Когда дурным людям достаются награды, безвозмездно быть честным нелегко.[1672]

Не называйте рабства покоем, изменяя смысл понятий в меру своей трусости.[1673]

Немногие желают свободы, (…) большинство – справедливых господ.[1674]

Прежде, чем начинать, надо подумать, а подумав – действовать быстро.[1675]

Если (…) ты упомянешь о великой доблести и славе честных людей, то каждый равнодушно примет то, что он, по его мнению, и сам может легко совершить; но то, что превыше этого, признает вымышленным и ложным.[1676]

Жаден до чужого, расточитель своего. (О Катилине).[1677]

Царям честные люди подозрительнее, чем дурные, и чужая доблесть всегда их страшит.[1678]

Подвиги афинян (…) были достаточно блиста тельны и великолепны, но гораздо менее значительны, чем о них говорит молва. Но так как в Афинах появились писатели чрезвычайного дарования, то деяния афинян и прославляются во всем мире как величайшие.[1679]

У римского народа (…) все лучшие люди предпочитали действовать, а не говорить, – чтобы другие прославляли их подвиги, а не сами они рассказывали о чужих.[1680]

Алчность всегда безгранична, ненасытна и не уменьшается ни при изобилии, ни при скудости.[1681]

Каждый измерял опасности степенью своей боязни.[1682]

Пожар, грозящий мне, я потушу под развалинами. (Угроза Катилины.)[1683]

С наиболее высокой судьбой сопряжена наименьшая свобода: таким людям [занимающим высшее положение] нельзя ни выказывать свое расположение, ни ненавидеть, а более всего – предаваться гневу.[1684]

Все дурные дела порождались благими намерениями.[1685]

Наглость сильнее там, где защита слабее.[1686]

Не обеты и не бабьи молитвы обеспечивают нам помощь богов; бдительность, деятельность, разумные решения – вот что приносит успех во всем; пребывая в беспечности и праздности, умолять богов бесполезно: они разгневаны и враждебны.[1687]

Быть честным, а не казаться им предпочитал он. Таким образом, чем меньше искал он славы, тем больше следовала она за ним. (О Катоне Младшем.)[1688]

Один лишь победитель достигает мира ценой войны.[1689]

Сознание неизбежности (…) даже трусов делает храбрыми.[1690]

Большинство повелителей заблуждается, полагая, что чем ничтожнее те, кем они повелевают, тем надежнее их защита.[1691]

Всякая жестокая власть скорее сурова, чем долговечна и (?) того, кто внушает страх другим, в конце концов самого охватит ужас.[1692]

Мудрые ведут войну ради мира.[1693]

Большинство отказывается от нее [свободы] из страха.[1694]

Все возникшее уничтожается, а растущее стареет.[1695]

[Югурта] больше всех делал, меньше всех говорил о себе.[1696]

Согласием малые государства укрепляются, от разногласия величайшие распадаются.[1697]

Во всякой борьбе более могущественный, даже если он терпит обиду, все же, так как он сильнее, кажется обидчиком.[1698]

Для человека, охваченного каким-либо желанием, все делается недостаточно быстро.[1699]

Всякую войну развязать легко, но очень трудно прекратить, ее начало и завершение – не во власти одного и того же человека; начать ее способен любой, даже трус, но кончится она – когда на это будет воля победителей.[1700]

Все люди – одинакового происхождения, но все храбрейшие – они и самые благородные.[1701]

Чем славнее жизнь предков, тем позорнее нерадивость потомков; она не оставляет во тьме ни их достоинств, ни их пороков.[1702]

Изящество подобает женщинам, мужчинам – труд.[1703]

Трусость еще никого не сделала бессмертным.[1704]

[Тому], кто взял в руки оружие, не подобает искать помощи у безоружных ног.[1705]

Многие люди, рабы желудка и сна, проводят жизнь без образования и воспитания, подобно бродягам, причем, вопреки природе, тело служит им для наслаждения, а душа – в тягость.

При единении и малое растет, при раздоре и величайшее распадается.

Прихоть случая управляет миром.

Ставь божеское на один уровень с человеческим.

Для тела и имущественных благ есть как начало, так и конец, и все, что зарождается, гибнет, и что умножается, оскудевает.

Каждый кузнец своего счастья.

Трудным представляется писать историю.

Дела важнее слов.

Слова сопоставлять с делами.

Стоя – одно, сидя – другое (говорит).

Мы в цвете лет, мы сильны духом.

Всякую войну легко начать, но крайне трудно кончить.

Победа, купленная кровью.

Дорогой мужества стремиться к славе.

Отвага заменяет крепостные стены.

Иметь общие желания и общие отвращения – именно в том состоит прочная дружба.

Кто больший друг, как не брату брат?

Страстность и гнев – худшие советчики.

На кого не действуют ни слава, ни опасности, того напрасно уговаривать.

Хороший человек, если на него не обращать внимания, становится только менее деятельным, а дурной более преступным.

Люди свое ценят дешево, желают чужого.

Богатство не уменьшает жадности.

Корыстолюбие отнимает у людей самые заветные чувства – любовь к отечеству, любовь семейную, любовь к добродетели и чистоте.

Скупость, словно пропитанная вредоносными зельями, расслабляет дух.

Больший позор – потерять приобретенное, чем совсем не быть приобретшим.

В печали и в несчастьях смерть не мучение, а упокоение от тягот.

Самых хищных чиновников (…) он [Веспасиан] нарочно продвигал на все более высокие места, чтобы дать им поживиться, а потом засудить, – говорили, что он пользуется ими, как губками, сухим дает возможность намокнуть, а мокрое выжимает.[1706]

Загладить позор былой своей скупости ему [Веспасиану] не удалось. (…) И даже на его похоронах Фавор, главный мим, выступая, по обычаю, в маске и изображая слова и дела покойника, во всеуслышанье спросил чиновников, во сколько обошлось погребальное шествие? И услышав, что в десять тысяч миллионов, воскликнул: «Дайте мне десять тысяч и бросайте меня хоть в Тибр!»[1707]

До сих пор речь шла о правителе, далее придется говорить о чудовище.[1708]

Под конец жизни он [Цезарь] стал осторожнее принимать бой: чем больше за ним побед, рассуждал он, тем меньше следует полагаться на случай, так как никакая победа не принесет ему столько, сколько может отнять одно поражение.[1709]

[Клавдий] уверял, будто нарочно притворялся глупцом при Гае [Калигуле], так как иначе не остался бы жив и не достиг бы своего положения, однако никого этим не убедил, так как немного спустя появилась книжка под заглавием «Вознесение дураков», в которой говорилось, что притворных глупцов не бывает.[1710]

Правителям (…) живется хуже всего: когда они обнаруживают заговоры, никто им не верит, покуда их не убьют.[1711]

Насколько Нерон потерял добродетели своих предков, настолько же он сохранил их пороки, словно родовое наследство.[1712]

Тиберий долго колебался, прежде чем принять верховную власть после смерти Августа. (…) Кто-то в лицо ему заявил, что иные медлят делать то, что обещали, а он медлит обещать то, что уже делает.[1713]

Цезарю подобает умереть стоя.

Хороший пастух снимает с овец шерсть, а не шкуру.

Кто не порицает клеветников, тот поощряет их.

Лиса меняет шкуру, но не нрав.

Смысл благодеяний прост: их только дарят; если что возвращается, то уже прибыль, не возвращается – нет убытка. Благодеяние оказано для благодеяния.[1714]

Вина не должна падать на наш век. И предки наши жаловались, и мы жалуемся, да и потомки наши будут жаловаться на то, что нравы развращены, что царит зло, что люди становятся все хуже и беззаконнее. Но все эти пороки остаются теми же (…), подобно тому как море далеко разливается во время прилива, а при отливе снова возвращается в берега.[1715]

Страх внушают не только самые отважные животные, но и самые неподвижные, благодаря своему вредоносному яду.[1716]

Поздно оказал благодеяние тот, кто оказал его просящему.[1717]

Не следует принимать благодеяний от всех. От кого же принимать? (…) От тех, кому мы сами желали бы их оказать.[1718]

В благодеяниях кредитора следует выбирать с большей тщательностью, чем в деньгах.[1719]

Кто принял благодеяние с благодарностью, тот (…) уплатил уже первый взнос за него.[1720]

Кто приносит благодарность, удаляя свидетелей, тот человек неблагодарный.[1721]

Некоторые знатные и благородные женщины считают свои годы не по числу консулов, а по числу мужей, и разводятся, чтобы выйти замуж, а выходят замуж, чтобы развестись.[1722]

Дело дошло уже до того, что ни одна женщина не имеет мужа для чего-либо иного, как только для возбуждения любовника.[1723]

Награда за высокие подвиги заключается в них самих.[1724]

Никто, обладая здравым умом, не боится богов, так как неразумно страшиться спасительного, и никто не любит тех, кого боится.[1725]

Бывает красноречивым даже тот, кто молчит, и храбрым даже тот, кто сидит сложа руки, или даже – у кого руки связаны.[1726]

Общественное мнение – (…) дурной истолкователь.[1727]

Лучше (…) помогать и злым ради добрых, чем лишать помощи добрых ради злых.[1728]

Луций Сулла уврачевал отечество средствами более тяжкими, чем были самые опасности.[1729]

Пусть каждый спросит себя: не жалуются ли все на чью-нибудь неблагодарность? Но не может быть того, чтобы все жаловались, если не надо жаловаться на всех. Следовательно, все неблагодарны.[1730]

«На этой стороне явное большинство». – Значит, именно эта сторона хуже. Не настолько хорошо обстоят дела с человечеством, чтобы большинство голосовало за лучшее: большая толпа приверженцев всегда верный признак худшего.[1731]

Когда я вспоминаю все свои речи, я завидую немым.[1732]

Всякая жестокость происходит от немощи.[1733]

Что я хочу извлечь из добродетели? Ее саму. (…) Она сама себе награда.[1734]

Не наука добродетели, а наука нищеты была главным делом его жизни. (О кинике Деметрии, который доходил до крайностей аскетизма).[1735]

Перестань корить философов богатством: никто не приговаривал мудрость к бедности.[1736]

Карман у него [мудреца] будет открытый, но не дырявый: из него много будет выниматься, но ничего не будет высыпаться.[1737]

Некоторые из мудрых мужей называли гнев кратковременным помешательством.[1738]

Что-что, а вредить все люди умеют неплохо.[1739]

Никакое лечение не может считаться жестоким, если его результат – выздоровление.[1740]

Любое чувство – столь же плохой исполнитель, сколь и распорядитель.[1741]

Всякое почти вожделение (…) мешает осуществлению того, к чему стремится.[1742]

Гнев делает мужественнее лишь того, кто без гнева вообще не знал, что такое мужество.[1743]

Насколько человечнее (…) не преследовать их [грешников], но попытаться вернуть назад! Ведь если человек, не зная дороги, заблудится среди вспаханного поля, лучше вывести его на правильный путь, чем выгонять с поля палкой.[1744]

Согрешающего нужно исправлять: увещанием и силой, мягко и сурово; (…) тут не обойтись без наказания, но гнев недопустим. Ибо кто же гневается на того, кого лечит?[1745]

Гнев – самый женственный и ребяческий из пороков. – «Однако он встречается и у мужей». – «Конечно, потому что и у мужей бывает женский или детский характер».[1746]

Честолюбие [тиранов] (…) хочет (…) заполнить одним-единственным именем весь календарь, назвать в честь одного имени все поселения на земном шаре.[1747]

Мы начинаем смеяться со смеющимся, печалимся, попав в толпу горюющих, и приходим в возбуждение, глядя, как другие состязаются.[1748]

Самый мужественный муж, берясь за оружие, бледнеет; у самого неустрашимого и яростного солдата при сигнале к бою немного дрожат коленки; (…) и у самого красноречивого оратора, когда он готовится произнести речь, холодеют руки и ноги.[1749]

Есть люди, отличающиеся постоянной свирепостью и радующиеся человеческой крови. (…) Это не гнев, это зверство. Такой человек вредит другим не потому, что его обидели; наоборот, он готов принять обиду, лишь бы получить возможность вредить.[1750]

Всякий гнев превращается в печаль либо из-за раскаяния, либо от неутоленности.[1751]

[Люди толпы] живут, точно в гладиаторской школе: с кем сегодня пили, с тем завтра дерутся.[1752]

Мудрец никогда не перестанет гневаться, если начнет. (…) Если, по-твоему, мудрец должен чувствовать гнев, какого требует возмутительность каждого преступления, то ему придется не гневаться, а сойти с ума.[1753]

Среди прочих недостатков нашей смертной природы есть и этот – (…) не столько неизбежность заблуждения, сколько любовь к своим заблуждениям.[1754]

Если (…) сердиться на молодых и старых за то, что они грешат, (…) придется сердиться и на новорожденных – за то, что они непременно будут грешить.[1755]

Нужно либо смеяться надо всем, либо плакать.[1756]

Отдельных солдат полководец может наказывать по всей строгости, но если провинилось все войско, ему придется оказать снисхождение. Что удерживает мудреца от гнева? Обилие грешников.[1757]

Вокруг (…) столько скверно живущих, а точнее сказать, скверно гибнущих людей.[1758]

Постоянному и плодовитому злу должен противостоять медленный и упорный труд: не для того, чтобы уничтожить его, но для того, чтобы оно нас не одолело.[1759]

Гнев сам по себе безобразен и не страшен. (…) Мы боимся гнева, как дети – темноты, как звери – красных перьев.[1760]

Страх всегда возвращается и, словно волна, окатывает тех, кто его вызывает.[1761]

Кто возвеличился за счет чужого страха, не бывает свободен от собственного. Как дрожит сердце в львиной груди от малейшего шороха! (…) Все, что внушает ужас, само трепещет.[1762]

Дух добьется всего, что сам себе прикажет.[1763]

Иной приучил себя довольствоваться коротким сном и бодрствует почти сутки напролет, нисколько не утомляясь; можно выучиться бегать по тоненькой и почти отвесно натянутой веревке; переносить чудовищные грузы, неподъемные для обычного человека; погружаться в море на непомерную глубину и долго обходиться под водой без дыхания. (…) За столь упорные занятия не получают либо вовсе никакого, либо несоразмерно маленькое вознаграждение. (…) И тем не менее, несмотря на то, что награда ожидала их совсем небольшая, они довели свой труд до конца.[1764]

Многие утверждали, что путь к добродетелям крут и тернист; ничего подобного: можно дойти и по ровной дороге. (…) Что требует от вас меньше напряжения, чем милосердие, и больше, чем жестокость? Стыдливость не доставит вам хлопот, сладострастие вечно занято по горло. Одним словом, блюсти любую добродетель совсем не трудно, пороки же требуют постоянного внимания.[1765]

Есть ли (…) такой порок, у которого был бы недостаток в защитниках?[1766]

«Разве не бывает случаев, возбуждающих гнев?» – Вот именно в этих случаях и нужно решительнее всего подавлять его. (…) Пирр, знаменитейший наставник в гимнастических состязаниях, всем, кого тренировал, давал, говорят, одно и то же наставление: не поддаваться гневу. Ибо гнев нарушает все правила искусства.[1767]

«Иногда оратору полезно бывает разгневаться – он тогда говорит лучше». – Совершенно верно, но не разгневаться, а изобразить гнев. Так и актеры, произнося стихи, волнуют народ не гневом своим, а хорошим подражанием гневу. То же самое относится (…) к выступающим на сходках. (…) И часто сыгранное чувство производит куда более сильное действие, чем подлинное.[1768]

Легко придать правильную форму душе, пока она еще мягкая; трудно искоренить пороки, которые повзрослели вместе с нами.[1769]

Умеренное удовольствие снимает душевное напряжение.[1770]

Дух растет, когда ему дают волю; поникает, когда его принуждают к рабскому повиновению.[1771]

Нельзя, чтобы ему [мальчику] пришлось терпеть унижения или рабство; пусть ему никогда не придется ни просить, ни умолять; то, что он когда-то был вынужден просить, не пойдет ему на пользу; пусть без просьб получает все в подарок – ради самого себя, или совершённых добрых поступков, или ради того добра, которого мы ждем от него в будущем.[1772]

В борьбе надо стремиться не сделать другому больно, а победить.[1773]

Не сможет противостоять ударам тот, кому никогда ни в чем не было отказа.[1774]

Разве ты не видишь, что люди чем счастливее, тем гневливее? Это особенно заметно у богатых, знатных и чиновных.[1775]

Надо, чтобы мальчик никогда ничего не мог добиться гневом; мы сами предложим ему, когда он будет спокоен, то, чего не давали, пока он требовал с плачем.[1776]

Отложенное наказание мы всегда можем при вести в исполнение, но уже исполненное никак нельзя забрать назад.[1777]

Самое великодушное прощение – это не знать, в чем кто перед тобой провинился.[1778]

У подозрительности никогда не будет недостатка в доводах.[1779]

Что совершено без умысла – не обида.[1780]

Глупо гневаться на животных, но не умнее и на детей, а также на всех прочих, мало чем отличающихся от детей в рассуждении благоразумия.[1781]

Боги (…) и не желают, и не умеют причинять зло (…); обидеть кого-нибудь для них так же немыслимо, как побить самих себя.[1782]

Если мы желаем быть во всем справедливыми судьями, то давайте прежде всего убедим себя в том, что никто из нас не без греха. Ведь именно в этом главный источник нашего возмущения: «Я-то ни в чем не виноват» и «ничего не сделал». Ничего подобного: просто ты ни в чем не признаешься! (…) Если в чем-то мы и остались невинны, то только потому, что нам не удалось преступить закон – не повезло.[1783]

Часто бывает, что, желая польстить одному, обижают при этом другого.[1784]

Чужие пороки у нас на глазах, а свои за спиной.[1785]

Главное лекарство от гнева – отсрочка.[1786]

Если кто-то хочет сообщить тебе нечто [о другом человеке] не иначе, как по секрету, тому (…) нечего тебе сообщить.[1787]

Тебя обидел добрый человек? – Не верь. Дурной? – Не удивляйся.[1788]

Внутри каждого из нас царская душа, каждый хочет, чтобы ему было все позволено, но не хочет быть жертвой чужого произвола.[1789]

Фабий [Кунктатор] говорит, что нет ничего позорнее для полководца, чем оправдываться: «Я не думал, что так выйдет». По-моему, нет ничего позорнее для человека вообще.[1790]

Наказание всегда должно считаться не с прошлым, а с будущим, ибо оно есть выражение не гнева, а предосторожности.[1791]

Самый обидный род мести – признать обидчика недостойным нашей мести.[1792]

Многие, ища возмездия за легкие обиды, сами делают их более глубокими для себя. Велик и благороден тот, кто спокойно слушает лай мелких собачонок, как крупный и сильный зверь.[1793]

Обиды от власть имущих нужно сносить не просто терпеливо, но с веселым лицом: если они решат, что и впрямь задели вас, непременно повторят.[1794]

Стоит прислушаться к примечательным словам человека, состарившегося в услужении у царей. Когда кто-то спросил его, как ему удавалось достичь столь редкой при дворе вещи, как старость, он отвечал: «Я принимал обиды и благодарил за них».[1795]

Ссориться с равным рискованно, с высшим – безумно, с низшим – унизительно.[1796]

В душах, развращенных большим успехом, есть самая скверная черта: они ненавидят тех, кого обидели.[1797]

Так все слабые существа: если до них только чуть дотронуться, им кажется, что их уже ударили.[1798]

Пускай кто-то сердится: ты в ответ сделай ему что-нибудь хорошее. Вражда сама угаснет, если од на из двух сторон откажется ее поддерживать: сражаться могут лишь двое равных соперников.[1799]

Если человек подошел к зеркалу, готовый перемениться, значит, он уже переменился.[1800]

Если мы полагаем, что кто-то выказал нам презрение, мы не можем не быть мельче его.[1801]

Мщение есть признание, что нам больно.[1802]

Обидчик либо сильнее тебя, либо слабее; если слабее, пощади его, если сильнее – себя.[1803]

Есть люди, не желающие браться за легкие дела, но желающие, чтобы все, за что они ни возьмутся, давалось легко.[1804]

Самые тяжелые и неукротимые от природы характеры терпеливы к ласке. Ни одно существо не бросается в испуге на того, кто его гладит.[1805]

Борьба питает сама себя и не выпускает того, кто слишком глубоко в нее втянулся. Легче удержаться от ссоры, чем потом из нее выйти.[1806]

По старой поговорке «усталый ищет ссоры»; то же можно сказать и об изнуренном голодом или жаждой, да и обо всяком другом, сильно чем-нибудь удрученном человеке. (…) Пораженная недугом душа возмущается от любой мелочи, вплоть до того, что простое приветствие, письмо, вопрос или несколько незначащих слов вызывают иных людей на ссору.[1807]