Если очень долго падать, можно выбраться наверх

К концу семьдесят второго часа он перевернулся и обнаружил на подушке влажный овал — напоминание об открытом ночном рте. Грязно-желтый мешок судьбы перелился через край. Огрызком карандаша он накарябал над кроватью: Мешок из пленки — запечатан и закручен.Но мы найдем в нем клетки — чтобы грызтьи рвать их в клочья — добровольно.

— Настенные письмена?

В дверях стояла улыбающаяся Джек.

— Не совсем, старушка, скорее налобные. Людям нужны зеркала, без них никак.

— Получится задом наперед. Ну и как ты? Инкубационный период кончился?

— Только что. Можешь подойти и успокоить мое гниющее тело. Где Хефф?

На ней были шорты цвета хаки, спортивная рубашка и черный берет.

— Сказал, что, если ты решишься посмотреть миру в лицо, он будет ждать на площади. Мы нашли обалденный погребок, там полно абсента. Ты не знал, что в Гаване его еще делают? — Она бросила Гноссосу бойскаутскую рубаху. — Будешь так валяться, превратишься в капусту.

— Я больше не пью. Чем меньше жидкости, тем лучше.

— Черт возьми, почему ты не идешь к врачу? Хуан сказал: два укола, и все как рукой снимет. Хуана слушать надо, это его лужайка.

— Триппер Овуса так просто не вылечишь, солнышко, — что ему пенициллин? И потом, я хочу сперва вернуться в Афину. Какой сегодня день?

— Среда, представляешь? — Она поправила берет и сунула ноги в сандалии. — Ты провалялся три дня, пора воскресать.

— Некому откатить камень, детка — где, ты говоришь, Хефф? — Гноссос покачиваясь, сел на кровати и завертел по сторонам небритым подбородком. Джек заботливо пригладила ему волосы, убрала их за уши.

— Можешь посмотреть с балкона. Где твоя кепка?

Пока он плескал на лицо холодную сернистую воду, она держала огрызок полотенца.

— Я ее сжег, старушка, конец эпохи.

— Бейсбольную кепку? Ой, Папс.

— Пошла на растопку, да, пепел развеян по ветру, пиздец. Скажи лучше, что у вас там? Хефф нашел Будду?

— Он все это время где-то носился — кажется, для кого-то из этой жуткой мафии. Мы всерьез разжились на бабки — наверное, он об этом и хочет с тобой поговорить.

Несколько секунд Гноссос молча крутил в ухе углом полотенца.

— Значит, теперь все?

— Завтра. Это довольно интересно. Я, наверно, пойду с ним.

— В горы?

— Почему нет? — Она стояла на балконе и всматривалась поверх крыш в далекую гавань. — Там куча всего происходит.

— Господи, ну еще бы.

Она смущенно одернула рубашку и переступила с ноги на ногу.

— Только немного страшно.

Не желая больше сеять семена сомнений, Гноссос прошел через всю комнату и поцеловал Джек в лоб — та состроила гримасу.

— Значит, универ побоку?

— Видимо, да. Осточертела школа.

— Только не оглядывайся — а то превратишься в соляной столб, или в пожарный кран, еще хуже.

— Я не буду обещать, ладно? Вдруг захочется подсмотреть, как там у вас дела.

— Конечно, никаких обещаний. Как я выгляжу?

— Херово с такой щетиной. Но сейчас некогда, иди, он уже давно тебя ждет.

В дверях Гноссос оглянулся — Джек раскладывала на кровати вещи. Маленькая чокнутая лесби, вот и пойми ее.

— Эй…

Она подняла взгляд, и он вдруг подумал, что, как только выйдет за дверь, Джек сядет на кровать и расплачется.

— Чего, Папс?

— Ничего. Черт, все равно оно уже на стене.

Они жевали сахарный тростник, лениво развалясь в тени и разглядывая прохожих. Мальчишки с волнореза — те самые, что три дня назад явно влюбились в Гноссоса, а точнее, в его серебряные доллары, — толклись на другой стороне площади, и, похоже, давно. Хефф размахивал руками, возбужденно смеялся, прищелкивал пальцами, подскакивал на месте и шуршал новенькими банкнотами.

— Шесть месяцев, старик, так они рассчитали. К Новому Году — наступление по всему фронту, постарайся въехать в мои слова. Ты должен быть с нами.

— Н-да, детка, ты, кажется, всерьез в это поверил.

— Видишь бабки? Натуральные американские доллары. Блять, ну что ты забыл в Афине? Я говорил с одним мужиком; они берут всех, у кого есть глаза и уши.

— Ты бы хлебнул, а? Что там, Джек говорила, за погребок с абсентом?

— Брось, Папс, не виляй, они даже согласились, чтобы мы были вместе. Хочешь еще тростник?

— А как же Ламперс с Розенблюмом?

— Ну их в зад, слишком увязли. Слишком влезли в эту детсадовскую возню с Панкхерст и прочую школьную хуйню.

— Что-то у меня в глазах помутнело, да. Потерял кнопку Исключительности, надо бы поискать.

— Эй, да ты, я вижу, вообще не понимаешь, о чем я. Мужики намерены идти до конца. Это не рейд и не диверсия, старик, они лезут по-настоящему. Такое дело, что прочистит тебе мозги на всю жизнь.

— Мне мозги — вряд ли. Где, кстати, продается этот тростник?

Шепотом, заталкивая Гноссоса под дерево:

— Старик, они пойдут до конца, чисто через весь остров, прямо с Ориенте, точно в центр!

— Ты же кое с кем разговаривал, детка, думай, когда связываешься.

— Батиста просрет, Папс, ему крышка, все, пиздец.

— Послушай, а знаешь, кем я хочу стать, когда вырасту?

— Кем хочешь, тем и станешь, мы будем в этих чертовых горах в пятницу утром, самое позднее, к вечеру.

— Зеркальщиком — вот кем. А может, я слишком многого хочу?

— Ты даже бороду отпустил, старик, пусть себе растет.

Гноссос начал говорить про то, что все будет в порядке, ступай с миром и прочее в таком духе. Те же самые благословения не успели сорваться с его губ три дня назад на корабле, когда появился Аквавитус. Только теперь это был Будда.

Он выплыл из теней на другой стороне площади — семифутовый негр с опалом во лбу. Ступил в пятно солнечного света, ухмыльнулся и исчез в дверях бара. На спине его оранжевого балахона было написано одно единственное слово:

МАТЕРБОЛ

— Эй, — Гноссос резко ткнул пальцем. — Видел?

Но из ниоткуда — по мостовой загрохотала бронированная машина. На броне ехали три солдата в касках и с автоматами, и все вокруг нырнули в дверные проемы.

— Гангбастеры, — выговорил Хефф и резко повернулся. Захлопали ставни, загрохотали жалюзи витрин, повалились столики. Без прикрытия остались только они. Развернувшись, солдаты открыли бешеный огонь по дверям бара. Попадали бутылки, посыпались стекла, Гноссос потянул Хеффалампа сначала в одну сторону, потом в другую. На секунду стрельба прекратилась, но пули еще выли в тропическом воздухе и отскакивали от стен. Рядом отломалась пальмовая ветка и рухнула на землю. Опять крики и грохот ставень. Опять солдаты открыли огонь, на этот раз — громко хохоча. Гноссос выронил огрызок сахарного тростника, пробормотал:

— На фиг, детка, — и бросился бежать, зажимая руками уши и вопя, как ненормальный: — Лалалалалала… — Хефф споткнулся, схватился за ногу, но ничего не сказал.

Стрельба опять прекратилась, но Хефф остался на месте. Гноссос на карачках добрался до обочины и сжался в комок за расколотой мимозой, стиснув между ног рюкзак и загораживаясь от бронемашины. Что-то на фасаде отеля вдруг привлекло его внимание, он поднял голову и обнаружил, как с балкона, словно из ложи оперного театра, глядит любопытная Джек. Гноссос замахал на нее руками — и тут солдаты принялись палить по всему, что шевелится. Сначала это был перепуганный кот, потом — флаг и, наконец, — балкон. У Гноссоса скрутило живот. Во все стороны летели осколки. Он ползком вернулся к Хеффу, потянул его за рукав, ткнул пальцем в сторону окна и завопил, как ненормальный, силясь перекричать грохот. Но Хефф не отвечал. Гноссос снова потянул за рукав.

На месте адамова яблока у Хеффа была дырка размером с чертежную кнопку. Глаза открыты и скошены к переносице. Курчавые волосы промокли от крови. Выкинув вверх руки, Гноссос взвыл и сразу осекся —крик его в этом тропическом полдне прозвучал лязгом разбитого колокола.

19

Невинность восстановлена. Генерал Уильям Бут отправляется на небо. Полулежачий Будда.

ХЕФФАЛАМП УБИТ, говорилось в телеграммах. Одна — на гарлемский адрес, другая — Бет Блэкнесс.

Джек с перевязанной после летающих стекол головой обнимала неподвижное тело, баюкала, мычала какую-то свою атональную мелодию, шептала в глухое распухшее ухо самые главные секреты и не плакала все два часа, пока не приехала полиция.

Во время стрельбы Хуан Карлос отпаивал перепуганную Джуди Ламперс «Кубой-либра» в забегаловке «Неряха Джо». Потом примчался на такси, увидел толпу, перекошенные лица и, захлебнувшись волной тепловатой желчи, убежал искать священника.

Джуди Ламперс пришла в себя, только после того, как спряталась в номере роскошного отеля «Насиональ». Оттуда она отправила телеграмму родителям в Ларчмонт с просьбой срочно выслать денег — потом заперла дверь и отключила телефон. Она чувствовала непреодолимое желание спуститься в континентальный вестибюль и подергать рычаг игрального автомата.

Гноссос стоял на площади и следил, чтобы никто не коснулся даже волоска на остывающем теле. Не обращая внимания на жгучий гоноккок в мочеточнике, он залил в себя два стакана неразбавленного холодного «баккарди». Священник отслужил соборование и спросил через Розенблюма, что они думают насчет похорон. И как удар — воспоминание из другой жизни, колеблющееся видение монсиньора Путти, очищение от похмелья, умащивание стоп.

Но гарлемская телеграмма вернулась обратно. Голос в телефонной трубке взбудораженного винного погребка рассказал невероятную историю. Никто тут знать не знает твоего Хеффалампа, не морочь голову. Был такой пацан, ага, точно, тока его звать Абрахам Джексон Уайт, хапнул стипендию и свалил в колледж. Попал? В коммунальную трущобу, чувак, нет у него семьи. Беда? Вляпался, что ль куда-то? Люди за стойкой спрятали лица, когда Гноссос застонал во весь голос. Он ни разу не слышал этого имени.

Абрахам Джексон Уайт. Что за нелепое сочетание.

Он оставил Хуана Карлоса как залог за телефонную плату и ушел в отель — выпитое невыносимо жгло. И еще одна невероятная новость: Джек ушла в горы. На столе лежал конверт с рисунком кокосовой пальмы, в нем двести американских долларов в чеках «Америкэн Экспресс» и записка, где говорилось, что она переписала себе со стены его слова, и что он поймет.

Ничего он не понял.

В жилой части Ведадо священник, вытирая лоснящееся лицо льняным платком, объяснил Розенблюму, что лучшего места для могилы за эти деньги они не найдут. Бисерины пота падали сквозь дыру в почти осязаемой поверхности мира и расплескивались по полу четвертого измерения. Гноссос устало потер щетину и спросил, какова вероятность, что кладбище взорвут.

— Священник говорит, что любой лидеры рады жить здесь, когда перестанет стрелять. Ведадо переживает все революцы.

Гноссос кивнул и стал помогать рабочим копать каверну для смерти; гроб черного дерева дожидался в тени. Появились серебряно-долларовые мальчишки с волнолома и сгрудились под деревьями. Когда на ржавом барабане запуталась веревка, они подошли и помогли рабочим ее распутать; молчание было их паролем, и оно же свело их вместе. Священник достал книгу, собираясь прочесть над гробом молитву, но Гноссос сказал: не надо. Вместо этого достал из рюкзака листок бумаги и нацарапал на нем тем же самым огрызком карандаша, которым писал на стене:

Хеффаламп придет опять.

Может быть — только я не верю,

но прах его мрачной Невинности

сохранит нас всех

Листок полетел в могилу невесомым раненым мотыльком. За ним отправились последняя из заячих лапок, крышка от сельдерейного тоника доктора Брауна, кусочек заплесневелой феты, семена дури, которые потом разрастутся в этой тропической жаре, склянка с парегориком и «Хенер»-фа. Гармошку он положил у изголовья, а семена посадил вокруг нее дугой. Теперь все, старик — что тут еще скажешь.

Подошел Хуан Карлос — голова опущена, лицо зеленого цвета.

— Священник, Гноссос, он хочет знать про камень.

Бисерины все еще капали сквозь дыру, но реже, глуше, и Гноссос лишь молча покачал головой.

— Он говорит мне — это важно.

— О чем ты, старик?

— Он говорит, какой ты хочешь камень? Для могил.

Рабочие поливали глину водой, чтоб она быстрее осела.

— Не надо камня, старик.

Снова что-то по-испански, вежливое монотонное бормотание, затем:

— Он говорит, у всех камни.

— Я не хочу ничего сюда ставить, давай замнем эту ерунду, ладно? Все кончено. Не имеет смысла, старик. — Борясь с жарой и усталостью, Гноссос зачерпнул горсть оставшейся земли. — Скажи ему, что больше ничего не нужно. Пусть пришлет счет в «Каса Хильда». — Он пошел прочь, но вспомнив о чем-то, вернулся и протянул Розенблюму ключи от Фицгоровской «импалы». — Ты ведь умеешь водить?

— Я? Смеешься?

— Встретимся в Афине. Уезжай утром. Забери Ламперс.

— А ты куда?

— Туда.

— О чем ты? Что с тобой?

Гноссос мотнул головой: все нормально, — и махнул серебряно-долларовым мальчишкам, чтоб шли за ним. Пацаны поколебались, посовещались, но в конце концов выстроились в колонну и двинулись следом, позвякивая в карманах монетами.

Гноссос Гну и его гномы.

Ать, два, три, четыре…

Бар на противоположной от калле О'Рейли стороне площади, по которому стреляли автоматчики, теперь был заколочен досками. Но из ржавой водосточной трубы у заляпанной грязью саманной стены прямо на резиновые башмаки Гноссоса хлестал поток воды. Словно и не расставались, кореш, теперь недолго ждать.

Шагавшие парами и тройками пацаны, повинуясь его жесту, сломали строй и услышали одно-единственное слово: «Матербол». Они заулыбались, принялись пихать друг друга локтями, и тогда он повторил:

— Сеньор Матербол, ребята. Давайте, do nde[58]?

Они вежливо побрякали в карманах монетами и направились было через площадь обратно, но Гноссос, прислонившись к фонарному столбу, нарисовал в воздухе знак доллара.

«Каса Хильда» — они привели его туда, как могло быть иначе? Только теперь все обрело свой обычный сумасшедший смысл. Словно ищешь дорогу в снегу: идешь там, где никогда не был, но кажется, что был, и все ищут в другой стороне. Они строем прошли через вестибюль, затем по узкому выложенному плитками коридору в сырой дворик — там девочка в красном платье училась играть на кастаньетах. Потоптавшись, мальчишки уселись по двое-трое на землю и принялись показывать на тяжелую деревянную дверь, косо и ненадежно болтавшуюся у стены.

— Там, — сказал один из пацанов, а другой нарисовал в пыли знак доллара, ухмыляясь и всем своим видом давая понять: они подождут. Хоть месяц — можно не сомневаться. У дверей Гноссос замялся, принюхался, поправил на плече рюкзак и оглянулся на девочку — та махнула, чтобы он входил. За порогом бездонная яма, погреб с тифозными крысами, слушайте мой предсмертный крик.

В первую секунду они не увидел ничего. Слишком сумрачно после яркой пастели дневного света. Запах мускуса и героина, тени в темноте — не вводи их в искушение.

— Это я, мужики, — сказал Гноссос, выпрямляясь.

— Огня, — отозвался знакомый голос, и чья-то рука зажгла фитиль керосиновой лампы.

Свет разлился по дряхлой, изрытой оспинами стойке бара и затянулся покровом наркотического дыма. И — словно визаж Чеширского кота — благосклонная улыбка Луи Матербола. Без рубашки, в лиловых подтяжках, на громадном, словно бочка, животе подтеки пота, протирает стаканы, выдыхая клубы сен-сена. Рука, разжигавшая огонь, принадлежит изнуренной усатой кубинской китаянке. В бордовом платье она сидит на полу, присосавшись сквозь хирургическую трубку к галлоновой банке. Огромная афиша на стене гласит: ТОЛЬКО СЕГОДНЯ: ГЕНЕРАЛ УИЛЬЯМ БУТ ОТПРАВЛЯЕТСЯ НА НЕБО. Гноссос застыл с раскрытым ртом.

— Давно не виделись, — произнес Матербол, указывая на стул. Пауза. — Садись, чего стоять.

— Да, чего стоять, — эхом откликнулась женщина.

Гноссос сел, кивнул, ничего не сказал. Новая пауза, на этот раз — дольше.

— Хорошо держишься. — Матербол. — Жизнестойкость впечатляет.

— Жизнестойкость. — Женщина.

Затем этот огромный человек наклонился вперед и интимно прошептал:

— Мы слыхали о беде. Мартышка кусается.

Женщина прикрутила фитиль; отблески пламени танцевали на ее впалых щеках.

— Со мной все в порядке, — сказал Гноссос.

Полотенце с меткой «Гавана Хилтон» служило для вытирания подтеков, и несколько секунд живот оставался сухим.

— По виду не скажешь, но мы знаем, какой бывает оболочка.

Гноссос поерзал на стуле, женщина хихикнула. Он повел головой, как бы спрашивая, кто она.

— Миссис Матербол, я забыл, что вы незнакомы. Вторая миссис Матербол.

— Очень приятно, — ответил Гноссос, уворачиваясь от ее дыхания.

Луи скорбно промакнул полотенцем глаза:

— Бедняжка Мод.

— Мод, — хихикнула женщина.

— Моя первая жена, — объяснил он, возвращаясь к стаканам. — Покойная. Страшный конец на реке Таос, может ты слыхал. Клещи и кислота. Рыболовные крюки. Будешь «Летний снег»?

Бисерины теперь падали совсем редко, но щель стала у же, так что некоторые капли, промахнувшись, отскакивали от поверхности и вновь попадали в реальный мир.

— Почему бы и нет?

— Почему бы и нет, действительно? — В темной затхлой комнате клубились пары сен-сена. Матербол открыл спрятанный в тени ле дник, достал бутыли с молоком и белым ромом. В портативном миксере взбил их с кубиками льда, свежей мякотью кактуса, сахарной пудрой и толченым кокосом. Персональная порция Гноссоса украсилась пеной из мескаловых почек; он попробовал, не слишком ли горько, и в ту же секунду прозвучал вопрос: — Ты наверняка знаком с работами Вэчела Линдзи?

— Скоооооро, — таинственно произнесла миссис Матербол.

— Скоро тут будут чтения. Видишь афишу?

— На небо. — Опять хи-хи.

— У меня к тебе дело, Луи.

Матербол перестал вытирать стаканы и бросил на Гноссоса подозрительный взгляд.

— Естественно: небольшое дело, голове на пользу. Пей, старик, хочешь, дам хирургическую трубку, фильтрует кислород, заторчишь от побочных эффектов.

Гноссос взялся рукой за конец резинки и произнес:

— Мне нужен Будда, без этого никак.

— Дело держит клетки прочно, будет время для души, да? Взять хотя бы Линдзи — этот парень умел ловить удачу.

— Ответь мне про Будду, Луи.

— Продавал на дорогах свою брошюрку, вишь ли, штучку под названием «Рифмы в обмен на хлеб». Круто, но функционально, правда?

Гноссос опустил стакан, поставил на стойку рюкзак и глубоко вздохнул.

— Где он, Луи? Мне не до шуток.

— У тебя спиной, Гноссос, чего ты так волнуешься? Он всегда у тебя за спиной.

Еще не успев оглянуться, Гноссос знал, что Матербол говорит правду. Появление было неожиданным и зловещим. Мягкий шелест штор, колыхание, свист и шепот тяжелого шелка. Снова запах героина.

Позвякивая браслетами, Будда спокойно положил руку Гноссосу на плечо. Тягучий голос, смягченный нектаром и амброзией, произнес:

— Милые глазки.

По телу от макушки до паха пробежала дрожь, неправдоподобно ледяные пальцы промораживали плечо сквозь бойскаутскую рубаху. Прикосновение годовалого трупа, обернись.

Массивная, завернутая в балахон фигура возвышалась над его макушкой минимум на двадцать дюймов и оттуда сверху одаривала невероятно щедрой улыбкой. Надушенная кожа орехового цвета — безупречна и туга. Идеально закрученный тюрбан скрывал фигурину голову, меж бровей, гипнотически сверкая, переливался радужный опал. Глаза мерцали, как стигийские луны. Обдолбан. Пропитан насквозь — так, что трудно поверить, эритроциты плавают в чистом героине. Скажи что-нибудь.

— Привет, мужик.

— Матербол — а у него милые глазки. Хочет, чтобы все Видели то, что он Видит. — Одной рукой Будда поднял огромную чашу «Летнего снега» и грациозно поднес к морщинистым фиолетовым губам. Во дворе звенели кастаньеты, и бисерины вновь закапали сквозь дыру.

— Динь-динь, — отрешенно произнесла миссис Матербол. — Дон-дон.

— Мне долго возвращаться, Будда. — Гноссос осторожно повернулся вместе со стулом. — Дай руку.

— Она на тебе, малыш.

Это точно.

— Толстый Фред привет передавал.

— Пусть его.

— Вот тебе и Будда. — Луи Матербол одобрительно покачал головой.

— Динь-дон, — откликнулась его жена и громко втянула вкозь трубку воздух, намекая, что неплохо бы добавить.

— Ты слышишь, Будда, — долго возвращаться.

— Я слышу тебя, Гноссос.

— И долго уходить, — сказал Луи.

— Верно.

— Думаешь, верно?

— Он тебе ответил, — понимающе сказал Луи, — я слышал, он говорил.

— Ладно. — Гноссос. — Может, скажешь тогда, пару слов, а?

Будда задумчиво склонил огромную голову, опустил чашу с «Летним снегом» и спрятал руки в складки шелкового балахона.

— Попробую, малыш.

— Врубайся. — Луи.

— Дон-дон.

— Уши-то у тебя есть для чего-то, — сказал Будда.

— Он падает, — сказал Матербол, снова смешивая, снова кроша почки.

— Долго, малыш?

— Очень долго. — Гноссос.

— Рассказывай.

Гноссос проговорил:

— Я думал, так можно выбраться наверх.

— Верно, — сказал Будда.

— В Таосе, — добавил Матербол, — он падал еще в Таосе.

— Тили-бом, динь-дон.

— Полста лет назад, — сказал Гноссос. — Ты знаешь про Хеффалампа?

Будда коснулся наманикюренным указательным пальцем опала, вновь склонил огромную, как у идола, голову и тихо сказал:

— Мы видели, как он падал.

Гноссос вспомнил адамово яблоко, провал, немоту.

— Звук был громкий.

— Мы слышали звук. — Матербол, после паузы.

— Тили-бом, бом-бом.

— Люди еще услышат.

— Верно. — Будда ждал.

Гноссос собрал ложкой остатки пены и сжевал ее вместе с почками.

— Помоги мне, старик. Мне нужно вправить мозги, без этого никак.

Будда усмехнулся и шевельнул под балахоном локтями, Матербол подвинул новую банку коктейля своей зачарованной жене, и никто не произнес ни слова.

— У кого-то план, — продолжал Гноссос. — Знаешь, о чем я? Я вижу знаки.

— Рассказывай? — Луи.

— Мартышкин знак, ребятки, знаки в Адирондаках…

— Знак Хипа, — добавил Матербол. — Знаки пачуко.

— Верно. А какой знак в Неваде, вы даже не поверите.

— Мы верим знакам, — сказал Будда.

— Но больше всего — знак Моджо.

— Ага. — Матербол. — Мы знаем, что такое знак Моджо.

— Аквавитус-динь-дон.

— Джакомо тоже, без него никак. Что там с ним?

— Джакомо на ставке, малыш.

— На какой ставке?

— На ставке у Моджо, малыш.

Гноссос в очередной раз лязгнул челюстью, на этот раз снизу вверх.

— Моджо пашоу уверх, — продолжал Будда, — Здаровы стау.

— Хорошо крутится. — Матербол. — Слушай Будду.

— Мистер Джакомо, ага, он всего лишь на ставке.

На запотевшем боку портативного миксера Гноссос нарисовал восьмерку — сперва в одну сторону, потом в другую. Все молчали, и в этой тишине Гноссос вдруг почти услышал, как все его внутренности вязко сочатся клетками гонококка. Фантазия вдруг сменилась смертельным ужасом: паяльные лампы в щелях, белладона в «баккарди». Он оценил ситуацию — один в компании трех невероятных существ, за дверью эскадрон каннибалят, улицы патрулируют убийцы в военной форме, в пыли валяется изрезанный рюкзак — без денег и с убывающими остатками его сущности.

— А вы, мужики? — спросил он наконец. — Как вы?

Пауза, потом Матербол с усмешкой ответил:

— Независимые.

— Мы в тени, — сказал Будда.

— Хватит крыш, — добавил Матербол. — У нас свое маленькое дело. И нас не купишь.

— М-да, — сказал Гноссос, — хочется верить.

— Ты очень долго падал. — Будда. — Значит, надо верить.

— Тирлим-динь-дон, Моджо-бом.

— Я знаю, что нужно Гноссосу, — практично сказал Матербол.

— Бабки. — Будда вновь прикоснулся к опалу.

— Поговорим о бабках, малыш.

Той ночью Луи Матербол плел свой магический круг, вертел свои ритмические фразы, вгонял в гипноз свой психоделический легион и говорил — прямо в пропитанные опиумом лица. Гноссоса окружали таксисты, проститутки, уцелевшие таосские индейцы, и только что получившие плату гномы. Каждый держал во рту персональную хирургическую трубку, соединенную с пульсировавшим в циклопической чаше регулятором. Мегафонный голос повторял:

— Храбро двинулись колонны, в барабан Бут бьет(Искупался ли ты в Агнца крови?)Мрачно скалятся святые, предрекая: «Он идет»(Искупался ли ты в Агнца крови?)

В тени за спиной Матербола на верхней из дюжины старых бочек трудилась девочка в красном платье и несколько ее подружек. Они раскручивали сотни полых кастаньет, они вытаскивали секретные затычки у искусно раскрашенных маракасов, они наполняли страждущие полости сладко пахнущим герычем.

— Неотмытых легионы на дороге в Рай(Искупался ли ты в Агнца крови?)(Банджо)

Ныряльщик, которому три дня назад Гноссос попал по голове серебряным долларом, опустил иглу фонографа, и сквозь дымный воздух на них обрушился мерный топот марширующих лицедеев. Чистые атлеты, мудрые пророки,Цари и генералы, попы и скоморохи!(Мощный хор всех инструментов.Мелодию ведут тамбурины)

Миссис Матербол руководила упаковкой, а похожие на евнухов ку ли складывали кастаньеты и маракасы на специальные лотки, привязывая к ним бирки с именами. Кубинцы и индейцы, подавшись вперед, тянули из трубок жидкость, молочная машина пыхтела, а Будда, полулежа на благословенном боку, одаривал всех своей непостижимой, полной самой щедрой любви, прекрасной улыбкой.

Следующие четыре дня Гноссос продавал сувениры. Он выставлял лоток на перекрестках, в автобусах, на задних площадках трамваев и под пальмовыми навесами пляжа Варадеро; раскладывал свой товар перед рыбаками на марлиновых яликах Кохимара; предлагал парочкам, совершавшим в Санта-Клара свое paseo [59] , услужливым мальчикам из «Гавана Хилтон», разодетым, словно фельдмаршалы, сержантам армии Батисты, бородатым студентам юрфаков, прятавшимся в канализационных люках, Супермену в антракте «Малого Театра», крупье в «Насионале» и всем сортам похотливых американских бездельников, что пыхтя, прогуливались по переулкам.

Он расплатился со священником за похороны, через благотворительное общество отправил в сьерру посылку для Джек (шоколадки «Хершис» и защитного цвета носки), вкатил себе три укола ауреомицина, чтобы разом покончить с триппером, и выиграл почти пятьсот долларов у близорукого мазохиста с Палм-Бич, который вообще не видел карт. Ветер, похоже, переменился, но и Гноссос не упускал шанса.

Он купил билет первого класса на самолет до Айдлуайлда. Провожать его пришли Матерболы с эскадроном гномов и командой конголезских музыкантов. Со ступенек трапа Гноссос бросил в воздух пачку новых долларовых бумажек, и на терминале началась паника. Стюардесса, отодвинув кривую дверь, вручила ему букет роз «Красота по-американски». На Гноссосе теперь были плетеные сандалии, белые льняные брюки, свеженакрахмаленная рубашка кубинских бойскаутов, все тот же, но разбухший рюкзак и шляпа «кампесино». В руках он держал разрешенную на таких рейсах четырехквартовую флягу с НЗ — «Летним снегом» — а на болтающемся индейском ремне пощелкивали шесть пар кастаньет. Под хлопки вспышек он поцеловал стюардессу чуть пониже ушка. Затем послал благословение контрольной вышке, и вспышки захлопали опять. Миссис Матербол стало дурно — видимо от жары и дневного света.

В рюкзаке лежала щепоть глины с могилы Абрахама Джексона Уайта.

Когда раскрученные моторы самолета заглушили сумасшедший оркестр, Гноссос размял пальцами комок и застонал — на этот раз беззвучно, одним лишь сердцем — от всей этой мучительной нелепости.

На помощь, Хеффаламп.

Слонасный Ужопотам. Потасный Слоноужам.

20

Ирма признается во всем. Среди вражды и смуты Гноссос заключает сделку. Бесплатный билет для Кристин.

Авеню Академа, 109

Афина

13 мая 1958 года

Избранный друг!

В этот тяжелый для Вас час меня переполняет самое искреннее участие. Пожалуйста, примите мои скромные извинения и поздравления.

Мандрил безусловно был ошибкой. Колдовство осуществлено согласно завещанию мистера Овуса. Требования дисциплины вопреки нашей воле компроментируются можжевеловыми ягодами, и мой муж не смог собрать воедино соответственную информацию. Мне стыдно. Передайте, пожалуйста, исправления Вашей мисс Макклеод, которая, видимо, пострадала от ошибки. К сожалению, и Ваша собственная личность не избежала изнурительных опасностей. Увы.

Джордж, закончив курс секретарского обучения в колледже администрации отеля, принял позицию в «Дорчестере», Лондон. В атмосфере трезвости мы, возможно, умерим наши вкусы. Сейчас, когда Вы это читаете, мы находимся в море. Пожалуйста, простите нас. Если демон продолжит поползновение, рекомендуется ежедневная клизма из «люкса» и теплого эля. Люблю Вас.

С огромными и пылкими соболезнованиями,

Ирма Раджаматту, Д. Б. И [60].

Гноссос чувствовал, что теряет остатки своего эгейского разума. Он поставил на проигрыватель Корелли, выпил стакан теплого «Летнего снега» и стал слушать поединок тутти и рипиено. Бестолку. Рыхлые волокна возбужденных внутренностей всосали в себя стимулятор и мгновенно сожгли его, не оставив ничего, кроме слабых паров тревоги. Гноссос периодически исторгал их наружу.

Письмо торчало из заляпанного засохшим гранатовым сиропом горлышка бутылки, оставленной на полу пустой хаты бенаресцев. Вечерний бриз хлопал оконными занавесками, по пустому полу катались шарики пыли. Мебель, книги, горшки и кастрюли — не осталось ничего.