Если очень долго падать, можно выбраться наверх

До Гноссоса наконец дошло, вздыбило волной хохота — и от полновесного тычка в живот Хеффаламп согнулся и закашлялся.

— О, Хеффаламп великолепный, декадентская рожа.

После этих слов Хефф зашипел и кинулся за Гноссосом, который скакал теперь впереди и вопил, изредка оглядываясь:

— Караул! Хеффаламп! Слонасный Ужопотам! Потасный Слоноужам!

Позади из-за поворота вырулили две машины: рыча клаксоном и заезжая на обочину, одна обгоняла другую. Пришлось скакать с дороги и, размахивая руками, лететь в распаханный, однако нехоженый сугроб. Теперь они лежали там отдуваясь, пока не стих гул моторов, Гноссос хихикал себе под нос, уткнувшись подбородком в грудь.

— О, ты ж у нас тот еще хуила. — Хеффаламп выскочил из сугроба, явно не желая больше в нем находиться, но соскользнул, опершись на локоть, и обреченно повалился обратно. Гноссос встал, все еще посмеиваясь, пропахал разделявшие их десять ярдов и рухнул рядом.

— Ладно, детка, что там еще за предчувствие?

Тишина. Затем сердитый голос:

— Не зли меня.

— Я серьезно, я хочу знать, о чем ты говорил у Грюна.

Хефф следит за выражением лица, за интонацией.

— Ты меня злишь.

— Что ты, старик, я само непротивление. Видишь, лежу в этой луже, мокрый и мирный.

— Ты сказал, что будешь здесь осенью, вот и все.

Гноссос опять хихикнул, слепил снежок и швырнул его на дорогу.

— Овусу можно, а мне нельзя?

— Думаю, что нет.

— Эх, ты, мудрая жопа.

— Лучше скажи, какого черта ты завис, как последний маньяк — и не отнекивайся, так и есть — на Морали и Нравственности, а?

— Завис?

— Невротический любовный синдром. В конце концов, ты просто намотаешь на винт — можно подумать, сам не знаешь. Ты прешься на пьянку изучать в клинических условиях Моджо с этим ушибленным помощником? Хуйня. Просто у тебя там есть шанс выискать абсолютную, апокалиптическую любовь номер один всей твоей жизни и упереть ее в сарай цветущих вишен, вот же дерьмо. Старик, ты с чего-то решил, что клюнет крупная рыба, и не говори мне, что это не так.

— Отвянь, Хефф.

— Ну, не вишни, так восточные маки, семечные коробочки.

— Семенные.

— Один хрен. Почему бы тебе не зависнуть на цаце Памеле — сбережешь свой винт от намотки, а? Хотя бы по минимуму — немного искупишь кровь на своих руках, Симур, Симон, как там его звали? — и не говори, что ты не припух. Будешь долго ждать, ее зацапает Фицгор.

— Знаешь что…

— Может, ты просто не в состоянии, прости за прямоту, ее вообще полюбить, поскольку боишься, что с самого начала твой подход был слишком груб — набросился и растоптал, как ты обычно это делаешь. И, черт возьми, чем ты вообще собираешься заниматься, когда отсюда свалишь? У тебя нет ни цента, радость моя, и никогда не было, если не считать стипендий, которые ты где-то там выхаривал.

— Выигрывал, детка, — поправил Гноссос. — В конкурсных экзаменах…

— …на которые всем, — продолжил Хефф, накатившись прямо на него, — глубоко насрать, и ты это знаешь.

— Стипендии. Гранты. Фрукты Форда, Вино Гуггенхайма.

— Скажи еще что-нибудь умное.

— Зачем это все, старик, в чем прикол? — Гноссос замолчал — на горизонте тускло мигнули новые фары, вспыхнули ярче и срулили куда-то в ночь. — Хочешь, чтобы я совсем упал? Травы у тебя нет, кстати?

— Вот тоже синдром эскапизма. Тебе только сесть на иглу не хватало, через полтора года руки будут исколоты до самых ногтей. Будешь валяться на старых газетах в детройтской ночлежке, пялиться под неонками на свои дырявые вены и сосать маковую трубку.

— Возбуждает душу.

— Не надо о душе, Папс. Ты валяешь ее по 40-й трассе, собираешь всю грязь, что там есть, а потом прешься в Афину за очищением. Бедный монсиньор не знал, во что вляпался.

— Чувства, старик, он очистил мне чувства, а не душу. Греческие чувства нужно время от времени пробуждать. И вообще, он выполнял свою функцию.

— И что с того?

— А то, что он, по крайней мере, знает, в чем его функция, и в этом смысле он нам обоим даст фору.

— Слова.

— Видения, малыш, — вот что мне нужно. Чтоб ночник постоянно горел и видно было.

— Тебе мало солнца?

— Я сам хочу быть солнцем, тупица. Корпускулой, волной и источником света.

— И куда ты с этим добром втиснешься, Пифагор?

— Втиснусь, не волнуйся. В старый утробный мешок, если найдется подходящего размера. — Гноссос лезет в рюкзак и вытаскивает оттуда кусок вонючего козьего сыра из Греции с прилипшей к плесени старой заячьей шерстью и какой-то трухой. — Вот сюда, детка, посмотри, что оттуда выходит, пощупай. Чувствуешь запах? Не похоже на идиллию, правда? Кусок старого сыра с крупинками соли — вот и все, что я могу.

— Так вали в Афины, Микены, куча обалденных мест.

— С чем? Меня туда тянет примерно так же, как тебя — на британское корыто в Найроби. Нет уж, спасибо. Исключение, детка. Иммунитет посреди чумы. Немного отвлеченного знания — вот и все. Если повезет, видения примерно каждый седьмой день. Простая заточка чувств, врубись, а?

Хефф кивает, но без особой уверенности.

— Ну и конечно, правило большого пальца, без него никак.

— А?

— Не Вляпываться В Мелкое Дерьмо.

— А.

— Знаешь, о чем я?

— Не глухой.

— Ты вообще-то просек, зачем Вашингтон переходил Делавэр?

— Мне нужно в Гавану, старик, — я знать ничего не хочу про Джорджа Вашингтона. Кто он вообще такой, этот твой Джордж Вашингтон?

Гноссос закинул козий сыр в рот и пожал плечами.

— Все сказано. Пошли на балеху.

Они поднялись, мокрые и блестящие от растаявшего снега, отряхнули сапоги, и тут громыхавший мимо грузовик поймал их фигуры в конические пучки света. Несколько времени они смотрели, как откатываются их тени по густеющему за спинами туману. Поколебавшись, Хеффаламп достал из портсигара идеально сухой плотно набитый «Пэлл-Мэлл» с парегориком и протянул Гноссосу.

— Мир, — сказал он. — Пока я не начал бить тебе морду.

— Спасибо, старик, ты очень добр.

Они шли, передавая друг другу косяк и не произнося ни слова.

Уп-боп шебам.

7

Зомби, вампиры и девушка в зеленых гольфах.

Дождь пошел неожиданно, вылился из низколетящих облаков плотной мокрой простыней. Гноссос и Хеффаламп бросились бежать; несколько ярдов от дороги до ненадежной защиты сарая они неслись, не разбирая пути, лишь изредка поднимая голову навстречу хлесткому ветру — убедиться, что попали, куда нужно.

Они стояли в проеме дверей, дрожа, притопывая ногами и вытирая мокрые лица. Над головами сияли чердачные окна, мягкий оранжевый свет проникал сквозь квадраты мешковины, которыми были затянуты проемы. Лампы наверняка расставлены на полу, светят на стены, ненавязчивый хипстерский декор, всегда одно и то же. Как и говорил Моджо, неподалеку от сарая расположилась «Снежинка»: в этой близости морозильных автоматов — очень тонкая ирония. Приземистое угловатое здание с заколоченными входами и гигантским вафельным стаканчиком, шатко установленным на покатой крыше, имело вид вялый и бездеятельный. Как сплющенное стеклянное яйцо, бесцеремонно сброшенное на землю громыхающей алюминиевой наседкой.

— Эпицентр, — сказал Хефф, отряхивая свою промокшую куртку.

Гноссос кивнул, раздумывая, чем бы вытереть волосы. У края дороги как попало брошено множество машин: никакого порядка, точно у них своя балеха. Микроавтобус отогнали на клочок сухой земли под кронами платанов, и он стоял там полускрытый от глаз, свободный от снега и готовый в любую минуту сорваться с места. Осторожней, старина, фурии никогда не спят. Кем стать? Зеленой Стрелой, Билли Бэтсоном? Пластиковый Человек по-прежнему вне конкуренции: метаморфировать, стать одной стороной Мингуса, чувствовать, как в желобках вибрирует кристалл, штырь протыкает мозг, реинкарнация неразлучных любовников, фанк на три четверти в кресле-качалке.

По стертым, но на удивление опрятным деревянным ступеням они поднялись наверх и остановились перед тяжелой дубовой дверью. Для деревенского сарая все выглядело слишком чистым — пахло дезинфектантом, ни тебе навоза, ни клоков старого сена. Из-за двери — гвалт сборища, взрывы хохота, звяканье стаканов. Сначала легкий, потом все более отчетливый запах смалки. Хефф принюхался:

— Эй, старик.

— Ага, — согласился Гноссос. — Я тоже поймал этот ветер. — Успокаивающий ореховый аромат, дымок прелых листьев.

— Столько машин внизу — где он собрал народ?

— Кто его знает, может, в банкетной службе.

Дубовая дверь откатывалась в сторону на крепких роликах и оказалась такой тяжелой, что им пришлось толкать ее вдвоем. Небольшой тамбур по другую сторону защищал от зимнего холода, а дальше вторая, более привычная дверь открывалась прямо в сборище. Гноссос приложил ухо к деревянной панели, дождался очередного взрыва хохота и, пожав плечами, вошел.

Несколько секунд он не мог разглядеть ничего, кроме отсветов дымного марева. Хефф ткнулся ему в спину, зажмурился и замахал перед лицом рукой.

— Ого, — сказал он.

Комнату заполняли зомби.

С одной стены содрали штукатурку так, что показалась древняя кирпичная кладка. Бросив мимолетный взгляд на нечто вроде остатков лепнины, а может, комковатый фриз, Гноссос принялся осторожно озираться. В крыше имелись окна, затянутые изнутри полупрозрачным разноцветным пластиком, от которого верхний свет казался пятнистым. Балки у потолка — древние, но как-то уж слишком древние: наверняка не обошлось без паяльной лампы, сучки с наплывами придают атмосферу. Посреди комнаты на шелковой подушке скорчился волосатый человечек: майка с клиновидным вырезом, в неловких руках — гитара. Рядом на латунной подставке кипит наргиле, один из мундштуков тянется к губам уродца.

На полу соломенные тюфяки, прикрытые индейскими тряпками и мешковиной цвета жженой охры, на тюфяках — зомби. Японские бамбуковые циновки, кое-где — подушки из пенорезины с разводами пролитого вина, раздавленных фруктов, понапрасну истраченной любви. На подушках — зомби из микроавтобуса Моджо: подпирают кирпичную стену, словно коллаж на мезонитовых панелях, парят в дыму наргиле. Две вампирицы с нарисованными египетскими глазами стоят на коленях перед многоканальным динамиком размером с небольшой холодильник и тащатся от приглушенной мелодии, трудно разобрать, какой. На свободном пятачке танцуют пары — хотя не столько танцуют, столько колышатся вокруг общего центра, прилипнув друг у другу пупками.

— Милая домашняя обстановка, как ты считаешь?

— Душевно, — сказал Хефф.

Но что-то здесь недонастроено, что-то замерло. Вымученная энергия в этом задымленном пространстве всего лишь потенциальна. Слишком много прямых, как палки, студентов, курят невинные сигареты. Они же наверняка знают? Вот эта, с буферами, танцует, с, не помню, как звать, редактором. Ламперс, Джуди Ламперс. И южноамериканец в тореадорской рубашке с блестками, они явно не обдолбаны. Оргия?

— К чему же это все? — сказал Хеффаламп, видимо, подумав о том же.

— Не знаю, может мы попали не на то сборище. — Но через секунду он все понял. Моджо, одетый так же, как накануне утром, все с тем же портфелем, прикрученным к запястью пастушьим кнутом, вел какую-то девушку сквозь дымный туман к дверному проему в дальнем конце комнаты. Когда Гноссос их заметил, девушка уже переступила порог, и он не успел разглядеть, кто она. В ту же секунду сменилась пластинка, зомби в наступившей тишине разом притихли, голоса без привычного шума заглохли. Моджо не успел сориентироваться в этой тишине: не уменьшая амплитуды своих модуляций, он достал из кармана твидового пиджака тонко скрученный косяк и предложил его девушке, уже стоявшей по другую сторону железной дверцы. В проеме мелькнула чахоточная рука, а его беспокойный срывающийся голос отчетливо произнес в наступившем молчании:

— Как будто целуешься, милочка, вот как; обхвати чувственными губками и соси.

Сперва хихиканье, потом — короткий прерывистый смех. Моджо нервно улыбнулся, продемонстрировав отсутствие зуба, сделал шаг в сторону и резко, будто хорек, шмыгнул за дверь. Она закрылась, заиграла новая пластинка, разговоры возобновились с прежней громкостью. И тем не менее Гноссос расслышал звук, смысл которого невозможно было не понять: надежное, основательное звяканье задвижки.

Он обернулся сказать что-то Хеффу, но тот с ужасом таращился на кирпичную стену. Гноссос взглянул туда же и почуствовал, как по вязким жидкостям его внутренностей злобной рыбой поплыл комок обжигающего холода. Фриз на стене не был фризом.

То была мартышка-паук.

— Пруст. — Рядом материализовался Хип.

Гноссос и Хефф чуть не подпрыгнули при этом звуке.

— Что?

— Имя, ребята. Так зовут обезьяну.

— Пруст? — переспросил Хефф.

— Он астматик, бесится, когда к нему лезут. И пузырь слабый. Близко не подходите.

Ни в коем случае, радость моя, проскочила мысль, и Гноссос хватается за собственный пах, чтобы не впустить туда порчу из преисподней.

— Мы его заводим, — зашептал Хип, цапая воздух во вчерашнем ритме. — Но медленно и не сразу. Он очень хороший, дядя, только смесь его уже не берет. Подсел на лизергиновое говно, врубаетесь, да? Если перемешать с банановым пюре, в жизни не просечешь. На завтрак жрет герыч с «Киксой», так сказать. Но нюхать не может, бронхи слабые. На следующей неделе мы его подсадим на иглу. — И наклонившись поближе, шепчет совсем тихо, — Вот будет приход, скажу я вам. — Стеклянный глаз смотрит прямо сквозь голову Гноссоса.

— И как ему, катит? — серьезно спросил Хефф, не сводя глаз с Хипа, которого видел впервые в жизни.

— Немножко дряни покатит всем, — ответил подросток, веко над здоровым глазом подвигалось, а пальцы для пущей выразительности защелкали еще громче.

— Особенно Прусту, дядя.

Гноссос в последний раз сдавил рукой мошонку — космическая страховка. Отошел от стены, чтобы увеличить дистанцию между собой и мартышкой, и по-идиотски улыбнулся одной из вампириц — та с интересом смотрела на его теребившую яйца ладонь. Гноссос быстро сунул руку в карман и внимательно оглядел стены и тени, проверяя, нет ли там еще каких мандрилов. Никогда не знаешь наверняка, разве не так?

В темном углу на двух тюфяках ничком лежала Джек. Гноссос перевел взгляд на Хеффа —проверить, видит ли он ее, — но тот не отрывал глаз от Хипа, силясь понять, что это такое. Джек явно была не в себе: глаза стеклянные, в пальцах дымится тонкий, как спичка, косяк. Одета в вареные «ливайсы», желтую оксфордскую рубашку, на ногах мокасины. Стрижка Жанны д'Арк спуталась, а свободная рука небрежно заброшена на бедро другой девушки.

То была девушка в зеленых гольфах.

— Пруст, — подхватила Джек вслед за Хипом, который только что вновь прошептал это имя. И хихикнула. Это ж надо так удолбаться, старик, просто фабрика эйфории. В ушах фильтры, звуки сдвигают смысл слов, те обретают прекрасный вкус, катятся, проваливаются в евстахиеву трубу, ударяются о зев, какое сладкое звучание.

Но девушка в зеленых гольфах.

Берегись мартышки-демона, возникла вдруг непрошеная мысль.

— Ппппррруст, — повторила Джек, выталкивая изо рта все эти «п», пряча хохоток в грудной клетке так, чтобы он входил в резонанс с ее телом. Свингуй, солнышко, только ты сейчас знаешь правду.

— П-п-п-пруууууууууууууууууууусс… т.

Мартышка-паук висел вверх ногами, зацепившись хвостом за торчавший из кирпича железный прут, игрался сам с собой, вращал глазами и выгибал толстую верхнюю губу к самому носу.

Как выяснилось, девушка в зеленых гольфах тоже успела его рассмотреть. Она легонько стиснула рукой горло, словно загораживаясь от зубов или бритвы. Но когда мартышка-паук, отвернувшись от них, свернулся невинным калачиком, девушка спокойно и мягко уронила руку между колен. Жест танцовщицы.

Она взглянула прямо на Гноссоса и сказала:

— Он действует на тебя точно так же, я вижу. Это дьявол, правда.

Он кивнул, не сводя глаз. Да уж, точно не херувим.

Джек в последний раз затянулась чинариком и аккуратно положила его на закрытую «Красную Шапочку», пальцы остались гулять по бедру девушки. Отсутствующий взгляд, в движениях ни намека на секс, рука ощупывает только ткань, будто само прикосновение — что-то отдельное. Из огромного динамика несется рага, народ пытается под нее танцевать, все так же трутся друг о друга, но Джек слушает только таблу:

дум … бадуум … дууооум … бум-доуюм-дуум … сзсзсзсзиииинннг.

— Ммммм, — мычит она; забыв про чужое бедро, лупит в такт музыке по тюфяку.

Обрадовавшись, что перестала быть объектом внимания, девушка в зеленых гольфах поднялась, оглянулась разок на выбивающие дробь пальцы Джек и подошла поближе — вот так запросто.

— Эй, что с Джек? — воскликнул Хефф, оказавшись неожиданно между ними, руки в карманах.

— Похоже, укурилась.

— Ой, бля, Папс, за каким чертом?

— Ты меня спрашиваешь, старик? Сам должен знать.

— Она не нарочно, — сказала девушка, и стакан с белым вином переместился к ее губам. — Она тебя не дождалась.

— Вот видишь? Черт возьми, что я тебе говорил? Надо было стопить машину.

Смотрит на меня поверх бокала. Неужели?

— Эй, Джек, — окликнул Хефф, проводя пальцем по ее бровям. — Джеки, малышка?

— Ооооо, — был ответ.

— Красивая. — Рядом опять материализовался Хип в сопровождении вампирши с египетскими глазами. — Оставь ее.

Поигравшись с молнией на мокрой парке Гноссоса, вампирица поинтересовалась:

— Ты кто?

— Рави Шанкар, — ответил он.

— Эй? — Перепачканный указательный палец Хипа ткнулся в плечо девушки в зеленых гольфах. — Тебе хочется потанцевать, так, может, покувыркаемся?

Пока Хип говорил, она смотрела на Гноссоса, потом безразлично сказала:

— Нет.

— Я секу в иностранном, — сообщила вампирица. — Чье это имя? Рави? Так экзотично.

— Армянское, — ответила девушка.

— Я Рави спрашиваю, — огрызнулась вампирица.

— Оооооооооо, — произнесла Джек, приходя в себя и глядя в обалдевшее лицо Хеффа. Хихикнула, и, откинув назад голову, потянула Хеффа так, что тот повалился прямо на нее.

— Тащится, дядя, — сказал Хип, имея в виду Джек; моментально забыв о девушке он теперь барабанил Хеффа пальцами по спине. — Может схилять хотите, где потише?

— Давай танцевать, — предложила вампирица, теребя воротник Гноссоса.

— А может, и покувыркаемся.

— Послушай… — начал он.

— Здесь есть еще комната, — сказала она.

— Эй, Джек! — кричал Хефф, затравленно елозя на месте, — да господи ты боже мой!

— Мне и тут нравится, — ответил Гноссос, оглядывая девушку, на этот раз откровенно, с головы до ног, чтобы она это видела, отмечая каждый дюйм: каштановые волосы собраны медным обручем, рукава голубой холщовой рубашки закатаны до локтей, черная юбка, зеленые гольфы, на ногах пока больше ничего. Когда он вновь поднял взгляд, ответом ему была терпеливая улыбка, голова чуть склонилась набок. Хорошо, слишком хорошо.

— О! — В теннисных тапочках прискакала Джуди Ламперс. — Ну наконец-то ты пришел. Хуан говорил, что ты должен быть, а я все не могла дождаться, я давно хотела сказать, как это было здорово, тогда у Гвидо, то есть, господи, все эти старые радиопостановки, я ведь совсем уже про них забыла.

— Вечер добрый, — трезвым голосом объявил Дрю Янгблад, воротник белой рубашки расстегнут.

— Скоро, — сообщил Хуан Карлос Розенблюм, — начнется революца.

— Здесь есть еще одна комната, дядя, — шептал Хип растерянному Хеффалампу. — А то мало ли чего. — Пальцы его левой руки все так же цапали воздух, в правой он держал косяк. Гноссос бесцеремонно забрал у него мастырку и глубоко затянулся. Действительность разваливается на куски, спокойно, назревают конфликты. Стань Ганди.

— Послушай, — сказала Джуди Ламперс, подталкивая его локтем, глаза горят, тон заговорщицкий, — это же не то, что я думаю, ну, в этой сигарете, да?

— Не знаю, детка, просто наш табачник придумал какую-то смесь, ха-ха.

— Ха-ха.

— Без никотина, — объяснила девушка в зеленых гольфах, отпив вина.

— Ха-ха, — не унималась Джуди Ламперс, явно ничего не понимая, потом подмигнула и понизила голос: — А как оно действует? Может заставить что-нибудь делать?

— Красоту, тетя. — Хип отвернулся от Хеффалампа и теперь улыбался Джуди, демонстрируя отсутствие зуба. Затем подвигал веком на здоровом глазу, и протянул ей косяк толще которого, Гноссос еще не видел.

— Ой, я не могу, — пискнула Джуди Ламперс, вытянула руку и оглянулась на Гноссоса за поддержкой. Почему нет?

— Валяй, — подмигнул он ей. — Это клево. — Он затянулся — примесей не чувствуется — и задержал в легких дым.

— Мы бы хотели, гм, с тобой как бы поговорить, — влез Янгблад, — пока ты еще не слишком, это…

— Эта Панхер, — объяснил Хуан Карлос Розенблюм, — Мы ее спиханем, увидишь.

— Может, действительно стоит попробовать? — спросила Ламперс; после такого вопроса Хип повел ее к свободной пенорезиновой подушке: сражение выиграно. — Я хочу сказать, эта штука разве не может заставить меня делать то, чего я не хочу?

Джек закинула ноги, пока еще в джинсах, Хеффу за спину, плотно прижимая его к себе.

— Я хочу трахаться, — объявила она, хохоча, как ненормальная, прямо в его вытаращенные глаза. — Трахни меня.

Еще одна затяжка — может, сбежать, угнать чью-нибудь машину.

— Хорошая дрянь, а? — спросила вампирица.

— Динамит, детка, только вытащи свои лапы из моего кармана.

Мартышка-паук развернулся и теперь скалился в их сторону.

Что у меня в руке?

Он опустил глаза на собственный бок и обнаружил, что его пальцы переплелись с чужими. Другая рука принадлежала девушке в зеленых гольфах — та, однако, смотрела не на Гноссоса, а на мартышку-паука.

Она действительно держала его за руку.

Наконец, перевела взгляд на Гноссоса и попросила мягко, но с нажимом:

— Уведи меня, пожалуйста, отсюда ненадолго.

У дальней стены незнакомая пара, переступив через волосатого уродца с наргиле, исчезла за металлической дверью. Вновь лязг задвижки.

Сквозь гул разговоров вдруг прорвались четвертые доли ситара и тут же умолкли. Мартышка-паук пронзительно взвизгнул и обдал стену струей мочи.

Джуди Ламперс поднесла ко рту косяк и затянулась. Посмотрела на Гноссоса и покачала головой, словно говоря, что пока ничего особенного не происходит. Гноссос провел большим пальцем по ее брови и застегнул парку.

— Если у тебя есть минута… — начал Янгблад.

— В другой раз, старик.

Редактор перевел взгляд на южноамериканца, тот кивнул:

— Мы ждем.

— Дышите глубже, — сказал он им. Затем девушке:

— Пошли, старушка. — Берет ее за руку, уводит в ночь.

Никогда не упускать шанса.

8

Любовь среди Черных Лосей. Гноссос рассказывает еще одну историю. Моджо и мазохистский микроавтобус.

В «Черных Лосях» не было ни одного белого.

Они приехали туда прямо из сарая Моджо на угнанной «англии», притормаживая только у знаков «стоп» и на светофорах. Чувствовать карту, не терять масть. Гноссос не показывался у них больше года, однако стоило ему появиться в дверях, его тут же вспомнили и устроили целое представление. Все принялись жать руки, и напряжение улетучилось, подобно запаху тухлых яиц, что вырывается из спускного клапана и растворяется в мощном порыве морского бриза. Он отсыпал Моджовской смеси Толстому Фреду Фавну, стоявшему на посту у дверного глазка, немного Пауку Вашингтону, лабавшему на вибрафоне, и еще Южанке, принимавшей у посетителей шляпы, неважно имелись они или нет. Святой Николай кормит кисок.

— Обалденная девчонка, — объяснил он шепотом, — у нее бритва в бюстгальтере.

— А у тебя?

— Она от меня тащится, детка, со мной все в порядке.

А те «Лоси», которые его не знали, узнали его довольно скоро. Они столпились вокруг со словами:

— Мы слыхали о тебе, старик. — А потом: — Как дела? — И он отвечал:

— Это Кристин Макклеод, она тут еще ни разу не была. — Раздавая траву; а они, бросив взгляд на ее зеленые гольфы, говорили, ну и ништяк, все прям-таки клево, приятно провести время, тебе и Софоклу — так они называли Гноссоса. Но Винни-Пух — звала его она, точно так, не обращая внимания на громкие протесты, какой там хранитель огня, нет, она этого не потерпит, об очаге должны заботиться весталки, не его это дело. Не покидавший дверного глазка Толстый Фред Фавн, которому как-то довелось выслушать восьмидесятиминутный монолог о мембранах, усмехнулся и сказал ей:

— Давай-давай, все правильно, ему только того и надо, если весталки, то это как раз про Софокла.

Надеясь сбить его с темы, Гноссос крикнул Пауку Вашингтону, чтоб тот сыграл «Ночь в Тунисе», — но крикнул, тщательно подбирая слова, поскольку три года назад Паук расквасил губу блондинке Дики в льняном костюме: этот клуб ему нужен черным.

— Он не похож на подонка, — прошептала Кристин.

— Малыш, плохих ребят не бывает.

Паук играл для них, и они танцевали: Гноссос показывал движения, но не слишком настаивал.

— У нас неплохо получается, — сказала она, осторожно прижимаясь.

— Ага, — отвечал он, пытаясь совладать с дурацкой улыбкой во весь рот и чувствуя, как с каждой минутой ему становится все лучше.

А Кристин, тоже улыбалась:

— Мне нравятся твои друзья. Лучше, чем толпа в сарае. — Она курила простой «Филип Моррис», обнимая Гноссоса рукой за шею и почти касаясь губами уха всякий раз, когда нужно было затянуться. Гноссос уже ничего не курил, но голова плыла перекатами.

— Гнилая толпа. Мартышки, малыш, мартышки и волки, когда-нибудь я тебе все про них расскажу. — В обшитом клепкой зале было темно, если не считать одинокой неоновой трубки, освещавшей лиловый потолок; угловатые разноцветные узоры разбегались по его трещинам, отражаясь от ленты мятой фольги, единственного здесь украшения. Дважды мимо окна на нижнем этаже прогромыхал поезд — в шести футах от здания уходит в никуда долина Лехай, гудки зловещим диссонансом мешаются с альт-саксофоном. «Лоси» и их женщины одеты в узкие костюмы с плоскими бабочками — высокие каблуки и жокейские сапожки, «матушки Хаббард» и короткие юбки, маленькие шляпы, как у Толстого Фреда, поля опущены на уши, гости танцуют или просто сидят, расслабляясь.

Наконец они тоже сели за столик, коснулись друг друга коленями, заказали выпить. Кристин сжала его руку — этими же пальцами она цеплялась за Гноссоса, когда вампирша совала свою лапу ему в карман, — и притянула поближе, чтобы можно было говорить шепотом. Но он слишком резко подался вперед, и они стукнулись лбами, сломав пространство, разделявшее их глаза. Толстый Фред чуть не скатился на пол, а Паук Вашингтон до такой степени потерял контроль над своим вибрафоном, что пришлось забросить соло.

— Ох, черт, — сдавленный смех.

— Ой, прости…

— Как по железяке, ой…

— Я нечаянно…

Потирая лоб:

— Ничего, подумаешь, голова.

— Ты так считаешь?

— Все в порядке. Вытри слезы, терпеть не могу, когда женщина плачет.

Она засмеялась и вытерла слезы рукавом.

— Все равно здорово, что мы всех развеселили.

Гноссос вглядывался в ее лицо, вслушивался, выискивал намеки, любые отголоски фальши, он почти надеялся их найти, почти желал обнаружить изъян. Но — ничего. Посеешь цинизм, полные карманы щелока. Глаза цвета карего мрамора отвергали его вымученные метафоры. Вместо этого — движущиеся картинки в позолоченных барочных рамах. В постели, в застегнутой до самой шеи муслиновой ночной сорочке с цветами, сброшенные на пол мокасины завалились набок. Атласные простыни, уют громадного стеганого одеяла; бабушкины заплатки, как песчаные поляны в окне. Под подушкой — монетки, на счастье, совсем стертые, их хорошо находить утром, медь, нагретую ее телом. Только не ронять на ковер, а то счастье засосется в пылесос.

— Тебе здесь нравится? Не напрягает?

— С тобой — да. То есть, нет, не напрягает.

— Здесь все честно, малыш, они выкладываются на всю катушку, их все время пасут, слишком много врагов. Об этом лучше спрашивать кошака Хеффалампа, а не меня. Пойдем еще потанцуем, мне нравится, как ты крутишься.

— У нас получается, — повторила она.

И без малейшего усилия они скользнули в «Молитвенное собрание по средам», Паук задавал плавные три четверти — любимый ритм Гноссоса, — все время выдерживая блюзовые аккорды и выпуская вперед Муртафа на корнете, и тот выводил тему, и она звучала, как на юго-востоке Нэшвилла, и все повторялось сначала. Они танцевали, выписывая головами синкопированные дуги, пока этот приход не кончился.

Питье ждало их на столе, и разглядев, что это такое, Гноссос воскликнул:

— Черт, не может быть. Вискач с мамашкиным имбирем, какая роскошь.

Он весело шлепнул себя по ноге и уселся за столик. Кристин заметила его радость, хоть и не поняла причины; встала у него за спиной, положила руки ему на плечи и засмотрелась на то, как он окунает в стакан палец. Гноссос попробовал питье кончиком языка, вкус тут же вызвал в памяти картинку бруклинского детства, но он прогнал видение и отпил глоток. Она убрала волосы с его ушей, и тут подошла Южанка с карточкой «За счет заведения». Гноссос понял по глазам, где она побывала совсем недавно.

— Такая сильная трава, — сказала она ему.

— Эта смесь, солнышко, ты не поверишь, называется «Смесь…»

— Шестьдесят девять, — пропищала она и повторила: — Шестьдесят девять, — ткнув в Гноссоса длинным пальцем в перстнях и шевельнув им так, что все трое одновременно рассмеялись. (Над разным, взглядом напомнил он Кристин, все над разным. Ее руки по-прежнему лежали у него на затылке, и она легонько сдавила ему шею, словно прочла мысли. Хорошо, слишком хорошо.)

— Южанка, — сказал он, — ты знаешь, кто это?

— Не-а, чувак, — протянула она, лениво поглядывая на все еще стоявшую Кристин.

— Это Пятачок, солнышко, ты знаешь, кто такой Пятачок?

— Пятачок? — переспросила она. — Что еще за Пятачок?