Глава 40

Хантер и Сэйбл первыми покинули кабинет коменданта. Как только они оказались наедине в его просторной приемной, Хантер схватил ее в объятия и поцеловал долгим поцелуем истосковавшегося в разлуке человека.

— Я мечтал об этом с той самой минуты, как увидел тебя в проклятом платье с низким вырезом, — признался он, неохотно отпуская ее.

Сэйбл улыбнулась, провела кончиками пальцев по его губам, шраму на щеке, слегка влажным волосам.

— Ты был великолепен, когда бросался на полковника Мейтланда разъяренным зверем. Я только того и ждала, что ты растерзаешь его в клочья. Ладно-ладно, не хмурься, я знала, что ты так или иначе поможешь нам выпутаться.

Дверь в кабинет начала открываться, заставив ее отступить на расстояние, предписанное приличиями. Мрачная фигура Кавано появилась на пороге. Отец и дочь обменялись неуверенными взглядами.

— Отправляйся к сестре, Сэйбл.

Та уже собралась ответить отказом, но потом в глаза ей бросилось подавленное выражение его лица. У отца был вид полководца, потерпевшего поражение в решающем сражении. Так и не сказав ни слова, она пошла к выходу.

— Я бы на вашем месте перестал обращаться с ней, как с провинившейся девчонкой, — заметил Хантер.

— Несколько минут назад вы оказались победителем, Мак-Кракен, но это не означает, что отныне ваше слово будет законом всегда и везде.

Закрывая за собой дверь приемной, Сэйбл едва заметно вздохнула и покачала головой. Она надеялась, что очередная конфронтация между мужчинами ее жизни, конфронтация личного плана, закончится подписанием мирного договора.

Между тем полковник Кавано повернулся к Хантеру и принужденно улыбнулся:

— Я хотел поблагодарить вас, Мак-Кракен, поблагодарить от души, за то, что вы помогли моей своенравной дочери остаться в живых. И вот еще что. Мы с Мейтландом решили, что вам следует знать: мы оба отнеслись к происходящему предвзято, исказили его суть… ненамеренно. И мы готовы принять на себя ответственность за все, что совершили. Разумеется, против капитана Кирквуда не будет выдвинуто никаких обвинений. Вы можете быть совершенно уверены в этом.

— Я верю вам, Ричард, — ответил Хантер, смягчаясь, — и сдержу обещание не обращаться ни в газеты, ни в вышестоящие органы.

Он пошел к двери, но обернулся, услышав за спиной неуверенный оклик: «Хантер…»

— Сэйбл — зеница моего ока, Ричард, — сказал он, не опасаясь, что это прозвучит напыщенно.

Сэйбл лежала без сна, глядя в полумрак своей новой спальни. Ветер пошевеливал приоткрытые гардины, заставляя прихотливо менять форму пятна лунного света на ковре.

Тем не менее ей было душно, она ворочалась с боку на бок на мягкой перине, пока не сбросила на пол роскошное тканое одеяло. Опершись на локоть, она долго, сама того не замечая, смотрела на кучку пепла, оставшуюся от того, что было запиской Черного Волка.

Незадолго до начала комендантского часа она шла по направлению к дому, который занимала семья Кавано, как вдруг дорогу заступила индианка, увешанная плетеными корзинками всех размеров и форм, и начала предлагать свой товар. Само ее присутствие в стенах форта означало существенное смягчение режима. Сэйбл скоро сообразила, что назойливость торговки вызвана вовсе не желанием заработать несколько медных монет. Она подыграла женщине, купив одну из корзин, и вместе с покупкой получила кусок коры с нацарапанным рисунком — записку. На самом дне корзины лежал золотой слиток, который некогда украшал ухо Черного Волка. Пока Сэйбл украдкой рассматривала его, индианка успела выскользнуть в закрывающиеся ворота.

Теперь будущее Лэйн было ясным как день.

Однако сон не приходил, и Сэйбл продолжала беспокойно метаться по кровати. Она не обманывалась насчет причины своей бессонницы: Хантер делил жилье с Дугалом Фрейзером и был в этот момент далеко от нее. Она скучала по нему. Ей недоставало его объятий, занятий любовью перед сном, возможности после этого положить голову ему на плечо, а руку — на грудь. Тепло его тела и негромкий звук дыхания с некоторых пор стали необходимыми условиями крепкого сна.

Она снова укрылась одеялом и постепенно начала дремать, когда на лицо упала тень. Кто-то был в спальне! Испуганный возглас Сэйбл заглушила ладонь, зажавшая рот. Она забарахталась, стараясь оцарапать незваного гостя.

— Что ты делаешь? — послышался шепот Хантера. — Убери когти сейчас же!

Она перестала размахивать скрюченными пальцами и была отпущена на свободу. Перина прогнулась на краю кровати: Хантер прилег рядом.

— Что это на тебя нашло? — прошипел он, потирая царапины на руке.

— Как будто непонятно! Разве можно так пугать беззащитную женщину?

— Беззащитную? — буркнул Хантер, привлекая ее к себе. — Да у тебя когти, как у пантеры!

— Так тебе и надо…

Дальнейшее было заглушено поцелуем. Хотя Сэйбл нетерпеливо прильнула к нему и ответила на поцелуй со всем присущим ей пылом, Хантер чувствовал себя совсем не так непринужденно, как раньше. Он желал ее даже более страстно теперь, когда она была почти недосягаема при свете дня, но готов был признать ошибкой появление в ее спальне под покровом ночи.

Он и полковник Кавано без слов поняли друг друга во время разговора в приемной. Оба признали необходимость защитить если не репутацию Сэйбл, то хотя бы то, что от нее осталось. Именно поэтому Хантер старался избегать ее днем. Но сердце его рвалось к ней, память живо рисовала их общее прошлое и то, каким чистым, каким счастливым он был, любя ее.

— Сегодня вечером, во время званого ужина, ты была так хороша, что мне хотелось ни много ни мало прикончить каждого, кто к тебе приближался. Тем более что самому мне это было запрещено.

— Я знаю. Отец настолько наивен, что все еще надеется спасти мою репутацию. Репутация! Скоро я возненавижу это слово!

— Возможно, он не так уж и наивен. Мужчины кружились вокруг тебя, как мошкара вокруг свечи.

Он несколько преувеличил, сказав, что ему было запрещено приближаться к Сэйбл. Договоренность была негласной, но, даже если бы он и попытался ее нарушить, это попросту не удалось бы. Офицеры собрались вокруг нее тесным кружком, и все, что осталось на долю Хантера, это наблюдать за их суетой с другой стороны бальной залы. Сэйбл выглядела совсем иначе в элегантном вечернем платье, с волосами, уложенными в высокую затейливую прическу, с бриллиантовыми подвесками в ушах, вспыхивающими при каждом повороте головы, как крохотные звезды. Она была такой прекрасной и далекой, что сердце обливалось кровью.

— Я не мог не повидаться с тобой.

Хантер встал, скрипнув матрацем. Послышался шелест задергиваемых гардин, чуть позже зашипела, загораясь, спичка. Убавив пламя лампы, он высоко поднял ее, стоя у кровати. Сэйбл позволила вволю разглядывать себя. Она откинула голову, ловя взгляд Хантера и улыбаясь с оттенком кокетства.

До этой ночи ему еще не приходилось видеть ее в настоящей ночной сорочке, со свободно рассыпанными по плечам, тщательно расчесанными перед сном волосами. Только он, он один знал Сэйбл Кавано такой — женственной, запретной, буквально источающей чувственность, как другие женщины — аромат духов.

Она не предоставила ему возможности просто стоять и мечтать. Усевшись в постели, так что сорочка низко соскользнула с одного плеча, Сэйбл бросила из-под ресниц лукавый, зовущий взгляд. Оставив лампу на столе, Хантер присел на край кровати и привлек ее к себе на колени.

— Нас могут застать… — прошептала она, когда он прошелся губами по ее шее, спускаясь к вырезу сорочки.

— Тогда мне, наверное, лучше уйти, — усмехнулся Хантер.

В ответ Сэйбл расстегнула пуговицу рубашки над самым ремнем его брюк, просунула внутрь обе руки и переплела пальцы у него на пояснице. Она ухитрилась проделать это, едва касаясь, с осторожностью ветерка, дотрагивающегося до разгоряченной кожи в жаркий день. Несмотря на это, пульс Хантера резко зачастил. Он бродил руками по спине Сэйбл, узнавая ее гладкую прямизну и ниже округлость ягодиц. Едва отдавая себе в этом отчет, он забирал в горсть кисейный подол сорочки, заставляя его ползти вверх. Он не мог поверить, что не чувствует ниже никакой другой одежды — еще одной юбки или кружевных штанишек, так любимых Сэйбл. После того как она явилась перед ним в платье и он понял, что их разделяют отныне ярды и ярды дорогой ткани, он никак не рассчитывал на такой чисто символический предмет одежды. Когда же наконец он осознал, что она совершенно голая под этой легчайшей сорочкой, его возбуждение превзошло все, что он испытывал до сих пор.

Наверное, было неосторожно прикасаться к ней, чувствуя в душе и теле столь дикое нетерпение, столь могучую потребность. Если бы желание могло считаться имуществом, он был бы сейчас самым богатым человеком в мире. Увы, ничего более вещественного он не мог предложить Сэйбл. Однако Хантер отмахнулся от доводов рассудка. Она была его, принадлежала только ему с самого начала, и он готов был день за днем подтверждать право собственности.

Эта мысль была пропуском в страну полного безрассудства. Хантер начал целовать Сэйбл, неистово и жадно, до боли. Поначалу ошеломленная, она откликнулась с той же страстью. Разом они соскользнули на пол, в густой ворс ковра. Много дней назад, в дешевом и жалком номере гостиницы, она мечтала, чтобы Хантер повалил ее на пол и целовал, пока у нее не потемнеет в глазах. Тогда она не знала ничего большего, чем поцелуй. Теперь ее ожидало множество прекрасных, самозабвенных, невыразимо сладких ласк, уже известных и все-таки каждый раз как будто новых.

Она сознавала, что оба они бесстыдно прижимаются друг к другу, дыхание вырывалось едва слышными стонами, кожа горела. Губы Хантера касались то щеки, то шеи, то плеч — нетерпеливые, горячие и влажные. Запрокинув голову, часто дыша, Сэйбл смутно сожалела о том, что их разделяет даже такая невесомая, едва ощутимая преграда, как белоснежная индийская кисея. Словно услышав эти мысли, Хантер рывком вздернул длинный подол до самой ее талии. Тонкий материал натянулся на груди, выдавая то, как она налилась, даже в полумраке темные бугорки сосков просвечивали насквозь.

— Ты — самое красивое, что мне только приходилось видеть…

Теплая, трепещущая плоть наполнила его ладони. Несколько секунд Хантер наблюдал за движением двух вздымающихся холмов, приподнимающих кисею сорочки, потом наклонился и взял в рот один из сосков, трогая его кончиком языка.

Когда он полностью втянул твердую вершинку груди в рот, Сэйбл обхватила ладонями его голову, захватив пальцами пригоршни густых волос. Это было вызывающе и опасно — заниматься любовью, когда вокруг столько людей. Так она думала, и подобные мысли волновали, заставляли рисовать в воображении картины того, как их застали вдвоем. Это возбуждало, покрывало испариной лоб, шею и ложбинку между грудями. Это вело к разрядке быстрее, чем того хотелось, и она постаралась отвлечься, полностью переключив внимание на Хантера.

Он наслаждался тем, что она в полной его власти. Он скользил языком по кисее, скрывающей груди от его взгляда, делая ее влажной и совсем прозрачной. Сочетание белой ткани и белой кожи придавало необычную пикантность ситуации. К тому же Сэйбл была одновременно полностью открыта для его взгляда и скрыта от него. Она уже была очень возбуждена, полна горячей влаги там, где его пальцы то и дело касались, гладили и проникали внутрь. Ласки заставляли ее тело выгибаться дугой, еще больше предлагая ее его взгляду, вызывая потребность узнать что-то совсем новое, что-то, что прежде просто не приходило в голову. Один-единственный раз он мог позволить себе это.

Хантер подвинулся вдоль кровати, соскользнул ближе к ногам, не вполне еще понимая, чего именно хочет. Он двигался, прихватывая белую кожу зубами, покусывая ее, касаясь голой, поросшей ровной шерстью грудью совсем гладкого, мраморно-округлого тела. Она была такой горячей, такой готовой ко всему, такой волнующе покорной…

— Что ты задумал, Хантер?

— Я хочу попробовать тебя на вкус, Сэй.

Она была, словно в лихорадке, трепещущая и возбужденная, и явно не понимала, о чем идет речь, но и не подумала воспротивиться. А потом закрученная на кулак сорочка пригвоздила ее к ковру.

Сэйбл вскрикнула, встрепенулась, впилась ногтями в плечи Хантера. Происходило нечто такое, о чем она никогда не слышала, о чем не подозревала, что было более смущающим и более сладким, чем все остальные ласки. Она всхлипывала, широко раскрыв глаза и впивая в себя лихорадочное движение рта. Ничего подобного она до сих пор не испытывала, и оно было самым бесстыдным, самым чудесным.

Она чувствовала, что возбуждается сильнее, чем когда-либо, что становится каменно-твердой и одновременно неописуемо чувствительной. Что он делал с ней? И почему? Разве такое можно даже придумать? Она как будто погружалась внутрь него, что было в принципе невозможно и оттого вдвойне, втройне сладостно. Ее ноги дрожали, и Хантер положил их одну за другой себе на плечи. Это было невыносимо, невыносимо прекрасно! Это было стыдно почти до оргазма!

— Ох, ради Бога, Хантер, не надо… то есть не слушай меня, еще… еще! Нет, прекрати… и я хочу тебя!

Он тотчас оказался полностью сверху, прижался ртом к ее губам, дав почувствовать солоноватый, неуловимо хвойный привкус — привкус ее самой. Она схватилась за ремень его брюк в полном неистовстве, готовая закричать во весь голос, если он в тот же миг, немедленно, не окажется внутри.

— Скорее, скорее, — шептала она, судорожно охватывая рукой горячий, каменно-твердый источник наслаждения.

Ответом был громкий, прерывистый стон.

Она была вне себя, изнемогая от единственного желания — отдаться безраздельно его властной силе, его восхитительной жестокости.

— Хантер, ради Бога!..

— Ради тебя, — прошептал он, подхватывая ее бедра в ладони и приподнимая их, чтобы белые, как снег, ноги сомкнулись вокруг его тела.

Внутри нее было жарко, зыбко, одуряюще сладко. Она обволокла его атласной плотью, и на этот раз невозможно было растянуть наслаждение, длить его медленно, изощренно. С диким, звериным рычанием Хантер обрушился на Сэйбл, заполнив ее собой, ворвавшись в нее, как безжалостный захватчик. И бешеная схватка началась, сталкивая тела, порождая наслаждение, никогда прежде не испытанное.

Смутно она чувствовала болезненную хватку на ягодицах, царапающее движение пальцев. Она была в полной его власти и наслаждалась тем, что оказалась причиной подобного неистовства, подобной страсти. Грубо, вульгарно он шептал ей, что чувствует и что делает. Он был низок в своей страсти — он был, как никогда, высок. Он был средоточием мужественности, он был самцом… И было что-то большее в происходящем, чем просто грубая похоть, такая волнующая, но недостаточная для подлинного наслаждения. Хантер любил ее, любил безумно, очертя голову, это она свела его с ума, заставив забыть все рамки и границы, предписанные обществом. В эти минуты он был собой, полностью и окончательно, он был человеком как он есть. Варваром. Богом.

Смутно, сквозь кровавый туман страсти, Сэйбл любила его в ответ. Он мог быть безумцем, грубияном, он мог быть безжалостным. И все равно она любила бы его.

В какой-то момент движение внутри стало болезненным, одуряющим, но она не вскрикнула, не оттолкнула Хантера. Она приняла боль, как принимала наслаждение — всем телом, всей душой. Она не отняла губ, которыми прижималась везде, куда могла добраться, впивая в себя вкус горячего мужского пота, вкус страсти. И скоро внутри начала раскручиваться огненная спираль, втягивая в свое бешеное вращение каждое отдельное ощущение, сливая их воедино… до влажного, оглушающего, ослепительного взрыва. Сэйбл потерялась в нем, забыв обо всем, безотчетно впиваясь зубами в плечо Хантера. Всего лишь несколько раз он погрузился в нее после этого — но с такой силой, что оба почти впечата-лись друг в друга и слились воедино. А потом он просто держал ее за плечи, прижимая их к полу, и глубоко внутри горячая лава изливалась в нее, удерживая наслаждение на необычно высокой точке…

— Хантер… Хантер… о-о!.. — шептала Сэйбл, бессознательно поглаживая то место, где укусила его.

Сквозь стекла донесся протяжный совиный крик, затопали ногами лошади в конюшне. Внезапный порыв ветра отогнул угол гардины, опахнув разгоряченные тела прохладным дуновением, — и унесся прочь. Хантер поднял голову. На его лице счастье смешалось с раскаянием.

— Ну что я за животное!

— Ты прелесть! — ответила она так, как обычно говорил он после того, как они разделили страсть.

Он улыбнулся устало, прошептал: «Моя дикая кошка…»

После этого в комнате воцарилась безмятежная тишина. Хантер даже не целовал ее — просто держал ее губы своими, не давая им выскользнуть, словно хотел насытиться вкусом ее рта, как недавно насытился вкусом ее тела. Когда Сэйбл начала засыпать, он поднялся и отнес ее на постель. Тонкое одеяло укрыло ее влажную кожу, и пришли сны, такие же радостные, как недавняя явь. Горячие губы напоследок коснулись ее прохладного рта.

Сэйбл произнесла «Хантер…», но его уже не было в комнате.

Глава 41

Сэйбл шевельнулась во сне, протянула руку и ощупала место рядом с собой, уже угадывая, что оно окажется пустым. Она свернулась калачиком на боку, ощущая недавнюю близость с Хантером в сладкой, томительной пустоте, разлитой во всем теле. И было еще кое-что, что она прекрасно помнила: неприкрытую жадность его поцелуев, жестокую, дикую страсть, как если бы он хотел оставить отпечаток на ее коже, оставить в ее теле ощущение, которое время было бы не властно стереть. Он хотел, чтобы она помнила, несмотря ни на что. Как будто она могла забыть!

Сэйбл вздохнула, выше подтянув колени к подбородку.

Неожиданно она открыла глаза и села в постели рывком. Скомканная, местами порванная ночная сорочка валялась возле кровати. Она потянулась за одеждой с сильно бьющимся сердцем. Хантер приходил этой ночью, чтобы проститься.

Вскоре Сэйбл шла по коридорам спящего дома, направляясь к парадной двери. В горле ее образовался болезненный, мешающий дышать комок. «Зачем ты делаешь это, Хантер? И именно сейчас!» Ступив на веранду, она прежде всего огляделась в поисках конвойных. Их не было — очевидно, никто не предполагал, что она поднимется так рано. Подхватив повыше пышный подол платья, она заторопилась к кузнице через безлюдную в столь ранний час центральную площадь форта. При этом она молилась о том, чтобы не опоздать. К тому моменту, когда ее ладонь легла на грубую притолоку входа, в боку болезненно резало. Сэйбл вошла.

Первым, что бросилось ей в глаза, была спина Хантера. Тот седлал лошадь.

Она окаменела. Каждое биение сердца отдавалось в ушах громом. «Это невозможно!» — кричала душа. А Хантер, ничего не замечая, продолжал заниматься своим делом: подтянул подпругу, проверил поводья, похлопал по притороченным мешкам, открыл магазин каждого револьвера, убеждаясь, что они заряжены. Она видела все это множество раз, в той же самой последовательности! Неужели этот человек несколько часов назад любил ее, как безумный? Неужели Сальваторе Ваккарелло был прав в тот далекий день, утверждая, что она только и пригодна, что быть украшением гостиной знатного и богатого джентльмена?

Наконец Хантер взял лошадь под уздцы и повел к выходу из кузницы.

И остановился, увидев Сэйбл. Было еще совсем темно, и только керосиновая лампа, горящая в нише у самого входа, раздвигала сумрак внутри строения. Силуэт Сэйбл выделялся на фоне ночи, как призрак в белом одеянии. Грациозные линии ее тела просвечивали насквозь, и в мрачном, пропахшем гарью и навозом помещении она казалась чужеродно-прекрасной. Она почти светилась, словно их недавняя близость осияла ее неземной прелестью. Болезненный спазм стиснул сердце Хантера.

— Как же ты можешь? — прошептала она с нескрываемой болью. — Так любить меня… и сбежать под покровом ночи?

— Не смотри на меня с таким укором, Сэй, — ответил он серьезно, с видимым усилием. — Я не бегу от тебя под покровом ночи. Я сказал однажды, что не откажусь от тебя, и это правда.

— Тогда что же происходит? Ты дождался, пока я усну, и исчез так же незаметно, как и появился. Разве это не означает отказаться? Неужели я не заслуживаю хотя бы объяснения?

— Я еду домой, чтобы все исправить.

— Исправить? Что?

— Найти себя. Найти свою семью. И тем самым найти тебя, Сэйбл. Я должен научиться смотреть в зеркало без отвращения.

— Но я люблю тебя…

— А я нет! Я презираю себя! Посмотри на этого неудачника. — Он развел руки широким беспомощным жестом. — Перед тобой все, что у меня есть: пара кольтов, несколько седельных мешков и запаленная лошадь.

И это составляет все его имущество.

Ни дома.

Ни земли.

Ни семьи.

Сэйбл смотрела на человека, которого любила всем сердцем, и не могла понять, почему он так слеп. Она могла бы прийти к нему, в чем была, без гроша за душой, и не моргнув глазом разделить с ним жизнь. Она приняла бы его любым.

— Тебе нужен человек, который даст тебе надежную крышу над головой и достойную пищу на столе, — говорил Хантер. Ее мрачный взгляд заставил его схватить ее за плечи и встряхнуть. — Я видел кусочек твоей жизни накануне вечером! Ты заслуживаешь всего этого, дорогая! Роскошные наряды, драгоценности…

— Не смей оскорблять меня! — не выдержала Сэйбл. — Разве человек — это сумма того, что он имеет: тряпок, недвижимости, побрякушек? Неужели ты до сих пор не понял меня? Неужели я для тебя — такая пустышка? Я никогда, ни за что не потребовала бы, чтобы ты изменил себе самому.

— Я знаю, милая, знаю, — вздохнул Хантер, и она отшатнулась с воинственным выражением лица, приготовившись к схватке, на которую он совсем не рассчитывал. — Но если тебе не нужно от меня большего, чем я уже представляю собой, то это меня не красит. Пойми меня сейчас, иначе для нас не будет никакого будущего. Выслушай. До тех пор, пока ты не вошла в мою жизнь, я жил незатейливо: ел, спал, разговаривал. Но чаще всего я пил. В сущности, Сэй, меня не было, это двигалось по земле подобие человека, лишенное души. Примерно то же самое, что ходячий мертвец. Моя семья давно потеряла всякий мой след. Возможно, я даже мертв для них. Пять лет, пять долгих лет все равно что вычеркнуты из моей жизни!

— Но почему ты обязательно должен предстать перед ними один?

Неужели он боится познакомить ее с родителями?

— Я не могу забрать тебя с собой…

Лицо Сэйбл разом утратило все свое воинственное оживление, всю готовность к долгому спору — подавленное выражение было теперь на нем. Если бы только он был уверен, что поступает единственно правильным образом! Возможно, существовал и другой выход: просто похитить ее сейчас. Это было бы романтическим завершением их трудного путешествия. Вот только ему некуда было увезти Сэйбл. Хантер знал, что будет мучиться сомнениями, и помочь этому было нельзя.

— Я должен сам, один, выплатить свои долги, принять на себя ответственность, которая лежит на старшем сыне и наследнике и которую я так долго оставлял другим. Я был обязан вернуться с войны домой и помочь наладить хозяйство. Я уклонился от этого. Время шло, и долг мой рос. Теперь будет непросто разобраться с ним.