Если очень долго падать, можно выбраться наверх

— Тяжело? Ты серьезно?

— Пойдем.

Джуди Ламперс, чтобы разрядить обстановку, посмотрела на часы.

— Господи, уже полдевятого.

Гноссос стащил в забегаловке две полные банки с сахаром и сунул их в рюкзак. Пока на стоянке перед магазином «Сейфуэй» все давились сыром и колбасой, он сидел у дверей и внимательно изучал выходивших из машин людей. Выбор пал на подростка в фуфайке с надпистью «Олимпийская спирткоманда США», державшего в руке длинный список покупок. Гноссос сел в его желтый «линкольн», подъехал к ресторану и, оглядевшись по сторонам, метнул банки в стеклянную витрину. Вернулся на стоянку, съел кусок проволона и сдал «импалой» назад как раз в тот момент, когда примчавшаяся полиция обнаружила «линкольн» и уже арестовывала нагруженного пакетами изумленного подростка.

В Файеттвилле, Северная Каролина, Джуди Ламперс проснулась от того, что Джек полубессознательно массировала ей пальцы ног, а волосатая лапа недомерка Хуана Карлоса Розенблюма изучала то место, где ее бермуды соединялись с ляжками. Происшествие потрясло несчастную девушку.

На берегу мутной реки Санти они объедались оладьями, овсянкой, кукурузными лепешками, жареными креветками и обпивались холодным бочковым пивом. Ресторан был негритянским, обслуживание великолепным, и во время десерта, состоявшего из лимонного шербета и мускатной дыни, Хефф ушел в туалет, чтобы выплакаться там у окна. Но видел его только Гноссос.

В Чарльстоне они вышли поглазеть на Форт-Самтер, и Гноссос торжественно продекламировал все, что мог вспомнить из «Звездно-полосатого флага»:

— «…и в тенях предвечерних…»

— Хоть бы материю не мацал. — Джуди Ламперс никак не могла прийти в себя. Хуан Карлос Розенблюм пулял из хлопушек и этих слов не слышал.

— «…при вспышках атак…»

— Джек достала меня своими фетишами, Папс, — теперь вот пальцы ног.

— Хефф пытался прикурить на ветру. — Если она так себя ведет, то кому она нужна? Мне? — Всеми покинутая Джек спала на переднем сиденье, закутавшись в одеяло.

— «…ночи он доказал, что… что» — подскажите кто-нибудь, пожалуйста, я всегда обламываюсь на этом проклятом куске — «что он там доказал…».

В Саванне, где уже цвели гибискусы, а воздух стал тропически тяжел, Джек, так и не проснувшись, вдруг застонала и принялась гладить хромированную дверную ручку. Время от времени он отрывала спину от сиденья, выгибала поясницу и передергивалась. Хефф прошептал Гноссосу:

— Она хочет.

— Откуда ты знаешь?

— Я всегда знаю. Дверные ручки, подсвечники, все эти скачки. Сезонное — может, из-за теплой погоды.

— Она проснется?

— Она никогда не просыпается, — интимно шепнул он.

— Ты серьезно?

— Никогда.

— Даже если…

— Не-а. Такая вот заморочка.

— Да уж.

— Но я ее люблю.

Машина остановилась у мотеля со специальными кроватями, которые вибрировали, если опустить в прорезь монету, и Гноссос сыпанул Хеффу целую горсть мелочи. Тот взял Джек на руки и велел вернуться через полчаса.

За это время хранитель огня успел спуститься к морю, где, оставшись один, мог без помех поразмышлять, откуда взялась зловещая тянущая боль в нижней части кишечника.

В Вудбайне, Джоржия, с Джуди Ламперс случилсь истерика. В машине кучами валялись огрызки сэндвичей «Орео», крошки шоколадного печенья «Барри», пустые пивные банки, несвежее белье, скомканные салфетки, ватные тампоны, несгибаемые носки, мятые пакеты, тянучки, колбасная кожура, обертки от «Сникерсов», сандалии, тапочки, огрызки хот-догов, крошки датского сыра, ракушки, песок, пальмовые листья, волосы, куриные кости, стаканчики от молочных коктейлей, персиковые косточки, апельсиновые очистки, две книжки комиксов «Черный сокол», рваные журналы «Тайм», сломанные темные очки, открытки, карты Хуана Карлоса и обмякший, почти полный, завязанный узлом «троян», некогда принадлежавший Хеффалампу. «Троян» ее и добил. Шесть часов непрерывных маневров, в результате которых ей все-таки удалось привести Розенблюма в спокойное состояние, теперь можно свернуться калачиком и немного поспать. Она так и сделала, но в эту минуту о щеку потерлось что-то влажное. Бедняжка подскочила на месте, и эта непроизносимая вещь прилипла к уху.

— Что будем делать? — спросил Хефф. Джуди хохотала, как ненормальная, и накручивала на пальцы волосы.

— Дай ей проволона, старик.

Хеффаламп затолкал ломтик проволона Джуди в рот, и та с жадностью его проглотила.

В Джексонвилле, Флорида, ее смех перешел в скулеж, а веки налились тяжестью. В Сент-Августине она вдруг заснула, упав в заблаговременно раскрытые объятия Розенблюма. Тот на радостях принялся декламировать Рамона Переса де Айялу.

— «En el cristal del cielo las agudas gaviotas,

como un diamante en un vidrio, hacen una raya». [53]

— Сент-Августин, старина Ужопотам, сечешь?

— Город стариков?

— Точно. Пенсионный план и турниры по шаффлборду.

— «Nordeste y sol. La sombra de las aves remotas

se desliza por sobre el oro de la playa».

— ММмм, — замычала Джек, разбуженная звуками чужого языка и запахом соли. — Где это мы, ребята?

— Шевелится, старик, смотри ты.

— Наверно, думает, что мы уже в Гаване. — Хефф. — Кстати, у меня на пароме небольшое дело. Какое сегодня число?

— » Oh tristeza de las cosas vagas y errantes,

de todo lo que en el silencio se desliza!» [54]

В Титусвилле они начали верить, что все-таки доберутся.

В Веро-Бич Хефф и Джек затянули «Пегги Сью».

В Форт-Пирсе они заснули на песке и проснулись с пересохшими глотками. Гноссос ползком пробрался в апельсиновую рощу у самой дороги и вернулся с раздувшимся рюкзаком.

В Лэйк-Уорт они заработали штраф за то, что давили на клаксон, и Гноссос потратил час, чтобы собрать все полицейские наклейки с ветровых стекол машин, которые только смог найти. Он вложил их в грубый конверт без обратного адреса и отправил местным фараонам.

В Форт-Лодердэйле живот разболелся еще сильнее. Отдавало в паху, и Гноссос делал вид, что боли не существует.

В Майами в туалете его вдруг обожгло так, что пришлось стоять у стены и долго-долго приходить в себя. Но когда они ехали по Коллинз-авеню, стало легче. Они хохотали над тетками со слоновьими ногами, в розовых соломенных шляпках и с подтеками то ли крема «Медный тон», то ли масло какао на физиономиях, мужиками в сандалиях «Доктор Шолл», гарсонами, игравших после смены в Ага-Хана. Предоставленные самим себе на заднем сиденье Джуди и Хуан Карлос, судя по всему, нашли истинную любовь.

На пирсе компании «Пи-и-О» они запарковали «импалу», купили на волшебную кредитку билеты, получили туристские карты серии В, выпили кувшин ледяной «пинья-колады» и взошли на борт парохода «Флорида». Здесь, в мире причалов, соленого воздуха и легких возможностей Гноссос чувствовал себя ни Тут, ни Там. Пеликаны стояли на столбах, бакланы ныряли, чернозадые чайки выпрашивали кормежку. Нефтяные разводы, кожа, канаты, скрип шпангоутов, Карибия. Вода закручивались в полупрозрачные воронки, голубые и бледно-зеленые. Цвет ее весенних гольф. Уже прочла записку, что, интересно, делает? Спринцеваться поздно, ждать когда, считать дни. Семя Гноссоса цепко и целеустремленно. У неповоротливого яйца нет ни единого шанса.

— Но почему, Папс? Блять, старик, неужели нельзя было иначе?

— Как-то стало отдавать тухлятиной, понимаешь? Не так, чтобы сильно, но явный кефирный душок.

— Что с того? Херово, старик, очень херово. Значит, конец, все.

Они стояли у лееров в толпе туристов и смотрели, как пароход медленно проходит мимо узкой косы с карантинными будками к открытому морю. Солнце село, и небо стало бирюзово-шафранным. Девушки ушли в душ, Хуан Карлос разглядывал землю.

— Я не собираюсь ничего кончать.

— Ты? Брось.

— Я не собираюсь ничего кончать, детка. Я слишком долго падал, сечешь? С меня довольно асфальтовых морей, теперь мне нужен дом на пригорке. Может, только она меня и удерживает.

— Она воняет для тебя кефиром и она же тебя удерживает? Ты гонишь.

— Ничего не бывает просто.

— Сколько можно повторять одно и то же?

— Но это правда. Посмотри на себя и на Джек, старик. Ты вытаскиваешь ее чуть ли не из трусов этой Ламперс, через пятьсот миль как ни в чем не бывало тащишь на виброкойку, а теперь собрался искать Кастро.

— Это другое дело.

— Еще бы.

— Я хочу сказать, она просто немного больна, а это совсем другое.

— Ага, а ты просто немного черный, а я просто немного грек. А Кристин, старик, просто немного американка, но если она думает, что со мной можно играть в эти двуличные игры университетских политиков, то у нее что-то с головой!

— У нее что-то с головой?

— Меня нельзя строить, чучело, это портит мне Исключительность. Плюс говняное письмо про то, что она меня дурит. Бля.

— Поэтому ты решил сделать ей ребенка?

— Точно.

— Научить уму-разуму, насколько я понимаю.

— Провести через весь круг, старик, удержать рядом.

— Вот тут мы с тобой разойдемся, на этих самых кругах. Я никогда не смогу понять, зачем держать рядом с собой человека, который тебя ненавидит, а?

— Она не будет меня ненавидеть — ребенок ее заведет.

— Н-да, тебе точно пора отдохнуть.

— Синдром американской мамаши возьмет свое — это как переключить передачу. Пятая скорость, сечешь?

— И потом, я не понимаю, с чего ей вдруг приспичило знакомить тебя с папашей.

— Ей это нафиг не нужно, детка. Она отлично знала, что я скажу нет. Ей надо было прикрыть больничные интрижки. Эта сука со мной играла.

Хефф смотрел на неуклюжего пеликана, который вдруг замедлил ленивый полет, сложил крылья и, словно мешок с камнями, рухнул на воду.

— Послушай, Папс, и постарайся въехать в то, что я скажу. Впервые с тех пор, как я с тобой связался, я вижу, что ты очень херово вляпался. До сих пор ты умудрялся не зависнуть ни на чем серьезном, и я никогда особо не парился, как ты там выкрутишься, ты всегда был крутым парнем; но сейчас ты влез во что-то очень личное, и мне без дураков страшно. Я не могу придумать рациональной причины, но чувство очень херовое, и ты должен это знать.

Пароход загудел, показался мигающий маяк, и Гноссос обернулся к бело-розовым отелям, расплывающимся в той части горизонта, где остался Майами.

— Это все из-за мартышки, ты бы не говорил, если б знал, — устало сказал он.

— Что еще за мартышка?

— Там, в Афине.

— Ого, старик, неужели ты ширялся?

— Нет, детка, эта тварь другой породы. А может и нет, я так и не понял. Блэкнесс ищет картину, сечешь?

— Ты вообще-то себя нормально чувствуешь?

— Бет говорит, он никогда ничего не найдет, а Кристин боится, что оно придет опять.

— Ох, бля…

— Он хотел ее убить, ясно?

— Пошли выпьем.

— Он вонял мочой.

— Чуть-чуть «Джонни Уокера» — для твоей головы в самый раз, или белого «бакарди».

— Но в комнату Ким оно не войдет никогда. Там аромат Невинности. Засекла меня с торчащим хером, теперь эта штука засела у нее в голове, будет думать черт знает что.

— А может по корытцу мартини?

Они сидели за плетеным столиком в небольшом танцзале и тянули мартини. Четверка музыкантов наигрывала мамбо и ча-ча, в центре покачивались бумажные шляпы пассажиров, сквозь иллюминаторы время от времени пробивались лучи с Флорида-Киз. Корпус корабля приятно вибрировал, в воздухе разносился теплый аромат Карибского моря. Хефф нетерпеливо ждал, когда появится его деловой партнер, а приведенный в чувство всесильным алкоголем Гноссос поглядывал на него с растущей ностальгией.

— И все-таки, что ты собираешься делать с Джек?

— Пока не знаю. Расскажи про мартышку.

— К черту мартышку.

— Послушай, старик, сперва ты залипаешь на каких-то демонах, а теперь хочешь, чтобы я забыл? Кто я тебе — бессловесное ухо?

Гноссос кинул ему сигарету и усмехнулся.

— Меня больше волнует твоя шея. Свернешь ведь, с такими-то горами.

— У меня крепкая шея, разве не видно?

— У этих кошаков настоящие пистолеты, не водяные — пробивают навылет дерево.

— Я разбираюсь в пистолетах, старик, я ходил в гарлемскую школу.

— Не тащи сюда черно-белых, детка, мне надо знать, будет с тобой Джек или нет.

— Доберемся до Гаваны — посмотрим: встретимся с людьми, добудем инфу из первых рук.

— С Буддой? Думаешь срубить бабок?

— Возможно. Я не могу сейчас обо всем говорить.

— Красный Хеффаламп.

— Замнем.

— Они играют в пятнашки, детка.

— Знаю, но что с того? Я сыт по горло: все только пиздя т, и никто нихера не хочет делать. Кошак из Сьерры уже поднялся, обратно его не загонишь.

— Я от него балдею, детка — он лихо свингует, я просто торчу.

— Он классный, старик, он сам по себе. Батиста со своей армией ловит его по всему острову, а ему пофиг.

— Если он творит все это один, то да, у него есть чему поучиться. — Гноссос чертит на запотевшем стакане полоски. — Джек лучше туда не лезть.

— Она сама разберется.

— Может быть. Но это не значит, что ты можешь чистеньким уйти в сторону. Просто разойдитесь по нулям, в таком вояже тебе не нужны поклонницы. И уж точно — отчеты в Афину.

— Это нечестно, старик….

— Ты знаешь, о чем я.

— Может быть.

— И еще, это важно, ты слушаешь?

Он не успел договорить — внимание привлек небольшой переполох, вдруг поднявшийся в танцзале. Огромная, как дирижабль, фигура, разметая всех по сторонам, прокладывала себе путь сквозь качающиеся пары. Фигура была одета в шелковый двубортный костюм, бордовую шляпу, бело-коричневые туфли и курила черную итальянскую сигару.

— Кажется, это ко мне, — заерзал Хефф.

По-слоновьи переставляя ноги, человек направлялся к их столику. Во рту у него не хватало зуба, а пиджак угрожающе топорщился. Увидав их и не обращая внимание на перешептывание туристов, он расплылся в улыбке. Гноссос полюбовался на отвисшую челюсть Хеффалампа и объявил:

— Аквавитус.

— Хноссас, — достаточно громко отозвался человек и протянул унизанную кольцами руку. — А ты, верно, будешь Хипаламп?

Сигарета неуклюже вывернулась у Хеффа изо рта и плюхнулась в мартини.

— Я к вам присяду, аха? — спросил Аквавитус. — Потолкуем о деле. — Он опустился на стул; в это время от эстрады отделился скрипач и принялся бродить между столиков. Подошел робко улыбающийся официант. — Мне, — приказал Аквавитус, — «Бролио Кьянти» 47-го, халоднае, но штоб не сильно, ты меня понял. Ребятам — чего хотят.

— Мартини, — сказал Гноссос. — Без оливки, а ободок протрите лимонной коркой.

— И штоб мы тебя не ждали. — Официант собрал посуду и умчался к стойке. Аквавитус заметил приближающегося скрипача и вполголоса выругался. Потом угрожающе прошептал Гноссосу и Хеффалампу. — Шшас отвалит. Подхребет — пристрелю, ага?

Хефф закинул в рот пригоршню орешков.

Сигара погасла, и Аквавитус принялся шарить по карманам в поисках спичек. Официант принес свечу. Аквавитус схватил ее, задул пламя, разломал пополам и бросил на стол.

— Пушшай попрыхают, — подмигнул он Гноссосу, — разболтались мне тута. Как жисть, Хипаламп, рад знакомству, надумал кой-куда сгонять, аха?

Хефф подавился орешком, а Гноссос усмехнулся.

— Пацан работает на тебя, Джакомо? Немножко бабок на стороне?

— А то, — сказал Аквавитус. — Усе на меня работают. Зря што ль Джакомо разползся на увесь мир, ты меня понял. Как жисть, Хноссас, надумал у отпуск? Пацанам сказать, штоб навестили у Афине, Хипа пацанам?

Глаза у Хеффа стали круглыми, и он закинул в рот новую порцию орешков. Появился первый официант со стаканами и бутылкой «Бролио». Аквавитус приложил бутылку к щеке и выставил вперед большой палец:

— Забыу, как бычок у хлазу шыпить?

Официант отпрянул, но все же спросил:

— Слишком холодное?

— Ты, Fаrabutto[55]! — прорычал Аквавитус. — Теплае, не халоднае. Шкуру спушшу. Штоб было халоднае.

— Si, senor.

— Пей, Хипаламп, маленько мартини, ахга? Крепкая штука. — Затем Гноссосу: — Он любит крепкие штуки, этот Хипаламп, ты ехо знаешь, как он у деле?

— Нормально, Джакомо, душой он итальянец.

— Ишь ты. — Он вдруг наклонился и интимно зашептал, дыша на них чесночными и баклажанными парами. — Я ехо отправлю у новае место. Он мне нароет, этат пацан. Это Хип присоветовал.

Хефф с Гноссосом переглянулись.

— Хип?

— Ага, Хип — хаварит, Хипалампу усе равно на Кубу, ха-ха, мож надумает срубить бабок на стороне, как ты толкуешь, кой-куда сханяет, ха-ха.

— Хип? — изумленно повторил Хефф. — Такой мелкий упырь?

— Конспирация, старик. Это для дурачков.

Официант принес новую бутылку; он опасливо переминался поодаль, пока Джакомо, распробовав букет, не кивнул — снисходительно, но удовлетворенно.

— Давайте за Палермо, а?

— Сколько ты ему платишь, Джакомо?

— Што тебя усе на хро ши тянет? Пей.

— Сколько?

— Брось, Папс. — Хефф слегка растерянно.

— Он будет делать, как тахда ты, плата за кило и маленька дряни для себя.

— Сырого?

— А то. Я ж не маслам тархую.

— Тогда удвой.

Аквавитус запрокинул голову и громко захохотал, отвисшие щеки затряслись, но державшаяся на сложной резиночной конструкции шляпа все же не упала. Дерьмовый из тебя капо, проскочила мысль, до «Коза-Ностры» тебе — как нью-йоркской «Дэйли Ньюс».

— Я што, похож на Санта-Класа, а Хноссас?

— Он мой кореш, старик, и я не хочу, чтобы он за гроши ломал себе шею. С кем ты, кстати, должен связаться, Хефф?

— Не знаю, дух какой-то — здоровый кошак с опалом во лбу.

— Мистир Будах. Эта харашо.

— Будда, старик, ты серьезно?

— От точна новае место.

— Эй, старик, этого кошака никто толком не видел, не то что дела делал. Хефф, без дураков, тащи-ка ты лучше свою жопу в горы, на кой тебе сдался этот псих?

— У меня нет бабок, старик, эта баржа и так в долг.

— А то, ладно, дам ешшо. Но не удвойне, удвойне — мноха. У паследнее время дела идут не шибко.

— У кого одалживал? — Гноссос с еще бо льшим подозрением.

— Но имейте в виду, я могу и не добраться до этого опалового кошака. Моджо с Памелой говорят, что он непредсказуем.

— Памела? Какого черта, она здесь причем?

— Будах упрямь неприказуем, правильна толкует миисер Моджап. Но ежли у него у Палермо люди, мы на нехо выйдем, ты меня понял. А не захочет светиться — так привяжем х нахам што потяжельше и пушшай плывет, понял, х чему клоню?

— Памела выкатила, старик. — Хефф в сторону.

Стакан Гноссоса застыл на полпути ко рту.

— Не может быть. Ты что?

— Ежли хто работает на мафию, — продолжал Аквавитус, выпрямляясь на стуле, — у тахо есть кусок. Они забирають кусок, мы их убираем. Усе проста. Хноссас, нам с Хипалампом надо потолковать. А может, ты тоже кой-куда сгоняешь, срубишь пару долларов?

Гноссос покачал головой.

— Тахда иди пока похуляй, аха? На вот, держи вонючку. Асобый табак, крутили у Турине.

Гноссос зажал резко пахнущий конец сигары коренными зубами и рванул через танцплощадку. Секунду спустя он примчался обратно, вылил в рот остатки мартини и унесся опять, едва не столкнувшись с качавшимися там Хуаном Карлосом и Джуди Ламперс. Эта пара явно пребывала в своем собственном мире paso doble[56].

На палубе музыка и шум терялись в теплых морских ветрах, но не в силах справиться с возбуждением, Гноссос описал вокруг пароходных труб не меньше двадцати оборотов. Наконец ему удалось успокоиться, он остановился у леера и некоторое время наблюдал за стаей летучих рыб. Твари выскакивали из воды у самого корпуса и уносились к корме, как плоские камешки-прыгунки. В кильватере поблескивали фосфорецирующие амебы, в воздухе разносилось тропическое благоухание. Время от времени из-под воды появлялись дельфины, выпускали фонтаны пара, изгибались дугами и пропадали.

Гноссос думал о Хеффалампе. Предприимчивый, зараза, щелкнул-таки по носу старую греческую статую. Но сама мысль о миссис Моджо по-прежнему не укладывалась у него в голове. И тут он вспомнил Овуса. Пальцы на каждой мыслимой кнопке, клик-клик — щелканье клавиш дотянется до чего угодно. Раз-клик, подать мне Кавернвилль; два-клик, подать мне голову Панкхерст, три, подать мне…

Стоп.

Словно в комиксе, над головой у него вспыхнул фонарик-прожектор, рисуя в пространстве светящиеся волны. Но когда, упершись одной ногой в перила, Гноссос вдруг распрямился, где-то между глаз взорвалась лампочка. Он резко зажмурился. Узкая вспышка опалила зрачки, а все тело вдруг превратилось в набор корпускул из пластиковой взрывчатки и ТНТ.

Три. Триппер.

Он коснулся этого слова губами.

Он шепотом повторил его новой стае летучих рыб. Твари блеснули плавниками и уплыли.

Он сказал его небу — звезды мигнули в ответ.

Триппер.

Он натянул бейсбольную кепку на уши, сложил руки на животе и попробовал исчезнуть. Прочесть заклинание, смешаться с морской пеной, кто что узнает? Он с трудом повернулся и снова зашагал, на этот раз медленно, с огромной осторожностью, соизмеряя усилия с ощущениями в паху. Кап-кап, кап-кап, и некуда деться от очевидных симптомов. Остановился, пропустив вперед двух кубинцев с усами как у Запаты. Потом пожал плечами и безнадежно выговорил:

— Триппер, да?

— Salud.

— Они радостно улыбались.

Прыгай, донеслось с носа зловещее предложение.

Прыгай, на этот раз с кормы. Винтовое рагу.

Прыгай, с левой стороны. Раскрути кофель-нагель, будет легче.

Прыгай, с правого борта, дельфины едят греков.

В следующей инкарнации он родится Овусом, и все выйдет по нулям.

Он набрался храбрости и заглянул в бездну. Он перелез через леер и сжался на узком металлическом выступе, под которым не было ничего, кроме моря. Под сапогами трещала соль, в ушах гудел ветер. Оставалось лишь разогнуть колени, отпустить руки и податься назад.

Так он простоял не меньше часа, медленно остывая и безуспешно пытаясь утихомирить настырную боль. Из танцзала появились Хеффаламп и Аквавитус, обменялись конвертами и рукопожатиями. Они расстались примерно в двадцати ярдах от Гноссоса, и Хефф зашагал в другую сторону. Что за дела, старик, небольшая аудитория никогда не помешает, окликни его.

— Пссст.

Не слышит.

— ПССССССТ!

— А?

— Хефф?

— Кто это?

— Сюда.

— Папс, ты?

— Я, старик.

— Ничего не вижу, ты где?

— В жопе, детка, можешь мне поверить.

Хефф перевел дух и остолбенел.

— Папс, какого черта!

— Верь мне, Хефф, это пиздец. Уииии.

— А ну вылезай. Тебе что, жить надоело? Как ты туда попал?

— Пиздец, старик, кап-кап.

— Какого черта ты здесь болтаешься? — Он подался вперед, чтобы помочь Гноссосу выбраться, но тот рявкнул:

— Не лезь!

Хефф оглядел палубу. Помощи не было.

— В чем дело, старик?

— Не подходи. Кап-кап. Уииии.

— Что случилось, Папс, ты напился?

— Заболел, сечешь?

— О чем ты?

— Сифилис, старик. Проказа, общий парез.

— Перелезай, я ставлю бутылку. Хочешь мартини?

— Я заразился, детка. Триппер, сечешь? Смотри, одна рука осталась.

— Папс, уймись. Что ты делаешь, прекрати ради бога.

— Я подцепил у Овуса триппер. Кап-кап, капает краник. Руку сведет — и все дела. Не шевелись, подойдешь — ныряю.

— Триппер у Овуса, ты смеешься? Как ты мог подцепить триппер у Овуса? Вылезай давай, Джакомо отсыпал мне смеси.

— Долгая история, старик. Уииии.

— Ради Христа, как ты мог заразиться от Овуса?

— Ну, не напрямую. Клянусь, детка, я жутко теку.

— Знаешь что, старик, вылезай, поговорим спокойно. Вон какие чудища плавают.

— И близко не подплывут, у меня проказа. Прощай, детка.

— Ну Папс, хватит выебываться. Даже если триппер, даже если от Овуса — что тут такого? Смотри, какая трава — мексиканская.

— И ведь сам же себе устроил; блять, надо так вляпаться. Через дырку в том «трояне», пиздец.

— Что ты сказал? Я ни черта не слышу на этом проклятом ветру.

Вокруг Хеффа собралась кучка туристов: одни вполголоса давали советы, другие прикручивали к фотоаппаратам вспышки.

— Прощай, старик, скажешь им, что я утоп, как фонарный столб.

К разбухающей толпе присоединились Джек, Джуди Ламперс и Хуан Карлос; они изумленно таращились на Гноссоса, вспышки щелкали, народ втихомолку посмеивался.

— Господи, — воскликнула Ламперс. — Что опять с Гноссосом?

— У него триппер от Овуса.

— Обалдеть. — Джек.

С минуту Гноссос поизучал стремительно несущуюся под ним воду, потом попробовал удержать равновесие, отпустив обе руки. Когда он оглянулся, оказалось, что крупный специалист по разного сорта подвигам Хуан Карлос Розенблюм прорвался, как Быстрый Гонзалес, сквозь толпу и уже тащит Гноссоса под руки прочь от опасности.

— Нееееет, — заревел Паппадопулис, — вали отсюда!

— Ты мой командир. — Увернувшись от кулаков, Розенблюм уселся ему на грудь.

— Держи его за руки, — приказал Хефф, прижимая к палубе лягающиеся колени.

— Чего вообще орать? — поинтересовалась Джуди. Опять защелкали вспышки.

— Фрамбезия! — вопил Гноссос. — Пеллагра!

— Ты должен жить, — объявил Розенблюм, достигнув поставленной цели.

— О, крошка Танатос, поцелуй мой злобный язык.

К утру пароход «Флорида», неторопливо миновав испещренные ракушками стены замка Морро, вошел в Гаванскую бухту. В кавернах души Гноссоса поселилась вязкая депрессия. Все это почувствовали и оставили его в покое — кроме Хуана Карлоса, который постоянно крутился поблизости. Вдвоем они смотрели, как мальчишки и мужчины ныряют за американскими монетами. Один был слабее и неповоротливее других — брошенный Гноссосом серебряный доллар стукнул его по голове.

На пирсе их встретила небольшая команда маракасистов в разукрашенных фестонами жилетках. Повсюду запах шафрана и жареных бананов, запеченной свинины, цыплят, чеснока, поэльи, чоризо и шипящего в масле перца. Но Гноссос зажимал нос. Он почти видел, как через весь живот течет гнойная струйка гонококка, и сама мысль о еде застревала в горле натуральным кляпом. Перед глазами вставали Овус и Кристин: отвратительно похотливые подробности, садистские позы. Больше всего ему хотелось избить эту суку до полусмерти. Но бренчали гитары, щелкали кастаньеты, свистели флейты, и в голове складывался план более страшного возмездия.

Таксист сообщил, что отель находится в колониальной Гаване, но место спокойное. Сумки громоздятся на крыше, стекла опущены, Гноссос сидит впереди, таращась на указатели и винные лавки. Вдалеке слышны нервные автоматные очереди, но никто, похоже, не обращает внимания. Машина проехала вдоль волнолома, а когда остановилась у светофора, ее тут же облепила толпа малолеток. Пацаны брызгали чем-то на стекла, терли их тряпками, полировали хромированные ручки, чистили фары и орали по-английски:

— «Лаки-Страйк»! — один.

— Ура Эйзенхауэр! — другой.

Загорелся зеленый свет, и вся орава выстроилась перед бампером. Шофер сказал что-то по-испански Хуану Карлосу. На нем была шляпа с золотой лентой и серебряным орлом.

— Он говорит, если мы не дадим детям чаевые, то они будут стоять.

— Господи, — воскликнула Джуди. — Как же мы попадем в отель, если они будут стоять?

Водитель переключил передачу и вновь что-то сказал Розенблюму.

— Он говорит, что будет их переехивать.

Гноссос кинул в окно несколько серебряных долларов, и машина сдвинулась с места. Однако, толпы малолеток поджидали их у каждого светофора, и к концу пути, на калле О'Рейли, денег у него не осталось вообще.

— То есть, ты хочешь сказать, что вообще без бабок, так что ли? — Пока остальные отвязывали с крыши сумки, Хефф шарил в рюкзаке.

— Отвянь, детка, у меня кредит. Бабки будут.

Калле О'Рейли оказалась узкой мощеной улицей, туристов там почти не было. Одним концом она упиралась в площадь перед саманной церквушкой, с виду похожей на Аламо. По краям росли пальмы и мимозы, но Гноссос мечтал лишь о блицкриге вендетты.

Отель назывался «Каса Хильда»[57], и им досталось то, что сама Хильда называла «Пентхаузом», — большая комната с тремя двуспальными кроватями. С балкона открывался вид на площадь, но Гноссос заперся в туалете.

— Выходи, — умоляли они, — мы достанем пенициллин.

Он сидел в ванне, заткнув пальцами уши. Позже, когда они наконец решились оставить Гноссоса наедине с богинями его судьбы и отправились смотреть город, он заказал бутылку темного «баккарди», миску со льдом, сахар и полдюжины лимонов — приглушить боль.

Когда он высосал половину бутылки, на поверхность сознания всплыло мерзостно пузырящееся детское воспоминание о мокрых подгузниках. Гноссос вышел на балкон, развел на кафеле миниатюрный погребальный костер и сжег пропитанные влагой трусы. Из гостиничных полотенец соорудил абсорбирующие салфетки, чтобы впитывали гной и лимфу.

Когда бутылка опустела, он скрутил себе «Пэлл-Мэлл» с парегориком, высушил его на послеполуденном солнце, улегся в кровать и принялся разглядывать старые трещины на иностранном потолке. Но, как и следовало ожидать, ничего внятного они ему не сообщили.

18

И Паппадопулис впереди.

Лимфатические гроты Лимба.

Три дня он провел в постели, исполняя наложенную на себя епитимью и вставая только затем, чтобы сменить прокладки. Старые — желтые и вонючие — он сжигал и старался держать пустым мочевой пузырь. Едкая и мучительная боль оказалась слишком серьезной, заглушить ее не удавалось, поэтому он больше не пил. Лишь разглядывал потолок и жевал жирные кольца чоризо, изредка задаваясь вопросом, что же стало с его Иммунитетом. На улице непрерывно тарахтело. Винтовки по утрам, пулеметы после полудня, гранаты к вечернему коктейлю. За каждым взрывом — плоское эхо хлопающих крыльев: то взмывали в воздух голуби, до полусмерти перепуганные сотрясением воздуха. В окна летела пыль.