1. ЖЕНЩИНА, КОТОРУЮ ЗВАЛИ ЧЕТВЕРГ НОНЕТОТ

При одном взгляде на моего папочку часы останавливались. Я вовсе не хочу сказать, что он был страшно уродлив или что вы там такое подумали, просто именно это выражение используют в Хроностраже, когда говорят о тех, кто умеет тормозить время до практически пренебрежимого течения. Папа был полковником Хроностражи и о службе своей помалкивал в тряпочку. И так хорошо помалкивал, что мы даже и не знали, что он свернул на кривую дорожку, пока его однополчане из Хроностражи как-то раз с утра пораньше не вломились к нам домой с приказом «схватить и устранить», датированным открытой бесконечностью от абсолютного прошлого до абсолютного будущего. Они потребовали сказать им, куда и в когда он делся. Ха!.. Папочка остается вольным стрелком до сих пор. Благодаря его последующим визитам мы узнали, что свою организацию он рассматривает как «морально и исторически безнравственную» и ведет личную войну против бюрократов из Бюро поддержания особой темпоральной стабильности. Я не понимала, что он имеет в виду, и до сих пор не понимаю, я лишь надеюсь, что он знает, что делает, и никому не собирается причинять вреда. Свое умение останавливать часы он заработал очень нелегко и уже необратимо, а в результате стал одиноким скитальцем во времени, принадлежа не единственной эпохе, а всем сразу и не имея другого дома, кроме хронокластового эфира.

Я в Хроностраже не служила. Да и не хотела никогда. По всему видно, что там не шибко весело, хотя платят хорошо да и пенсия такая, какой нигде больше не сыщешь: билет (в один конец) в любое место и время по выбору. Нет, это не для меня. Я была оперативником 1 класса в ТИПА-27, отделе литературных детективов ТИПА-Сети, и работала в Лондонском отделении. Это все звучит куда круче, чем выглядит на самом деле. С 1980 года на прибыльный литературный рынок вышли крупные преступные банды, так что дел у нас было невпроворот, а денег – всего ничего. Я работала под руководством территориального куратора Босуэлла, низенького пухленького человечка, похожего на мешок муки, снабженный ручками и ножками. Он жил и дышал работой, слова были для него жизнью и любовью. Никогда он не казался более счастливым, чем напав на след фальшивого Кольриджа или поддельного Филдинга. Именно под командой Босуэлла мы накрыли банду, которая воровала и продавала первые издания Сэмюэла Джонсона. В другой раз мы раскрыли попытку пропихнуть аутентификацию бесподобно фантастической версии утраченного творения Шекспира, «Карденио». Да, это были прекрасные, но совсем крохотные островки восторга среди моря нудной рутинной ежедневной работы, на которую обречена ТИПА-27: большую часть времени мы занимались отловом нелегальных торговцев, нарушениями авторских прав и подделками.

Я проработала у Босуэлла в ТИПА-27 восемь лет, деля квартиру в Мэйда-Вейл с Пиквиком, возрожденным домашним дронтом, оставшимся у меня со времени всеобщего бума возрождения вымерших животных, когда можно было купить себе любого клонированного детеныша по каталогу. Я до зарезу – нет, просто до остервенения – хотела уйти из литтективов, но для повышения или перевода в другой отдел надо было начать делать хоть какую-то карьеру. Единственным для меня вариантом заработать полного инспектора было занять освободившуюся вакансию непосредственной начальницы в случае ее ухода из отдела на повышение или же к чертовой бабушке. Но это все никак не происходило: инспектор Тернер лелеяла надежду выйти замуж за богатенького мистера Тошонадо и оставить службу, а надежда так и оставалась надеждой, поскольку раз за разом мистер Тошонадо оказывался мистером Враки, сэром Алканафтом или мсье Вжеженат.

Как я уже сказала, папочка останавливал часы одним своим видом. Именно это и случилось неким весенним утром, когда я ела сэндвич в маленьком кафе неподалеку от работы. Мир замерцал, вздрогнул и замер. Владелец кафе застыл на полуфразе, картинка на экране телевизора окаменела. В небе неподвижно летели птицы. Автомобили и трамваи встали как вкопанные, угодивший в аварию мотоциклист с выражением ужаса на лице завис в двух футах от асфальта. Звуки тоже затормозили, сменившись глухим фоновым гулом: каждый звук в мире завяз на той ноте и громкости, на какой был в момент остановки времени.

– Как поживает моя прекрасная дочь?

Я обернулась. За столом сидел мой отец. Он порывисто встал, чтобы обнять меня.

– Все в порядке, – ответила я, крепко обнимая его в ответ. – Как мой возлюбленный отец?

– Не могу пожаловаться. Время – прекрасный лекарь.

Я несколько мгновений смотрела на него в упор.

– Знаешь, – пробормотала я, – мне кажется, что каждый раз, когда мы встречаемся, ты выглядишь все моложе.

– Так оно и есть. А как насчет внучат?

– При моем-то образе жизни? И не мечтай.

Мой отец улыбнулся, подняв бровь:

– Я бы не был столь категоричен.

Он вручил мне фирменную вулвортовскую сумку.

– Я недавно был в семьдесят восьмом году, – заявил он. – Вот, привез тебе подарочек.

«Битловский» сингл. Названия я не опознала.

– Разве они не разбежались в семидесятом?

– Не везде. Ну, как дела?

– Как всегда. Идентификация, авторские права, кражи…

– …все то же вечное дерьмо…

– Угу, – кивнула я. – Все то же вечное дерьмо. А тебя что сюда привело?

– Три недели вперед от тебя я приезжал проведать твою мать, – ответил он, сверяясь с хронографом на запястье. – Ну, хм, ты понимаешь почему. Через неделю она собирается перекрасить спальню в розово-лиловый цвет. Может, отговоришь? Совершенно не подходит к занавескам.

– Как она?

Он глубоко вздохнул.

– Ослепительна, как всегда. Майкрофт и Полли тоже были рады, что я их не забыл.

Это мои тетя и дядя. Я очень люблю их, хотя оба чокнутые. Особенно я скучаю по Майкрофту. Я много лет не возвращалась в родной город и виделась с семьей не так часто, как мне хотелось бы.

– Мы с матерью подумали, что неплохо бы тебе ненадолго съездить домой. Ей кажется, что ты относишься к работе чересчур серьезно.

– Слишком сильно сказано, папочка, особенно в твоем исполнении.

– Ой-ёй, какие мы недотроги. Как у тебя с историей?

– Неплохо.

– Ты знаешь, от чего умер герцог Веллингтон?

– Конечно, – ответила я. – Его застрелил французский снайпер в самом начале сражения при Ватерлоо. А что?

– Не обращай внимания, – пробормотал мой папочка с притворно-невинным выражением лица, царапая что-то в записной книжечке. Задумался на мгновение. – Стало быть, Наполеон выиграл сражение при Ватерлоо, правильно? – раздельно произнося каждое слово, спросил он.

– Да нет, конечно, – ответила я. – Фельдмаршал Блюхер вовремя вмешался и всех спас… – Я прищурилась. – Папа, это же школьный курс. Ты к чему клонишь?

– Значит, ты бы сказала, что это совпадение?

– Что именно?

– Нельсон и Веллингтон, два великих английских национальных героя, оба были застрелены в самом начале их наиболее славных и решающих сражений.

– А твоя версия?

– Тут замешаны французские ревизионисты.

– Но ведь на исход обоих сражений это не повлияло, – уперлась я. – Мы все равно выиграли оба сражения!

– Я же не говорил, что у них все получилось.

– Чушь собачья! – фыркнула я. – Ты, небось, думаешь, что те же самые ревизионисты прикончили в тысяча шестьдесят шестом году короля Гарольда, чтобы помочь норманнскому вторжению в Англию!

Папа не засмеялся. Он среагировал с легким удивлением:

– Гарольд? Убит? Как?

– Стрелой в глаз, папочка.

– Английской или французской?

– История об этом умалчивает, – ответила я, раздраженная странным уклоном его вопросов.

– В глаз, говоришь? Век расшатался… – пробормотал он, делая еще одну заметку.

– Что-что расшаталось? – переспросила я, не расслышав.

– Да ничего. Век. И я рожден восстановить его.

– «Гамлет»? – Я наконец узнала цитату.

Он пропустил мои слова мимо ушей и резко захлопнул записную книжку, затем рассеянно потер пальцами виски. Секундой позже мир сорвался с мертвой точки. Отец нервно огляделся по сторонам.

– Это за мной. Спасибо за помощь, мой Душистый Горошек. Когда встретишься с мамой, скажи, чтобы ввинтила лампочки поярче, и не забудь отговорить ее перекрашивать спальню в розово-лиловый цвет.

– А в другой?

– Сколько угодно.

Он улыбнулся мне и погладил по лицу. Я почувствовала, что в глазах у меня появилось что-то мокрое. Эти встречи были так коротки! Он уловил мою печаль и улыбнулся той самой улыбкой, которой любой ребенок ждет от отца. Затем сказал:

Он сделал паузу, и я закончила цитату – кусочек из старой песенки Хроностражи, которую папа часто напевал мне в детстве:

И отец исчез. Мир пошел волнами, стрелки часов снова двинулись вперед. Бармен закончил фразу, птицы разлетелись по гнездам, телевизор продолжил тошнотворную рекламу «Смеющихся бургеров», и мотоциклист таки с глухим стуком ляпнулся о дорогу.

Все вернулось на круги своя. Никто, кроме меня, не видел, как папа пришел и ушел.

Я заказала крабовый сэндвич и принялась рассеянно его жевать. «Мокко», казалось, сто лет не остынет. Посетителей было немного. Стэнфорд, хозяин кафе, мыл чашки. Я отложила газету ради телевизора – на экране появилась заставка «ЖАБ-ньюс».

«ЖАБ-ньюс» была крупнейшей из новостных сетей Европы. Управляла ею корпорация «Голиаф», и при круглосуточном вещании она передавала такие последние новости, что национальным службам новостей оставалось только обливаться слезами от зависти. «Голиаф» гарантировал финансирование, стабильность – и несколько подозрительный душок. Никому не нравилось, что корпорация мертвой хваткой вцепилась в глотку нации, и камней в огород «ЖАБ-ньюс» летело предостаточно, несмотря на постоянные опровержения компании-учредителя.

– Перед вами ЖАБ-ньюс! – прогремел голос телезазывалы, перекрывая головокружительную музыку. – ЖАБ предлагает вам всемирные новости, самые последние новости и – прямо СЕЙЧАС!

В круге света возникла дикторша, улыбаясь в камеру.

– Сегодня понедельник, шестое мая тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, полдень. С обзором новостей вас знакомит Александра Белфридж. Крымский полуостров, – объявила она, – на этой неделе снова оказался в центре внимания. Последняя резолюция ООН настаивает на том, чтобы Англия и правительство Российской Империи начали переговоры о суверенитете полуострова. Поскольку Крымская война тянется уже сто тридцать первый год, общественное мнение в стране и за рубежом все сильнее давит на обе стороны, требуя мира и прекращения вражды.

Я закрыла глаза и неслышно застонала. Свой патриотический долг я там уже выполнила, в семьдесят третьем, и видела, что такое война на самом деле, без фанфар и славы. Жара, холод, страх и смерть. Дикторша продолжала говорить, в ее голосе прорезались ура-патриотические нотки.

– Когда английские войска вытеснили русских с их последнего плацдарма на полуострове в 1975 году, это казалось нам величайшей победой над превосходящими силами. Однако с тех пор и до наших дней ситуация оставалась тупиковой, и на прошлой неделе сэр Гордон Липови-Ролекс выразил общее настроение нации на антивоенном митинге на Трафальгарской площади.

Пошла видеоврезка о большой и в основном мирной демонстрации в центре Лондона. Липови-Ролекс стоял на возвышении и держал речь перед лохматым гнездом микрофонов.

– То, что было начато под предлогом обуздания российской экспансии в 1854 году, – вещал член парламента, – за долгие годы превратилось всего лишь в жалкие усилия по поддержке национальной гордости…

Но я уже не слушала. Все это трындели уже в миллионный раз. Я глотнула кофе, и тут у меня даже шевелюра взмокла от пота. По телевизору под речь Липови-Ролекса показывали архивную пленку: Севастополь, английский гарнизон, окопавшийся в городе, в котором почти не осталось не только исторических памятников, но и архитектуры как таковой. Когда я смотрю хронику, в нос шибает кордитом, а голову наполняет треск и грохот взрывов. Я невольно коснулась единственной внешней отметины, оставленной этой кампанией, – крохотного шрама на подбородке. Другим повезло меньше.

Ничего не изменилось. Война продолжала молоть своими жерновами.

– Все это дерьмо, Четверг, – послышался рядом со мной суровый голос.

Это был Стэнфорд, хозяин кафе. Как и я, он был ветераном Крымской войны, только воевал в предыдущую кампанию. В отличие от меня, он потерял больше, чем невинность и несколько хороших друзей. Он хромал на двух протезах, а оставшейся в нем шрапнели хватило бы на полдюжины консервных банок.

– Вся эта жопа в Крыму – из-за ООН!

Он любил разговаривать со мной о Крыме, хотя мы придерживались прямо противоположных взглядов на войну. Честно говоря, больше никому это и не интересно. В фаворе сейчас солдаты, втянутые в непрекращающиеся разборки с Уэльсом, а отставные крымцы, как правило, засовывают военную форму подальше в шкаф.

– Думаю, нет, – рассеянно ответила я, глядя в окно; оттуда было видно крымского ветерана, просившего милостыню на углу: за пару пенни он читал наизусть Лонгфелло.

– Получается, если назад отдавать, так мы зря кровь проливали, – ворчал он. – Мы там с восемьсот сорок пятого года торчим. Может, скажешь, что мы и остров Уайт должны французам вернуть?

– Мы уже вернули остров Уайт французам, – спокойно ответила я.

Знания Стэнфорда о текущих событиях ограничивались обычно первой лигой крокета да любовными приключениями актрисы Лолы Вавум.

– Ни фига себе! – пробормотал он, сдвинув брови. – Отдали… Неужели отдали? Так не надо было отдавать! И что эта ООН о себе воображает?

– Я не знаю, но если они остановят убийства, я голосую за них, Стэн.

Бармен печально качал головой, слушая окончание речи Липови-Ролекса.

– …Нет сомнений, что царь Алексей Четвертый Романов имеет неоспоримо большие права на полуостров, и я жду того дня, когда мы сможем вывести свои войска и покончить с тем, что можно назвать не иначе как возмутительной тратой людских жизней и средств.

Снова появилась ведущая и перешла к другой теме – к намерению правительства на 83% повысить налог на сыр. Непопулярное решение, которое несомненно приведет к тому, что наиболее активные граждане начнут пикетировать магазины, торгующие сыром.

– Да война хоть завтра кончится, надо только русских оттуда вышвырнуть – воинственно заявил Стэнфорд.

Это не аргумент, и он сам это понимал. На полуострове не осталось уже ничего, за что стоило воевать, кто бы ни победил. Единственная полоска земли, которую не искрошили в пыль снаряды, была густо заминирована. Исторически и морально Крым принадлежал Российской Империи, хоть ты тресни.

Дальше в новостях говорилось о столкновениях на границе с Социалистической Республикой Уэльс. Раненых нет, просто обмен выстрелами через реку Хэй близ Уая. Традиционно буйный пожизненный президент Овайн Глиндоор VII обвинял английский империализм в стремлении объединить Британию; Парламент, тоже традиционно, делал вид, что ничего не замечает. Программа продолжалась, но я уже слушала вполуха. В Данджнессе открылась новая атомная станция, на открытии присутствовал премьер-министр. Он, как положено, скалился под фотовспышками. Я вернулась к газете и начала читать статью о парламентском билле: с дронтов снимался статус охраняемых животных по причине резкого увеличения их численности. Сосредоточиться никак не получалось. В голову упорно лезли проклятые воспоминания о Крыме. К счастью, возвращая меня к реальности, запищал пейджер. Я бросила на стойку несколько банкнот и быстро направилась к выходу. За моей спиной ведущая мрачно рассказывала об убийстве молодого сюрреалиста – парня забила до смерти банда радикальных приверженцев французского импрессионизма.

2. ГЭДСХИЛЛ

Мой пейджер принес ошеломляющее известие: украли то, что невозможно было украсть.

Вообще-то рукопись «Мартина Чезлвита» уже пропадала. Два года назад ее взял из сейфа охранник, который просто-напросто хотел прочесть книгу в ее чистом и первозданном виде. Не выдержав угрызений совести – или сломавшись на почерке Диккенса уже к третьей странице, – он признался в содеянном, и рукопись вернулась на место. Охраннику дали пять лет работ по обжигу извести в захолустье Дартмура.

В Гэдсхилле Диккенс провел последние годы жизни, но «Чезлвита» он написал не там. «Чезлвита» он писал на Девоншир-Террас, где жил со своей первой женой в 1843 году. Гэдсхилл – большой дом в викторианском стиле близ Рочестера. Во времена Диккенса оттуда открывался прекрасный вид на Мидуэй. Если прищуриться и не обращать внимания на нефтеперерабатывающий завод, предприятие по производству тяжелой воды и склады Экзотмата, не так уж трудно представить, что привлекло его в этот уголок Англии. Каждый день Гэдсхилл посещают тысячи людей, превратив это место в третий по популярности объект литературного паломничества после коттеджа Энн Хатауэй [1] и Хэворт-хауса сестер Бронте. Из-за огромного количества посетителей охрану жутко лихорадило, но очень долго ничего плохого не происходило – до тех пор, пока какой-то псих не вломился в Чотон, угрожая уничтожить все письма Джейн Остин, если не опубликуют его биографию писательницы, откровенно тупую и заурядную. В тот раз ущерба удалось избежать, но происшествие стало мрачным предзнаменованием. Через год в Дублине организованная банда попыталась похитить ради выкупа рукописи Джонатана Свифта. Началась долгая осада, которая закончилась тем, что двоих вымогателей пристрелили, а несколько оригиналов политических памфлетов и ранний набросок «Гулливера» были уничтожены. Неизбежное свершилось. Пришлось поместить литературные реликвии под пуленепробиваемое стекло, наладить электронную систему наблюдения и приставить вооруженную охрану. Никому не хотелось, чтобы все закончилось так печально, но нам не оставили выбора. С тех пор серьезных проблем почти не возникало, что делало похищение рукописи «Чезлвита» из ряда вон выходящим событием.

Я припарковала машину, прикрепила к нагрудному карману служебный бэдж ТИПА-27 и стала пробираться сквозь толпу журналистов и зевак. Босуэлла я увидела еще издали, поднырнула под руки выстроившихся живой цепью полицейских и наконец добралась до начальства.

– Доброе утро, сэр, – прошептала я. – Приехала, как только узнала.

Он приложил палец к губам и шепнул мне на ухо:

– Окно первого этажа. Потребовалось меньше десяти минут. Это все.

– Не поняла?

И тут я поняла. Ведущая тележурналистка «ЖАБ-ньюс» Лидия Сандалик готовилась взять интервью. Заканчивая вводный текст, она (классный у нее парикмахер!) уже поворачивалась к нам. Босуэлл ловко нырнул в сторону, игриво ткнув меня в ребра, и оставил одну под прицелом телекамеры.

– …«Мартина Чезлвита», украденную из музея Диккенса в Гэдсхилле. Рядом со мной литературный детектив Четверг Нонетот. Скажите, офицер, как могло случиться, что воры проникли внутрь и похитили одно из величайших литературных сокровищ?

«Ублюдок!» – еле слышно прошептала я вслед Босуэллу, который уже ускользал, трясясь от смеха. Нервно переступила с ноги на ногу. Поскольку страсть к искусству и литературе у населения нисколько не уменьшалась, профессия литтектива становилась все труднее, особенно при столь скудном бюджете.

– Воры влезли через окно первого этажа и прямиком направились к рукописи, – сказала я своим самым лучшим телевизионным голосом. – На то, чтобы проникнуть внутрь и скрыться, им понадобилось примерно десять минут.

– Насколько я понимаю, музей находится под постоянным контролем камер слежения, – продолжала Лидия. – Воры не попали на видеопленку?

– Мы ведем расследование, – ответила я. – Как вы понимаете, некоторые детали в интересах следствия должны оставаться нераскрытыми.

Лидия опустила микрофон и отключила камеру.

– А может быть, что-нибудь лично для меня, Четверг? – спросила она. – Эту попугайскую дребедень я и сама сочинить могу.

– Я же только что приехала, Лидс, – улыбнулась я. – Спроси меня еще раз через недельку.

– Чет, через неделю все это будет уже в архиве. Ладно, запускай вертушку.

Оператор снова вскинул камеру на плечо, и Лидия возобновила репортаж.

– У вас есть какие-нибудь зацепки, литтектив?

– Есть несколько версий, которые мы разрабатываем. Мы уверены, что сумеем вернуть рукопись музею и арестовать замешанных в это дело преступников.

Ох, как бы мне хотелось поверить в это самой! Я много времени провела в Гэдсхилле, изучая систему охраны, и знала, что она там не хуже, чем в Английском национальном банке. Преступники свое дело знали. По-настоящему знали. А потому расследование становилось для меня чем-то личным.

Интервью закончилось, и я поднырнула под огораживающую место преступления ленточку «ТИПА. Не нарушать» и пошла туда, где ждал меня Босуэлл.

– Ну и бардак же тут, Четверг. Тернер, введите ее в курс дела. – Босуэлл оставил нас и пошел искать что-нибудь перекусить.

– Если ты поймешь, как они сумели это проделать, – пробормотала Пейдж (очень похожая на Босуэлла, только модель чуть постарше и в женском исполнении), – я готова съесть свои ботинки, пряжки и прочую хренотень.

Босуэлл и Тернер уже служили в отделе литтективов, когда я поступила туда после армии и краткой службы в Суиндонском полицейском управлении. Уйти из нашего отдела почти невозможно: перевод в Лондонское отделение – это потолок профессии. Чтобы выбраться отсюда, надо умереть или уволиться. У нас любят повторять, что отдел литтективов – это вам не на рождественские каникулы, это на всю жизнь.

– Ты нравишься Босуэллу, Четверг.

– В каком смысле? – подозрительно спросила я.

– В том смысле, что он прочит тебя на мое место после моего ухода. В выходные состоялась наша помолвка с симпатичным парнем из ТИПА-3.

Мне следовало отреагировать с большим энтузиазмом, но Тернер столько раз была помолвлена, что могла бы напялить на все пальцы по два обручальных кольца, причем и на руки, и на ноги.

– ТИПА-3? – с любопытством спросила я.

Даже служба в Сети не позволяет узнать, чем занимается каждый отдел (Джо Трепач, возможно, осведомлен лучше, чем мы). Единственным агентством выше Двенадцатого, о котором я что-то знала, было Девятое – антитеррористические операции. Ну, и Первое, конечно, ТИПА Внутренней безопасности. Этакая ТИПА-полиция, присматривают за нами, чтобы не забывались.

– ТИПА-3? – повторила я. – А чем они занимаются?

– Сверхъестественными делами.

– Я думала, что этим занимается ТИПА-2.

– ТИПА-2 занимается Странными сверхъестественными делами. Я его спрашивала, но так и не вытянула никакого ответа. Да и не с руки – мы были немного заняты. Посмотри-ка на это.

Тернер провела меня в комнату, где хранилась рукопись. Стеклянный бокс, некогда содержавший рукопись в кожаном переплете, был пуст.

– Есть что-нибудь? – спросила Пейдж одного из криминалистов, обследовавших место преступления.

– Ничего.

– Перчатки? – спросила я. Офицер-криминалист встала и потянулась. Ни единого отпечатка, ни единого следочка она так и не нашла.

– Нет. И вот что странно. Не похоже, чтобы они вообще прикасались к поверхности – ни перчаткой, ни даже тряпкой. По мне, так этот бокс и не открывали вовсе, а рукопись до сих пор внутри!

Я посмотрела на стеклянный бокс. Он по-прежнему был надежно заперт, больше ни один экспонат не тронули. Ключи хранились отдельно и как раз в данный момент ехали сюда из Лондона.

– Подождите, тут что-то не так, – пробормотала я, наклонившись поближе.

– Что ты разглядела? – насторожилась Пейдж.

На боковой панели бокса стекло выглядело слегка волнистым. Участок был размером примерно с рукопись.

– Я уже заметила, – сказала Пейдж. – Решила, что это просто дефект стекла.

– Дефект? Это у закаленного пуленепробиваемого стекла? – поинтересовалась я. – Невозможно. И этого дефекта тут не было, когда я инспектировала систему охраны, будьте уверены.

– Что же тогда?

Я погладила прочное стекло, прислушиваясь к ощущениям: блестящая поверхность волнистыми изгибами текла под моими пальцами. По спине пробежала дрожь. Возникло странное чувство узнавания – будто давно забытый школьный хулиган вдруг окликнул меня на улице как доброго приятеля.

– Вроде бы знакомая работа, Пейдж. Когда мы найдем взломщика, это наверняка окажется человек, которого я знаю.

– Ты работаешь литтективом семь лет, Четверг.

Я поняла, на что она намекает.

– Восемь. Ты права, ты, вероятно, тоже его знаешь. Не мог это сделать Ламбер Туолтс?

– Мог бы, только он пока вне игры: ему еще четыре года отсиживать за мошенничество – за «Победные усилия любви». [2]

– А Кинз? Нечто подобное – вполне в его духе.

– Увы, Мильтон уже не с нами. Простудился в библиотеке Паркхерста [3] и через две недели умер.

– М-м-м? – Я показала на две видеокамеры. – А на пленке кто?

– Никого, – ответила Тернер. – Муха не пролетала. Могу прокрутить тебе обе записи, но умнее ты от этого не станешь.

Она показала мне все материалы. Охранника уже допросили в участке. Поначалу надеялись, что – один из своих, но вряд ли: охранник был так же подавлен, как и все мы.

Тернер включила видео и нажала кнопку воспроизведения.

– Смотри внимательно. Рекордер следит за пятью камерами и снимает с каждой пятисекундный фрагмент изображения.

– Значит, максимальный разрыв в записях каждой камеры составляет двадцать секунд?

– Вот именно. Смотришь? Отлично. Итак, вот рукопись.

Она показала на объект, прекрасно различимый сквозь стекло, затем изображение переключилось на видеокамеру у передней двери. Ни малейшего движения. Затем внутренняя дверь через которую обязан был бы пройти любой грабитель. Остальные входы были замурованы. Изображение переключилось на коридор, затем на прихожую, а потом снова на комнату с рукописью. Тернер нажала кнопку «пауза», и я наклонилась к экрану.

– Двадцать секунд на то, чтобы войти, открыть бокс, забрать «Чезлвита» и свалить отсюда? Невозможно.

– Поверь мне, Четверг именно так и случилось. – Последнее замечание сделал Босуэлл, заглянувший мне через плечо. – Я не знаю как, но они это сделали. Мне уже звонил по этому делу ТИПА-директор Гэйл, а его уже успел пнуть премьер-министр. Начались парламентские запросы. Скоро полетят головы. И, заверяю вас, моей среди них не будет.

Он многозначительно посмотрел на нас, и мне стало здорово не по себе. Именно я консультировала музей во время установки охранной системы.

– Мы немедленно возьмемся за дело сэр, – ответила я, нажимая кнопку «пауза», чтобы снова запустить пленку.

Картинки на экране ритмично сменяли друг друга, пока запись не кончилась. Я придвинула стул, отмотала пленку назад и стала смотреть с самого начала.

– Что ты надеешься там найти? – спросила Пейдж.

– Что-нибудь.

Не нашла.

3. ОПЯТЬ ЗА РАБОЧИМ СТОЛОМ