Как и Эрменрих, он должен был примириться с судьбой.

Айвар покосился на приятелей.Болдуин сидел, подперши подбородок рукой, и внимательно смотрел на наставника. Айвар достаточно хорошо знал его, чтобы понять, что он даже не видит наставника. Эрменрих снова чихнул, утер нос рукавом и заерзал, крутя стилос. Даже Зигфрид о чем-то задумался. Айвар знал его привычку крутить левой рукой кончик уха, когда он отвлекался.

О Владычица, Айвар знал, о чем они думают. О ком они думают, все они.

Дверь классной комнаты заскрипела. Речь преподавателя прервалась, все головы поднялись и повернулись к входящему. Брат Методиус появился в классе с таким мрачным выражением лица, что Айвар внезапно испугался, что старая королева, болезнь которой обострилась, только что умерла.

Методиус отозвал Мастера-Надуты-Губы в сторонку. Они тихо о чем-то беседовали. Айвар расправил плечи и уставился на слова, записанные на табличке перед ним. Доцет, докуит, доцебит. Думая о Таллии, он записал: Нос ин веритате докуерат — «Утвердила нас в истине».

Болдуин пнул его под столом. Айвар вздрогнул и увидел, что брат Методиус сделал им знак идти молча за ним.

Он послушно поднялся. Они вышли из класса, спустились по лестнице. Из всей группы выделили лишь их четверых. Может быть, причину знал Зигфрид, может быть, Эрменрих слышал что-то от своей кузины, но Айвар не отваживался заговорить. Рядом молча шествовал брат Методиус.

Айвар почти сразу начал подозревать что-то дурное. Методиус привел их в кабинет матери Схоластики и остался возле двери, как тюремщик, преграждающий путь к побегу. В кабинете никого не было.

Через открытое нараспашку окно в комнату вливались потоки солнечного света, в лучах которого плавали многочисленные пылинки. Под окном в саду работала монахиня. Айвар не мог понять, собирала ли она травы или занималась прополкой. Он видел изгиб ее спины и размеренные движения спокойного и умиротворенного человека, знающего свое место в мире и по-своему постигшего Бога.

В душе Айвара мира не было.

Болдуин украдкой дернул Айвара за рясу и еле заметно наклонил голову вправо. Через открытую дверь там можно было видеть часть кельи, угол простой кровати. Перед постелью на коленях стояла женщина. Ее голова была прикрыта платком, а руки молитвенно сложены. Айвар невольно тихо ахнул. Несмотря на платок, полностью закрывавший пшеничные волосы, он тотчас узнал эту молитвенную позу. Он видел ее во сне.

В дверном проеме появилась мать Схоластика, заслонившая Таллию. Она вошла в кабинет и закрыла за собой дверь. В тишине щелкнул засов. Все четверо послушников смиренно опустились на колени. Стоя на коленях с опущенной головой, Айвар услышал, как мать Схоластика прошла к столу и села в кресло. Снаружи трещали кузнечики, раздалась птичья трель.

— Ересь, — сказала мать Схоластика.

Все четверо виновато взглянули на нее. Но она ничего больше не сказала. Ее лицо казалось высеченным из камня. Она молча рассматривала послушников. На подоконник опустился дрозд. Его черное оперение напоминало щегольскую накидку гвардейца. Дрозд повел ярким оранжевым клювом и уставил на них золотой глаз. Эрменрих кашлянул, и птица вспорхнула с окна, скрывшись в саду.

— Вы заражены словами этой девушки, которая даже не приносила церковного обета. Это так? Можете вы поклясться передо мной, что не затронуты ее лжеучением? Можете поклясться, что ее ложное видение Благословенного Дайсана не искусило вас?

Каждое ее слово звучало, как железный грохот копыт боевого коня, несущегося в атаку. Айвар сжался от ее гнева. Эрменрих ерзал. Болдуин выглядел как образцовый кающийся грешник. Праведность светилась в красоте его лица, он молил Господа простить его прегрешения, разумеется немногие и незначительные.Но ни один из них, включая ее любимого многообещающего Зигфрида, посвященного Церкви в возрасте шести лет, не дал ей требуемой клятвы.

Они не могли этого сделать.

Они слышали Таллию, они собственными глазами видели ее чудом открывшиеся раны, повторявшие стигматы Благословенного Дайсана в Его страстях.

Они были свидетелями чуда розы.

Мать Схоластика поднялась из-за стола, как ангел Божий, готовый поразить грешников.

— Не вздумайте сказать мне, что вы верите в то, что она говорила. Что вы сами проповедуете это. Господь с Владычицей, спаси и сохрани!

— Прошу прощения, матушка, — заикаясь, начал Зигфрид, побелев и дрожа. — Если бы вы только слышали сами, что говорила леди Таллия, если бы вы стали свидетелем чуда, как мы… Добрые епископы Аддайского Синода неправильно поняли вопрос, который решали. Ведь это было триста лет назад! Их ввело в заблуждение…

— Молчать!

Даже Болдуин вздрогнул.

— Дети, — так она поставила их на подобающее им место, — вы понимаете, что наказание за ересь — смерть?

Но Зигфрида нелегко было сбить. Под его неподдельной скромностью скрывалось невиданное упорство. Он жил лишь для книг и учения, уверившись в идее, он не мог предать ее.

— Лучше умереть, говоря правду, чем жить молча.

— Чудо, — презрительно сказал вдруг брат Методиус, даже не испросив разрешения говорить. — Розы росли в этом дворе много лет, пока их не вырубили, чтобы построить забор. Который, к сожалению, не помог…

— Не будем обвинять забор, брат Методиус. Он служил Господу и своей цели и послужит им впредь. Виноваты семена ереси, пустившие ростки в этих молодых душах. Но раз мы знаем, сколь они укоренились, мы сможем от них избавиться. Их следует изолировать, и вы проследите, чтобы они ни с кем не общались, пока не отбудут.

— Уж я постараюсь, — сказал брат Методиус с таким выражением, что Айвар почувствовал обреченность. Брат Методиус, небольшого росточка мужчина средних лет, славился своей ученостью и твердостью. На его обещание можно было положиться.

— Отбудем. — Елейная осанка Болдуина исчезла. — Вы же не отошлете нас домой, матушка? Прошу вас…

— Время послушания закончилось, — резко ответила мать Схоластика, оборвав его мольбу.

Эрменрих кряхтел, пряча свои мысли. Зигфрид опустил голову так низко, что лица не было видно.

Айвар подумал о доме. Дом для него ничего более не значил. Что он будет там делать? Охотиться? Драться с Эйка? Женится на какой-нибудь наследнице? Найдет себе имение подальше к границе?

После слов Таллии, после ее чуда все мирские занятия казались такими пошлыми, банальными. Неважно, что говорил о розах брат Методиус. Айвар видел чудо и поверил в него. Конечно, матери Схоластике и брату Методиусу надо объявить чудо фальшивым, потому что оно низвергает все, на чем основана их вера.

Они верят в Экстасис, когда после семи дней поста и молитвы во искупление людских грехов Владычица и Господь в Своей милости вознесли Его прямо на небо. Они не хотят верить, что Благословенный Дайсан страдал и умер на земле и что Владычица воскресила Его Своею силой, потому что Он единственный на земле не был затронут тьмой, потому что он — Сын Божий, Сын Ее, Матери всего сущего.

— О доме никто не говорит, — возразила мать Схоластика, не смягчая тона. — Всех вас разошлют по разным местам. Болезнь поразила вас всех вместе. Стаду овец легко погибнуть, если среди них хоть одно глупое и отчаянное создание готово спрыгнуть с утеса. Другие следуют за ним не раздумывая. То, что вы сейчас испытываете, лишь преходящая фантазия.

Ваши нынешние заблуждения бренны, они рассеются. Упорный труд, уединение, молитва помогут вам вернуться на путь истинный. Конечно же, мы сообщим братьям обителей, в которые вы направитесь, о ваших заблуждениях. Они позаботятся, чтобы этот недуг не коснулся окружающих и покинул ваши заблудшие души.

Эрменрих снова заерзал. Его интересовала судьба, уготованная Хатумод.

— У вашей кузины свой путь, — спокойно ответила мать Схоластика, — пусть ее судьба более вас не занимает, брат Эрменрих. — Последовал кивок брату Методиусу, жестом призвавшему их к молчанию.

Эрменрих закашлялся, чихнул, вытер рукавом глаза, Болдуин дрожал. Айвар сосредоточился на затекшей левой ступне и мурашках в коленях.

— Эрменрих отправится в аббатство Фирсбарг, — распорядилась мать Схоластика. — Болдуин станет одним из братьев монастыря Сеит-Галль. — (И Болдуин едва сдержал вздох облегчения.) — Айвар вступит в братство Святого Валарика — мученика.

Эрменрих поморщился.

— Дальние восточные провинции, — пробормотал он. Болдуина возмутило его географическое невежество.

— Еще дальше, это вообще за пределами королевства. Территория Редерии, у черта на рогах, — пробормотал он тихо, не разжимая зубов.

— Прекратите болтовню, — строго приказала мать Схоластика. — Я не спрашиваю вашего мнения. Наконец, Зигфрид останется здесь, в Кведлинхейме, под нашим присмотром.

Разбросаны во все стороны. Эрменрих — на запад, далеко в Варингию, Болдуин на юг, в горы Вейланда, а сам он — в сердце варварских территорий, опасных даже в самые мирные времена.

— А что будет с Таллией? — Зигфрид не мог удержаться от этого вопроса, несмотря на запрет говорить. Происходящее волновало его глубже, чем остальных, для него вопросы веры были важнее, и если уж он в чем-то уверился, то оставался в этом неколебим. «О Владычица, что будет с Зигфридом без их присмотра!» — с жалостью подумал Айвар.

Но мать Схоластика, несмотря на выказанное Зигфридом непослушание, одарила его взглядом, в котором сквозь порицание проступала доброжелательная снисходительность. Мать Схоластика была сурова, весь ее облик подчеркивал эту суровость: тщательно закрытые платком волосы, торжественная белизна одежды, золотая цепь на шее как знак ее земного могущества и перстень аббатисы на пальце — символ церковной власти и авторитета в вопросах веры. Но при виде Зигфрида ее лицо смягчалось.

— Ее судьба не должна интересовать вас. Ей вообще не место в этих стенах. Ее участь решит сам король, как посчитает нужным.

Зигфрид, опомнившись, опустил глаза и замолчал.

Айвар не знал, что ему думать. Он попытался представить себе Лиат, но она ускользала от него. Ее образ давно уже стерся из его памяти, в отличие от образа Таллии. У Лиат не было веры. Когда он о ней думал, он не мог забыть о ее тайне. Она не была красивой в обычном смысле слова, но отличалась от всех женщин, которых он когда-либо видел. Он вспоминал ее манеру держаться, излучаемое ею манящее тепло. Он понимал, что все еще любит ее. Но Благословенный Дайсан учит, что вожделение — ложная любовь, а истинная любовь лишь та, которая мирно длится до конца дней. Не о теле Таллии он мечтал, ее страсть и фанатическая убежденность не оставляли его в покое.

Дверь скрипнула и отворилась. Брат Методиус отступил в сторону. В помещении послышался многоголосый шум. Вошла сестра, ведающая посетителями. Обычно невозмутимая, сейчас она, казалось, была чем-то взволнована.

— Прошу прощения за беспокойство, матушка, — сказала странноприимная сестра, покосившись на послушников.

— Я понимаю, что у вас важное дело, сестра. Что случилось?

— Это касается тех посетителей, которые вчера прислали гонца с сообщением о своем прибытии.

Мать Схоластика кивнула. Она поправила совиное перо, положив его ровнее рядом со стопкой исписанных ею листов пергамента:

— Ну так что же, все готово к их прибытию, соответствует их роду и знатности?

— Разумеется, матушка.

Аббатиса насторожилась, видя волнение посетительницы и ее нежелание острить.

— Успокойтесь, сестра, я уверена, они у нас долго не задержатся, лишь переночуют по пути ко двору короля. — Она переглянулась с братом Методиусом, и они поняли друг друга без слов. — Она может доставить к королю Таллию.

— И захватить Айвара. Ведь она все равно вернется домой, на восток, и может сдать его в монастырь.

— Конечно. Я попрошу ее держать их подальше от всех, на кого они могут повлиять своими еретическими заблуждениями, усугубив тем самым свое положение и совратив с пути истинного нетвердых духом.

Голоса снаружи становились громче и нетерпеливее, вызывающе нарушая монастырскую тишину.

Сестра показала на вход:

— Но она тут, за дверью. Я не смогла ее разубедить, даже сказав, что у вас важная беседа. Таких напористых я еще не встречала. — Она сделала паузу, собираясь с духом и стараясь вернуться к подобающей монахине отрешенности от мирской суеты. — Она утверждает, что у нее к вам важное дело.

— Ко мне? — Мать Схоластика так редко проявляла свое удивление, что Айвар на мгновение забыл свои горести и раздумья. Важное дело!

Дверь распахнулась. Она не могла больше ждать снаружи. О Владычица, она совершенно не уважала Церковь!

Она вошла во главе толпы из слуг, лордов, леди и разряженных управляющих. Как стадо ввалились они в помещение. Смех и болтовня, правда, мгновенно затихли при виде величественной аббатисы, сестры короля. Все вошедшие склонились в поклоне или опустились на колени, каждый по-своему. Все, кроме нее. Айвар вытаращил глаза и разинул рот.

— О Боже! — послышался рядом дрожащий голос Болдуина. — Только не это! Боже, молю Тебя, помоги мне!

Это была дама средних лет, высокая, статная, ее одежда сверкала золотым шитьем, а в волосах серебрилась седина. Без сомнения, ее дети были старше некоторых из присутствующих, возможно, какие-то мальчики и девочки уже называли ее бабушкой. Ее нельзя было назвать некрасивой, а гордая осанка головы выдавала знатную особу и казалась для нее столь же естественной, как и расшитый золотыми цветами и птицами легкий летний плащ. Видно было, что ей все равно, рады ей здесь или нет, она требовала уважения к своему рангу.

— Кто это? — прошипел рядом с Айваром Эрменрих.

— Маркграфиня Джудит, — кратко произнесла мать Схоластика, не поклонившись. Как и та, к кому она обращалась.

Болдуин захрипел, как будто подавившись. Он сильно побледнел, но даже это не могло скрыть его несчастную мужскую красоту.

— Я приветствую вас, — так же бесстрастно продолжала мать Схоластика, — и предлагаю гостеприимство Кведлинхейма. Вы здесь по пути ко двору короля Генриха? К сожалению, королева Матильда слишком слаба и никого не принимает.

— Мне жаль это слышать, я буду молиться о ее выздоровлении. — Маркграфиня Джудит говорила тоном женщины, которая всегда получает то, чего хочет и когда хочет. — Но у меня в Кведлинхейме другое дело, сердечное. Я достаточно стара и достаточно сильна, у меня достаточно наследников, чтобы решить этот вопрос по своему усмотрению.

«Мать Хью», — подумал Айвар. В ней не было почти ничего общего с сыном, кроме, пожалуй, роста и почти презрительной властности, с которой она смотрела на аббатису.

Как осиновый лист на ветру, дрожал рядом Болдуин.

Мать Схоластика слегка пошевелила рукой, приглашая гостью продолжать, но та повернулась и уставилась на Болдуина, как василиск, готовый броситься на добычу:

— Я приехала за женихом.

Слезы хлынули из глаз Болдуина.

Лавастин разбил лагерь на невысоком холме в лиге от Гента. Он стоял рядом с Аланом, положив руку на плечо сына. Оба смотрели на заброшенные пашни, заросшие травой, сквозь которую пробивались стебли пшеницы и ячменя. Вдалеке можно было различить стада коров и овец. Эйка уже знали о них.

— Как ты думаешь, сколько они будут терпеть нас? Лавастин ответил не сразу. Ниже, примерно на середине склона, солдаты начали рыть траншею. Выше звенели топоры — это рубили рощицу на плоской вершине холма.

— Посмотри, — Лавастин показал на поля и дальние стада. — Пастбищное животноводство. Они во многом похожи на нас и в то же время совсем другие. — (Восточный берег лежал в сизой дымке. По горизонту клубились облака, башни крепостной стены и Гентского собора расплывались в отдалении.) — Пора идти.

— Отец, присутствовать ли мне на совете? Что если Эйка видит мою жизнь так же, как я вижу свои сны его глазами?

За спиной Лавастина солнце клонилось к горизонту, к ногам графа и его наследника тянулись длинные тени деревьев, растущих на отдаленных холмах, прилегающих к речной долине. В лагере горели костры, дым поднимался к небу, свидетельствуя об их присутствии на этой земле. До Алана донесся запах готовящегося на кострах мяса, и тут же он поразительно четко услышал треск поленьев в кострах, шипение капающего на угли жира, почувствовал жар этих углей. Мухи вились над отбросами в месте забоя скота, и он чуть было не попытался отогнать их взмахом руки, но вовремя опомнился. Кучи мусора были даже не видны отсюда. Пятый Брат вместе со своей кровью дал ему это обостренное восприятие тогда, много месяцев назад, когда Алан стал свидетелем его жизни, научился видеть ее во сне.

Лавастин пристально смотрел на восток, осматривая город, уже почти скрытый туманом и сумерками. Улыбка его была столь неуловима, как поблескивание далекой реки.

— Ты будешь на совете, как это и подобает молодому лорду, которому рано или поздно предстоит взять на себя ответственность за управление графством Лавас.

Алан знал этот тон графа: спорить бесполезно.

Они вместе прошли к шатру, где под навесом ждали капитаны его армии. Лавастин сел и указал Алану на походный стул справа от себя. Все остальные стояли, даже лорд Жоффрей, вежливый взгляд которого раздражал Алана.

Алан смотрел на собравшихся мужчин и женщину. Капитан Лавастина стоял слева от графа. Надежный человек и храбрый солдат. Лорд Жоффрей достойно повел себя при отражении нападения Эйка на северо-западный берег два года назад. Конечно, и сейчас от него можно ожидать того же. Лорд Уичман несколько месяцев набирался опыта борьбы с Эйка, но был он безрассуден, горяч и заносчив, его тяготит власть Лавастина, но он все же подчинялся этой власти. Капитан, которого прислала со своим отрядом епископ Констанция, был сыном графини Отунской. Лорд Деди, молодой человек, чуть ли не ровесник Алана, всегда выглядел утомленным, был немногословен, но солдатами своими управлял уверенно. Герцогиня Фесская Лютгард поставила во главе своего кавалерийского отряда дальнюю родственницу, взгляд которой резал, как меч, и которая по пути уже трижды успела подраться, сломав нос пьяному вассалу лорда Уичмана, молодому лорду, спросившему, почему она воюет вместо того, чтобы рожать детей. Алану казалось, что лорд Уичман желал ее, хоть и не смел проявить это в той же манере, что помогла ему овладеть дочерью простого земледельца.

Чуть поодаль стояло несколько сержантов, командовавших отрядами пешего ополчения, состоявших из вольных земледельцев. Один из них убил пролетавшую мимо муху.

Лавастин свистнул, и собаки подбежали к нему. Старый Ужас сразу улегся у ног, остальные сначала запрыгали, напрашиваясь на ласку, затем тоже стихли. Тоска и Ярость легли по обе стороны от Алана, а Привет тяжело навалился на его сапога. Устроившись таким образом, они образовали внушительную графскую свиту.

Граф бросил взгляд на Алана, затем упер руки в прикрытые кольчугой колени и осмотрел собравшихся. Никто из этих мужественных или по крайней мере безрассудно храбрых людей не дрогнул под его взглядом. Никто, кроме Алана.

О Владычица, стоило ли ему присутствовать на совете? Но с отцом не поспоришь. Даже если Пятый Сын может увидеть военный совет его глазами. Даже если в сегодняшнем сне принц Эйка встретит спокойный проницательный взгляд графа.

Осмотрев своих капитанов, Лавастин заговорил:

— Мы знаем, что несколько кланов Эйка удерживают город. Ими руководит Кровавое Сердце. Насколько нам известно от лорда Уичмана, который уже длительное время сражается с ними… — он сделал паузу, позволяя молодому лорду насладиться этим упоминанием его заслуг. Уичман покосился на леди Амалию, стремясь убедиться, что она тоже слышала, — а также по сведениям, полученным от беженцев и наших разведчиков, можно предположить, что силы Эйка численно превосходят наши. По всей видимости, это знает и Кровавое Сердце.

— Но мы не видели разведчиков Эйка, — возразила леди Амалия. — Если бы мы их заметили, то они не смогли бы уйти от нас.

Лорд Уичман фыркнул:

— Если вы не встретили Эйка с их собаками, то это не означает, что их здесь нет.

Колдовство и обман зрения? Я не верю в это. Дикари не владеют магией.

— Скоро поверите, леди Сомнение.

Лавастин поднял руку и восстановил тишину. Однако лорд Уичман теперь слушал его вполуха, то и дело посматривая на гордую и храбрую леди Амалию, которая более не удостоила его взглядом. Она слушала графа внимательно.

— Кровавое Сердце знает и то, что могут подойти главные силы его величества короля Генриха, чего мы с нетерпением ожидаем, да будет на то воля Господа. Конечно же, Кровавое Сердце не отступит до тех пор, пока может что-то получить с этих земель. Поэтому нам надо быть бдительными и ожидать больших сражений. — Он еще раз осмотрел капитанов, потом перевел взгляд на сержантов, тихо стоявших поодаль. — За ночь нам нужно укрепить наши позиции, вырыть ров. Все, кто может, должны работать посменно, чтобы сделать хороший ров и насыпать вал для защиты от нападения Эйка. Свободная смена будет отдыхать. Пусть крепкие руки, отважные сердца и милость Божия принесут нам победу. — С этими словами Лавастин поднялся, позволяя всем разойтись: — Сейчас по местам. До рассвета я еще поговорю с каждым из вас.

Лорд Жоффрей замешкался и, когда остальные покинули шатер, обратился к Лавастину:

— Мудро ли ваше решение? Надо было атаковать сразу, пока можно было сыграть на неожиданности. Или же отойти и дождаться прибытия главных сил короля. Это было бы разумнее.

Граф некоторое время не отвечал, и Жоффрей забеспокоился.

— Вы признаете мое руководство или отказываетесь подчиняться, кузен? — спросил вдруг граф.

Вспыхнув, Жоффрей преклонил колено:

— Я подчиняюсь вам, милорд.

— Тогда прошу выполнять мои приказы.

Жоффрей поклонился и, взглянув напоследок на Алана, удалился. Остались Лавастин, его капитан и Алан.

Капитан медленно приблизился к графу, поглядывая на собак, но те лишь слегка ворчали на него и не двигались.

— Вы знаете, милорд, что я говорю всегда искренне.

— Именно поэтому я и ценю ваши советы, капитан, — ответил Лавастин, и что-то скользнуло по его губам, какая-то тень улыбки. — Продолжайте.

— Я бы посоветовал отойти обратно к Стелесхейму и дождаться короля с армией. Если мы объединим силы, Эйка не выстоят против нас.

Лавастин и капитан были одного роста, но капитан был намного шире в плечах, кряжистый, как лесоруб. Старый Ужас шевельнулся, приподнял голову и обнюхал руку капитана. Тот не обратил внимания на собаку, и Алан понял, как храбр этот человек.

— Лежать, Ужас, — приказал Лавастин. — Спасибо за совет, капитан. Я очень высоко ценю ваши знания и опыт, но мы не знаем, где сейчас король Генрих, не знаем даже, собирается ли он в Гент. Я молился о чуде, чтобы король прибыл сюда, на наше поле битвы, но нельзя уповать на чудо. Мы должны продержаться до его прихода или взять Гент сами. Я дал слово захватить Гент.

— Милорд! — Капитан откашлялся, ему явно было неуютно, может быть из-за собак. Он посмотрел на Алана, казалось, покраснел и отвел глаза. Привет заскулил и заколотил хвостом. — Милорд, молюсь, чтобы ваша отрубленная голова не приветствовала короля со стен Гента. Клятву можно нарушить, если ставка — жизнь и земля.

— Нет. — Лавастин повернул голову к речной долине. Было уже слишком темно, чтобы видеть изгибы реки или далекие башни Гента, но вставала полная, сверкающая сквозь туман луна. — Клятва дороже земных ценностей, дороже жизни и земли. Мы продолжим разговор ближе к рассвету.

Капитан послушно склонил голову. Он попрощался и, не говоря более ни слова, покинул палатку.

Не была ли ошибкой эта остановка под носом у бесчисленных Эйка, спрятавшихся за стенами Гента? Совет капитана казался весьма разумным. Тьма все сгущалась вокруг, с реки подул ветер. В углу шатра полотнище ослабло и захлопало, слуга заторопился туда, чтобы закрепить его надежнее.

Но граф, казалось, знает, что делает. Он всегда отдавал себе отчет в своих действиях, всегда рассчитывал на много шагов вперед. Он был одарен ясным сознанием и абсолютной убежденностью в собственной правоте.

Лавастин, как бы забыв обо всем предыдущем, повернулся к Алану:

— Алан, я хотел бы, чтобы ты руководил работами здесь, вокруг лагеря. С вершины холма мой штандарт хорошо виден всем. Если счастье не улыбнется нам, все соберутся здесь.

— Счастье не улыбнется? Я думал, ты хочешь ждать прибытия короля.

— Так и планирую. — С безучастным выражением лица Лавастин вглядывался в вечерний туман. Луна уже выползла из него и окрасила своим светом небо на востоке. Из звезд Алан видел лишь самые яркие. — Эйка знают, что мы здесь, никто не мешает им напасть на нас. Мы должны быть готовы к этому. Если меня убьют, командование переходит к тебе.

— Если тебя убьют?

Лавастин, казалось, не слышал его.

— Если при атаке на центр вал будет прорван, строй пехоту стеной щитов, копий, топоров. О такую стену Эйка разобьются, как прибой об утес. Если будет прорвана стена щитов… Алан, ты слушаешь меня?

— Д-да, отец. — Он слушал внимательно, но не мог побороть ужаса.

— Боишься, сын? — более мягко спросил граф.

— Д-да, отец. Не хочу лгать.

Граф поднял руку и странным, неуклюжим движением дотронулся до щеки Алана — как будто и не погладил, а смахнул что-то, даже не так, как трепал собак.

— Ничего унизительного в этом страхе нет, Алан, можешь его не стыдиться. Стыдиться нужно, только если страх мешает мыслить. Теперь слушай внимательно. Ты и люди в центре должны защищать знамя. Я буду с тобой, Господь свидетель. Тебе оседлают Серую Гриву, я возьму чалого мерина.

— Но куда ты?

— Я буду объезжать лагерь и вал.

Факелы горели кольцом в центре холма, который торчал, как пузырь, среди полей. Люди усердно работали. В основном они молчали, лишь иногда раздавался смех или сопение, когда приходилось откапывать и оттаскивать к валу большой камень. Алан слышал чавканье лопат, вонзаемых в землю, и шуршание выбрасываемой земли. Укрепления, которые должны преградить путь Эйка, росли.

— Ров и вал дают защиту, — пробормотал Лавастин, положив одну руку на плечо Алана, другую на громадную голову Ужаса, — но лишь наши сердца и наша решимость позволят нам победить. Помни это, Алан.

Оставив Алана с собаками, граф кликнул слуг и отправился на позиции.

Алан подозвал собак и привязал их вокруг шатра, оставив с собой лишь Тоску и Ярость, которые спокойно уселись рядом. Он некоторое время смотрел на восходящую полную луну. Угадывались ли там, вдали, башни и стены Гента? Он может увидеть город во сне. Что знает от него Пятый Сын? Что такого сказал Лавастин на совете, что он хотел довести до сведения Кровавого Сердца?

— Прошу прощения, милорд Алан. — Перед ним с почтительным поклоном появился капитан Лавастина. — Люди всю ночь работают посменно. Вал и ров к рассвету будут готовы, хоть я и не знаю, помогут ли они нам. Вы видели Эйка, милорд, дрались с ними и убили некоторых из них… — Он ухмыльнулся, вспоминая осеннюю стычку.

Похвала капитана подбодрила Алана и добавила ему храбрости. Конечно же, не из-за лести этот вояка так долго служил у Лавастина. Граф терпеть не мог дураков, льстецов и доносчиков. От этого слова капитана были лишь приятнее.

— Молю Господа, чтобы этого не случилось, — продолжал капитан, — но могу спорить, что Эйка полезут на эту стену, как мыши на сыр. Но милорд граф знает, что делает. — Он сказал это не для того, чтобы подбодрить себя, а констатируя очевидное, с полной уверенностью в своих словах. — Мы сделали трое ворот, каждые из них укреплены телегами. Все рассчитано. Я посоветовал бы вам прилечь отдохнуть. Когда начнется сражение, вам понадобится свежая голова. Алан кивнул:

— Отлично, капитан.

В его словах звучала неуверенность. Он чувствовал себя беспомощным и, что еще хуже, бесполезным. Многие солдаты имели богатый опыт битв с Эйка. Он же после единственного сражения, в котором он убил уже раненного и, возможно, умиравшего гивра, и одной стычки, в которой не смог нанести ни одного удара, хотя все и восхищались его действиями, стал вторым лицом после графа в целой армии.

Как кольчуга, которая была на нем, ответственность давила на плечи. Но довериться было некому, кроме «орла», которого Лавастин с небольшим отрядом услал на поиски короля Генриха. О Владычица, он даже бедняжку Лиат не смог защитить.

— Идите отдыхать, милорд, — сказал капитан, все еще не уходивший. — Помню, когда я был еще пацаном, отец говорил: «Нет смысла раздумывать о приливе, который все равно придет, лучше вовремя убраться с пляжа»…

Алан не смог сдержать улыбку:

— Совсем как моя тетка — Он замолчал, потому что ему все еще трудно было вспоминать о тете Бел, которая уже не была его теткой. Но старый солдат только кивнули указал на вход в шатер графа, где ждали слуги.

Это его ответственность. Он — сын и наследник Лавастина, этой ночью и впредь, вне зависимости от того, атакуют Эйка или нет. Это его долг, который надлежит исполнить.

Отпустив капитана, он вместе с Тоской и Яростью вошел в шатер. Алан улегся, не снимая кольчугу и накидку, положив рядом шлем, щит и меч. За полотнищем шатра слышалось ржание лошадей тех кавалеристов, которые вместе с капитаном остаются с ним на холме. Рука Алана опустилась на голову Тоски. Ярость беспокойно покружила по шатру и улеглась.

Может быть, битвы не будет. Может быть, если Генрих скоро прибудет, он вынудит Эйка уйти спокойно. Может быть, Пятый Сын тоже думает о мире.

Но мира в его снах не было.

Разбитый и ослабленный потерей крови, он сидел в своих цепях тихо, словно окаменел, прислушиваясь к военному совету Эйка. Шесть уцелевших собак расположились вокруг него. Они скребли плоский камень пола, чувствуя возбуждение, кровь и смерть. В такие моменты Санглант размышлял об их умственных способностях. Говорить они не могут, но их действия осмысленны. И все же они не умеют хитрить, как люди или их хозяева, Эйка.

Кровавое Сердце совещался со своим опальным сыном.