванулся вслед за Алексеем.

Пару секунд спустя к погоне присоединился — не отнимая пятерни от повреждённой части тела — и первый охранник. На бегу он всё ещё постанывал и матерился.

Алексей бежал молча.

Что касается бега, то Алексей сообразил лишь одно — нельзя бежать в ту сторону, где сидит Миша. Оставалось только сориентироваться и определить это самое запретное направление. Вот с этим возникли проблемы. Сзади тем временем уверенно топали охранники казино, и Алексей свернул наугад в какой-то переулок, надеясь, что если Миша там и был, то вовремя принял верное решение и слинял.

И вообще — не подходящее это было время для беготни. Долгожданный водитель валялся на асфальте в виде, готовом к употреблению. И его нужно было употребить по назначению, оправдав несколько часов тягостного ожидания. Надеяться на то, что Миша вдруг проявит необходимую смекалку и прыть, было довольно наивно, так что пришло самое время прекратить этот бестолковый забег по переулкам и вернуться к водителю и охраняемым им деньгам.

Алексей на бегу обернулся и убедился, что между двумя его преследователями есть некоторое — метров пять-шесть — расстояние. Убедившись, он тут же резко сбросил скорость, а потом сложился вниз как падающий карточный домик, сгруппировался и влетел под ноги ближнему из охранников. Тот совершил классический переворот с не менее классическим падением башкой об землю. Алексей немедленно распрямился и прыгнул навстречу второму охраннику, занося кулак и колено для одновременного удара. И уже в воздухе он почувствовал, что прыжка не получится. Что-то тянуло его назад, как будто он был прыгуном на «тарзанке».

Первый охранник оказался крепким орешком — разбив себе голову, он тем не менее ухватил Алексея рукой за щиколотку и продолжат держать мёртвой хваткой, хотя вид при этом имел весьма бледный.

Алексей лишь рассёк воздух перед носом у отчаянно затормозившего преследователя, а затем, потеряв равновесие, рухнул вниз.

А потом голову Алексея вбили между плеч, как будто гвоздь в доску. В зрачки вплыла густая темнота, а к горлу подступила острая и холодная тошнота.

Оставшиеся секунды он действовал наугад, как слепой. Одной рукой пытался закрыть голову, другой разгибал пальцы охранника, сомкнувшиеся на ноге. И то, и другое получалось весьма хреново. По лицу текло что-то тёплое — то ли непроизвольные слезы боли, то ли кровь. А скорее всего, все вместе.

Потом что-то хрустнуло, и Алексей смог высвободить ногу. Но, собственно, на этом все и закончилось.

Он почувствовал, как поднимается вверх — причём не по своей воле. Почувствовал прохладную ровную поверхность за спиной — вероятно, стену. Об эту прохладную поверхность бился его затылок, а потом внутри головы включился голос — это говорил Миша, но Алексею было слишком плохо, чтобы помнить такие детали. Он просто слышал слова:

— Хорошая идея. Может сработать. Хорошая идея. Может сработать. Хорошая идея…

Не сработало. Что-то чертовски большое и смертельно тяжёлое ударило Алексея в каждую клетку его уставшего тела.

Сопротивляться этой силе не было никакой возможности, можно было только закрыть глаза и принять удар.

И после этого удара не было уже ничего — ни стены, ни голоса Миши, ни охранников казино, ни денег. И самого Алексея тоже больше не было.

Его не было, но остальной мир продолжал существовать. Его не было, но остальные люди продолжали жить. Пить, есть, говорить, любить, ненавидеть, играть и работать. И эти люди поступали так, как считали нужным.

Оглушённый водитель пришёл в себя, огляделся и не увидел рядом своей дубинки. Держась за разбитую голову, он проковылял обратно на стоянку. По дороге он попытался нашарить в карманах ключи от машины, но их найти ему тоже не удалось. Водитель заволновался. А когда добрался до машины и увидел оставленную незахлопнутой дверцу, то понял, что для волнений имелось более чем достаточно оснований.

В игровом зале казино Карина наблюдала, как её босс быстро и неотвратимо теряет облик респектабельного столичного бизнесмена, который безуспешно заливает раздражение алкоголем и в свою очередь превращается в угрюмо-агрессивного пожилого мужчину. Ему хотелось громко разговаривать, размахивать руками, вызывающе смотреть на других посетителей и посылать на три буквы персонал казино. И ему было уже наплевать на присутствие рядом делового партнёра из Азербайджана и тем более — на эффектную девушку Алису… Карина видела такое не впервые, поэтому зрелище интереса для неё не представляло. Она лишь задавалась вопросом, какое отношение к случившемуся скандалу имеет этот странный Мишин знакомый. Кажется, Лёша. Его появление в казино изумило Карину, потому что с момента знакомства с ним у Карины возникло чёткое убеждение — этот Лёша из какого-то другого мира. Карина не знала, плохо это или хорошо, но она знала о существующей между ними границе. И когда Лёша так внезапно эту границу пересёк и оказался в её, Карины, мире, то она удивилась и испугалась. Потому что когда два мира сталкиваются, то это грозит катастрофой. Он сказал ей: «Тебя не должно здесь быть». Непонятно, что Лёша имел в виду, только тогда она едва не ответила: «Это тебя не должно здесь быть! Исчезай немедленно, иначе что-то случится…» Карина не сказала этого, но. «что-то» действительно случилось. Теперь босс накачивался коньяком, постепенно темнея лицом. Карина попыталась свести концы с концами и понять — как могут быть связаны Лёша, казино, её Директор, Алиса… Возможно, она бы до чего-то и додумалась, но только не сейчас — только не в конце очень длинного дня, когда над всем доминировала мысль — скорее бы домой и спать. Босс расходился все больше и больше, а Карина улыбалась: скоро их отсюда погонят в шею. И тогда — домой.

В это же время художник Миша, влетев в свою мастерскую, тщательно запер за собой дверь. Свет он включать не стал, нащупал пустую коньячную бутылку с воткнутым в горлышко огарком свечи и чиркнул спичкой. Потом отыскал на столе нож и стал работать им — поначалу осторожно и медленно, а потом, потеряв терпение, суетливо и размашисто. Замки небольшого чемоданчика всё же не выдержали. Миша отбросил нож в сторону, сглотнул слюну и приподнял крышку. Даже при тусклом свете свечи увидел он достаточно, чтобы прошептать севшим от огромного счастья голосом: «Вот… Вот оно…» Потом он резко закрыл чемодан и некоторое время сидел молча, держа руки на истерзанных замках. Миша думал.

Если раздумья для Миши были довольно экзотическим времяпрепровождением, то для женщины средних лет по имени Морозова — той, что произвела столь сильное впечатление на Алексея Белова, — полуночные раздумья были делом вполне обычным. Она считала это неприятным симптомом старения, поскольку по молодости всегда предпочитала действовать, а не рефлексировать. Сегодня всё было ещё хуже, чем обычно, но Алексей Белов тут был ни при чём; брошенная им мимоходом «стерва» совершенно не расстроила Морозову, ещё чего не хватало — обижаться на слова каких-то сопляков. Просто по дороге с работы черт дёрнул Морозову заехать на почту, где когда-то давно завела она абонентский ящик для корреспонденции особого рода. Нужда в ящике давно отпала, но Морозова сохранила его — на всякий случай. И вот сегодня она ради интереса заехала на почту и обнаружила в ящике письмо, провалявшееся там, судя по штемпелю, пару недель. Письмо было от старого знакомого. Морозова прочитала его в машине, потом аккуратно порвала и развеяла по ветру. Однако порванный лист бумаги с немногочисленными словами подействовал как медленный яд — в половине третьего Морозова, в халате и тапочках, сидела на кухне и вспоминала то время, когда всё было совсем иначе. Письмо достало её именно из того времени. На экране маленького телевизора беззвучно дёргались какие-то фигурки, Морозова смотрела на них, но видела совершенно другое. И от того, что она видела, ей было и хорошо, и тоскливо одновременно. Порядком измучив себя этими картинками давно ушедших дней, она решительно выключила телевизор и взялась за успокоительное чтение — объёмную инструкцию к новой кофеварке.

Харкевич, который поспешно подарил ей кофеварку и просил считать это заботой о процветании бизнеса, зависящего в том числе и от утреннего настроения Морозовой, на самом деле имел в виду не только бизнес. Он ставил своего рода эксперимент — сможет ли он раскрутить эту женщину, используя такие традиционные методы, как знаки внимания, подарки и т. д. Прочие обычные подходы уже были использованы — с нулевой результативностью. К финансовому благополучию, личному обаянию или служебному статусу Харкевича Морозова оставалась абсолютно равнодушной. Алкоголь на неё не действовал, точнее, действовал, но очень медленно, и Харкевич отрубался гораздо раньше, чем тактика спаивания начинала приносить результаты. Эта осторожная осада длилась довольно давно, и неиспользованных способов в арсенале Харкевича оставалось все меньше и меньше. Форсировать события было абсолютно невозможно, потому что Харкевич дорожил целостностью своих костей и несотрясенностью мозгов. Поэтому он продолжал действовать в неспешном стиле и — как он прекрасно понимал — без особых шансов на успех. Почему же он это делал? Сам себе Харкевич объяснял это так: не могу видеть с собой рядом красивую бабу и не трахнуть её. Однако это была ложь, тем более опасная, что лгал он самому себе.

На самом деле Харкевич боялся Морозову. Он не мог видеть рядом с собой сильную, самостоятельную, умную женщину. Он знал, что не может её контролировать, и это его пугало до безумия. Объединявший их бизнес был штукой довольно опасной, хотя в той же степени и прибыльной. Харкевичу было бы куда спокойнее, понимай и контролируй он Морозову так же хорошо, как, скажем, Мамонта. Вот и вёл он эту изматывающую осаду, вот и расставлял ловушки, исходя из того основополагающего принципа, что когда женщина ложится с тобой в постель, то перестаёт быть загадкой и попадает под полный твой контроль.

Между тем Мамонт, в контроле над которым Харкевич ничуть не сомневался, вошёл в ночной бар и быстро прошагал к туалету. Здесь, встав под яркой люминесцентной лампой, он снял куртку и тщательно её осмотрел. Одно пятнышко на рукаве показалось ему подозрительным, и Мамонт тщательно протёр его намоченным в горячей воде платком. Только после этого Мамонт с чувством исполненного долга пошёл пить пиво. Никакие комплексы, воспоминания и опасения не отягощали его мозг. У Мамонта всё было просто и ясно. Велели — сделал. Сделал — отчитался. Отчитался — получил бабло. Получил бабло — дрожите, бабы и бутылки.

Это была ночь, и, как водится ночью, всё было слегка неясно, недоговорено и неопределённо.

Глава 22

Бондарев: тотальный отход

Бондарев хорошо запомнил этот день — яркие средиземноморские краски, колоритная местная музыка, отходящий паром, на нём — растрёпанный и все ещё не верящий до конца своему везению Селим. Рядом с ним — совершенно случайный турист в смешной панамке вертит видеокамерой направо и налево, снимая все подряд и время от времени помахивая в сторону берега незагорелой рукой. Бондарев не знал, то ли ему смеяться над нелепым облачением Директора, то ли злиться, что Директор спланировал и расписал по пунктам всю операцию, его, Бондарева, не спросив.

А может быть, это был и не Директор. Может быть, всё было спланировано и расписано на самом верху, на Чердаке. А обижаться на Чердак было глупо и бессмысленно. Чердак играл по правилам, которые Бондареву были неизвестны, а стало быть, оценивать действия Чердака он не мог по определению. Бондарев никогда напрямую не общался с Чердаком и не знал, кровожадные монстры там заправляют или высоколобые интеллектуалы, ветераны Лубянки или свежие выпускники Гарварда. Одно мог сказать Бондарев по этому поводу — на его памяти Чердак ещё ни разу не сглупил, ни разу не бросил своих людей в угрожающей ситуации, ни разу не вытер об него, Бондарева, ноги. Этого было достаточно. Для чего достаточно? Чёрт его знает. Бондареву было слишком много лет для пафосных клятв насчёт «отдать жизнь ради дела», пожертвовать здоровьем и чем там ещё можно пожертвовать. Он не собирался погибать или становиться калекой, но… Но если бы что-то такое случилось, то Бондарев не стал бы об этом сожалеть. Он знал, что делает правильное дело, и он знал, что за ним стоят правильные люди. Этим его жизненная философия начиналась и заканчивалась. Нельзя сказать, что данная философия отличалась глубиной, но Бондареву приходилось встречать сотни людей, у которых под ногами не было даже и такой основы.