Всё возможно, детка

      Вдруг Люси прошептала, обращаясь к своему животу:
      – Держитесь, Дик и Дебби.
      Прозвучало это как шутка, но я понял, что она имела в виду, так что я повторил вслед за ней погромче:
      – Держитесь, Дик и Дебби!
      Потом мы стали хором кричать это в полный голос.
      И потом мы еще долго сидели вдвоем, смеясь и крича свои пожелания животу Люси.
      Как бы теперь все ни повернулось, в одном я уверен: очень хорошо, что мы все это затеяли.
 

      Дорогая Пенни.
      Пишу тебе и думаю, не последнее ли это мое тебе грустное письмо? Долгое, казавшееся бесконечным ожидание близится к концу. Осталась только одна вагинальная свеча (всего их было девять плюс еще три довольно болезненных внутримышечных укола). Надеюсь, Дик и Дебби понимают, на что я иду ради них. Сэм говорит, что если они такие крепкие и продвинутые ребята, какими мы их представляем, то примерно через восемь с половиной месяцев я уже смогу поговорить с ними. Мне остается только надеяться, что наши надежды не чрезмерны. Нельзя забывать, что у нас всею один шанс из пяти.
      Сэм заявил, что любой родившийся у меня ребенок будет уникальным, единственным на миллион.
      Потом мы с ним долго целовались.
      Чувствую я себя прекрасно - скрывать тут нечего. Больше того: я не ощущаю ни малейшего намека на предстоящие месячные, а ведь обычно я начинаю чувствовать их приближение чуть ли не за неделю. Сэм согласен, что это очень хороший знак.
      Ну да ладно, ждать осталось совсем недолго. Послезавтра мы едем в клинику, где я должна сдать анализ крови, и тогда уже все станет ясно. Я взяла с Сэма слово, что по такому случаю он возьмет на работе отгул. В последнее время он работает очень много (хотя ума не приложу, над чем именно - по-моему, Чарли Стоун лепит в эфир первое, что придет ему в голову, а приходит ему чаще всего слово «член»). В любом случае я не хочу узнавать такие новости в одиночестве.
      После долгих поцелуев Сэм как-то вдруг внезапно посерьезнел и сказал, что когда все станет ясно, к лучшему или… нет, конечно, мы надеемся только на лучшее; так вот, когда все станет ясно, ему нужно будет сказать мне что-то важное. Я, конечно, согласилась, а он добавил:
      – Нет, правда, это будет очень серьезный разговор - обо всем, что произошло с нами в последние месяцы, обо всем, что мы вместе чувствовали и пережили.
      Я восприняла это как хороший знак, потому что, как я уже говорила, Сэм не тот человек, который легко идет на контакт. Сегодня же он намекнул мне, что хочет поговорить о том, насколько ему важно состояться как писателю и какие жертвы нам обоим придется принести ради этого, и еще о многих вещах.
      Он сказал, что хочет, чтобы мы съездили куда-нибудь на эти выходные. Вне зависимости от того, какими будут новости в клинике, мы уедем и… ну, и поговорим.
      Я ответила, что, по-моему, это просто отличная идея. Мы можем в первый раз взять Дика и Дебби в путешествие.
      Некоторое время мы молча обдумывали это, а затем снова стали целоваться, а потом Сэм сказал, что любит меня, а я сказала, что люблю его, и мы опять целовались, а потом Сэм положил голову мне на животик, где она сейчас и находится. В одном я точно уверена: что бы ни произошло, выживут ли наши Дик и Дебби или нет, но вся эта канитель с искусственным оплодотворением пошла нам с Сэмом на пользу. Мы действительно стали намного ближе друг другу.

 
      Половина первого ночи. Мы с Люси провели вместе замечательный вечер и договорились съездить куда-нибудь на следующих выходных. Вот тогда-то я ей все и расскажу.
      Люси, наверное, уже час как спит. У меня же уснуть не получается. Я лежу и думаю о Дике и Дебби и о том, что я наконец понял, как и чем будет заканчиваться мой фильм. Я только что дописал финальную сцену и отправил ее по факсу Эвану, который, насколько мне известно, вообще никогда не ложится спать. 
 
      ПАВИЛЬОН. ДЕНЬ. ДОМ КОЛИНА И РЕЙЧЕЛ. 
      Все станет известно сегодня днем. Колин и Рейчел сидят в гостиной и с нетерпением ждут телефонного звонка. Оба как могут поддерживают друг друга. Только вместе они могут найти в себе силы дождаться столь важной новости. Они держатся за руки. Звонит телефон. Колин делает движение, чтобы снять трубку, но Рейчел слишком крепко держит его руку. Возникает комичный и вместе с тем трогательный момент, когда Колину приходится с трудом высвободить руку из судорожно сжавшихся ладоней Рейчел. Наконец он добирается до телефонной трубки. Некоторое время молча слушает. В глазах Рейчел мы видим надежду и страх, каких она не испытывала никогда в жизни. Колин улыбается, улыбается настолько широко, что кажется, его улыбка заполняет собой весь экран. Он говорит: «Спасибо», - и кладет трубку. Он смотрит на Рейчел, она на него, и наконец он произносит: «Они держатся». Конец фильма.
 
      Вот и все. Что бы ни случилось дальше с Люси и со мной, фильм будет заканчиваться именно так. Этот финал пришел мне в голову сегодня вечером, и он именно такой, как я хотел.
 
      Только что позвонил Эван. Надеюсь, он не разбудил Люси.
      – Жалкое хныканье, сентиментальный сироп, типичная патока для типичного английского обывателя. В общем, дерьмо собачье, - сказал он. - Я в восторге.
      Похоже, сегодня никто из наших еще не ложился спать. Мне позвонили Петра, а затем Джордж, который, похоже, больше вообще не спит из-за своего Катберта.
      Слова Петры сопровождались вздохом облегчения.
      – Это правильное решение, Сэм, - сказала она. - Теперь я наконец могу вам об этом сказать. Если бы я поехала в Лос-Анджелес с какими-то там только что начавшими развиваться зародышами, продюсеры просто отозвали бы свои деньги.
      Я отключил телефон в спальне и, сидя в гостиной, налил себе последнюю порцию виски (что мне позволено после того, как я внес посильный вклад в наше общее с Люси дело). В этот момент позвонил Джордж.
      – Отлично, старик, - сказал он.
      На это я ответил, что именно так и представлял себе работу настоящего писателя и сценариста.
      Не знаю, почему, но во мне растет уверенность, что все будет хорошо.
 

      Дорогая Пенни.
      Сегодня у меня начались месячные.
      Это произошло примерно в одиннадцать утра. Началось без всякого предупреждения и очень тяжело, но дело, конечно, не в этом. Главное: все мои мечты убиты.
      Я не беременна. Я никогда не была беременна. Те два эмбриона, которых я назвала Диком и Дебби, умерли неделю назад.
      Я чуть ли не целый час просидела, рыдая, в туалете. По-моему, за всю свою жизнь я не плакала столько, сколько сегодня. Глаза у меня опухли и болят. Ощущение такое, что в них воткнули по кинжалу.
      Как выяснилось, оплакивала я не только неродившихся и даже толком никогда не существовавших детей. Это было лишь началом того кошмара, которым обернулся для меня сегодняшний день. Я оплакивала всю свою жизнь, ту жизнь, которую, как мне казалось, я прекрасно знаю и в которой, как выяснилось, я ровным счетом ничего не понимала.
      Я пишу это, сидя на кровати в одиночестве. Теперь она только моя. Сэма здесь нет, и он больше не вернется. Где он, я не знаю и знать не хочу. Я от него ушла.
      Сейчас наберусь сил и опишу все, что сегодня произошло, - чтобы никогда не забыть.
      Проплакав столько, что, казалось, я должна была умереть от обезвоживания организма, я поняла, что надо рассказать обо всем Сэму. Мы столько всего пережили вместе, и я считала, что он захочет быть со мной в тот момент, когда рухнули все наши надежды. И вообще он был нужен мне. Прожив почти неделю, будучи наполовину уверенной в том, что внутри меня растет и развивается мой будущий ребенок, а может быть, даже двое, я вдруг почувствовала такое отчаянное одиночество, какого и вообразить себе не могла.
      Но когда я позвонила Сэму в офис в Дом радио, то с огромным изумлением услышала, что он там больше не работает. Женщина, с которой я разговаривала, сказала, что он уволился несколько недель назад. Она не хотела говорить мне, где он сейчас находится, потому что это, видите ли, информация частного характера и не подлежит разглашению. Пришлось сказать ей, что я его жена, что я заболела, и она просто обязана сказать мне, где он. В конце концов она сдалась и уступила мне, хотя и с явной неохотой. Ее в общем-то можно понять: как-то странно получается, что жена Сэма не знает, где он находится, и даже не в курсе, что он уже давно сменил работу. Мне это тоже показалось очень странным.
      Я поймала такси и по дороге стала обдумывать, что же могло случиться. Первое, что пришло мне в голову, - у Сэма роман на стороне. По крайней мере, я уже подготовила себя к этому, когда таксист привез меня по названному сотрудницей Дома радио адресу. Сэм в объятиях другой женщины… Пожалуй, обнаружить это было бы куда лучше, чем то, что я узнала сегодня.
      По указанному адресу находился павильон, где шли киносъемки. Огромный пустой склад в Докленде, все подходы к которому перегорожены грузовиками, трейлерами и крафтвагенами. Внутри - полутемный ангар с несколькими выгороженными декорациями. Повсюду взад и вперед ходили какие- то люди. Я прошла мимо группы актеров, одетых в медицинскую униформу, и увидела одну из декораций: я сразу поняла, что здесь будут снимать операционную, причем не простую, а гинекологическую. Все эти стремена и сбрую ни с чем не перепутаешь. Некоторое время я молча стояла в тени, не зная, что и думать. Впрочем, вряд ли в тот момент я вообще была способна думать. Все было так странно, что я просто испугалась. Испугалась того, что мне предстояло узнать. Постепенно все начало медленно фокусироваться. Я увидела, что свет всех прожекторов, как и всеобщее внимание, сосредоточены на декорации, изображающей спальню, причем спальня эта была очень похожа на мою собственную. На площадке находились двое актеров, причем одним из них, к моему изумлению, оказался Карл Фиппс. Актрису я тоже узнала - это была Нахве Таббс из Королевского Шекспировского театра. Откуда-то из темноты раздалась команда соблюдать тишину, и они начали играть сцену. Это была репетиция. Я поняла это, потому что с того места, где я стояла, было видно, что камера не работает. По ходу действия Карл сел за стол и стал стучать пальцами по клавишам ноутбука, делая вид, что набирает какой-то текст.
      – Ну какого черта, спрашивается, здесь еще можно написать? - произнес он. - Наверное, еще раз можно повторить, какое я эмоционально заторможенное дерьмо. Я знаю, ты в глубине души считаешь, что я нарочно держу свои сперматозоиды на коротком поводке. Ты уверена, что они не желают плыть против течения, как лосось на нерест, и пробивать головами громадные дыры в твоих яйцеклетках, только потому что я слишком равнодушно выпускаю их из своего тела.
      Меня всю прошиб холодный пот. Да это ведь почти слово в слово то, что раньше говорил мне Сэм. Что же здесь происходит? И почему, спрашивается, Нахве Таббс сидит на кровати с тетрадью на коленях, как я это делаю каждый вечер? Я и сейчас сижу с этой же самой тетрадью.
      В этот момент на площадке появился молодой шотландец - судя по всему, режиссер.
      – Все ясно, с этого места камера будет снимать реакцию Нахве на эти слова, - объявил он. - Ты поняла? Ты должна изобразить растерянное, эмоционально разбитое, жалкое существо женского пола. Въехала?
      Нахве кивнула с умным видом. Можно подумать, она просто специалист по этому типу женщин.
      Вероятно, я просто полная дура. Может быть, нервное напряжение последних месяцев привело к тому, что я так отупела, но вплоть до этого момента я еще не могла сообразить, что здесь творится. Я просто стояла на месте как вкопанная, убежденная в том, что все это - просто страшный сон. Тем временем репетиция продолжилась, и я услышала еще больше знакомых слов.
      – Мне почему-то кажется, что когда господь создавал меня, он сделал это не с одной лишь только целью - чтобы я посвятил свою жизнь воспроизведению самого себя.
      И она ответила:
      – В тот день, кроме тебя, он создал еще миллион людей. Он небось даже имени твоего не помнит.
      Теперь я поняла. Это же мои собственные слова! Все это я когда-то говорила! И тут я увидела Сэма. Хотя нет, точно я даже не вспомню, сначала ли я поняла, что тут происходит, а в следующий миг увидела его, или наоборот, но в любом случае спасительному непониманию пришел конец. Я поняла, какую подлость по отношению ко мне он совершил.
      Режиссер вызвал Сэма на площадку. Судя по всему, Нахве не могла нащупать внутреннюю мотивацию в этом эпизоде, и режиссеру захотелось, чтобы ей все растолковал сам автор.
      Автор. Да этот чертов автор - я.
      – Видите ли, Нахве, с моей точки зрения, - проговорил человек, который был моим мужем, - по этой сцене зритель должен понять, что женщина медленно погружается в пучину своего рода безумия. Эта навязчивая идея поглощает ее всю целиком. Я считаю, что ключевой здесь является фраза о том, что она не хочет больше плакать перед витриной магазина для новорожденных, которую она произносит по дороге из того магазина, где покупала спиртное для вечера…
      Наконец-то я поняла всю глубину его предательства. Я ведь никогда не рассказывала Сэму о магазине для новорожденных и о чем я думала по пути домой с бутылкой виски в сумке. Об этом я написала только тебе, Пенни. А он прочел мой дневник.
      Сэм тем временем продолжал плести какую- то белиберду, встав при этом в важную позу и явно любуясь собой.
      – Не забывайте, что с этой сцены начинается ее падение как личности. Важно проследить, как она постепенно, шаг за шагом, теряет собственное достоинство и перестает адекватно воспринимать реальность, - сказал он. - Сама то го не заметив, она доходит до ужасных глупостей, то записываясь на какие-то хипповые занятия по визуализации, то удочеряя детеныша гориллы, и при этом заявляет, что все это не имеет никакого отношения к ее бесплодию. Она дойдет до того, что ограничит свою сексуальную жизнь серией безрадостных, бездушных, цинично просчитанных половых актов и станет обращаться со своим несчастным, злополучным мужем как со своего рода животным-производителем, из которого можно по команде выдоить определенное количество спермы…
      На этом месте все рассмеялись. Все до единого. А почему бы и нет? Наверное, это смешно.
      В этот момент я и вышла на площадку. До сих пор не уверена в том, что это было правильным решением, но тогда я просто была вне себя. Какая-то девушка с выкрашенными в голубой цвет волосами и рацией в руках попыталась остановить меня, но это было невозможно. Все остальные услышали ее протестующие крики и, обернувшись, увидели меня. Что в этот момент пришло в голову Сэму, я не знаю.
      Зато знаю, что пришло в голову мне. Только одно слово.
      – Ублюдок, - сказала я. Это было все что я смогла сказать. - Ублюдок.
      Карл выглядел не менее изумленным, чем Сэм, но мне, естественно, было не до него. Все мое существо было сломлено тем, что мне пришлось столкнуться с этим новым Сэмом, Сэмом, которого я раньше никогда не знала.
      – Ты скотина, Сэм, подлая низкая тварь.
      Я возненавидела его в тот момент и продолжаю ненавидеть сейчас. Он попытался что-то сказать, но я ему не позволила.
      – У меня начались месячные, если тебе это интересно, - сказала я громко. - У нас ничего не получилось. Дик и Дебби не выжили.
      Мне не было никакою дела, что режиссер, Карл, Нахве и та девушка с голубыми волосами услышат меня. Мне было наплевать абсолютно на всё. Смутившись, они стали отворачиваться и даже вознамерились отойти подальше, чтобы не участвовать в семейной сцене, но я сказала, чтобы они остались. Я предложила им послушать текст в оригинальном исполнении, потому что завтра они все равно это услышат - из уст Нахве.
      Тут подбежал Джордж. Боже мой, и Джордж! Все они тут заодно. Помню, я в тот момент подумала, знает ли обо всем этом Мелинда.
      Улучив момент, Карл спросил меня, что я делаю и что вообще происходит.
      – А ты его спроси! - воскликнула я, и тут же все взгляды обратились с меня на Сэма. - Он ведь вам все обо мне рассказал… Господи, Сэм, да ты ведь украл мой дневник. Украл мои мысли и чувства, как последний вор!
      Уж не помню, высказала я ему все это именно в таких словах или просто кричала, стараясь вбить в него эту мысль, но почему-то запомнила, что одновременно расплакалась. По правде говоря, оглядываясь на все это сейчас, я сама себе удивляюсь. Я совершенно не тот человек, который способен устраивать сцены при посторонних людях. Наверное, неудачный исход искусственного оплодотворения совершенно подорвал мои душевные силы, а тут на меня обрушилось еще и такое.
      Потом Сэм и Карл одновременно взяли меня за руки, чтобы отвести в сторону. Сэм при этом бормотал какие-то оправдания, а Карл пытался успокоить меня и что-то мне объяснить. Вдруг Сэм на него окрысился.
      – Что ты лезешь не в свое дело! - закричал он с видом человека, который тоже вот-вот заплачет. - Я все про тебя знаю!
      Карл был явно изумлен. Похоже, услышать такое от Сэма он ожидал меньше всего на свете.
      – Но послушайте… - начал он, однако я не дала ему и слова сказать. Я обернулась к Сэму.
      – Да, это правда, Сэм! - заорала я на весь павильон. Тут уж действительно все начали пятиться и расходиться в разные стороны, даже шотландский режиссер, который не производил впечатления человека, которого легко смутить. - Ты все знаешь про нас с Карлом! Ты знаешь, что я была у него и мы с ним целовались. Ты все обо мне знаешь, правда? Потому что ты украл мои чертовы мысли! Так вот: получи еще один кусочек меня, и можешь не благодарить меня за этот подарок. Тебе больше не придется шарить по чужим дневникам, чтобы узнать одну маленькую новость! Я тебя ненавижу! Ненавижу так сильно, как я даже не думала, что могу ненавидеть кого- то. И я больше не хочу ни видеть тебя, ни говорить с тобой…
      Так я ему это и сказала. В этих или в других словах, но именно это. И я отвечаю за каждое свое слово. Я его ненавижу.
      Потом я выбежала из здания, а Карл и Сэм оба бросились за мной вдогонку. Если бы это не был худший день во всей моей жизни, я бы, пожалуй, нашла это забавным.
      Так мы и стояли там втроем на тротуаре Докленда, Сэм отчаянно пытался доказать мне, что он вовсе не собирался поступать как последняя скотина и делать то, что делал, а Карл напряженно выжидал момент, когда можно будет вмешаться в разговор, но все не мог решиться.
      – Сэм, ты слышал, что я сказала, - обратилась я к нему. К этому моменту я уже немного успокоилась - по крайней мере настолько, чтобы посмотреть ему в глаза. - Однажды я тебе говорила, что если ты это сделаешь, я уйду от тебя, и теперь я собираюсь сделать именно это.
      Он попытался хоть что-то возразить, сказал, что я сейчас просто не в себе, что это у меня гипертрофированная реакция на неудачу с искусст венным оплодотворением. Гипертрофированная реакция. Эту фразу я вряд ли когда-нибудь забуду.
      – Сэм, ты же читал мой дневник, - сказала я. - Ты знаешь, что иметь от тебя ребенка было моей самой заветной мечтой в жизни. Все, теперь этому конец. Больше я этого не хочу. И я рада, что Дик и Дебби умерли! Слышишь? Я рада, что их никогда на хрен и не было!
      Мгновение он молча смотрел на меня и был не в состоянии произнести ни слова. Потом он заплакал.
      Он понял, что потерял меня.

 
      Сегодня я впервые открыл этот файл - дневник - в своем компьютере с тех пор, как закончил писать сценарий, с тех пор, как мы с Люси в последний раз обнялись, и с тех пор, как я в последний раз был счастлив.
      Прошло уже три месяца, и пожалуй, за все это время не было ни минуты, во сне или наяву, когда бы я не тосковал по Люси всем сердцем.
      Даже не знаю, почему я вдруг решил снова написать что-то в этом дневнике. Просто вдруг захотелось. Наверное, правда заключается в том, что за последние месяцы я изрядно утомил всех своих друзей бесконечным нытьем о том, как я несчастен, и последним человеком, которому я могу жаловаться без риска еще больше усугубить свое одиночество, остаюсь я сам.
      То, как я поступил по отношению к Люси, было, без сомнения, самой страшной ошибкой, какую я только мог совершить в своей жизни. Каждый день я спрашиваю себя, как так могло получиться, как я мог быть таким кретином, но ответа не нахожу. Наверное, когда Люси впервые пригрозила, что уйдет от меня, я не принял ее слова всерьез. Я все время прокручиваю в голове те события, и мне почему-то кажется, что если бы она узнала обо всем не в такой тяжелый день и не таким неожиданным и ужасным образом, то ее реакция могла бы быть совсем другой. А может быть, все обернулось бы точно так же, не знаю. В любом случае эти рассуждения представляют для меня теперь сугубо теоретический интерес. Уверен я лишь в одном: виноват во всем только я.
      Процедура официального развода еще не началась, но я думаю, что долго этого ждать не придется. Мы с Люси с тех пор не разговаривали, хотя часто обменивались записками: сугубо деловыми, практического характера, не злобными, но очень холодными. Мне почему-то кажется, что сама по себе процедура развода, когда до нее дойдет дело, пройдет так же по-современному буднично и безразлично. Не будет ни судебного разбирательства, ни драматических выступлений, ни ужасных сцен или скандалов. От нас потребуется только выполнить необходимые формальности и выждать положенное по закону время. Люси не придется ничего доказывать. От нее не потребу ется выступления в суде, в котором ей бы пришлось говорить о моей писательской несостоятельности, ради прикрытия которой я и воспользовался ею как соавтором. Тот факт, что я обманул, фактически предал ее, не имеет для закона никакого значения. Достаточно того факта, что Люси не хочет больше быть моей женой. Институт брака в наши дни на глазах теряет свое значение. Работа над фильмом близка к завершению, по крайней мере, насколько мне известно, съемочный период закончен и начался процесс монтажа. Меня, впрочем, это мало интересует. Я вообще перестал принимать участие в работе над проектом с того дня, когда выбежал со студии, отчаянно пытаясь удержать Люси и убедить ее простить меня за то, что простить нельзя. Джордж и Тревор держат меня в курсе событий. Они говорят, что все по-прежнему полны энтузиазма по поводу фильма. Смешно: сбывается то, к чему я стремился всю свою жизнь, а мне на это совершенно наплевать. Поначалу я даже попытался вообще остановить все это дело. Интересно, много ли найдется на свете таких сценаристов? Осознав всю низость своего поступка, я вдруг подумал, что единственным способом хоть как-то спасти свое достоинство будет остановить работу над фильмом и отозвать сценарий. Как выяснилось, это уже не в моей власти. Ни фильм, ни даже сценарий больше мне не принадлежат, и остановить съемки я не могу. Сценарий и будущий фильм являются собственностью Би-би-си и «Эбав Лайн Филмз». Вложив в производство уже более двух миллионов фунтов, они вряд ли согласятся просто так отказаться от дальнейшей работы. Вряд ли спасение моего брака занимает одно из первых мест в списке их приоритетов.
      Я сообщил Люси, что пытался помешать продолжению съемок, а она в ответной записке довольно едким тоном сообщила, что ее не интересует, выйдет этот фильм на экраны или нет, и то, что я украл у нее, могу ей не возвращать. Странное дело: мне почему-то кажется, что Люси стало даже легче, когда она узнала, что история нашей с ней драмы перестала быть скорбным достоянием нас двоих и перешла в собственность большой корпорации. Это стало еще одним свидетельством того, что наша семья перестала существовать.
      Я перевел на ее счет все деньги, полученные за фильм. Сумма не слишком большая, хотя мне говорили, что если картина успешно пойдет в прокате, то мне еще будет причитаться значительная доля так называемых «потиражных». (Джордж на это сказал: «Ха!») В любом случае половина этих денег по праву принадлежит Люси, а остальное пойдет в счет той суммы, которую я буду должен ей за выкупаемую половину дома Она в этом доме жить больше не хочет. У нее даже не хватило душевных сил, чтобы зайти сюда еще хотя бы раз. Она попросила свою маму и сестру забрать ее ве щи. Когда я узнал об этом, у меня чуть не остановилось сердце. Вернее, то, что еще от него осталось.
      Люси купила себе квартиру, но, похоже, появляется там нечасто. Последней, окончательно доконавшей меня каплей стало то, что она теперь встречается с Карлом Фиппсом. Сама Люси, разумеется, ничего мне об этом не сообщала, тем более, что мы с ней с тех пор не разговариваем. Но она прекрасно знает, что я насчет этого в курсе, потому что она общается с Мелиндой, а Мелинда все рассказывает Джорджу. Не слишком-то прямая и удобная линия связи, но ничего лучшего у меня, к сожалению, нет. Я мучаю себя, пытаясь выяснить хоть что-то еще, и упрашиваю Джорджа сообщать мне все, даже жестокие для меня детали. Оба мы чувствуем себя в этой ситуации неловко, но что я могу поделать? Я просто в отчаянии. Я думаю о Люси все время. Судя по доходящей до меня обрывочной информации, отношения у них с Фиппсом замечательные, очень страстные и оживленные. Я, конечно, этому очень рад и в то же время испытываю ярость и презрение.
      Мне действительно хочется, чтобы Люси была счастлива. Честное слово. Мне остается только надеяться, что Карл Фиппс осознает, какое счастье ему привалило. Впрочем, я не имею никакого права это говорить. Я ведь не осознавал.
      Я начал писать еще один сценарий. Руководствуюсь я при этом тем, что всегда советовала мне Люси: ищу темы и сюжеты в себе. Это сценарий о тупом, одиноком, жалком, слабом, безвольном ублюдке, который сполна заслужил все, что получил. Это комедия.
 
      Прошло еще шесть недель.
      Шесть жалких, убогих недель.
      За те долгие серые дни, что прошли с того времени, как я умудрился разрушить свою жизнь, мне удалось узнать кое-что интересное. Я обнаружил, например, что вопреки известной истине время никого ни от чего не лечит. Каждое утро я просыпаюсь с тайной надеждой на то, что прошедшие в забытьи часы хоть в какой-то мере облегчили боль от тех незаживающих ран, которые я сам себе нанес. И каждое утро меня постигает разочарование. Время не лечит и не облегчает страданий. Мне все так же плохо, у меня все так же сводит желудок, а в голове все та же безнадежность. Я по-прежнему презираю себя и люблю Люси, которая в данный момент скорее всего находится в постели с Карлом Фиппсом (сейчас два часа ночи). Тревор говорит, что четыре с половиной месяца - это не срок, и если я рассчитываю на лечение временем, то мне следует брать в расчет годы, а может быть, и десятилетия. Сомнительное утешение, ничего не скажешь.
      Боюсь даже сам себе в этом признаваться, но похоже, что я на глазах превращаюсь в очень убогое и жалкое существо.
      Каждый вечер я напиваюсь в стельку, а простыни стираю раз в месяц.
      Эти строчки я пишу в дневник лишь потому, что сегодня получил от Люси письмо и ума не приложу, что делать дальше. На самом деле это не письмо, а послание по электронной почте. Уже одно это немало удивило меня. Когда мы жили вместе, Люси не умела даже правильно установить время на таймере микроволновки. Вероятно, этот ублюдок научил ее. Ну, разумеется: такой крутой и продвинутый парень, как он, не захотел бы иметь рядом с собой девушку, которая обменивается с кем-то информацией таким отстойным способом, как обычная почта.
      Несколько дней назад я написал ей письмо с двумя вопросами: не собирается ли она подавать на развод и где ключ от нашего сарайчика в саду, потому что трава на лужайке уже выросла чуть ли не в фут высотой.
      Я собираюсь загрузить ответ Люси в этот же файл. Мне бы хотелось сохранить его, и этот дневник будет для него столь же подходящим местом, как любое другое.
 

      Дорогой Сэм.
      Ключ от сарайчика лежит под вторым справа от двери горшком фуксии. Если ты впервые за это время вспомнил о саде, то я думаю, что все наши растения уже погибли. Если же нет, пожалуйста, немедленно обеспечь их ЛНЗ. Если ты забыл, что это такое, повторяю по буквам - Любовь, Нежность и Забота. В сарайчике есть специальная подкормка для растений. Если увидишь на растениях тлю или тому подобную гадость, пожалуйста, наполни пульверизатор мыльной водой и осторожно опрыскай пострадавшие растения. НЕ ИСПОЛЬЗУЙ никаких химикатов, так как в нашем садике все органическое. Вообще-то у меня волосы дыбом встают при мысли о том, сколько там теперь кошачьего дерьма. В принципе нужно хотя бы раз в неделю проходить по саду и собирать эти какашки в совочек, иначе рано или поздно весь сад будет погребен под слоем дерьма. Что касается развода, то, пожалуй, настало время официально засвидетельствовать то, что давно уже стало реальностью: нашей семьи больше не существует. Тем не менее я полагаю, что было бы нечестно, если бы я первая сказала тебе, что хочу развода. В конце концов, как такового развода я не хочу. Не в нем дело. Я никогда не хотела, чтобы наша семья распалась. Единственная причина, по какой я хочу развестись, заключается в том, что я не могу простить тебе того, что ты со мной сделал, и я в жизни не стала бы с тобой разводиться, если бы не тот твой поступок. Следовательно, это не я, а ты хочешь развода. Ну вот, написав это и проанализировав все написанное, я пришла к выводу, что, пожалуй, и сама готова подать на развод. Впрочем, не сию минуту. Я пока не в форме и боюсь, что моя нервная система не выдержит этой неприятной процедуры.
      Сэм, я до сих пор не могу поверить, что все так обернулось. Как ты мог оказаться таким болваном?
      Твоя, и т. д., и т. п. Люси. 

      Она так и написала: «и т. д., и т. п.». Не знаю, смогу ли я когда-нибудь в будущем открыть этот файл.
 
      Дорогой Сэм.
      Прошло еще четыре месяца, и вот я снова почувствовал, что мне нужно собраться с мыслями, а для этого по возможности изложить их в письменном виде.
      Премьера фильма «Все возможно, детка» состоится на следующей неделе. Все вокруг только об этом и говорят, и похоже, что премьера станет заметным светским событием. Телевидение нам уже обещано, равно как и присутствие знаменитостей. О фильме уже говорят как об образце нового британского кино. Надо сказать, что новое британское кино рождается в наши дни едва ли не каждую неделю. Не хотелось бы быть циничным по отношению к собственному фильму, но похоже, что птица-феникс британского кинематографа восстает из пепла так часто, что у нее от этого голова идет кругом.