Если очень долго падать, можно выбраться наверх

Ричард Фаринья

Если очень долго падать, можно выбраться наверх

СОБЕРИ СВОИ ПЕЧАЛИ

В середине 40-х годов прошлого века, с трудом переведя дух после войны и Великой депрессии, американское население предалось самому естественному занятию — стало рожать детей. Нужно, впрочем, отметить, что явление не было чисто американским: оно с успехом распространилось и на другие континенты. Просто так уж вышло, что именно Америка проявила в этом деле наибольший энтузиазм, — видимо потому, что в силу географического положения меньше других пострадала во время войны. Детей получилось, во-первых, много, а во-вторых, они обладали невиданной до сей поры пассионарностью, которая в 60-е годы позволила подросшим бэби-бумерам перевернуть весь мир то ли с ног на голову, то ли с головы на ноги, да так его и оставить. Но бэби-бумерами их назвали позже, а тогда, в 60-е они именовали себя «дети-цветы» и заявляли, что не желают жить так, как их родители. Они выбирали мир, а не войну; вместо зашоренности нудных контор —расширение сознания, вместо благостного эстрадного сиропа — рок-н-ролльные вопли, и свободную любовь вместо регламентированного ханжества церковного брака.

Сейчас радикальный либерализм не в чести, сейчас все дружно ратуют за возврат к консерватизму и традиционным ценностям — маятник со всей дури летит в противоположную сторону, все правильно. Полумирная революция стала фактом истории, а те из детей цветов, кому посчастливилось в 60-е не умереть от передозы, в 70-е не слететь на полной скорости с хайвэя и в 80-е не обнаружить у себя СПИД, не застрелиться самим и не быть застреленными полоумным маньяком, превратились в бэби-бумеров, неплохо вписавшись в изрядно измененный их собственными стараниями мир. Другим повезло меньше, их имена известны — многих, но не всех. Одним из мифов, принижающих движение 60-х, является теория о якобы некреативности этого поколения. Ну хорошо, рок-н-ролл, который критики с большим удобством для себя относят к простому развлечению, а где, спрашивается, ваша литература? Нет смысла доказывать всю несостоятельность этой легенды: каждый может сам вспомнить достаточное количество замечательных писателей замечательного поколения. Данная книга, а также имя ее автора — еще один кирпич из этого здания.

Формально Ричард Фаринья не принадлежит к поколению детей-цветов. Родился 8 марта 1937 года в католическом районе Бруклина, в семье иммигрантов: кубинца Ричарда Фариньи-старшего и ирландки Терезы Крозье. Единственный ребенок в довольно обеспеченной по бруклинским меркам семье, болезненный, страдающий от аллергии на многие продукты, он воспитывался в строгости и заботе, ходил в католическую школу и, по рассказам родителей, не проявлял в детстве интереса ни к литературе, ни к музыке. Но был очень способен, чему свидетельство — стипендия одного из самых престижных американских университетов, Корнелльского, куда он и отправился после окончания школы, выбрав — в значительной степени под влиянием отца, свято верившего в технический прогресс, — инженерный факультет.

Но судьба повернула все по-своему. Корнелльский университет в середине 50-х давал прекрасное образование по всем дисциплинам, но славен был литературным отделением. Там преподавали поэт У. Д. Снодграсс, известный автор коротких рассказов Джеймс Макконки и — Владимир Набоков, находившийся в зените своего мастерства, и лишь за год до этого опубликовавший «Лолиту». Получив первое место на конкурсе студенческих работ по физике, Дик Фаринья распорядился своими талантами иначе: на финальном экзамене, вместо того, чтобы отвечать на вопросы билета, он написал объемную нерифмованную поэму, в которой внятно объяснялось, почему автору сего опуса необходимо выбрать не инженерную, а литературную карьеру. Этот эпизод дает представление также и о характере Фариньи: импульсивный и порывистый; враль, болтун, актер и любимец женщин — таким вспоминают его бывшие студенты и преподаватели; и, конечно, богемная атмосфера литературного отделения подходила ему куда лучше строгой ауры точных наук. С этим резким поворотом связан еще один трогательный момент: узнав о решении сына, Ричард Фаринья-старший проехал за пять часов расстояние от Бруклина до Итаки и явился к Джеймсу Макконки с вопросом, действительно ли Ричард Фаринья-младший обладает выдающимися литературными способностями. Ответ был дан положительный — а что еще оставалось делать?

Но преподаватель не кривил душой. Просто Дик Фаринья был из тех людей, которым природа в день их появления на свет щедро отсыпала всех мыслимых талантов, забыв сообщить о своем благодеянии. Каким способностям и как проявляться, зависело теперь от случая и обстоятельств. Обстоятельствами был вызван университетский интерес к литературе, они же стали толчком к увлечению фолк-музыкой несколько лет спустя; вполне возможно, останься Ричард Фаринья на инженерном факультете, мы бы все равно о нем услышали.

Упорства и трудолюбия ему также было не занимать. «Все вокруг были молоды и талантливы, — вспоминает его сокурсница, ныне писательница Кристин Остерхолм Уайт, — но у Дика, кроме этого, были еще вполне серьезные намерения. Ум и способности в обычном понимании — Дику этого было мало. Он знал свою силу и работал над своим даром». Результаты не замедлили: в марте 1958 года опубликованный в местном литературном журнале рассказ «С книжкой Дилана в руке» победил на конкурсе короткой прозы. Написанный в значительной степени под влиянием Дилана Томаса и Эрнеста Хемингуэя, рассказ, тем не менее, получил множество восторженных отзывов корнелльской критики.

«Это был новый и ни на кого не похожий голос, один из тех, что звучат словно бы из внешнего мира — уверенный, в чем-то опасный, четкий и совсем не похожий на привычное покорное бормотание. Никто в Корнелле не мог толком сказать, что за тип этот Фаринья, кроме разве того, что он пропустил год, путешествуя неизвестно где». Это слова Томаса Пинчона, другого питомца «корнелльской литературной школы» и одного из самых загадочных писателей XX века. Фаринья и Пинчон познакомились и быстро подружились; одно время они даже снимали на паях квартиру, но нелюдимый характер будущего затворника проявлялся уже тогда — вынести бурную общительность Дика Фариньи, вокруг которого постоянно крутились люди, ему было не под силу. Пинчон сбежал на другую территорию, что, впрочем, не испортило их отношений. Дружба продолжалась много лет, и Ричарду Фаринье Пинчон посвятил свой роман «Радуга земного притяжения».

В ночь с 23 на 24 мая 1958 года в Корнелле разразилась демонстрация. То была пристрелка, прелюдия к грядущим студенческим бунтам 60-х: ни о какой политике речь пока не шла — студенты требовали всего-навсего отмены комендантского часа для девушек. Сейчас в это трудно поверить, но по тогдашним правилам женские общежития запирались в 11 вечера, а нарушительниц ждали суровые меры, вплоть до исключения. Остаться в стороне Дик Фаринья, разумеется, не мог и через несколько дней обнаружил себя в списке исключенных. Однако, появление этого списка лишь подхлестнуло волнения, и администрация пошла на попятную.

Но Фаринье становилось тесно в университетских стенах. Его ждала работа в нью-йоркском рекламном агентстве Дж. Уолтера Томпсона, которого не интересовало наличие у будущего сотрудника формального диплома. За несколько месяцев до выпускных экзаменов Ричард покидает университет, переезжает обратно в Нью-Йорк и начинает работать на Манхэттене…

Где в это время происходили очень интересные события. Набирала популярность фолк-музыка, и один из центров движения находился как раз в Нью-Йорке. Выглядело это так: в почти каждом крупном городе Америки словно бы независимо друг от друга возникали кафе и клубы, в которых иногда по определенным дням недели, иногда спонтанно собирались молодые люди и под акустическую гитару, к которой позже стали присоединяться более экзотические инструменты, пели песни — иногда фольклорные, но чаще собственного сочинения. Темы были разные: от традиционной лирики до песен-протестов и первых политических заявлений. Дэвид Хаджду в документальной книге «Явно 4-я улица: Жизнь и время Джоан Баэз, Боба Дилана, Мими Баэз Фариньи и Ричарда Фариньи» объясняет популярность фолка среди молодежи конца 50-х всего лишь реакцией на засилье искусственных материалов. По его мнению, эта «музыка прославляла уникальность и странность, бросала вызов конформизму, обращалась к простоте и регионализму в век масс-медиа и общенациональных стандартов». Возможно, в этом рассуждении есть рациональное зерно, но Ричард Фаринья видел причины популярности фолка в другом. Несколько лет спустя в эссе, посвященном Бобу Дилану, он писал: «Студенты по всей стране с безнадежностью понимали, что их гражданский и политический протест вызывает лишь равнодушную реакцию у бюрократов, родителей, а то и своих же друзей-студентов. Они искали более совершенный язык и нашли его в фолк-музыке — фолк-певцы становились отныне их ораторами».

Центр фолк-движения находился в Кембридже, где в кафе под названием «Клуб-47» сияла в то время звезда Джоан Баэз, но и Нью-Йорк не оставался в стороне от этого увлечения. Тусовка располагалась под разными крышами: в кафе, барах, на открытых площадках и в домах энтузиастов. Не в характере Фариньи было пропустить эту суету и не принять в ней живейшее участие — несмотря на то, что он никогда раньше всерьез не интересовался музыкой. Два человека оказали на него серьезное влияние. Во-первых, уже сложившийся к тому времени музыкант и художник Эрик фон Шмидт — он был на семь лет старше Фариньи и в некотором смысле стал его гуру, объяснял некоторые азы; ученик, разумеется, оказался способным.

Второе имя — Кэролайн Хестер. Ко времени их знакомства она уже была известной фолк-певицей, выступала с концертами и успела выпустить первый альбом. Кэролайн родилась и выросла в Техасе — тогда в Америке это значило примерно то же, что быть шотландцем в древней Британии: гордым и своенравным провинциалом. Через восемнадцать дней после знакомства Ричард Фаринья и Кэролайн Хестер поженились. «Это так похоже на Дика, — была реакция его университетских друзей, — увести с вечеринки самую красивую девушку».

На некоторое время Дик Фаринья становится оруженосцем: выступает на концертах, рассказывая в перерывах между номерами истории и читая свои или чужие стихи. Любимый поэт — по-прежнему Дилан Томас. Работу в рекламном агентстве Ричард к тому времени оставил, и семья жила на гонорары за концерты и редкие публикации Дика в литературных изданиях — он не собирался бросать писательство. Примерно тогда же он начал работу над романом.

Музыкальные и литературные пристрастия не мешали друг другу. У Кэролайн был подаренный кем-то дульсимер — инструмент, напоминающий четырехструнную гитару, но гораздо длиннее и у же. Звук дульсимера тоньше, чем у гитары, он чем-то напоминает балалаечный, но возможности — намного шире; играют на нем сидя — либо держа в руках, как гитару, либо положив на колени. Фаринья стал постепенно осваивать дульсимер и сочинять для него свои первые инструментальные композиции. Через несколько лет он станет признанным авторитетом в игре на нем, откроет возможности, о которых до него никто не подозревал, но пока к музыкальным упражнениям Дика Фариньи в фолк-тусовке Манхэттена всерьез не относились.

Видимо это полуснисходительное отношение и заставило его в январе 1962 года купить на одолженные у отца деньги билет на пароход до Лондона. Кэролайн выступала в концерте и прилетела туда же две недели спустя. Фолк-движение в Европе только начинало раскручиваться, и Ричард Фаринья рассчитывал на этой новой сцене сделать себе имя. Ожидания частично оправдались: никому не известного, но обаятельного американца встретили весьма доброжелательно, в марте того же года состоялось его первое сольное выступление. Примерно через год, в январе 1963-го, поддавшись уговорам друга, в Лондон приехал Эрик фон Шмидт, и вместе с Ричардом и Этаном Сайнером в подвале лондонской студии «Dobell's Jazz Record Shop» они записали альбом «Дик Фаринья и Эрик фон Шмидт». В том же альбоме под псевдонимом Слепой Солдат участвовал Боб Дилан, которому контракт с фирмой «Коламбиа» запрещал записываться под своим именем.

Но отношения между Кэролайн Хестер и Диком Фариньей стали портиться: его больше не устраивала роль оруженосца, а ей было трудно изменить сложившийся стереотип. После апрельской поездки в Париж трещина стала непреодолимой. Их общий друг Джон Кук организовал тогда пикник, в котором кроме Дика и Кэролайн участвовали несколько фолк-певцов из Шотландии, а также жившая тогда с родителями в Париже семнадцатилетняя Мими Баэз — родная сестра знаменитой фолк-звезды Джоан Баэз. Симпатия с первого взгляда, флирт, возвращение в Лондон, ссора между Диком и Кэролайн по, казалось бы, постороннему поводу — в результате Кэролайн возвращается в Америку с твердым решением найти в родном Техасе адвоката, специалиста по бракоразводным делам. Решение осуществилось несколько месяцев спустя — в сентябре, после того, как вновь приехав в Англию на фолк-фестиваль в Эдинбурге, Кэролайн встретила там Мими.

На следующий день после парижского пикника Мими Баэз получила от Фариньи письмо с посвященным ей стихотворением. Это положило начало полуторагодовому эпистолярному роману; весной 1963 года, Дик перебрался во Францию, и в апреле они тайно поженились в парижской мэрии. Месяц спустя Мими закончила школу, молодожены на пароходе вернулись в Америку, некоторое время жили в Нью-Йорке с отцом Дика, затем в августе на взятой напрокат машине переехали через всю страну в Кармель, Калифорния, где тогда жила Джоан Баэз. В Кармеле была сыграна полноценная свадьба, на которую приехал из Мексики Томас Пинчон.

Тогда же Фаринья показал Пинчону незаконченную рукопись романа. «Я надавал ему кучу советов, сейчас уже не помню, каких именно, — вспоминал позже Пинчон. — К счастью, он не воспользовался ни одним из них».

С самого детства роли между сестрами Баэз распределились традиционно: умная и талантливая старшая — и красавица младшая. Они вместе начали учиться играть на гитаре, до переезда семьи во Францию вместе появлялись в кембриджском «Клубе 47». Мими, прекрасно владевшая гитарой, подыгрывала Джоан на концертах, иногда подпевала, но никогда не задумывалась о собственной музыкальной карьере. С Ричардом она запела. Гитара и дульсимер, не такой сильный, как у сестры, но нежный и мелодичный голос Мими, баритон Фариньи — они составили прекрасный дуэт, который фолк-общественность тут же окрестила «принц и принцесса фолка». Титул короля по праву принадлежал Бобу Дилану, королевы — Джоан Баэз, а если учесть, что как раз на это время пришелся пик их романа, и Дилан почти все время жил у Джоан в Кармеле, то можно сказать, что королевское семейство собралось вместе и неплохо проводило время. Фаринья сочинял песни, публиковал стихи, рассказы и работал над книгой, Дилан в то время тоже был занят преимущественно литературой. Сейчас трудно сказать, чего больше было в их отношениях — дружбы или соперничества, — да это и неважно.

Первое официальное выступление Мими и Ричарда Фариньи как фолк-дуэта состоялось в июне 1964 года на фестивале в Биг-Суре, Калифорния, сразу по завершении которого они получили предложение от фирмы «Vanguard» записать пластинку. В сентябре они приезжают на Манхэттен, где в студии «Olmstead» записывают альбом под названием «Праздник серого дня». После записи снимают квартиру в Кембридже. В марте 1965 года издательство «Random Hоuse» заключило с Ричардом Фариньей договор на публикацию романа и даже выплатило весьма солидный по тем временам аванс.

В конце июля 1965 года в Ньюпорте проходил ежегодный фолк-фестиваль — традиционно главное фолк-событие года. Сенсаций было две: выступление Боба Дилана с рок-программой и дуэт Ричарда и Мими Фаринья, заставивший народ дослушать их выступление, несмотря на проливной дождь. В августе почти сразу после фестиваля Ричард и Мими возвращаются в Кармель, где работают в основанном Джоан Баэз «Институте изучения ненасилия». В сентябре они записывают свой второй альбом «Отражение в хрустальном ветре».

Примерно в это же время Ричард Фаринья заканчивает работу над романом «Если очень долго падать, можно выбраться наверх». Издатель отправил рукопись на рецензию Томасу Пинчону, опубликовавшему к тому времени две своих первых книги, получившему престижную премию и заработавшему в писательских кругах солидный авторитет. В ответе редактору Пинчон писал: «Давно не приходилось мне читать ничего настолько захватывающего и столь наполненного радостью с первой и до последней страницы. Эта книга — как Аллилуйя, исполненная на двухстах прекрасно настроенных казу — сильно, свингующе, мастерски, почтительно — и в то же время с медным гулом нахальства. Фариньей движет безошибочный и виртуозный инстинкт: он точно знает к чему в этой бестолковой республике следует относиться серьезно, а над чем смеяться; плюс — предельная честность, с которой он это делает. Закручивая свою пряжу, он втягивает туда и читателя, с головой погружая его в микрокосм, умудряющийся в одно и то же время быть поразительным, завораживающим, сексуально притягательным, глубоким, сумасшедшим, отталкивающим и прекрасным». Дику он написал то же самое, но более привычным для них языком — письмо наполовину состояло из повторяющегося словосочетания «охуеть можно».

Книга вышла 28 апреля 1966 года, а 30 апреля у Мими был день рождения. Утром в книжном магазине Монтерея состоялась презентация с раздачей автографов, вечером в доме самой старшей из сестер Баэз — Полин, незадолго до того тоже переехавшей в Калифорнию, — Дик устроил для жены вечеринку. У одного из гостей, почти незнакомого им приятеля Полин, был мотоцикл, на котором Фаринья с хозяином отправились кататься. Сорок минут спустя Мими услыхала вой полицейских сирен.

Тот, кто видел затянутые вечерним туманом калифорнийские дороги, знает, что по ним даже на четырех колесах опасно ездить быстрее сорока миль в час. Подстегиваемый радостными воплями Дика Фариньи, мотоциклист разогнал машину до девяноста. Они не вписались в поворот. С тяжелыми травмами водитель был доставлен в больницу, пассажир погиб на месте. Все.

Несмотря на трагедию, критика приняла роман мягко говоря, прохладно. Из более чем десятка современных книге рецензий положительной оказалась лишь одна. В такой реакции не было ничего удивительного, господа литературоведы привыкли к литературе совсем другого сорта. Вместе с Ричардом Фариньей о себе заявляло новое поколение, с которым никто не знал, что делать. Действительно, кто он такой — Гноссос Паппадопулис, совершенно очевидно «альтер эго» автора? Грек с претенциозным именем? Странник, который так носится со своей Исключительностью, что сам не верит в ее существование? Прометей, Дракула, Святой Дух, Пластиковый человек, хранитель огня, вечный девственник — и все это в одном лице? Преданный или предатель? «Среди больных обладать Иммунитетом» — это кредо? В конце концов, критика назвала главного героя романа антигероем и на том успокоилась.

Ричард Фаринья прекрасно знал, о чем его книга. В коротком эссе, которое должно было появиться в одной из сан-францисских газет 1-го мая 1966 года, он писал: «Разрешение конфликта между Внутренним и Внешним (микро— и макрокосм) — вот, между прочим, совершенно определенный мотив, которым руководствуется главный герой. Школьному учителю, считающему этот конфликт невразумительным, я бы рекомендовал теорию происхождения Вселенной на стр. 237. Для скромников, кто видит в книге неприкрытый секс, подойдет калькуляция на стр. 106. „Минитмэнам“, заподозрившим в гедонизме протагониста замаскированный призыв к бунту, настоятельно советую обратиться к тому месту в романе, где немец анализирует третье измерение. Все прочие вопросы предлагаю оставить до воскресенья 1-го мая, где во время встречи в книжном магазине „Дискавери“ я обещаю поискать ответы среди коллекции керамических голов».

Встреча, по очевидным причинам, не состоялась.

Время, как обычно, все расставило. Книга выдержала шесть переизданий, последнее — в серии издательства «Пингвин» «Классика двадцатого века»; в 1971 году был снят фильм с тем же названием, по общему мнению — неудачный. В том же году рассказы и стихи Ричарда Фариньи друзья издали в сборнике «Долго возвращаться, долго уходить»; в середине 70-х на Бродвее прошел спектакль «Ричард Фаринья» с никому тогда не известным Ричардом Гиром в главной роли; записи выступлений, два альбома, посвящение на первой странице «Радуги земного притяжения» Томаса Пинчона и множество цитат, на которые натыкаешься повсюду, от песен Джима Моррисона и словаря слэнга до газетных статей на экономические и бытовые темы.

«Собери свои печали», — пели они под проливным дождем на фолк-фестивале в Ньюпорте, и толпа в несколько тысяч человек пела вместе с ними:

Бестолку кричать, плакаться в жилетку,

Имена печалям раздавать —

Времена плохие, времена глухие,

Никто не в состоянии понять

Но если ты вдруг сможешь собрать свои печали,

То все отдай их мне.

Тебе осточертело, а я найду им дело —

Отдай печали мне.

Бестолку бродить, прятаться под крышу,

Смотреть на след блуждающей звезды —

Никого рядом с ласковым взглядом,

Никто не понимает, кто же ты.

Бестолку спорить, шарить в темных окнах,

Разглядывая тень чужой мечты.

Много ошибок, глупых улыбок —

Никто не видит то, что видишь ты

Бестолку скитаться, рыскать по дорогам,

Никто не скажет, как тебя найти.

Много тропинок, много запинок,

И нет никого позади

Но если ты вдруг сможешь собрать свои печали,

То все отдай их мне.

Тебе осточертело, а я найду им дело —

Отдай печали мне.

…Еще бы он этого не знал, «сумасшедший муж сестренки Мими и мистическое дитя тьмы» — так писала о Дике Фаринье Джоан Баэз. Микро— и макрокосм, свет и тьма — чего больше в его книге: все испытавшей мизантропии Одиссея или плюшевой радости Винни-Пуха?

Бум-бум-бум, вниз по дурацкой лестнице.

Фаина Гуревич

Это — МИМИ

«Я должен скоро покинуть Сцену…»

Бенджамин Франклин из письма Джорджу Вашингтону 5 марта 1780 года

КНИГА ПЕРВАЯ

1

Гноссос находит дом. Фицгор и Хеффаламп видят призрака. Разработан план поиска пропитания. Кассирша знакомится с королем Мексики.

Теперь в Афину.

Юный Гноссос Паппадопулис, плюшевый Винни-Пух и хранитель огня, возвращался из асфальтовых морей и великих пустых земель: о, автотрасса номер 40 и нескончаемый 66-й тракт, и вот я дома, среди проеденных ледником ущелий, пальчиковых озер и прекрасных дев Вестчестера и Шейкер-Хайтс. Встречайте меня — с моей трескучей ложью, топотом огромных сапог и бурлящими от идей мозгами.

Домой в Афину, где Пенелопа корчится в возвышающей страсти измены, где Телемах уже нацелился, чтобы ударить ненавистного отца в пах ногой, где старый терпеливый Аргус трусит навстречу усталому хозяину, готовый вонзить клыки в его сведенную судорогой ногу и залить ее пеной смертельного гидрофобного ужаса. Так здравствуй же,

псих, что из снов

возвратился домой,

сатир, чтоб

косить косой,

пока не высохла роса, а есть солнце или нет, не так уж важно, ибо в этих холмах, вознесенных геологическими векторами и провалами, всегда слишком много дождя.

Топоча по вздыбленному склону, разметая подошвами усыпанные пеплом снежные курганы, воняя зайцами и олениной, и выдыхая анисовый аромат некой восточной жидкости. Никто его не видел (а если кто и видел, то их свидетельства отметались как невозможные, ибо людская молва постановила: дикие ослы Большого Каньона выели ему глаза после того, как распростертый у края Светлой Тропы Ангелов он умер от жажды; в Нью-Мексико татуированные пачуко сожгли его заживо тысячей вымоченных в царской водке сигарет; в Сан-Францисском заливе его сожрала акула, выплюнув ногу на берег Западной Венеции, и еще, если верить Г. Алонзо Овусу, он замерз до синевы в Адирондаках), и вот теперь он бредет вперевалку от тех озер (его нашли на куче сосновых веток: ноги сложены в полный лотос, знак загадочной касты на месте третьего глаза, абсолютно голый, с эрекцией — таким его обнаружили Дочери Американской Революции из Сент-Реджис-Фоллс, когда отправились наблюдать за повадками зимних птиц).

Я невидим, часто думает он. Я — Исключение. Мне дарован Иммунитет, ибо я не теряю хладнокровия. Полярность выбрана произвольно, я не ионизирован и не обладаю валентностью. Называйте меня инертным и бесцветным, но Берегитесь: я Тень, я волен покрыть собою человеческое сознание. Кто догадается, какое зло таится в сердце человека? Я Дракула, смотри мне в глаза.

Оторвавшись от горохово-зеленой стены городской автобусной станции, он волочит ноги по улице с безжизненным названием авеню Академа; он плотно закутан в парку (одеяло Лайнуса, тепло лесов, портативное чрево), а рюкзак набит тем, что необходимо ему в этой жизни: кодограф Капитана Полночь, сто шестьдесят девять серебряных долларов, календарь нынешнего 1958 года, восемь пузырьков парегорика, целлофановый мешочек с экзотическими семенами, пакет листьев виноградной лозы в специальном хумидоре, банка феты, обрезки проволочных вешалок, заменяющих шампуры для шашлыков, рубашка от бойскаутской формы, две палочки корицы, крышка от сельдерейного тоника доктора Брауна, смена белья с этикеткой «Ткацкие плоды», выкопанная на распродаже в «Блуминдейле», запасная пара вельветовых штанов, бейсбольная кепка 1920-х годов, губная гармошка «Хенер»-фа, шесть кусков вяленой оленины и произвольное количество свежеотрезанных и засоленных заячьих лапок.

Пролистывая около автостанции пачку нераспроданных афинских «Глобусов», он наткнулся на объявление: в доме номер 109 сдается на время весеннего семестра квартира. Теперь он кружил перед этим домом, пыхтя после подъема, прицениваясь, вычерчивая пути к возможному отступлению, пересчитывая окна и двери. Кирпичный дом в деревянном каркасе, американская готика, свежая краска, белая отделка, швейцарские резные наличники на окнах. Легкий пасторальный налет, так славно проснуться майским утром в обжигающем похмелье и, запрокинув голову, вдыхать аромат незабудок.

Он неуверенно постучал и был встречен девушкой, тоньше которой никогда раньше не видел. Махровый халат с воротником из кошачьего пуха, длинные каштановые хвосты перетянуты желтыми аптечными резинками, бровей нет.

— Вы пришли насчет квартиры?

Английский акцент. Убийца кипрских крестьян; врожденная антагонистка, будь осторожен. Соври:

— Меня зовут Иан Эвергуд, мисс, вы абсолютно правы. Позволите взглянуть?

— Здесь беспорядок — мы как раз переезжаем в квартиру над Студенческой Прачечной. Вы знаете, где это?

Боже мой, высокие каблуки с халатом, под ним что-нибудь есть? Будь благоразумен.

— Не уверен — я больше года отсутствовал, а здесь все время что-то меняют. Роскошная квартира.

— Да, неплохая.

Чертовски умно. Именно квартира, а не хата. Она меня разглядывает.

— Я немного охотник. Был в Адирондаках. Придется вам простить меня за такой вид.

— Охотились? На животных?

— Некоторым образом.

— Как это ужасно. Убивать несчастных маленьких существ, которые не могут дать сдачи.

— Вообще-то, это был волк. Медведь-шатун.

— Правда? Медведь? Проходите уж, какой смысл стоять в коридоре.

— Четвертовал троих детей, пока я до него не добрался. Ужас, ужас. Выстрел, однако, получился превосходный.

— Вы англичанин?

— Грек.

— А-а.

Зря, можно было сказать что угодно. Попробуем еще раз.

— С примесью крови Маунтбаттенов. Мебель здесь останется?

— Вот эти два плетеных кресла — их, — она кивнула в сторону запертой створчатой двери в соседнюю квартиру. — Третье мое, и это парусиновое тоже. Могу продать, если вам действительно нужно, они не очень удобные; по крайней мере, сидеть неудобно.

А что удобно? Кожа у нее над глазами изгибается, как настоящие брови. Почему бы не попробовать. На кухне что-то булькает, может, пожрать на халяву?

— Мне бы все равно пригодились. А у вас там не чайник кипит? Я просто заглянул посмотреть…

— Да, конечно. Смотрите как следует, вы первый. — Ушла в кухню, боже, она еще и в чулках. — Вам со сливками или с сахаром?

— И с тем, и с другим. — Спальни нет — просто часть комнаты в дальнем углу отгорожена бамбуковыми шторами, не очень хорошо. Но все остальное вполне прилично: абажуры из рисовой бумаги, белые стены, индейский ковер, широкий диван, камин. Посмотрим, что в кухне.

— Меня зовут Памела, — сказала девушка, наливая через деревянное ситечко чай в кружки без ручек. Халат слегка приоткрылся у шеи, кошачий пух отогнулся, светлые волоски на груди, от которых — острый спазм желания.

— Вы на каком факультете? — В промежутке между двумя чашками.

— Астрономия, — соврал он. — Теории происхождения, разбегающиеся галактики, квантовая механика, и все такое. А вы?

— Архитектура.

— Как получилось, что вы не в общежитии? — Есть надежда.

— Я на пятом курсе. Кухня вам нравится? Холодильник громадный, и хозяин дает столовое серебро. Ваша фамилия действительно Эвергуд?

— Взял фамилию матери, когда отец ушел к бенедиктинцам.

— А. Я просто из любопытства.

— Ничего. Теперь шлет мне бренди и монастырский хлеб. Чай потрясающий. Памела — а дальше?

— Уотсон-Мэй. Вы действительно застрелили медведя-шатуна? Это же, наверное, очень опасно?

А то. У тебя мороз по ляжкам от одной только мысли. Жаль, еще рано, никогда не удавались дневные спектакли. Хорошо, что парка длинная, а то бы заметила. Не люблю тощих, но эти каблуки и волосы. Нажмем немного:

— Не обязательно. Все зависит от человека и от первого выстрела. — Хо-хо.

— Да, конечно.

— Нужно или сразу бить наповал, или обходить и стрелять в сердце. Но это тяжело вспоминать. У вас нет ничего покрепче?

— А не рано?

— Сегодня можно.

— Где-то должен быть джин и, кажется, осталось немного скотча.