Глава 8

Шарль Морис де Талейран-Перигор облокотился о перила галереи, окружающей бальный зал великолепного дворца Радзивиллов на Медовой улице в Варшаве. Талейран смотрел на своих гостей. Зрелище, представляющееся его взору, могло удовлетворить любого самого амбициозного государственного деятеля. Цвет польской знати и блестящий двор императора Наполеона – вот кто собрался на открытие карнавального сезона у министра иностранных дел, которому император недавно милостиво пожаловал титул князя Беневентского. Бал, как и предполагал Талейран, стал блистательным сборищем – такого Варшава не видела со времен польской монархии, до того как Россия, Пруссия и Австрия поделили между собой страну.

Этой морозной зимой тысяча восемьсот седьмого года поляки с пылкой лестью приветствовали Наполеона, его армию и двор. Они надеялись на помощь Бонапарта в защите их независимости. Император с готовностью принимал их лесть – так же, как принимал в свою армию польских солдат и подношения из казны. Впрочем, взамен он не обещал ничего. Князь Беневентский смотрел на суетливую, сверкающую бриллиантами толпу приглашенных и размышлял о том, есть ли среди них те, кто понимает: явившийся им спаситель никого спасать не собирается. Поляки приветствовали Наполеона Бонапарта в занесенной снегом Варшаве, и на двух триумфальных арках сияла освещенная фонарями надпись: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ НАПОЛЕОН, СПАСИТЕЛЬ ПОЛЬШИ! ОН БЫЛ ПОСЛАН НАМ ПРЯМО С НЕБЕС». По городу ходили факельные шествия, костры освещали старинный королевский дворец, стоящий на высокой скале над Вислой, – там собирался остановиться Бонапарт. Каждый дом, каждый магазин были украшены золотым орлом императора.

Министр иностранных дел знал: их «освободитель» выжмет из поляков все что можно, а потом оставит на милость врагов – австрийцев, пруссаков и русских. Раскол Польши завершится еще не скоро.

В некоторых вопросах, размышлял новоиспеченный князь, постукивая пальцами по позолоченным перилам, его хозяин был на удивление недальновидным. Сильная Польша была необходима для стабильности на континенте. Она могла бы стать буфером, барьером между Россией и Западом. Но, разделенная между государствами, она была похожа на раненую птицу под носом у кошки.

– Слава Богу, есть хоть какая-то компенсация за этот ужасный, мрачный климат!

Талейран обернулся на голос своего сына.

Шарль де Флао облокотился на перила рядом с отцом и тоже смотрел вниз. Хотя граф де Флао официально не объявлял мальчика своим сыном, все – его сын и весь мир – признавали права отцовства за Талейраном. Влияние родного отца чувствовалось во всем, и, прежде всего в выборе молодым человеком карьеры.

– Ты имеешь в виду женщин? – улыбнулся Талейран. – Согласен с тобой – они необычайно привлекательны.

– Особенно одна, – продолжал Шарль. – Похоже, император поражен мадам Валевской.

Шарль искоса, прищуря глаза, посмотрел на отца.

– Действительно, – согласился Талейран, еще раз мягко улыбнувшись. – Но ты, кажется, удивлен? Она очаровательна – в ней благодатно сочетаются красота и ум с дивными, робкими манерами. Император считает ее наиболее привлекательной – после Жозефины… и других. Ты же знаешь, как он цинично относится к женщинам.

– И прекрасная Мари может оказать благотворное влияние на… – предположил Шарль, поглядывая на отца тем же насмешливым взглядом.

– Может, и так, сынок, может, и так.

«Старый лис, как всегда, скрытен», – подумал Шарль, усмехаясь про себя. Он видел, как его отец обхаживал молодую жену пожилого Анастаса Валевского. Если Мария Валевская станет любовницей Наполеона, то она сможет уговорить императора оказать помощь Польше и ее влияние окажется более действенным, чем все усилия официальных политиков.

Шарль ушел, оставив отца наедине с его размышлениями. Великолепная мадам Валевская, одетая в элегантное платье из белого шелка на бледно-розовом чехле и с простым лавровым венком на прекрасных волосах, танцевала с императором кадриль. Контраст между грацией дамы и неуклюжестью Бонапарта был уморительным, но Талейран знал, что императору на это наплевать. Бонапарт считал, что человеку, который на поле битвы чувствует себя как дома, не так важно уметь хорошо танцевать на балу.

Наполеон между тем не скрывал, что находит мадам Валевскую очаровательной. Но можно ли уговорить женщину принести честь в жертву своей стране? Талейран знал, что Мария одержима идеей освобождения Польши. За это она была готова отдать все, что у нее есть, даже жизнь. Впрочем, так были готовы поступить многие ее соотечественники. Но она была молода, невинна и хорошо воспитана. Отдаст ли Мария Наполеону то единственное, чего он хочет?

Талейран перевел взгляд в, другую сторону. Там, возле оконной ниши, стоял Анастас Валевский, прихорашиваясь и посматривая на свою жену. «Со стариком не будет проблем, – цинично подумал министр. – Он отдаст свою жену Бонапарту без всяких сомнений, ради одной славы».

Ну, а теперь, ради собственной выгоды, мсье де Талейран решил обратить внимание на самодовольного канцлера.

С этими мыслями князь стал спускаться по изогнутой лестнице в зал. Сводничество в интересах императора было не новым делом для Талейрана, в дипломатических целях он не брезговал никакими средствами. Если путь к освобождению Польши лежит через постель Бонапарта, так тому и быть.

Было бы полезно сообщить Габриэль о новом увлечении Наполеона. Дипломат решил отправить срочное послание в Лондон связному. А тот, в свою очередь, перешлет его в дом Ванбруков в Кенте. Это будет обычное невинное письмецо крестного отца его дорогой, горячо любимой крестнице. А Габриэль бросит наживку Прайду – как знак доверия и еще одно доказательство того, что у нее отличные связи. Распространение этой информации не повредит Франции и его собственным планам: ведь англичане лишь наблюдали за судьбой Польши.

Их лица приближались. На нее напирала толпа с потными рожами, красными, налитыми кровью глазами. Рты тупых и злобных физиономий были раскрыты, они пронзительно кричали на мужчину и женщину, стоявших в нише возле длинного стола.

Вот на полированную поверхность стола обрушилась огромная дубина, оставив на розовом дереве глубокие вмятины. Женщина вжалась в обитую шелком стену, а ее муж пытался перекричать шум толпы. Он говорил размеренно и разумно, но его голос тонул в воплях, насмешках и издевательствах.

Гражданин в красном колпаке, какие носили все революционеры, плюнул через стол. Внезапно раздался звон разбитого за спиной этого типа стекла.

Человек в залитом кровью мясницком фартуке пытался приподнять край стола. Другой, у которого под загорелой кожей от напряжения проступали синие вены, помогал ему. Стол с грохотом упал на бок.

Женщина и мужчина оказались перед толпой – их хлипкое укрытие было сломано. Руки нападающих потянулись к ним, выволокли из ниши и потащили к большимдвустворчатым дверям салона.

Где-то все еще били стекла. Ребенок, застывший от ужаса под потолочной балкой, почувствовал запах гари, потому что кто-то поджег гобелены в верхней галерее. Оргия разрушения продолжалась.

Узенькая, крытая булыжником улочка была заполнена людьми. Тяжелый дух, исходящий от немытых тел, наполнял знойный воздух. Открытая телега прогрохотала по булыжной мостовой. Люди, стоявшие в телеге, опустили головы и пустыми глазами смотрели себе под ноги. В их лицах не было ни кровинки. Толпа бежала за телегой. Озверевшие простолюдины бросали в людей комья засохшей грязи и мусор из сточных канав.

Теперь ребенок стоял под козырьком винной лавки. Девочка пряталась в тени, наблюдая за этим кошмаром. Каждый день происходило одно и то же – с рассвета и до заката, когда мадам Гильотина наконец отдыхала.

Вдруг девочка узнала лицо женщины, стоявшей во второй повозке среди осужденных на смерть. Девочка зажала себе рот рукой, чтобы не закричать, когда телега прогрохотала мимо и скрылась за углом.

Натаниэль проснулся от звука низких, разрывающих душу рыданий. Спросонья он не мог понять, что происходит. Спальня была залита голубоватым лунным светом, с которым соперничало красноватое свечение тлеющих в камине углей.

Габриэль сидела на кровати, и из-под ее закрытых век по щекам струились слезы. В горле девушки клокотали рыдания. Затем она, жалобно съежившись, перекатилась на бок.

– Габриэль! – позвал пораженный Прайд.

Она ничего не ответила, и он дотронулся до ее обнаженной спины – ледяная кожа была покрыта холодным потом.

– Габриэль! – громче сказал он, положив теплую ладонь на ее плечо.

Но глаза графини по-прежнему были закрыты, и всхлипывания не прекращались. Натаниэль понял, что она все еще спит. И тут так же, во сне, она резко, не разгибаясь, встала на колени. Что-то ужасное мучило ее. Какой кошмар заставлял ее так страдать?

– Габриэль! Просыпайся! – Он говорил спокойным, уверенным тоном, а затем изогнулся, взял ее спереди за плечи и слегка встряхнул. – Просыпайся! Тебе снится дурной сон!

Ее глаза открылись, и Прайда потрясло выражение тоски в них. Влажные от пота и слез, темно-рыжие кудряшки прилипли к ее лицу. Какое-то мгновение она смотрела на него и не узнавала. Рыдания все еще сотрясали ее тело. Но, увидев, что Прайд сочувственно смотрит на нее, Габриэль жалобно всхлипнула, вытерла слезы рукой и откинула волосы с лица.

– Извини, – произнесла она хриплым от слез голосом. – Я разбудила тебя?

– Что тебя мучает? – мягко спросил он. – Что ты видела во сне?

– Ничего… нет, ничего…

Габриэль легла и закрыла глаза.

– Спи, Натаниэль, – сказала она. – Извини, что разбудила тебя.

– Нет, так дело не пойдет, – резко проговорил он, глядя ей в лицо.

– Что… не пойдет? – переспросила она, перевернувшись на бок и подтянув колени к животу. – Мне хочется спать.

Прайд почти физически ощущал боль, которая ее терзала, и понимал, что Габриэль вовсе не такая сонная, как притворяется.

– Так не пойдет, – повторил молодой человек, вскочив с кровати. – И не прикидывайся, что спишь. Я же, черт возьми, вижу, в каком ты состоянии!

Натаниэль встал, чтобы развести огонь в камине.

Графиня теперь лежала на спине. Ее глаза по-прежнему были закрыты. Слезы еще не высохли на бледных щеках, а на верхней губе, которую она прикусила во сне, виднелось пятнышко крови.

Несколько часов назад Прайд спокойно засыпал рядом с обнаженной, властной, возбуждающей его женщиной, неутомимой в любовных утехах. А проснувшись, увидел беззащитную, глубоко несчастную девушку, которая, как это ни странно, одновременно выглядела и моложе, и старше своих лет.

– Габриэль… – Он подошел к кровати, сел рядом с графиней и положил ей на живот прохладную руку. – Я хочу знать, что ты видела во сне, – настойчиво произнес он.

Ее глаза открылись, в их темной бездне застыла боль.

– Говорю же тебе, все в порядке. Ничего особенного. Извини, что я разбудила тебя.

– Прекрати повторять одно и то же!

Нетерпимость, которую он обычно скрывал, вырвалась наружу, несмотря на его жалость к графине.

– Тебе приснилось что-то ужасное.

Габриэль, вздохнув, села.

– Ну и что? Это очень личное, Натаниэль. Ты не должен терзать мою душу.

Прайд резко поднялся.

– А теперь просто слушай меня, – заговорил он. – Мы несколько часов занимались любовью, и это было прекрасно, невероятно. Засыпая, я обнимал тебя, чувствовал твое дыхание, запах твоей кожи, твоих волос. Я ощущал каждый миллиметр твоей плоти, касающейся меня. И вдруг среди ночи я просыпаюсь и вижу: твое тело покрыто холодным потом, ты жалобно рыдаешь во сне, а потом говоришь мне, что меня это не касается. Нет, так не пойдет, Габриэль. Страсть не может существовать в пустоте. Он смотрел ей прямо в глаза.

– Даже если бить меня головой об стенку, то я не открою своей души, – заметила девушка. Она поежилась, влажная кожа покрылась от холода мурашками.

Натаниэль чувствовал: еще немного, и она сдастся. Он подошел к шкафу и вытащил тяжелый бархатный халат.

– Надень его и погрейся у огня, – промолвил он спокойным и нежным голосом. Как человек, умеющий задавать вопросы и получать на них ответы, Прайд знал, что прекрасный способ заставить кого-то говорить – это после всплеска раздражения перейти на успокаивающий, добрый тон. Набросив на плечи другой халат, он подошел к дверям.

– Я принесу коньяка, – сказал Натаниэль.

– Мне бы хотелось теплого молока, – прошептала Габриэль, кутаясь в теплый халат. – Если уж ты идешь вниз.

Натаниэль почесал голову. Он редко бывал в той части дома, где находилась кухня, и не был уверен, что сможет выполнить просьбу графини.

Габриэль улыбнулась ему, в ее глазах был лишь намек на обычный веселый огонек.

– Я пойду с тобой, – сказала она. – Уверена, что в кухне огонь горит всю ночь. Там гораздо теплее, чем здесь.

– И там я наконец-то услышу твой рассказ, – заявил Прайд.

Габриэль до этого рассказывала о своих ночных кошмарах только двум людям – Джорджи и Гийому. Только они могли слышать от графини, как воспоминания о кровавых расправах террора терзают ночами ее душу. Поведать что-то Натаниэлю – значило проявить слабость и обнажить душу перед врагом. Но тут голос разума подсказал ей: подобный рассказ подтвердит ненависть к нации ее отца.

Разум возобладал над чувствами.

– Да, я расскажу тебе, – сказала она. – Со мной это может случиться вновь – это единственная причина, по которой тебе следует все знать.

Натаниэль подал ей руку. Они спустились в кухню. Габриэль шла босиком, и халат задевал ее голые ступни…

Девушка поставила на плиту кастрюльку с молоком, уселась и протянула ноги к огню. Натаниэль тем временем принес из библиотеки графин с коньяком.

– Итак? – спросил он.

Они сидели в тишине кухни, нарушаемой лишь тиканьем больших напольных часов.

Габриэль взяла двумя руками чашку с горячим молоком и вдохнула поднимающийся от молока пар.

– В начале революции, – начала она, – мой отец голосовал с третьим сословием вместе с герцогом Орлеанским, Мирабо и Талейраном. Все они верили в реформы. Когда дела пошли плохо, Талейрана сослали.

Она недоуменно пожала плечами, стараясь сделать вид, что не очень-то верит в то, что Талейран был сослан. Натаниэль должен убедиться в том, что она не очень доверяет крестному отцу.

– Он хитрый лис… много хитрее, чем мой отец. Талейран всегда знал, куда дует ветер, знал настроения народа в годы анархии. А главное, он никогда не забывал о своих интересах. Мой отец считал, что люди всегда будут воспринимать его таким, каков он есть. Он наивно верил в то, что те, кому он поклялся помогать, не причинят ему вреда.

– Но террору было все равно, – подсказал Натаниэль.

– Да, – мрачно подтвердила она. – Террор поглотил своих фанатичных приверженцев точно так же, как сначала поглотил аристократов. Так или иначе, однажды моих родителей схватила толпа. Их увели прямо под трибунал, осудили и казнили на следующий день… по крайней мере, мою мать. Я видела ее на телеге по пути к месту казни. Точно не знаю, что случилось с моим отцом. Его след потерялся в тюрьмах, и больше о нем не было известий.

– А где была ты?

– Когда родители поняли, что в дом вот-вот нагрянет разъяренная толпа, они спрятали меня на потолочной балке в салоне. Дубовое перекрытие было достаточно широким, чтобы там мог спрятаться ребенок. – Она посмотрела на Прайда поверх чашки. – И с тех пор события этого дня преследуют меня в ночных кошмарах. Точнее, это даже и не кошмары, а очень точное повторение всего происшедшего… я словно вновь всё это переживаю… А в конце я всегда вижу, как мою мать везут на телеге на гильотину.

Она сделала большой глоток и замолчала. Большего Габриэль рассказывать не хотела.

– А как тебе удалось бежать из Франции?

– С помощью Талейрана, – ответила графиня. – У него всегда, даже в годы террора, были связи в Париже, только не спрашивай меня какие. Мой крестный умеет сидеть на двух стульях и служить двум господам.

Графиня перевела взгляд на огонь, пылавший в камине.

– Возможно, он мог и родителей моих спасти… впрочем, не знаю… Мне иногда кажется, что Талейран так относится ко мне сейчас, потому что чувствует вину. – Она нетерпеливо покачала головой. – Хотя я не могу себе представить, что его светлость князь Беневентский вообще может испытывать чувство вины. Он слишком практичен.

Натаниэль выслушал графиню и решил обдумать ее рассказ позднее.

– А что случилось дальше? – спросил он.

– Связи Талейрана перенесли меня из Парижа в Бретань – на английскую рыбацкую шхуну. Меня доставил к дому де Вейнов одним ранним утром какой-то французский беженец. И де Вейны приняли в дом молчаливого, напуганного ребенка. Они оставили меня в покое и не тревожили, ожидая, пока я приду в себя. И в один прекрасный день я как будто очнулась от страшного сна. Я жила у них до восемнадцати лет. Они моя семья, их интересы – мои интересы. – Габриэль слегка улыбнулась. – У меня нет слов, чтобы описать, что они для меня сделали, – продолжала она свой рассказ. – Во время обеда я пыталась рассказать тебе об их большой, дружной и шумной семье.

– Да, помню, – промолвил Натаниэль, со стыдом припоминая свои односложные, резкие реплики во время ее повествования. – Со мной было нелегко разговаривать?

– Можно сказать и так, – ответила Габриэль, широко улыбаясь. – Но, как выяснилось, у тебя неплохое чувство юмора… и что из этого? – неожиданно добавила она с обычной насмешливой улыбкой.

Натаниэль удрученно покачал головой.

– Майлз и Саймон нередко сетуют на мой скверный характер.

– Но отчего у тебя такой нрав? – спросила графиня, поставив пустой стакан на пол возле своего стула. И, меняя тему, добавила: – А теперь, мне кажется, ты должен ответить откровенностью на откровенность. Расскажи что-нибудь о себе.

Габриэль еще не успела договорить до конца, как пожалела, что завела разговор на эту тему. Ей не хотелось знать секретов лорда Прайда. Но было поздно: вопрос был задан.

Натаниэль широко развел руками.

– Ты в моем доме, в моей жизни. В этом месте можно прочесть всю мою историю.

– Но, возможно, я не умею читать на этом языке, – проговорила Габриэль без улыбки.

Прайд недоверчиво покачал головой:

– Сомневаюсь в этом, мадам. Я абсолютно убежден в ваших способностях полиглота. Вернемся-ка лучше в постель.

С этими словами он направился к двери. Габриэль не подала виду, что она рада его уходу.

– Иди наверх, – промолвила она. – Мне не хочется спать. Посижу еще немного у огня. Я лягу в своей спальне, поэтому не потревожу тебя, когда приду.

Натаниэль, придержав задвижку двери, повернулся спиной к графине. Потом он обернулся и окинул Габриэль взглядом. Его лицо было спокойным, глаза – доброжелательными.