Одиночество есть жребий всех выдающихся умов.

Одним из существенных препятствий для преуспеяния рода человеческого следует считать то, что люди слушаются не того, кто умнее других, а того, кто громче всех говорит.

Оптимизм представляется мне не только нелепым, но и поистине бессовестным воззрением, горькой насмешкой над невыразимыми страданиями человечества.

По образу жизни, стремлениям и нравам насекомых и низших животных можно рассматривать как первые шаги природы; наши собственные свойства, качества и стремления находятся у них в зачаточном состоянии.

По отмирании воли смерть тела уже не может быть тягостной. В этом мы должны видеть проявление вечного правосудия. То, чего больше всего страшится злой человек, это ему известно, именно смерти. Она, конечно, известна и доброму человеку, но ему она не страшна. Так как вся злоба заключается в неукротимом хотении жить, то каждому человеку, по мере его злобы или добросердечия, смерть или тяжка или легка и желанна. Прекращение индивидуальной жизни есть зло или благо, смотря по тому, добр ли человек или зол.

Под вещью в себе, или внутренней сущностью мира, я подразумеваю то, что ближе всего нам знакомо, – волю. Хотя выражение это субъективно именно по отношению к субъекту познания, но так как познание сообщаемо другим, то отношение это существенно. Таким образом, несравненно лучше называть сущность мира волей, чем Брамой, мировой душой или еще как-нибудь иначе.

Подобно тому как даже прекраснейшее тело не свободно от грязи и затхлых испарений, так даже и благороднейший характер не свободен от дурных качеств, и иногда величайший гений не чужд ограниченности.

Подобно тому как утопающий падает на дно и снова поднимается вверх, так и лучшие люди приводятся грехом к покаянию. Такова, например, Гретхен в «Фаусте». Грех в данном случае действует подобно страшному сну, вследствие чего мы просыпаемся.

Понятность явления относится к области представления и обуславливается связью одного представления с другим. Непонятность же начинается всякий раз, когда явление соприкасается с областью воли, т. е. когда воля непосредственно входит в представление. Например, прикосновение рукой к собственному телу, несмотря на несложность этого явления, в сущности своей вовсе непонятно. Непонятны вообще все явления органической жизни, растительности, кристаллизации и силы природы, потому что во всех этих случаях воля проявляется непосредственно.

Философия, собственно говоря, есть стремление познавать в представлении то, что не принадлежит представлению и что тем не менее в нас самих сокрыто, потому что иначе мы были бы только представлением.

Поскольку философия не есть познание по закону основания, а есть познание идей, она должна быть отнесена к искусству, поскольку же она излагает идею абстрактно, а не интуитивно, – она может считаться знанием, наукой. Но, строго говоря, философия есть среднее между наукой и искусством или нечто соединяющее их.

Принцип чести имеет связь с человеческой свободой, – он есть как бы злоупотребление этой свободы. Вместо того, чтобы пользоваться ей для осуществления нравственного закона, человек употребляет свою способность добровольно переносить физические страдания, пересиливать впечатления действительности – для утверждения во что бы то ни стало капризов своего эгоизма. Так как при этом обнаруживается разница между действиями человека и животных, которые стремятся лишь к телесному благосостоянию, то отсюда вытекает смешение и даже отождествление принципа чести с добродетелью. Такое отождествление очевидно ошибочно. Ибо принцип чести хотя и есть нечто отличающее человека от животных, но сам по себе он не заключает в себе ничего такого, что могло бы поставить человека выше животных. Как цель, этот принцип, как и все, что проистекает из эгоизма, есть обман и иллюзия; как средство же для достижения посторонней цели, он может быть выгодным, но эта польза опять-таки имеет лишь призрачное значение. Но что человека делает бесконечно страшнее животного, так это – возможность злоупотреблять свободой как орудием для преодоления чувственного мира, ибо животное делает лишь то, что требуется его инстинктом в данное время, а человек действует по мотивам, которые могут привести к уничтожению мира.

Природа аристократичнее человека. Различия званий и состояний в европейских обществах, а также кастовые различия в Индии ничтожны в сравнении с различиями в умственных и нравственных качествах людей, полагаемыми самой природой. Подобно аристократии общественной, и в аристократии природной приходится десять тысяч плебеев на одного дворянина и миллионы на одного князя. И здесь большинство есть сброд, plebs, mob, rabble, la canaile. Поэтому патриции природы, так сказать – дворянство природы, как и дворянство государственное, не должны сливаться со сбродом, а напротив, чем выше способности и дарования, тем более они должны быть отличены от остальных.

Все различия общественные можно даже рассматривать как пародию на естественную аристократию. Ибо внешние знаки почтения и благоговения, с одной стороны, и сознание превосходства, с другой, – бывают искренни и правдивы лишь в аристократии природной. Можно поэтому сказать, что общественная аристократия относится к природной, как мишура к настоящему золоту, или как театральный король к действительному. Хорошей темой для картины была бы идея контраста между аристократией природы и аристократией общественной. С этой целью живописец должен был бы изобразить, с одной стороны, человека со всеми атрибутами княжеского звания, но с лицом неизменным и пошлым, а с другой – человека, одетого в лохмотья, но с лицом, выражающим великую силу ума и чувства. Впрочем, различия званий и состояний охотно признаются всеми, естественные же различия признаются очень редко. Всякий готов считать другого знатнее и богаче себя и соответственно этому выражать свое почтение к нему; но никто не желает признавать огромное различие между людьми, полагаемое самой природой, и всякий считает себя не глупее и не хуже других. Оттого-то избранники природы не по плечу большинству и не терпимы в обществе.

Радикального улучшения человеческого рода и вообще состояния человеческого общества можно было бы достигнуть в том случае, если бы условная табель о рангах совпадала с теми отличиями, которые установлены самой природой так, чтобы парии природы исполняли все низкие работы, судра – все механические производства, ваисии – занимались бы промышленностью и торговлей, кшатрии – были бы правителями, полководцами, царями, а брамины занимались бы искусствами и наукой. Теперь же условная табель о рангах редко совпадает с природными отличиями и часто даже находится в вопиющем противоречии с ними.

Произведения всех действительно даровитых голов отличаются от остальных характером решительности и определенности и вытекающими из них отчетливостью и ясностью, ибо такие головы всегда определенно и ясно сознают, что они хотят выразить, – все равно, будет ли это проза, стихи или звуки. Этой решительности и ясности недостает прочим, и они тотчас же распознаются по этому недостатку.

Проклятие гения состоит в том, что в то время, как он другим кажется великим, они кажутся ему ничтожными и жалкими. И это представление гений вынужден подавлять в себе в продолжение всей жизни, равно как и обыкновенные люди хранят про себя свое представление о нем. В то же время гений, не находя равных себе, живет как бы в пустыне или на необитаемом острове, населенном лишь обезьянами и попугаями. При этом ему всегда грозит иллюзия – принять обезьяну за человека. – В то время как слабости великого человека вызывают у толпы чувство злорадства, он, напротив, скорбит о том, что эти слабости роднят его с толпой.

Простой опыт так же мало может заменить мышление, как и чтение. Чистая эмпирика относится к мышлению, как принятие пищи к ее перевариванию и ассимилированию. Если же она и кичится, что только она одна благодаря своим открытиям способствовала прогрессу человеческого знания, то это похоже на то, как если бы похвалялся рот, что тело единственно ему обязано своим существованием.

Проповедовать мораль легко, обосновать ее трудно.

Пространство, в противоположность телу, которое наполняет его, очевидно, бестелесно, следовательно – духовно, нечто существующее только в духе, т. е. в интеллекте.

Радость, доставляемая постижением общего и существенного начала мира с какой-либо стороны его, и именно непосредственным, наглядным, правильным, отчетливым постижением, – так велика, что тот, кто испытывает ее, забывает все другие цели личной жизни, все дела свои, чтобы иметь возможность выразить результат познания в абстрактных понятиях, или оставить по крайней мере сухой, бесцветный, подобный мумии, снимок этого результата прежде всего для самого себя, а затем и для других, если эти другие сумеют оценить его.

Разложение внутреннего Я, считавшегося доселе неразложимым, – на волю и познавание было столь же неожиданно, как разложение воды на водород и кислород; это поворотный пункт моей философии и вместе с тем начало строгого различения наглядного от абстрактного познания.

Разница в степени духовных сил, образующая глубокую пропасть между гением и обыкновенным смертным, зависит не от чего другого, как от большего или меньшего развития и совершенства мозговой системы; но эта разница так велика потому, что весь этот реальный мир, в котором мы живем, имеет бытие лишь по отношению к системе мозга, и потому какова эта последняя, таков и самый мир.

Разница между догматизмом и критицизмом заключается в том, что второй пытается разбудить нас, а первый еще больше усыпляет. Многие весьма ученые люди являются противниками философии единственно потому, что замечают только упомянутое свойство догматизма, а критицизм отвергают из-за трудности его.

Разум по природе своей отличается женственностью: он никогда не творит, а всегда лишь воспринимает; деятельность его направлена к полезным целям – то в области гражданской жизни, то в сфере науки и философии и даже поэзии. Гуманность поэтому относится собственно к сфере разума. Но в этой сфере не может возникнуть ничего гениального, ибо гений есть сила объективного созерцания, не свойственного вовсе большинству людей. Оно является у них только случайно, и даже обыкновенный человек способен, например, написать сносные стихи. Но, явившись, оно скоро исчезает, ибо обыкновенный человек ищет во всем для себя опору в отвлеченном понятии, как уставший ищет стула, чтобы сесть. Это объясняется тем, что мир интересует большинство людей только как объект хотения, для удовлетворения которого достаточно одних понятий. Вот почему толпу так мало интересуют произведения искусства и красота природы.

С точки зрения молодости жизнь есть бесконечно долгое будущее; с точки зрения старости – очень короткое прошлое.

Самое действительное утешение в каждом несчастии и во всяком страдании заключается в созерцании людей, которые еще несчастнее, чем мы, – а это доступно всякому.

Самоубийца именно потому и перестает жить, что не может перестать хотеть.

Символ есть центр, из которого расходятся бесчисленные радиусы, – образ, в котором каждый, со своей точки зрения, усматривает нечто другое, но в то же время все уверены, что видят одно и то же.

Скажите, когда возникло пространство и его мимолетная невеста – время, когда родилось их дитя – материя, вместе с которыми наступили и страдания мира? Ибо вместе с пространством началось страдание, вместе с временем – смерть.

Сколько бы раз ни погибала, вследствие космических переворотов, земная поверхность со всеми живыми существами и сколько бы ни появилось новых, – все это будет не что иное, как лишь перемена декорации на всемирной сцене.

Смерть Сократа и распятие Христа принадлежат к характернейшим признакам человечества.

Со смертью каждого человека исчезает и некий мир, который он носил в голове своей. Чем интеллигентнее была голова, тем отчетливее, яснее, значительнее был и мир, и тем ужаснее исчезновение его. Со смертью животного исчезает только убогая рапсодия или эскиз какого-то мира.

Собираясь в житейский путь, полезно захватить с собой огромный запас осторожности и снисходительности; первая предохранит от вреда и потерь, вторая – от споров и ссор.

Сообразовать философию с видами властей и делать ее орудием для добывания денег и должностей, по моему, все равно, что причащаться с целью утолить голод и жажду.

Сродство гениальности и добродетели основано на следующем.

Всякий порок есть сильное хотение, доходящее до того, что угождение собственной плоти становится отрицанием чужой. Воле служит только то познание, которое руководствуется законом основания. Гениальность же есть тот род познания, который не следует закону основания, именно – познание идей. Человек, преданный этому роду познания, уже не действует во имя воли. Даже каждый из нас, когда предается чисто объективному наблюдению мира (а это и есть познание идей), забывает собственную волю, объекты ее и всю свою личность, не заботится больше о своих личных делах я становится чистым, безвольным субъектом познания. Преобладание такого состояния над интересами воли свидетельствует, что воля – не главная сторона такого человека, а более слабая в сравнении с познавательной стороной. Напротив, сильное вожделение – источник порочности – исключает возможность чистого, бескорыстного, свободного от воли наблюдения мира (что именно и составляет характер гения), так как познание бывает в этом случае рабом воли.

Сострадание к животным так тесно связано с добротою характера, что можно с уверенностью утверждать, что не может быть добрым тот, кто жесток с животными.

Сущность гения измеряется излишком познавательных сил над той мерой их, которая необходима для потребностей воли. Но это определение только относительное. Есть люди, у которых познавательные стремления сильнее воли, но они вовсе не гениальны; познавательных сил у них больше, чем у людей обыкновенных, но воля у них слишком слаба, т. е. у них нет сильных желаний. Познание само по себе больше занимает их, чем цель его; они обладают умом, талантом, веселым и довольным характером, но не гениальностью.

Ставить цель своим желаниям, держать в поводу свои страсти, укрощать свой гнев, постоянно памятуя, что для отдельного человека достижима только бесконечно малая частица всего желательного, а множество зол и бедствий должны постигнуть каждого, – вот правило, без соблюдения которого ни богатство, ни власть не помешают нам чувствовать себя злополучными и жалкими.

Стремление к волшебству имеет свое основание в сознании, что мы, а также весь мир, с его временным бытием, имеем еще вневременное бытие, от которого проложен одинаково короткий путь к каждой точке пространства и времени, а следовательно, и к любому материальному предмету. Но вследствие суеверного смешения понятий мы не замечаем, что ведь всякое событие происходит во времени, а следовательно, исключает возможность волшебства, и что хотя сама воля имеет магические свойства (на что я часто указывал), но явления воли не имеют их. Таким образом, указанный путь от нашей вневременной сущности к любой точке пространства и времени доступен лишь воле, но не явлениям ее – индивидуумам; другими словами, он находится по ту сторону жизни. Тем не менее, я думаю, что этот путь может быть найден в состоянии магнетического усыпления и что понятию о волшебстве соответствуют явления ясновидения.

Средний человек озабочен тем, как бы ему убить время, человек же талантливый стремится его использовать.

Так как внутренняя сторона человека неизменна, а следовательно, и моральный характер его в течение всей жизни остается неизменным, и каждый из нас должен играть принятую роль без малейшего изменения характера ее, то отсюда следует, что ни жизненный опыт, ни философия, ни религия не могут сделать нас лучшими. Но в таком случае является вопрос: для чего жить? для чего разыгрывать этот фарс, в котором все существенное не подлежит изменению? – Для того, – отвечу вам, – чтобы человек познал себя, узнал, чем он хочет быть, чем хотел быть и что он есть. Познание это должно быть дано ему извне. Жизнь для человека, т. е. для воли, есть как раз то же самое, что для какого-нибудь вещества – химические реагенты: только ими обнаруживаются свойства данного вещества, и поскольку они обнаруживаются, постольку и оно само существует. Жизнь есть проявление умопостигаемого характера; характер изменяется не в жизни, а вне ее, вне времени, вследствие приобретаемого жизнью самопознания. Жизнь есть как бы зеркало, в которое мы смотрим для того, чтобы узнать себя, – то, что в нем отражается. Жизнь подобна также корректурному листу, в котором исправляются сделанные во

время набора опечатки. Каким образом опечатки исправляются, крупным ли или мелким шрифтом они набраны, – это не существенно. Отсюда очевидна вся незначительность внешних явлений жизни, истории. И как безразлично то – набрана опечатка крупным или мелким шрифтом, гак же безразлично и то, выражается ли злое сердце в жажде всемирных завоеваний, или в мелком плутовстве и эгоизме. Всемирного завоевателя видят и знают все, а мелкий эгоист, может быть, виден только самому себе. Важно лишь то, чтобы каждый знал самого себя.

Так как характер врожден нам от природы, – поступки – суть лишь проявления его, – а поводы к великим преступлениям встречаются очень редко, к тому же нас удерживают от них страх и угроза; так как, далее, собственное настроение для нас самих обнаруживается в желаниях, мыслях и аффектах, оставаясь незаметным для посторонних, – то можно допустить, что бывают люди с врожденной злой совестью, которые, однако, не совершают преступлений.

Так как воля не подчинена времени, то угрызения совести не проходят со временем, как проходят другие страдания. Злодейство угнетает совесть даже по прошествии многих лет так же мучительно, как непосредственно после совершения его.

…То, что есть в человеке, бессомненно, важнее того, что есть у человека.

Сострадание – основа всей морали.

То, что людьми принято называть судьбою, является, в сущности, лишь совокупностью учиненных ими глупостей.

Только веселость является наличной монетой счастья; все другое – кредитные билеты.

Тщеславие делает человека болтливым.

Устройство человеческого общества, подобно маятнику, колеблется постоянно между двумя крайностями или двумя противоположными бедствиями; а именно – деспотизмом и анархией. По мере удаления от одного из сих зол, общественное устройство приближается к другому. Может казаться поэтому, что благосостояние общества находится посередине этих крайностей. Ничуть! Дело в том, что деспотизм и анархия не одинаково опасны. Деспотизм менее опасен, потому что удары его направлены лишь на возможности и обрушиваются лишь на отдельные личности; напротив, при анархии возможность и действительность не разделены друг от друга, и удары ее падают на всех без разбора. Государственное устройство должно поэтому приближаться скорее к деспотии, чем к анархии; скажу даже более: в нем должна быть допущена некоторая возможность деспотизма.

Ученые – это те, которые начитались книг; но мыслители, гении, просветители мира и двигатели человечества – это те, которые читали непосредственно в книге вселенной.

Философия подобна высокой альпийской дороге, к которой ведет крутая, узкая тропинка, усеянная острыми камнями и терниями. Чем выше тропинка поднимается в гору, тем пустыннее она становится. Часто путник останавливается над страшной бездной, внизу расстилаются зеленые долины, его тянет туда с неодолимой силой, но он должен крепиться и продолжать свой путь, оставляя на нем следы окровавленных ног. Зато добравшись до самой вершины, он видит перед собой весь мир, перед взором его исчезают песчаные пустыни и болота, сглаживаются все неровности, до слуха его не доносятся больше раздражающие звуки, он вдыхает свежий альпийский воздух и видит лучезарное светило, в то время как внизу еще царствует глубокий мрак.

Христианство учит «Люби ближнего как самого себя». Я же говорю: «Познай на деле и в действительности самого себя не только в ближнем, но и в далеком».

Час ребенка длиннее, чем день старика.

Характеристический признак первостепенных умов есть непосредственность всех их суждений и приговоров. Все, что они производят, есть результат их самособственного мышления, который повсюду обнаруживается как таковой уже в самом изложении. Следовательно, они, подобно монархам, имеют в царстве умов верховную непосредственность; все остальные медиатизированы, что уже видно по их слогу, не имеющему собственной, самостоятельной чеканки.

Характеры бывают добрыми или злыми лишь относительно, абсолютно же добрых или злых не бывает. Различие между ними заключается в том, насколько собственная выгода предпочитается или не предпочитается чужой. Если эта пограничная линия находится посередине между тем и другим, тогда получается характер справедливый. Но у многих людей она так непропорциональна, что на один дюйм человеколюбия приходится десять саженей эгоизма.

Человек избегает, выносит или любит одиночество сообразно с тем, какова ценность его "Я".

Человек подобен монете, на одной стороне которой вычеканено: «Менее чем ничто», а на другой: «Все во всем». Поэтому все есть и материя и дух (воля и представление). Поэтому я всегда был и всегда буду, в то же время я так же недолговечен, как былинка. Поэтому подлинно существующее есть только материя, и в то же время только форма. Схоластическое выражение: forma dat esse rei! (форма дает вещи бытие) следует так изменить: rei dat forma essentiam, material existentiam, material existentiam (форма дает вещи бытие, а материя существование). Поэтому, строго говоря, есть только идеи, и в то же время только индивидуумы (реализм и номинализм). Поэтому, наконец, и бог смерти lama имеет два лица – одно грозное и свирепое, а другое кроткое и доброе.

Впрочем, есть еще много других подобных противоречий, примирение которых может дать лишь истинная философия.

Человеку, стоящему высоко в умственном отношении, одиночество доставляет двоякую выгоду: во-первых, быть с самим собою и, во-вторых, не быть с другими. Эту последнюю выгоду оценишь высоко, когда сообразишь, сколько принуждения, тягости и даже опасности влечет за собою каждое знакомство.

«Через грех смерть вошла в мир», – говорит христианское учение. Но смерть есть лишь преувеличенное, резкое, кричащее, тяжеловесное выражение того, что есть сам мир. Следовательно, вернее будет сказать: мир есть сплошной грех.

Честь – это внешняя совесть, а совесть – это внутренняя честь.

Что для спящего его сновидения, то для умершего, может быть, появление его живущим, если только привидения имеют реальность и в объективном смысле.

Чтобы жить среди мужчин и женщин, мы должны позволить каждому человеку быть самим собой. Если мы абсолютно осудим какого-либо человека, то ему не останется ничего другого, кроме как относиться к нам как к смертельным врагам: ведь мы готовы предоставить ему право существовать лишь при условии, что он перестанет быть самим собой.

Эгоизм, вооруженный разумом, старается избегнуть своих же собственных дурных последствий, направляющихся против него самого.

Эмпирические науки, когда ими занимаются только ради них самих, без всякой философской цели, подобны лицу без глаз.

Я не думаю, чтобы у гениального человека мог быть большой рот: эта черта слишком напоминает животное. Кроме того, я придерживаюсь того мнения, что лоб и глаза служат выражением интеллекта, а рот – выражением воли.

В национальном характере мало хороших черт: ведь субъектом его является толпа.

В практической жизни от гения проку не больше, чем от телескопа в театре.

Все негодяи, к сожалению, общительны.

Газеты – секундные стрелки истории.

Девять десятых нашего счастья основано на здоровье. Отсюда вывод тот, что величайшей глупостью было бы жертвовать своим здоровьем ради чего бы то ни было: ради богатства, карьеры, образования, славы, не говоря уже о чувственных и мимолетных наслаждениях; вернее, всем этим стоит пожертвовать ради здоровья.

Если шутка прячется за серьезное – это ирония; если серьезное за шутку – юмор.

Жизнь и сновидения – страницы одной и той же книги.

Каждая нация насмехается над другой, и все они в одинаковой мере правы.

Никто не жил в прошлом, никому не придется жить в будущем; настоящее и есть форма жизни.

Нужно долго прожить состариться, чтобы понять, как коротка жизнь.

Объективно честь есть мнение других о нашем достоинстве, а субъективно наш страх перед этим мнением.

Первая заповедь женской чести заключается в том, чтобы не вступать во внебрачное сожительство с мужчинами, дабы каждый мужчина вынуждался к браку, как к капитуляции.

Первые сорок лет нашей жизни составляют текст, а дальнейшие тридцать лет комментарии к этому тексту, дающие нам понять его истинный смысл.

Самая дешевая гордость – это гордость национальная.

Сигара может послужить хорошим суррогатом мысли.

Следует воздерживаться в беседе от всяких критических, хотя бы и доброжелательных замечаний: обидеть человека легко, исправить же его трудно, если не невозможно.

Ставить кому-нибудь памятник при жизни значит объявить, что нет надежды на то, что потомство его не забудет.

То, что люди зовут судьбой, это по большей части глупости, совершенные ими самими.

Убогий человечек, не имеющий ничего, чем бы он мог гордиться, хватается за единственно возможное и гордится нацией, к которой он принадлежит.

Человеческую жизнь нельзя, в сущности, назвать ни длинной, ни короткой, так как в сущности она именно и служит масштабом, которым мы измеряем все остальные сроки.

Читать значит думать чужой головой, вместо своей собственной.

Отдельный человек слаб, как покинутый Робинзон: лишь в сообществе с другими он может сделать многое.

Ставить кому-либо памятник при жизни значит объявить, что нет надежды на то, что потомство его не забудет.

У людей вообще замечается слабость доверять скорее другим, ссылающимся на сверхчеловеческие источники, чем собственным головам.

Умственное превосходство дается неустанной и беспрерывной деятельностью ума. На что эта деятельность направлена, это само по себе не существенно и важно только для личности, – следовательно, имеет второстепенное значение. Образованием обуславливается только направление насущной деятельности ума, – следовательно, и оно нечто второстепенное. Гораздо больше значения имеют природные способности.

У толпы есть глаза и уши и немногое сверх этого.