Корона Звезд (№2) - Собачий принц

Алан вскочил в седло и подъехал к отцу. Они добрались до склона горы. Высокий валун у основания утеса назывался Головой Дракона. Па его вершине росла хилая ива в окружении нескольких розовых кустов. У валуна их ждали посланцы из Оспы. Деревня Осна — крупный морской порт, нуждающийся в охране. Кроме того, говаривала тетя Бел, «того, чей меч длиннее, надо встречать вежливо».

Алана откровенно рассматривали. Он смутился и опустил глаза, но время от времени до него доносились обрывки разговора, в котором упоминалось его имя.

Они въехали на огороженную частоколом территорию деревни и остановились у церкви, построенной на деньги богатых семей Осны, хотя их богатство не могло соперничать с тем, что он видел во дворце епископа Констанции.

Дома из грубых бревен, обмазанные глиной, выглядели жалко по сравнению с дворцами аристократов, но были добротно построены. Он чувствовал себя уютно в таком доме. Хотя раньше ему не приходило в голову, что здесь сильно пахнет рыбой.Что заставляло его теперь смотреть на Осну иначе — гордость или горький опыт?

Дьякон Мирия приветствовала графа. Лавастин спешился, Алан поспешно сделал то же самое. Он смотрел вокруг и повсюду встречал взгляды людей, среди которых вырос.

Но он не заметил ни одного члена своей семьи.

Теперь это не моя семья.

— Добро пожаловать, милорд, — говорила дьякон Мирия. — Мы приготовили вам уютные помещения. — Она повела их к дому госпожи Гарии. Войско распределили по другим домам.

Почему они не почтили своим присутствием тетю Бел?

Вход в дом тети Бел был виден с дороги. На пороге стояла женщина, держа в одной руке ковш и в другой — ребенка. Это была не тетя Бел.

Почему на крыльце дома тети Бел стояла дочь старой госпожи Гарии?

Темнело. Гария с дочерьми накрывали на стол, за которым графу и его наследнику должны были прислуживать ее сыновья и внуки.

По меркам Осны, трапеза была роскошной, но все равно не шла ни в какое сравнение с пиром во дворце леди Альдегунды. Хлеб не слишком белый, меню в основном состояло из рыбы; подали лишь два мясных блюда — свинину и говядину, приправленные перцем и местными травами; на десерт — яблоки, запеченные в меду. Алан покраснел, вспомнив служанку леди Альдегунды.

Выбрав момент, госпожа Гария обратилась к графу Лавастину с просьбой принять в свою гвардию ее старшего внука:

— Нелегко, милорд, пристроить такое количество внуков. Владычица наша благословила мой род множеством здоровых детей. Девочки унаследуют мастерскую, а построить еще одну ладью, как делают другие, — ее взгляд скользнул по лицу Алана, — мы пока не в состоянии. Мальцу уже исполнилось шестнадцать. Я надеюсь, вы почтите нас своим вниманием.

Почтите нас своим вниманием.

При этих словах все взгляды обратились к Алану.

— Я… — начал было он.

Лавастин поднял руку, и Алан замолчал.

— Весной я оценю ситуацию и пошлю весть со своей управляющей, госпожой Дуодой, когда она отправится в объезд графства.

Ужас вдруг вскочил, оскалив зубы, госпожа Гария испуганно отпрянула. Алан успокоил собаку. Тоска ткнулась головой ему в ладонь, напрашиваясь на ласку. Внимание присутствующих вновь обратилось к столу.

После ужина граф начал расспрашивать местных жителей об Эйка.

Две ладьи дикарей появились на следующее лето после разорения монастыря, еще три судна — прошлым летом, но все они направлялись в пролив Осна, мимо островов. О сожженных деревнях сообщений не было, о зимовках Эйка тоже никто не слышал. Лесник, один из племянников госпожи Гарии, не обнаружил их следов на расстоянии двух дней хода в обоих направлениях по берегу.

Лавастин подробно расспрашивал купцов. Никто из них не встречал Эйка, однако они сообщили о четырех ладьях дикарей, появившихся к северу от торгового порта Медемалахи, но к порту лодки не приближались. Один из салийских городов выдержал двухмесячную осаду Эйка. На исходе лета в Медемалаху приплыла лодка с беженцами из монастыря на острове. Беглецы рассказывали всякие ужасы о нападении Эйка, о бойне и грабеже.

Алан слушал, с трудом удерживаясь, чтобы не спросить о Генри. Почему он не сидит здесь вместе с купцами Осны? Что случилось с его семьей?

Теперь это больше не его семья.

Графу и Алану была отведена кровать госпожи Гарии. Слуги улеглись на тюфяках и на полу. В доме приятно пахло деревом, дымом от очага и простоквашей, а из дальнего конца доносился запах домашних животных. Все это напомнило Алану детство. Он много лет спокойно спал в таком доме.

Утром, когда все уже было готово к отъезду, юноша подошел к дьякону Мирии:

— А где Белла и Генри? Что с ними и с семьей?

— Алан! — Лавастин уже был в седле и ждал, когда сын присоединится к нему.

— Это хорошо, Алан, мой мальчик, что ты вспомнил о них, — ответила Мирия, скептически улыбнувшись, и добавила, как бы вспомнив, с кем говорит: — Милорд.

— Но где они?

— В доме прежнего управляющего. Каждую неделю они ходят к обедне, но многие не могут простить им их везения.

— Алан!

— Спасибо! — Он чуть не поцеловал старуху за добрую весть, но подумал, что в его теперешнем положении ему не следует так поступать. Она с достоинством наклонила голову.

Он вскочил на лошадь. Деревенские детишки со смехом и визгом некоторое время бежали за войском графа.

— О чем ты спрашивал?

Они проезжали мимо зимних загонов для скота. За южными воротами находилась небольшая кожевенная мастерская и скотобойня. Алан зажал нос, пока они не миновали этот участок. Лавастин не обратил на запах никакого внимания.

— Я спрашивал о моей приемной семье, — ответил наконец Алан, опуская руку. — Я узнал, куда они переселились.

— Они куда-нибудь уехали? — равнодушно спросил Лавастин, хотя переезд состоятельной семьи был делом почти неслыханным.

Они переехали в дом управляющего, — заторопился Алан. — Это небольшая усадьба, построенная в правление императора Тайлефера. Еще до основания порта. Там жил старик, внук последнего управляющего, но он уже не вел хозяйства и не держал слуг, поля запустели, судоходство прекратилось, хотя у дома хороший причал.

— К чему ты клонишь, сын?

Дорога впереди раздваивалась, основной путь вел к югу, а далее — на восток, к резиденции графа.

— Правая дорога ведет к дому управляющего в скрытой долине на берегу бухты.

— И?

Но Алан знал, что он никогда себе не простит, если не воспользуется случаем повидаться с ними.

— Я прошу тебя, отец, навестить их.

Лавастин молчал. У него был вид человека, которому сказали, что его жена только что родила ему щенка вместо ребенка. Но перед развилкой он придержал лошадь.

Алан затаил дыхание.

— Прошу тебя, — выпалил он, не в силах сдержаться. — Лишь один раз.

По лицу Лавастина нельзя было понять, что он думает. Немногословие и скупые жесты графа никогда не выдавали его истинных мыслей, опровергая учение Церкви, что внешний облик человека отражает его внутреннюю сущность. Лишь брат Агиус считал иначе: ему долгое время удавалось скрывать свою приверженность еретической доктрине о смерти и искуплении Благословенного Дайсана.

— Хорошо, — отрезал Лавастин. Одобрял он желание Алана или нет — юноше было все равно. Он должен увидеть тетю Бел, и Стэнси, и Жульена, и маленькую Агнес, и младенца, если они еще живы. Он должен поговорить с Генри, чтобы убедиться, что тот не…

Что «не»?

Не осуждает его за невыполненное обещание посвятить себя Церкви.

Алан вздохнул и тронул лошадь. Его смирная кобыла осторожно ступала по опавшей листве. За оголенными ветвями деревьев он увидел постройки маленькой усадьбы: дом, конюшню, кухню и сараи вокруг открытого двора. Дорога вилась между кустарников, невыкорчеванных пней, вспаханных полос земли, на которых зеленели всходы озимой пшеницы.

Алан не сразу узнал молодого человека, стоявшего возле длинного бревна, из которого могла бы выйти хорошая мачта. Чуть дальше спиной к дороге стоял Генри. Рослый и широкоплечий юноша обернулся, и Алан узнал своего кузена Жульена, заметно выросшего за те два года, что они не виделись.

Жульен заметил отряд и крикнул. На крыльце появились двое детей, затем вышла тетя Бел, из мастерских выглядывали незнакомые Алану работники. Генри поднял голову и тотчас снова вернулся к работе. Но все остальные высыпали во двор: тетя Бел и Стэнси, Агнес, превратившаяся за это время в почти взрослую женщину. Один из малышей неуверенно ступал крошечными ножками, Стэнси держала на руках грудного младенца. Женщина в одежде священника подошла к тете Бел. Маленькая девочка, которой было поручено следить за гусями, застыла с открытым ртом, забыв о птицах. Гуси немедленно разбрелись между деревьями, но, кроме Алана, этого никто не заметил.

Тетя Бел вышла навстречу. Она почтительно сложила руки перед собой и склонила голову:

— Мой государь граф, я приветствую вас и вашу свиту в этом доме.

— Госпожа Белла, — любезно ответил граф. Алан удивился, что Лавастин помнил имя тети Бел.

Священница благословила прибывших.

— Гуси! — закричал Алан, увидев, что одна из птиц уже скрылась за деревьями. Произошел небольшой переполох. Девочка заплакала. Жульен побежал к лесу, но только распугал гусей, бросившихся в разные стороны. Один больно щипнул его за палец.

Алан спешился и отдал повод оруженосцу.

— Отойдите-ка назад, — сказал он работнику и нескольким детям. Он прикрикнул на разбушевавшихся собак. Те затихли.

— Жульен, — сказал он, подходя к кузену, — ты же знаешь, что так гусей не соберешь.

— Да, милорд, — покраснев, пробормотал Жульен.

Алан тоже покраснел. Неужели он говорил свысока? Гуси разбредались все дальше, девочка уже ревела в голос. Алан присел рядом с ней.

— Тихо, крошка, — сказал он и, протянув руку, дотронулся до ее грязного подбородка. — Слезами горю не поможешь. Подойди к загону и закрой калитку, как только последний гусь войдет внутрь.

Девочка с удивлением рассматривала его богатую одежду, чистое лицо и холеные руки. Перестав плакать, она послушно побежала к калитке, вытирая слезы грязным кулачком. Алан направился к лесу собирать встревоженных птиц. Стараясь не совершать резких движений, он тихим, спокойным голосом начал подзывать гусей. Через некоторое время птицы были загнаны на двор. У самой калитки один гусак вдруг зашипел. Алан осторожно обошел его сзади, одной рукой схватил за ноги, а другой одновременно за шею, швырнул птицу в загон и сразу отскочил. Девочка захлопнула калитку.

Оглянувшись, он заметил, что тетя Бел едва сдерживает смех. Солдаты и работники застыли в изумлении, а его отец наблюдает с чуть заметной улыбкой, всегда означавшей неудовольствие.

— Вижу, ты не все забыл, чему здесь научился.

Алан обернулся на голос и очутился лицом к лицу с Генри.

Тетя Бел обратилась к графу:

— Мой государь граф, я надеюсь, вы и ваши люди разделите трапезу с нами. Мои дочери сейчас накроют на стол.

Лавастин согласно кивнул. Отказ от гостеприимства считался грехом. Спешившись, он жестом велел Алану сопровождать его.

— Если позволите, милорд, — продолжала тетя Бел, в то время как Стэнси, Агнес и другие женщины заспешили внутрь дома, а работники вернулись в мастерскую, — я покажу вам хозяйство. Ведь именно ваша щедрость дала нам возможность приобрести это имение.

— Да, конечно.

Один из слуг привязал в стороне собак. Солдаты занялись лошадьми, а тетя Бел повела графа и Алана по усадьбе. Их сопровождала священница. Поместье было богатым, с большим домом. Усадьбе принадлежали также поля, мастерские, пастбища и участок леса. Широкая дорога вела к бухте, на берегу которой было выставлено семейное судно.

— Мой брат Генри — купец, милорд, мы уже несколько лет поставляем на юг, в Медемалаху, ткани и мельничные жернова. Недалеко отсюда, за холмами, находится каменоломня, где мы покупаем камень. Благодаря вашей щедрости, милорд, мы смогли не только переехать сюда, но и расширить дело. Я наняла рабочих для изготовления каменных сосудов. Их мы тоже будем поставлять в Медемалаху. Со временем Генри надеется добраться до самого Гента, хотя в той стороне торговать опасно. В следующем году он хочет поехать на северо-запад, в Альбу, в порт Хефенфелте на реке Темес.

Лавастин заинтересовался. Хороший хозяин, своим состоянием граф не в последнюю очередь обязан умелому управлению своими землями.

— Одно судно не может отправиться в три места сразу. Тетя Бел улыбнулась:

— Мы строим еще одну лодку. Мой третий сын Бруно работает учеником на верфи Жиля Фишера, здешнего судостроителя. За это Фишер помогает брату в постройке судна.

Лавастин посмотрел на взмокшего от усердия Генри, казалось за работой не замечавшего высокого гостя.

— Но в комментариях к Священным Стихам, которые мне читал мой клирик, сказано, что «фермер должен оставлять часть зерна, когда он делает хлеб, иначе ему нечего будет сеять».

«И в грядущие дни ни гордость, ни жадность не насытят его», — закончила сопровождающая тетю Бел священница. Это была совсем еще молодая женщина, чуть старше Алана, с кривыми зубами и изрытым оспинами лицом. — Ваше внимание к словам наших Владычицы и Господа отмечает вас благодатью, милорд.

— Действительно, я ощущаю эту благодать. — Лавастин взглянул на Алана.

Бел, казалось, не заметила, что они отклонились от темы. Она задержалась у дверей еще одной мастерской, соединенной с домом крытой галерей.

— В свое время мы рассчитываем на три судна, милорд, но сейчас Эйка перекрыли морские пути на север. Как вы заметили, надо двигаться не спеша. Здесь мы с дочерьми работаем на ткацких, станках. Со временем мы надеемся увеличить число рабочих на ферме. Моя дочь Агнес обручена с купеческим сыном из Медемалахи. Он опытный моряк и возьмет на себя управление третьим судном, если Господь и Владычица благословят это начинание.

— Но Агнес еще слишком мала для замужества! — испугался Алан.

Лавастин отмахнулся от мухи и вошел в ткацкую мастерскую.

— А сколько лет дочери?

— Ей сейчас двенадцать, милорд. Ее жених в следующем году приедет к нам, но замуж она выйдет лишь в пятнадцать, может быть в шестнадцать. — Она обращалась исключительно к графу Лавастину, как будто не замечая Алана. — Мы прикупили коров и собираемся продавать сыр. Через некоторое время надеемся нанять постоянного кузнеца. Сейчас к нам два раза в неделю приезжает кузнец из Осны.

Они вошли в дом, где женщины и девушки накрывали на стол. У порога Алан увидел некрашеный деревянный щит, шлем и копье.

— Моего старшего сына Жульена мы отправляем на службу к новой герцогине в Варингию.

Алана они хотели отдать Церкви, хотя он страстно стремился в солдаты. Юноша почувствовал укол ревности. Никто не обращал на него внимания. Конечно, Жульен — другое дело: он законный сын тети Бел. Старший сын. И сейчас у них есть средства для его снаряжения. Они сделали для Алана все, что могли. Они же не знали, кто он в действительности, ведь так? Тетя Бел принялась строить планы на брак своих детей и родственников. К крайнему неудовольствию Алана, граф Лавастин с интересом слушал ее, спрашивал и даже давал советы. Он разговаривал с тетей Бел так же уважительно, как и со своей управляющей Дуодой, которой настолько доверял, что почти не вмешивался в хозяйственные дела.

— Дел у нас сейчас стало столько, что мы пригласили из Салии сестру Коринтию, чтобы вести переписку и счета. Мы надеемся посвятить Церкви дочь Жульена Бланш и сделаем за нее взнос. Сестра Коринтия научит ее грамоте.

Маленькая Бланш была внебрачным ребенком. Хотя Жульен и его возлюбленная объявили о своем намерении вступить в брак, молодая женщина умерла вскоре после родов.

— Вы разумно распорядились средствами, — сказал граф Лавастин. Он явно остался доволен увиденным. Но Алан сердился. Он чувствовал, что его использовали: вырастили, чтобы затем выгодно продать графу.

Тетя Бел взглянула на Алана и отвела глаза. Ее лицо стало серьезным.

— Не могу сказать, что мы на это рассчитывали, милорд, — ответила она, как будто догадывалась о мыслях Алана. Ему стало стыдно. — Но ведь в Священных Стихах сказано: «Будете питаться плодами собственных трудов…»

— «…Снизойдет на вас счастье и процветание», — продолжила сестра Коринтия, пользуясь случаем продемонстрировать свое знание Священных Стихов. — «Дочери ваши будут как тяжелая от гроздьев лоза виноградная, сыновья ваши будут как полные снопы пшеницы. На хранительницу огня, каждый день возжигающую от своего очага свечу в память Покоев Света, снизойдет эта благодать во все дни ее, и будет она жить, чтобы увидеть детей своих детей».

— Прошу, государь мой граф. — Тетя Бел указала на единственное у стола кресло. Все остальные расположились на скамьях. — Не изволите ли присесть? — Она повернулась к Алану с тем же почтительным жестом: — И вас прошу, милорд.

— Тетя Бел, — начал он, стараясь избегнуть этих формальностей.

— Нет, милорд. — (Он, конечно, не стал бы спорить с ней ни раньше, ни теперь.) — Вы сын графа, вам соответствующее и обхождение полагается. «Бог делает богатых и делает бедных, Он низвергает и возносит».

— Слова пророка Ханны, — подтвердила священница. Тетя Бел повернулась к Лавастину:

— Я пошлю сына за вашими людьми, милорд.

— Я схожу, — сказал Алан, хотя знал, что без разрешения отца этого делать не следовало. Но иначе ему не удастся поговорить с Генри. Генри не будет есть с ними. Никто из семьи не сядет с ними за стол.

В комнату начали заходить солдаты, в дверях стало тесно.

— Алан! — произнес Лавастин.

Но юноша сделал вид, что не услышал.

Жульен и Генри еще не закончили работу. Увидев приближающегося Алана, Генри выпрямился и жестом отослал Жульена.

Алан остановился возле него. Здесь, за пределами Оспы, даже пахло иначе. Там его даже в церкви постоянно преследовал навязчивый запах рыбы. В общинном доме одновременно пахло рыбой, дымом, потом, пылью жерновов, влажной шерстью, сушеными травами, кислым молоком, прогорклым маслом и свечным воском. Здесь существовали отдельные помещения для хранения продуктов, жерновов, особо располагалась и прядильно-ткацкая мастерская. На этой ферме жили около тридцати человек, но места хватало для всех.

Здесь пахло морем, доносился крик чаек. Прохлада поздней осени, ароматы земли и ветра пересиливали все остальные запахи.

— Вы хорошо распорядились деньгами графа Лавастина, — неожиданно для себя сказал Алан.

Генри продолжал обтесывать бревна.

— Ты лучше распорядился собой, — сказал он, не поднимая глаз и не прекращая работы. Его слова больно задели Алана.

— Я не просил об этом!

— Само собой вышло?

— Не думаешь же ты, что…

— Что мне вообще думать? Я обещал дьякону в Лавасе в шестнадцать лет отдать тебя в монастырь, и она не отказалась. Знала бы она…

— Она не могла знать, что граф Лавастин больше не женится. Она не могла этого знать семнадцать лет назад. Ты думаешь, что я строил козни, обманывал, жульничал, только чтобы отвязаться от Церкви?

— Что мне вообще думать? — безразличным голосом повторил Генри. — Ты достаточно ясно дал понять, что не хочешь служить Церкви, хотя обещание было дано.

— Я ничего не обещал. Я не мог говорить. Я был тогда грудным младенцем.

— А потом, когда монастырь сгорел, ты на год отправился в Лавас, и мы о тебе ничего не слышали до тех пор, пока не пришли деньги, пока ты не был объявлен наследником графа. Я советовал Бел отослать деньги обратно.

— «Отослать деньги обратно». — Алан отшатнулся, как будто его ударили. — Ты хотел отослать их обратно? — Его голос задрожал.

— «Проклятая жажда золота! К каким только ужасным преступлениям не склоняла ты сердца?» Как-то раз одна священница, очень образованная и набожная женщина, могу я тебе сказать, рассказывала нам сагу о Хелен — «Хелениадой» называют ее. Эти слова оттуда, они запали мне в сердце, и я повторил их Бел.

— Не думаешь же ты, что тетя Бел жадная!

— Нет, — согласился Генри. — Она и действовала всегда по справедливости, ради семьи. Она могла бы добиться большего, но не следует ничего добиваться кривыми путями. Господь и Владычица не благосклонны к тем, кто стремится только к собственной выгоде.

Теперь его слова звучали вызывающе. Внезапно догадавшись, Алан с ужасом прошептал:

— Ты не веришь, что я сын Лавастина.

— Нет, — сказал Генри так же спокойно, как говорят о завтрашней погоде. Но впервые за время разговора он оторвался от работы и выпрямился, изучающе глядя на Алана. — А с какой стати мне в это верить?

Привязанные к колу Ярость и Тоска лаяли и бесновались. Взбешенный Алан в два прыжка оказался около собак и выдернул кол из земли.

— Взять! — крикнул он, собаки помчались вперед. На пороге дома появился Лавастин.

— Алан! — крикнул он.

Ярость и Тоска стремительно приближались к Генри. Тот смотрел на них расширенными от страха глазами, он вытянул перед собой струг. Но от этих собак не было спасения. Только приказ хозяина мог остановить их.

— Стоять! — крикнул Алан, собаки замерли на расстоянии одного прыжка от Генри. — К ноге! — Он свистнул. Рыча и оглядываясь на Генри, они послушно повернулись и затрусили к Алану. Трясущимися руками он снова привязал их.

Подошел Лавастин:

— Что это значит? Что случилось? — Граф бросил взгляд на Генри, который в изнеможении прислонился к мачте. В этот момент он выглядел совсем дряхлым.

— Весьма отважный молодой лорд, — процедил Генри с кривой усмешкой.

— Н-ничего не случилось, — пробормотал Алан. Он чуть не плакал.

— Действительно… — то ли спросил, то ли согласился Лавастин. — Раз ничего, то нет причины оставаться здесь, ты должен вернуться в комнату. Тебе не следовало выходить. Для этих людей большая честь принимать нас. — Он повернулся к одному из своих слуг: — Мой кубок.

Не поднимая головы, Алан последовал за ним внутрь. Граф принял от слуги отделанный золотом ореховый кубок. Граф передал чашу тете Бел, которая велела Стэнси наполнить ее и вернула графу. Только после этого она согласилась сесть справа от него и разделить трапезу. Остальные члены семьи прислуживали за столом.

— Прошу вас, примите этот кубок в благодарность за ваше гостеприимство.

— Большая честь, милорд, — сказала тетя Бел и выпила. Трапеза не была столь обильной, как у госпожи Гарии, которая заранее готовилась к предстоящему визиту, однако на столе была говядина и хороший хлеб, вино и яблоки, несколько жареных куриц, приправленных кориандром и горчицей.

Генри в дом не входил.

Для Алана все имело вкус пепла и пыли.

2

Во фьорд они вошли на заре. Снег и лед сверкают на вершинах утесов, издалека виден серый камень Матерей. Волны разбиваются о нос ладьи, окатывая гребцов холодной водой. Оказавшись в такой воде, человек умирает через несколько мгновений. Но не они. Они — Дети Скал, дети земли и огня, единственное, чего они боятся, — это яда ледяного дракона. Судьбы других ведут к смерти, но они способны выстоять. Их может убить железо, если удар нанесен могучей рукой. Они могут утонуть. Но жар и холод не причиняют вреда их прекрасной коже, ибо в ней присутствуют частички металлов, которыми они так любят украшать себя.

Он сжимает рукой копье, когда ладья, проскользнув мимо льдин, приближается к берегу. Он готовится спрыгнуть, как только ее дно коснется пляжной гальки. Это племя не ждет его. Они об этом пожалеют. Они обнажат перед ним свои глотки.

Днище ладьи скребет о дно. Он соскакивает с борта, за ним прыгают собаки. Он шагает в волнах прибоя, собаки плывут. За ним следует его отряд. Вот он уже на берегу, бежит по снегу. Сзади слышится прерывистое дыхание собак и его воинов. Они верят ему. Теперь верят. Это их четвертое племя. Зима — благоприятное время, чтобы убивать.

Слишком поздно подняли тревогу стражи воды. Слишком поздно взвились сигнальные огни. Вот донеслось блеяниеСтароматери, пробудившейся от транса. Быстродочери выбегают из длинного холла с корзинами, в которых лежат невысиженные яйца. Собаки нападают на них, корзины падают, яйца вываливаются на ледяные скалы, теряются в снегу, разбиваются о лед, лопаются под ударами зубов и когтей. Сильнейшие выживут, остальные пусть погибают. Вот уже, как стадо диких коз, несутся вниз воины фьорда Хаконин. Он гордится своими людьми. Ни разу он не видел, чтобы кто-то обратился в бегство. Сегодня им помогает не только смелость, но и хитрость. Высадились воины из следующих двух лодок. Защитники Хаконин уже окружены. Смерть распахнула над ними крылья. Так драконы и орлы поражают свою добычу с небес. Они этого еще не знают. Но когда завязывается битва и они видят, что обречены, их сопротивление становится ожесточеннее. Они сильны и бесстрашны. Он отзывает своих солдат, оставив в живых около половины воинов Хаконин, вместо того чтобы послать их по обледеневшим каменным тропам смерти.

Он дает им сделать выбор.

Гордые воины, воспитанные и хорошо обученные. Они не бросают оружие, но безрассудная храбрость им тоже несвойственна. Они не сдаются. Их жизнь или смерть зависит от решения их Староматери. Ответственность они возлагают на нее.

Наконец, когда выхода уже нет, она появляется из длинного холла. Она тучная, седая и мощная как скала. Ее движения не отличаются гибкостью. Странная красота Староматери в том, что она, как горы, скалы, валуны на полях, — кость земли, часть скелета, соединяющего и поддерживающего землю, весь мир. Быстродочери, оставшиеся с ней, подбирают яйца, выроненные их сестрами, кладут неразбившиеся в корзины, но яиц осталось мало, намного меньше, чем требуется племени, чтобы выжить.

В загонах позади длинного холла плачут человеческие рабы. Производимый ими шум вызывает омерзение, но он сдерживает внутренний порыв уничтожить их хотя бы для того, чтобы они замолчали. Он приказывает своим солдатам пропустить вперед его рабов. Этих рабов он подобрал так же, как Быстродочери подбирают уцелевшие яйца. Во фьорде Валдарнин он поставил своих людей сторожить пленников и их собак, в знак унижения. Они дрались плохо, некоторые даже сдались прежде, чем узнали волю своей Староматери. Но Хаконин не заслуживают унижения. Своих человеческих рабов, вооруженных лишь деревянными дубинами, он поставит у загонов рабов Хаконин. Его рабы хорошо послужили ему в этом походе. Его тешит мысль, что он догадался их использовать. Только сильных, которые осмеливаются без страха смотреть ему в глаза, но достаточно умны, чтобы оказывать ему неповиновение.

— Кто ты? — спрашивает Старомать Хаконин. Она ждет на пороге, в лучах холодного солнца. То, что она вышла, уже много значит.

— Я из фьорда Рикин, пятый сын пятого помета Староматери Рикин. Я сын Кровавого Сердца, зубам которого вы должны подставить глотки.

— Для чего? — спрашивает она голосом, подобным скрежету гальки на берегу фьорда, когда ладью вытаскивают на берег.

Ни одна из других Староматерей, кроме Матери Рикин, не задавала этот вопрос.

— Объединившись, можно сделать то, чего не сделать в одиночку, — сказал он.

— Ты служишь Кровавому Сердцу.

— Да.

— Однажды он, как все, замешанное на воздухе и воде, умрет.

— Он умрет, — соглашается он. — Лишь Матери, созданные из огня и земли, остаются не тронутыми временем, пока угли горят и тлеют под их кожей.

— Ты вооружаешь Мягкотелых. — Она не смотрит на человеческих рабов. Они недостойны ее взгляда, а ее прикосновение для них так же смертельно, как ледяная вода.

— Я использую любое оружие, которое мне доступно.Ты носишь их эмблему у своего сердца, — говорит она, и ее сыновья и братья бормочут, замечая деревянное кольцо, висящее на железной цепочке.

— Она означает, что я понимаю их. Я могу появляться в их снах.

— Ты поднимался к Мудроматерям. Слышу это в твоем голосе, вижу это их зрением. У них одни глаза со скелетом земли. Ты терпелив в поисках мудрости, мысли твои сильны. Но имени у тебя нет. Кровавое Сердце — могучий колдун. У него есть имя, как и подобает могучему магу.

Он почтительно склоняет голову. Он не настолько глуп, чтобы оспаривать законы, управляющие Детьми Скал. Да, у него нет имени. Но разве Алан Хенриссон не дал ему имя? Разве не называли его люди Пятым Сыном», думая, что это имя? Он будет терпеливым. Терпение — сила Мудроматерей, сила земли.

Старомать Хаконин достает из кожаного мешка нож решения.

— Если мои сыновья и братья будут сражаться на вашей стороне, если наши собаки побегут с вашими воинами и наши рабы будут работать на Кровавое Сердце, что выдадите мне взамен?

— Я победил вас.

— Этим ножом я вскрываю яйца. — Старомать подняла нож, солнце отразилось в его черном гладком лезвии. — Этот клинок способен перерезать кость и вскрыть каменную оболочку яйца. Этим ножом я отделяю слабое от сильного, и тоже самое делают мои сестры к северу и к югу отсюда. Это нож выбора жизни и смерти, а смерть ты победить не можешь, потому что сам смертен. Что ты мне дашь взамен? Чего ты хочешь? — спросил он.

Я дала жизнь дочерям. Одна начинает затвердевать. Ребра ее крепнут, и скоро ее время придет. Эти гнезда с моей кладкой ты рассеял, у нее будет мало братьев, чтобы следить за полями и пастбищами, чтобы защищать Хаконин. Я больше не дам кладки, а ее время еще не пришло. Пообещай мне, что, когда она даст жизнь дочерям, когдапридет ее время заботиться о гнездах, которых ей много понадобится, чтобы поддержать силу племени, я пошлю за тобой и ты совершишь с ней ритуал. Гнезда Хаконин будут твоей работы.

— Только самец с именем может совершать ритуал с Младоматерью, — отвечает он осторожно, ощущая ускоренный ток крови в жилах. Такие слова, будучи произнесенными, не могут быть отменены. Опасно брать на себя то, что принадлежит немногим имеющим имя. Но эта Старомать знает, как знает и он сам, что со временем он станет одним из них. Он должен лишь быть терпеливым и безжалостным.

— Пройдет еще много сезонов, прежде чем я должна буду отправиться во фьолл, прежде чем она займет мое место. Пообещай мне это, и мы закрепим нашу сделку. Твое потомство для наших гнезд, наши сыны и братья для твоей армии.