Если очень долго падать, можно выбраться наверх

— Нет, — сказал наконец Блэкнесс. — Кажется, бестолку. — Глаза вернулись на место, он снял со лба гирьку. Осталось овальная ямка, но она быстро разглаживалась.

— Что происходит, старик?

— Бестолку, — повторил Блэкнесс.

— Бестолку?

— Давно ты здесь сидишь?

— Не очень. Пришел перед самыми пчелами.

— А-а. — Он опустил гирьку в карман рубашки.

— Калвин?

— Гмм?

— Ты себя нормально чувствуешь?

— Что?

— С тобой все в порядке?

— В каком смысле?

— Ладно, не обращай, это я так.

Блэкнесс бросил быстрый взгляд на руки, помолчал, затем сказал:

— Не вини себя. — Он выговорил эти слова так, словно они были частью долгого и сложного разговора, тем не менее, как-то связанного с происходящим.

— А?

— За Моджо.

— Что?

— Это не твоих рук дело, Гноссос. Зло, — он на секунду запнулся, почти вздохнул, — зло, чтобы стать очевидным, не нуждается в заклинаниях. Часто оно действует само. Ты увидишь.

— Что увижу?

И снова долгая трепетная пауза.

Но добравшись до дома со швейцарскими наличниками и войдя в квартиру, Гноссос обнаружил над унитазом рыжую голову Фицгора.

На полу валялись оловянные кружки, латунные тарелки, медные охотничьи рога и девятнадцать пустых склянок. Последние совсем недавно были заполнены аспирином, «бафферином», «анацином», кофеином, мепротаном, молочком магнезии, вазелиновым маслом, парегориком, спиртом для растираний, «корисидином», жаропонижающими пилюлями «суперанахист», «пепто-бисмолом», лосьоном от ожогов, детским кремом, бромистым хинином, лаворисом, туалетной водой «Старая Пряность», лосьоном после бритья и сельдерейным тоником доктора Брауна. Фицгор успел облачиться в мундир Учебного корпуса офицеров запаса и оставить записку. Она гласила:

Как я страдаю без ее прикосновений.

Без ее милых рук в моих

ладонях. Мне остаются лишь слезы

и скрежет зубов

Воняло рвотой. Фицгор был почти без сознания.

Мгновение тупой паники.

— Что ты наделал, скотина?! — проревел Гноссос, выдергивая его голову из унитаза. — Ты сожрал все это говно?

Кивок бессильной головой.

— Рррггффд, — был ответ.

— Боже правый, — взмолился Гноссос в потолок. Затем, оставив болтаться запрокинутую кверху голову, бросился к холодильнику и соорудил жуткую смесь из яичных белков, горчицы и теплой воды. Когда до Фицгора дошло, что все это ему придется выпить, глаза его поплыли. В онемелом протесте он прикрыл голову руками. На кафельном полу валялась когда-то белая фуражка УКОЗ, заполненная извергнутым полупереваренным суицидным рагу.

— Давай, сука, пей, ну пей же!

— Рррггффд.

Гноссос отогнул непослушную голову и вылил в рот мутную жидкость. Когда количество проглоченного показалось ему достаточным, он бросился к телефону и вызвал скорую помощь, напугав дежурную выдуманными подробностями вроде того, что жертва посинела и истекает кровью. Девушка не рискнула усомниться в его словах и пообещала, что бригада сейчас будет. В ванной Фицгор рыгал с неожиданной яростью. Чтобы он не задохнулся, Гноссос придержал его за плечи.

Через несколько минут спазмы немного успокоились, Фицгор попытался говорить, но вместо слов во рту лишь пузырилось бормотание:

— Я… пдржк… пнимаиш? Я никогда…

— Блюй давай, и заткнись. Господи.

— …Н могууууу… ррря немогууууууу…

Мышцы Фицгоровского живота непроизвольно сжались, и его вырвало опять, на этот раз он исторгнул из себя больше дюжины мепротанинов. Хорошо, подумал Гноссос, продолжаем.

— …продал …все слышал …ты дурак.

— Спокойно, старик, дыши глубже.

— И меня потом… ее… в жопу… анал это… рррденг…

— Ты не помрешь, слышишь, кочерыжка. Блюй давай!

— …и я ж их пзакомл, — не унимался Фицгор, лицо — одного цвета с ванной, волосы спутались, жизни нет. — Я… сааам. Сам их пзакомиииил… сам… хи-хи-хи. — Он вдруг стал смеяться, потом резко затих, скосил глаза к переносице, и его снова вырвало.

— Полегче, детка, вот так, тип-топ.

— …свадьба …хи-хи-хи …вот так просто …урп.

— Свадьба?

— Урп.

Что-то смутное промелькнуло у Гноссоса в голове.

— Кого познакомил? — спросил он, — тебе хоть немного полегчало?

— Хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи.

— Спокойно, старик, не дергайся. О ком ты говоришь?

— …рргфдсевремя… слышал… а ты думал, я сплю… хи-хи-хи-хи-хи.

Гноссос на секунду замер. Не может быть, проскочила мысль. Того, что он говорит и о чем я сейчас думаю, просто не может быть.

— Хи-хи-хи-хи… я слышал каждое… его блядское слово, Папс… и этого одноглазого мудака тоже. Эгхх.

— Ты о Моджо?

— Хи-хи-хи-хи-хи…

— Утром, когда они сюда приходили? — Гноссос держал за ухо бледную голову.

— Ггррфд.

— Когда они были здесь?

— Хи-хи-хи-хи… какойтыдурак… глупыйгрекаблядурак… хи-хи-хи…

Гноссос перевел взгляд на голую стену и, стукнув себя по лбу, прошептал:

— Тот бардак в сарае. Откуда бы они еще узнали? — Он вновь посмотрел на блюющую фигуру, изогнутую и вялую, как марионетка, у которой оторвали веревочки. Фицгор как-то умудрился кивнуть и ухмыльнуться, потом завопил:

— О, какая она классная, Папс… такаякласснаяпизда, и совсем нет сисек, да, но все равно какая классная, а-а…

Перед внутренним взором Гноссоса появилась железная дверца, из-за которой доносилось так много звуков влажной плоти. Тонкая чахоточная рука тянется над порогом, подзывая слюнявого Моджо, но теперь понятно, кто ее обладательница; словно на пальцы, выхватывавшие у него спринцовку, навели увеличительное стекло. Памела.

— Мелкий интриганский ублюдок, — тихо сказал он.

— Хи-хи-хи-хи… я скоро сдохну…

— Вонючий шелудивый ублюдок.

— Ггг… я ее люблю, Папс, пойми… игг если бы не любил…

— Ты это все устроил!

Фицгор рыгнул.

— Все это проклятое мерзкое представление.

Фицгор кивнул, набрал побольше воздуха, попытался поднять голову, саржевые лычки мундира заляпаны слюнями.

— Она… она мне не давала, Папс… Папсик, родной… Папс, старик… она по-другому не хотела… маленькая оргия… маленькая штучка от Пьера… я в самом низу, черт… классно, ох, как классно. Но откуда я мог знать, родной… скажи… ох, дай мне подохнуть, а?

— Ты подохнешь через минуту, скотина. Но сперва скажи, чего ты не мог знать.

— Откуда я мог знать… откуда? …эт Моджо наверху с хлыстом, да… и крутит вокруг… ох, Папсик, она завелась. Она затащилась и от него и от хлыста, черт. От всего затащилась… и все… нету больше. — Фицгор жалобно заплакал. — Она ушла. Нетунетунету… ничего нету. Ррргффд. Памела моя девочка…

Гноссос передернулся от отвращения, словно во рту у него вдруг выросла плесень.

— Ты постельная гнида, — сказал он. — Подыхай, почему бы и нет? Сиди тут, пока не протухнешь. — Гноссос отпустил голову Фицгора, и она глухо стукнулась о чашу унитаза. Затем принялся лихорадочно шарить в аптечке, выискивая склянки, которые пригодились бы для еще одной попытки. Но в дело было пущено все. Тогда он бросился в комнату и позвонил в больницу.

— Именно так, леди, отмените этот чертов вызов.

— Но они уже выехали, мистер Паппаду.

— Мне насрать, ясно? Верните их с дороги, он здоров, можете мне поверить. Ничего страшного не случилось.

— Но двадцать минут назад у него было кровотечение.

— Чудесное исцеление, все хорошо, все в порядке. Не волнуйтесь. И вообще, его уже нет. Ушел пить по такому случаю.

Бесполезно. Пока он говорил, приехала скорая, и бригада санитаров под предводительством сестры Фасс утащила Фицгора — тот рыдал, хихикал и блевал на свой мундир с медными пуговицами.

Тем же самым вечером, во искупление греха, Гноссос отдал свое тело девушке в зеленых гольфах. Для них пришло время Явленной Дефлорации, и бесполезно стало бороться с метафизическим ветром.

— В самом деле? — переспросила она, раздеваясь. — Притворялся спящим?

— Это меня и свалило, малыш. Заметно, да?

— А потом они с Моджо просто все это устроили?

— Меня тошнит, понимаешь? Тошнит от всего этого.

— И он действительно любит Памелу? Как-то не верится.

— А я ничего не замечал, ни вот столечки. Почеши немного спинку, а?

— У меня есть книжка, специально для тебя.

— Почитай вслух, малыш. Вложи мне что-нибудь в голову.

— Бред какой-то. Если только переспать, неужели он не мог просто ее попросить? Ну, как-нибудь по-другому?

— Америка, малыш. Эта страна больна. Чуть-чуть ниже. Левее.

— «Куда б я ни шел», — читала она, — «туда и Пух,

Мы с Пухом всегда вдвоем.

Чего б я ни сделал, доволен он,

— Куда ты сегодня? — спросил меня Пух.

— Как здорово, вместе пойдем…»

Но к его катастрофическому удивлению — когда она была готова и ждала, когда он осторожно развел ее колени своими и принес в жертву слепой глаз перископа, когда она нервно дернулась и издала стон изысканной капитуляции — к катастрофическому его удивлению, мембрана не преградила ему путь.

Он оказался внутри легко, словно воткнул штепсель в розетку, и ничего не произошло — вообще ничего. Они не стали прерываться, чтобы это обсудить, но и вместе закончить не смогли. Кристин — на целую минуту раньше.

Потом, когда они пили в Фицгоровской «импале» коктейль из «Снежинки», она объяснила, что это могло быть только из-за «тампакса». Гноссос сказал, что не понимает, он не мог отвлечься от тянущей пустоты в паху. Однажды, — проглотив пиво, объяснила Кристин, — она случайно попыталась засунуть второй «тампакс», не вытащив первый. Тогда вдруг стало очень больно. Наверное, слишком сильно надавила, потому что, как она уже сказала, забыла про первый, ну, в общем, в том месте, где ты был.

Кто еще там был, проскочила мысль, но он все равно попробовал засмеяться — и поверил.

— Сколько будет дважды десять? — спросил я Пуха.

(Дважды кто? спросил меня Пух.)

— Это десять раз по два — такие ходят слухи.

— Я тоже так думаю, — ответил мне Пух.

А месяц и день спустя, в воздухе разносился аромат сирени, и он лежал совершенно голый в цветущей оранжерее Дэвида Грюна, спиной на подушке из ирландского мха, руки сцеплены под головой в замок. Кристин, не совсем голая, свернулась калачиком, обхватив его колени изящными, как «Букет Кашмира», руками. На ней зеленоватые чулки, шнурованный бежевый пояс с подвязками и лиловые туфли на высоких каблуках — она знала, что ему нравится. Время от времени она отрывала кусочек влажного блестящего мха и крошила ему на живот. Гноссос, Иммунитет, Исключение, частично просветлен и не знает ничего, кроме прикосновений ее губ, нежного хмельного тепла. Вокруг — тяжелые убаюкивающие ароматы. Фиговые деревья, молочай, дикие тюльпаны, анемоны, наперстянки, толокнянка, розовые гвоздики, душистые васильки, алтей, фуксии, иберийка, тигровые лилии, рододендрон, турецкая гвоздика, Трава среди травы и глиняная ваза, в которой когда-то стоял букетик зверобоя. Жабы и змеи шуршат в листьях.

Она догнала его в сарае. Запах лошадей, сена и зерна раззадорил их обоих. Спиной на гору овса, одежда летит, пальцы ищут. С луга доносится детский смех, визг, вопли, далекие голоса. Киви, Малиновка и Ласточка вернувшись из школы, заблаговременно украшают «майское дерево». Гноссос и Кристин сидят лицом друг к другу, бедра разведены, напряженные тела, руки отставлены назад для равновесия. Звуки, которые они издают, не принадлежат ни одному языку, но понятны всем.

И снова в седловине пологого холма, где когда-то он прострелил голову мчавшемуся галопом зайцу. Теперь он знал только Кристин. Он видел экстаз на ее лице, примеривался к ритму и исторгал белок. Пей шоколадное молоко, ешь яйца, сырое мясо. Оп-ля.

— И что, — спросил Дэвид Грюн: мешковатые штаны, красное лицо, все руки перепачканы зеленью. — Когда гуляем? Когда свадьба?

— В июне, — сказала Кристин.

— По традиции, — добавил Гноссос. Он выстругивал для мобиля деревянную скумбрию. Рядом на полу лежали три уже готовых бальсовых рыбки с петельками вместо спинных плавников.

Дрозд неуверенно пожала плечами. Она перемешивала в небольших жестянках черную и голубую эмаль. Крачка и Синица раскладывали кисточки. Крошка Зарянка, подросшая за последний месяц, ползала, как котенок, по ворсистому ковру, гоняясь за кем-то, видимым ей одной. Киви и Малиновка закалывали каштановые волосы Кристин полупрозрачными черепаховыми гребешками, засовывая в пряди клочки сена и овса. Сначала они хотели заплести косички, но волосы оказались слишком короткими. Теперь девочки сооружали из каштановых стрелок замысловатые фантазии: закручивали их в локоны, перетягивали резинками, расчесывали, развивали, завивали опять, закалывали и прокладывали в глубине секретные тоннели.

— Хватит, — приказала Дрозд, поправляя ситцевое платье, — у нее скоро волос не останется. Помогите лучше Гноссосу раскрашивать рыбок.

Хорошо заточенными инструментами Дэвида Гноссос выстругивал деревяшки, обтесывал углы, выравнивал гладкие бока, скашивал спинки, придавал тупым разворотам хвостов форму изящной V. Время строить. Совсем недавно Грюны, пробив из кухни выход на старый чердак, соорудили себе новую музыкальную комнату. Они раздобыли древний план дома и теперь сверялись с ним, отыскивая балки, укрепляя опоры, обдирая штукатурку, — знакомое место становилось другим. Сейчас Грюн, отмыв «Лавой» и скипидаром руки, нес на подносе кофе, «кордон-бле», молоко и печенье для девочек.

— Ну вот, — сказал он, — наконец, небольшая закуска. Тебе понравилось в роще, Кристин? Оранжерею видела? Молочай еще цветет, поразительно. Добавить в кофе бренди?

Крачка и Синица, настороженно слушавшие разговоры взрослых, выскочили из комнаты и вернулись настоящими актрисами — в боа из перьев, вечерних платьях с блестками, ботинках на пуговицах, с нарумяненными щеками, в бархатных шляпках и поясах из лакированной кожи.

— У нас есть специальный сундук, — шепотом объяснил Дэвид.

— Надо будет запомнить, — по-матерински сказала Кристин.

— Обязательно. — Гноссос провел рукой по ее затылку.

Под кофе и танец актрис они достругали деревянных рыбок, нарисовали на голубых телах черные полоски, пропустили в петельки проволоку, согнули аккуратные дуги из бывших вешалок. Скумбрии обрели равновесие, и Гноссос, зажав мобилку в пальцах, взобрался на стремянку, чтобы подвесить игрушку к потолку. Маленькие рыбки ныряли и крутились вокруг большой. Кристин смотрела снизу вверх с сигаретой и чашкой кофе.

— Гноссос, — спросила Ласточка, — а рыбки умеют летать?

— Только специальные, — ответил он, — зато некоторые птицы умеют плавать.

Дэвид встал на стул и толкнул пальцем хвост самой большой скумбрии. Рыба закрутилась, потом замерла и стала поворачиваться обратно.

— Не так уж трудно сменить среду, — сказал он. — Но опасно.

— Ну, папа. — Ласточка нарочито учительским тоном. — Рыбы же не тонут.

— Без воды, — многозначительная пауза, — еще как тонут.

Не настроенный на притчи Гноссос отмахнулся от его многозначительности и здоровенной кнопкой прикрепил к потолку часть композиции. Кроме мобилок еще, например, цапли тоже летают и плавают — и никто не удивляется. Девчонки заверещали от радости.

Но во время короткого затишья Дрозд, улучшив момент, повернулась к Кристин, которая как раз гасила сигарету.

— Вы изучаете социологию, так?

Кристин от неожиданности выронила из вытянутой руки окурок.

— Да.

— И как она вам?

Быстрый взгляд на Гноссоса — за поддержкой.

— Кажется, нормально. То есть, мне нравится. Вы об этом спрашиваете?

— Она хорошо учится, старушка.

— «Фи-Бета-Каппа», — сообщил Дэвид, заталкивая стремянку в кладовку — странно, но это слово он произнес с оттенком сарказма. — Греческая организация.

Дрозд придвинула миску с миндальным печеньем и сняла крышку с блюда, на котором оказался пирог: яблоки в сиропе из орехов и кленового сахара.

— Вы, кажется, говорили, что ваш отец работает в Вашингтоне?

— Он советник, — осторожно ответила Кристин, — Президента.

Чтобы смягчить неловкость, Гноссос добавил:

— Жутко консервативный кошак. Свободное предпринимательство для привилегированных классов, все в таком духе. — Средним пальцем он подцепил капельку бренди.

Дрозд понимающе вздохнула.

— Ну да, так и есть, — подтвердила Кристин. — Воинствующий параноик — почти во всем.

— Верит в негро-еврейский заговор, представляешь, говорит, они хотят свалить республику.

— Он звонил на прошлой неделе специально предупредить.

Актрисы крутили пируэты, парикмахерши закручивали французский локон.

— Еще коньяка? — спросил Дэвид, наконец-то усаживаясь рядом.

Киви, чтобы обратить на себя внимание, встала на голову. Туфелька слетела, а подол платья вывернулся наизнанку.

— Он, конечно, знает Гноссоса? — продолжались лукавые расспросы.

— Господи, что вы. У него будет сердечный приступ от одного имени. Или чесотка с летальным исходом.

Брови Дэвида поползли вверх, он на секунду застыл, потом едва заметно нахмурился. Подлил всем бренди, взял ложечку, ничего не сказал.

— Будете жить около нас, — объявила Крачка; она уселась, скрестив ноги, на полу рядом с ними и взяла на руки маленькую Зарянку.

— Да, да, — подтвердили Киви и Синица, — можно прямо здесь.

— Итак, — спросил наконец Дэвид, — чем ты собираешься заниматься?

— Ты обо мне, старик?

Дэвид серьезно кивнул.

— Не знаю. Исследования. Гранты и стипендии.

— Конкурсы, — сказала Кристин.

— Понятно. И в какой же области?

— Посмотрим. Немного — Расширением Сознания. Галлюциногены, к примеру, почти неизучены. Или вероятностные механизмы, старик, — к ним даже не подступались.

— Пожалуй, да.

— Хотите еще пирог? — предложила Дрозд, поправляя волосы.

— Но почему ты спрашиваешь, старик? В чем дело? — обращаясь к Дэвиду.

— На это можно жить? На галлюцинации?

— В каком смысле? Я не очень понимаю.

— У него хорошие оценки, — сказала Кристин. — Лучше, чем вы думаете.

— В смысле — жить. Кормить семью.

— Старик, кому сейчас хватает на жизнь? Ты серьезно? — Для пущего эффекта он поднял глаза к потолку, но обнаружил там всего лишь мобилку. Зарянка расплакалась. — Здесь спокойно, правда? — продолжал Гноссос. — Маленький удобный микрокосм.

— Тепло и уютно, — процитировала Кристин. Малышка опять заныла и потянулась к матери, та взяла ее на руки. Но девочка не успокоилась, и Дрозд пришлось унести ее из комнаты, пробормотав сквозь натянутую улыбку:

— Извините.

Киви с Малиновкой побежали переодеваться, Ласточка увязалась за ними. Повисла неловкая пауза, которую прервала Крачка — по-взрослому вздохнув, она принялась собирать тарелки и чашки.

— Давай, помогу, — предложила Кристин, и с нагруженными подносами они направились в кухню. Гноссос неуверенно подмигнул, когда она проходила мимо, но Кристин не заметила.

Они с Дэвидом остались вдвоем. Вытянувшись спиной на ворсистом ковре, Гноссос смотрел, как в мягком дрожании весеннего воздуха покачиваются деревянные скумбрии. С отсутствующим видом пересчитал струны на цитре, дульсимере, банджо и гитарах. Из кухни доносилось звяканье посуды, а с верхнего этажа — болтовня девчонок. Солнце садилось, и сквозь открытое окно в комнату пробиралась тишина.

— К чему это говно, Дэвид? Что за намеки?

— А, да, не стоит так серьезно, правда? Педантизм сбивает мне настройку. — Грюн надел очки и теперь смотрел на него поверх оправы. — Этот твой Иммунитет. Интересно, как ты собираешься совмещать Брак и Иммунитет.

— Ну, знаешь, это уже следующий вопрос, будем решать по очереди, чего и тебе советую.

— А может вам просто пожить вместе?

— Нас вышвырнут из универа, старик, такие у них правила, а мне бы этого не хотелось. И не смотри на меня так, я знаю, что похоже на парадокс, но что в наше время просто?

— И это место ты выбираешь для жизни? С пяти лет ты привязан к учреждениям — кроме, разве что, каникул. Это — жизнь? Этому микрокосму не нужен ни ты сам, ни твои знания. Пустое место — в прямом смысле этого слова.

— Исключение.

— Мы здесь в распадающемся потоке, Гноссос. Как трансформаторные катушки, понимаешь: мы индукцию принимаем за генерацию. Замещающая выборка — вот все, что нам оставлено; гнилые академические игры на закате дня.

— Старик, я был там, куда идут легионы. Они идут в Лас-Вегас, но я там уже был. Однажды утром я видел, как это бывает, старик, оно больше этого ебаного солнца, и мне не нужно от него ни кусочка.

— Нет. Нет, ты говоришь просто о бомбе, и нет, она не больше ебаного солнца. Поверь мне, она совершенно определенно не больше ебаного солнца!

Он не ожидал услышать от Дэвида такие слова.

— У меня в голове — больше.

— Значит опять внутри, всегда внутри. — Грюн ослабил хватку, оглядел комнату, выискивая аналогии, и уперся взглядом в ту же мобилку. Ткнул в нее, встряхнув пальцем. — Есть легкий способ облегчить страдания. Просто ослабить связь с реальностью. — Опустив палец, он вылил себе в рот остатки бренди. — Что такое грех, как не атака на третье измерение?

— Грех? Какой еще грех? С чего ты вдруг заговорил о грехе?

— Уже поздно, — тихо сказала Дрозд, появляясь в комнате с жакетами в руках. — Нам пора идти, Дэвид.

— Грех, старик? Типа — вина и искупление?

— А может и нет, — вздохнул Грюн, встал, громко крякнув, и натянул на себя жакет. — В данном случае. — Он взял пустой поднос и помахал им в воздухе, как веером. Потревоженные ветром деревянные рыбки закачались, тычась друг в дружку.

Он вышел из комнаты, а Дрозд остановилась у косяка и, сложив на груди руки, посмотрела на Гноссоса. Через секунду она сказала:

— Откуда ты знаешь? Может, мы тебя любим. И мы должны молчать?

Два часа спустя, когда Грюны ушли к соседским фермерам на шекспировские чтения, девчонки благополучно заснули под стегаными одеялами, а дом наполнился своими собственными тихими шорохами, любовники вновь лежали голыми. На сей раз они нашли приют на широкой кровати Дэвида и Дрозд с четырьмя деревянными столбиками по углам. Простыни пахли лавандой и свежескошенным сеном.

Но с эрекцией у Гноссоса ничего не вышло.

Кристин утешала.

Прижимая к бледной груди его мохнатую голову, она читала:

— «Бум, бум, бум,

вот идет усталый мишка…»

14

Гноссос увлекается. Теория происхождение Вселенной, различие точек зрения и незваный гость.

Кобальтовой ночью ему снилась беда, что придет потом, и он с нежными проклятьями отправил ее в серные котлы ада. Неотвратимая угроза потери, мартышка-демон бродит вокруг, дожидаясь своего часа, зловещий аммиачный запах навис над судьбой. Иногда — идиллические пейзажи Грюна: глинистые склоны холмов засеяны семенами сомнений; а то вдруг Таос: спальный мешок окружают пачуко с масками вместо лиц. Подсознательные симптомы гнойного воспаления — в самой сердцевине пышной плоти страны. Вперед, пацаны, становитесь королями своего района и вы первыми навернетесь в персональной атомной субмарине. Двадцать пять центов и крыша от маминого «кадиллака». Уииии.

Но он всегда просыпался — в поту от смертельного ужаса. Однажды утром раздался негромкий стук в дверь. Обычно вслед за ним на полу появлялось «Ежедневное Светило», а стук замолкал, но на сей раз чуда не произошло. Стук повторялся снова и снова. Похоже, впервые за все эти месяцы молчаливый посланник намеревался представиться. Однако Гноссос не слишком удивился. Последние перед весенними каникулами недели проходили в суматошной сессии, и, даже без дурных снов каждое утро несло с собой сомнительные открытия. Он вытер наволочкой пот и крикнул:

— Заходи.

Но никто не вошел, а стук раздался вновь: мягкий, но назойливый.

— Да входи ты, черт возьми. Я в постели. Кто там?

Он со стоном откинул одеяло и голышом потащился через всю комнату — банный халат Фицгора куда-то запропастился. За дверью стояла Ирма Раджаматту в марлевом балахоне и улыбалась красными зубами. В одной руке она держала обычный стакан джина с гранатовым сиропом, в другой — «Светило».

— Мои особенные поздравления, — сказала она.

Прикрыв руками пах, Гноссос судорожно моргнул.

Она протянула ему газету, в нелепом приветствии подняла стакан и неслышно заскользила прочь на босых ногах, раз-два-три.

— Эй, минуточку, — окликнул Гноссос, но ее уже не было. Только звякнули кубики льда.

На первой странице газеты красовалось его уже почти забытое письмо, и прежде чем прочесть, Гноссос сел и нервно передернулся, приведя таким образом в порядок голову.

Апрель 1958 г.

Наша дорогая мисс Б. Панкхерст.

Сразу к делу, да?

Присутствие женщин в квартирах Кавернвилля вам не по вкусу. Вы предлагаете регистрацию и компаньонок. Студентке будет позволено посещать джентльмена лишь в сопровождении другой студентки и двух внушающих доверие пар. Одна должна быть старше тридцати лет, другая состоять в законном браке, верно? Если, скажем, я захочу пригласить студентку на ужин, я должен звать ее соседку по комнате, пару старшекурсников и кого-либо, подобного вам и вашему супругу — в случае, если вы замужем, хотя, насколько мне известно, это не так.

Ужин начинается в восемь вечера. Некоторым из его участников позволено находиться вне общежития лишь до 10:30 в будние дни и до 11-ти в выходные. Вполне достаточно времени для еды, скажете вы. Лукавите, мисс Б. Панкхерст. Мы не вполне верим, что вас волнуют только застольные беседы. Вновь возвращаясь к сути вопроса: вы желаете не допустить присутствия в квартире Кавернвилля одновременно студентки и, скажем так, мужчины.

Отчего же?

Очевидно, вы опасаетесь, что произойдет нечто. Рукопожатия, поцелуи? Возможно, объятия. Или даже более серьезные вещи. Мы предпочли бы знать точно и во всех подробностях, против чего именно вы возражаете. Нам хотелось бы, чтобы эти возражения стали достоянием гласности. Если основной пункт ваших претензий — сексуальные отношения, вам достаточно просто об этом сказать. Может оказаться, что смысл подобных возражений выходит за пределы тех акций, которые вы намерены предпринять.

Сейчас весна. Посмотрите, как цветет форсития; Афина благословенна ее изобилием. Вдохните аромат цветочной пыльцы. Присмотритесь к царству птиц и зверей.

С любовью,

Гноссос Паппадопулис.

Тут же зазвонил телефон, это был Хеффаламп.

— Что за херня, Папс, ты серьезно?

— Когда я бываю серьезным, Ужопотам? Так, ерунда, надо же на что-то тратить время. Чего ты в такую рань?

— Собираю шмотки в Кубу, старик. Но как же так? То есть, что…

— Кристин.

— Цаца в гольфах?

— Я увлекся.

— М-да, понятное дело, увлекся, но это же политика, а не что-нибудь. Она тебя уговорила?

— Мы так решили, старик, да и вообще, главные штрихи дорисовывал Овус. Я, фактически, написал только последний абзац.

— Но там твоя подпись, детка. Говорил тебе — не лезь. Господи.

— Что ты так дергаешься, все нормально. И приходи к трем часам. Будет собрание.

— Собрание? Ты серьезно или прикалываешься?

— Приводи Джек и всю кодлу, «Красная Шапочка» тоже не помешает.

— Старик, ты сам-то понимаешь, во что лезешь?

Телефон зазвонил опять, на сей раз это был Хуан Карлос Розенблюм.

— Ты мой генерал, — объявил он Гноссосу дрожащим от переживаний голосом.

— Фигня. Приходи к трем.

— Я отдам за тебя жизнь.

— Приноси картофельные чипсы, можно «Фрито».

— Хочешь «Стен»? С воздухогоном? Специально из моей страны.

Третий звонок был из больницы.

— Verbum sapienti [41], — сообщил Овус. — Можно вздохнуть свободно.

— Не заводи меня, старик, я это сделал ради Кристин.

— Не теряй sang-froid[42]. Слово произнесено ex cathedra [43], дружище, мы на верном пути.

Гноссос неловко повесил трубку, почистил зубы кремом для волос, выматерился и, чтобы выпустить виноватый пар, забарабанил в дверь к соседям. Оттуда доносилось заговорщицкое бормотание, но на его грохот никто не отозвался. Тупые бенаресские маньяки. Он влетел обратно и принялся ждать звонка от Кристин, но следующий голос в трубке принадлежал Джуди Ламперс.

— Это невероятно, Папс, мой бог, вся общага стоит на ушах .

— Кристин у себя, детка?

— Честное слово, я никогда не видела ничего подобного. Этого просто не может быть, слышишь, что творится?

— Черт, мне нужна Кристин. Она там?

— Ой-ой, кажется, нет. Она выписалась вчера вечером и вроде не возвращалась.

Сердце упало.

— Что?

— Разве она не у тебя? Слышишь, что творится? Они скачут вокруг в одних подштанниках. Ой, сейчас нам только не хватает охотников за трусами [44].

На этот раз утешение пришло из космоса. Несколько часов он провел в грязно-коричневом ангаре астрономической лаборатории, рассчитывая относительное положение звезд и все глубже вползая в мерзкую депрессию. По результатам вычислений двумя независимыми методами выходило, что если вселенная действительно расширяется с полученной скоростью, то она начала свое существование в сгустке коагулированной массы — назовем это дерьмом — примерно десять тысяч миллионов лет назад. Ну и ладно. После тысячи миллионов лет расширения дерьмо распалось на кластеры, которые с тех пор разбегаются друг от друга. Ответы на частные вопросы вели к тому же: вселенная пребывает в состоянии взрыва, но Гноссос был сейчас не в настроении забивать этим голову. Но все равно, чтобы утихомирить распереживавшиеся мозги, суетливый лаборант рисовал на доске синусоиды и приводил аргументы в пользу другой теории.

— Расширение вселенной замедляется, — бубнил он бесполым голососм, теребя лацкан лаборантской курточки.