Дебют папы Гриши

Похороны Пети Кирсанова были назначены на субботу. Уже вечером в пятницу с Завода прилетела представительная делегация, возглавляемая директором и папой Гришей. Примерно час они прождали Платона в клубе, потом директор усадил всех ужинать, а сам поехал в больницу проведать Мусу. Когда появились Платон и Ларри, ужин под председательством Марка был в самом разгаре.

— А где уважаемый товарищ руководитель? — спросил Платон, оглядываясь по сторонам.

— Поехал навестить Мусу Самсоновича, — ответствовал папа Гриша, подходя с объятиями.

Платон расцеловался с папой Гришей и, садясь рядом с Ларри за стол, обратил внимание, что тот как-то необычно задумчив.

— Ты чего? — сквозь зубы прошептал Платон, следя, как в рюмку льется ледяная водка.

Ларри неопределенно покрутил головой и наступил Платону на ногу, призывая к молчанию.

Через полчаса, когда приличествующая печальному событию скорбь несколько развеялась и беседа за столом приняла непринужденный характер, Платон поднялся, незаметно потянул Ларри за рукав и кивнул в сторону двери.

— Случилось что? — спросил Платон, когда они уединились в коридоре.

Ларри помолчал немного, а потом ответил, тщательно подбирая слова:

— Мне кое-что не нравится. Мне не нравится, что директор поехал к Мусе.

Зачем он к нему поехал? Он мог к тебе поехать, он тебя давно знает. Мог ко мне поехать. А он нас не дождался и поехал к Мусе. Почему? Может, они старые друзья? Или сейчас сильно подружились? Тогда почему мы про это ничего не знаем?

Что скажешь?

— Ас какой стати тебя это беспокоит? — ощетинился Платон. Он не любил, когда задевали Мусу.

— Меня ничего не беспокоит. — Ларри достал сигарету, покрутил в руках и спрятал в карман, вспомнив, что Платон плохо переносит табачный дым. — Я просто не понимаю. А когда я не понимаю, мне не нравится.

Платон задумался. Муса, замкнув на себя инфокаровские операции по недвижимости, решал попутно кое-какие проблемы заводского руководства. Поэтому с директором и папой Гришей ему приходилось общаться часто и накоротке. Но Ларри прав. Это не объясняет, почему директор Завода, приехавший на похороны Петра Кирсанова и в клуб к Платону, вдруг сорвался и понесся через весь город навещать больного. Надо будет как-нибудь похитрее разузнать, в чем тут дело.

Необычные вещи хороши, когда ты их устраиваешь сам, а не когда они происходят помимо твоей воли. Необычного же за последнее время поднабралось изрядно.

Непонятное ни по сути, ни по исполнению убийство Кирсанова. Загадочный взрыв в банке на следующий день. (Кстати, не мешало бы позвонить в больницу, узнать, как там Гольдин. И съездить к Ленке, поговорить с лечащим врачом. Вроде все стекла из плеча вынули, но лучше еще раз сделать рентген, подстраховаться.) Не менее загадочная настойчивость Ларри, настаивающего на немедленной эвакуации Платона из Москвы. Кстати…

— Может, объяснишь, зачем вся эта история с чартером? — спросил Платон. — Ты обещал.

— Сам не знаю, — признался Ларри. — Вот что хочешь, матерью клянусь, не знаю. Мне просто нехорошо на душе. Какое-то предчувствие, если хочешь.

— Тогда тебе тоже лучше свалить в Швейцарию. Давай вообще все уедем.

— Не лучше. Смотри. Мы принимаем решение прокрутить деньги. Это связано с СНК. Так? Начинаем работать. Через три недели убивают Петю. Он — твой зам по СНК. Так? Я посылаю в банк за документами по СНК. Банк взрывают, документов нет. Так? А ты — генеральный директор СНК. Что-то у нас произошло не правильное, а мы не знаем что. Лучше тебе посидеть пока в Лозанне. Кто-то начал охоту на СНК. Согласен со мной?

— А тебе не кажется, что это… — Платон кивнул в сторону банкетного зала.

— Что-нибудь пронюхали…

— Мне уже все кажется, — сказал Ларри. — Мне не понравилось, что директор поехал к Мусе.

— Ты думаешь…

— Я не хочу так думать. Но смотри сам. У нас полная готовность. Через месяц СНК забирает Завод под себя. Все уже подписано, осталось только чуток денег подкопить. Самое время кому-нибудь взять СНК под себя. А? Почему ты должен быть главным? Кто это сказал? Почему директор не может быть главным? Или папа Гриша? Или назначат кого-нибудь, сговорчивого. Кто в курсе всех дел.

Ларри снова вытащил из пачки сигарету, но на этот раз закурил, аккуратно пуская дым в сторону.

— Понимаешь меня? Не хочу, чтобы через неделю мы здесь по твоему поводу собирались.

— Ты соображаешь, что ты мне говоришь? — спросил Платон. — Ты мне говоришь, что Муса…

— Я тебе этого не говорю, — обиделся Ларри. — И не могу говорить. У меня таких данных нет. Я тебе объясняю, где и какие интересы лежат. А уж кого и куда эти интересы подвинут-сейчас сказать трудно. Я знаю, про что ты думаешь.

Друзья детства, росли вместе, туда-сюда… Пойми, тут же не место за столом обсуждается, когда никто не хочет на углу сидеть. За это не стреляют. Тут интересы стоят миллиарды баксов. Что, такой интерес никого подвинуть не может?

— Ладно, — не сдавался Платон. — Оставим это. А если бы он к Мусе не поехал, что бы ты подумал?

— То же самое и подумал бы. Мысли одни и те же. Я не о людях думаю. Я об интересах думаю. И считаю, что тебе лучше улететь завтра. Я на твоем месте и на похороны бы не ходил, но это могут не правильно понять.

— На похороны я, конечно, пойду, — сказал Платон задумчиво. — Хорошо, что мы поговорили. Как теперь быть с охраной?

— Менять надо. Всех. Особенно личников.

— Даже так? Потому что Муса набирал?

— И поэтому тоже. Он сейчас в больнице, а слушают они только его.

— Поеду-ка я, друзья мои, — раздался позади голос. — День был тяжелый, да и завтрашний не легче намечается. Не буду я, пожалуй, руководство дожидаться. А то они, видать, заболтались там, как обычно, забыли про малых сих.

За спинами Платона и Ларри стоял папа Гриша. При всей своей массивности он умел передвигаться быстро и незаметно, как большая кошка. И сейчас, глядя, как папа Гриша и Ларри ласково улыбаются друг другу, Платон с удивлением подумал, что в чем-то неуловимом они чрезвычайно похожи.

— Я уж шефа отговаривал, отговаривал, — продолжал папа Гриша, — говорил ему, что неловко, что Платон сейчас приедет, обидеться может, да и Ларри тоже, а он ни в какую. Должен, говорит, обязательно повидаться с Мусой, Они, как встретятся, просто оторваться один от другого не могут. И о том беседуют, и об этом. Я уж устаю по стариковски от их разговоров, спать ухожу. А они иной раз до утра засиживаются. Я Мусе говорю — мы, дескать, в твоем возрасте все больше по ночам девок гоняли, а ты только о делах да о делах. Смотри, говорю, прозеваешь все на свете за своим бизнесом да за разговорами. Он слушает, усами шевелит и улыбается. Погодите, говорит, папа Гриша, сделаем тут одну штуку, все девки на свете наши будут. Я уж не спрашиваю, о чем это он. Вам тут, в Москве, виднее.

Папа Гриша испытующе посмотрел на собеседников, убедился, что слова его услышаны, расцеловал Платона, пожал Ларри руку и слегка раскачивающейся походкой зашагал к выходу. Платон и Ларри переглянулись.

— Сколько он слышал, как ты думаешь? — спросил Платон.

— Думаю, что почти все, — ответил Ларри. — Вот тебе и картинка с ярмарки.

Он ведь шефу всем на свете обязан, тоже с пацанов в друзьях ходят. А как услышал, о чем мы говорим, сразу сориентировался. Если он нас убедит, что директор с Мусой за нашей спиной о чем-то сговариваются, глядишь — и на него, старика, первую ставку сделаем. И заметь, умница какая, сукин сын. Он же нам ничего не сказал — только послушал, о чем мы думаем, да и подыграл тут же.

Понял, как надо работать? Высший пилотаж. Если его и прижмут, то ответ простой — дескать, сказал, что шеф и Муса друг дружку любят и оторваться один от другого не могут. Все дела. А нам теперь ночами не спать — будем ломать головы, кто же это против нас играет и не зря ли мы так своим партнерам доверяем. Папа Гриша небось едет к себе в гостиницу и хохочет. Согласен со мной?

Платон как-то странно посмотрел на Ларри. Он преклонялся перед его коммерческим талантом, высоко ценил фантастическую работоспособность, умение работать с криминальным миром, разветвленные связи и выдержку. Он знал, что сказанное Ларри слово будет с железной неизбежностью претворено в дело. Но выдающиеся исполнительские качества Ларри, похоже, служили лишь удобной завесой для чего-то тщательно скрываемого и потому существенно более ценного — Платон впервые отчетливо увидел, что рядом с ним все эти годы находился человек, чья способность к анализу не уступала его собственной И он встревожился. Не потому, что встретил равного, а потому, что равенство это по каким-то, известным только самому Ларри, причинам было скрыто и тщательно оберегалось от постороннего глаза. Если бы не чрезвычайные обстоятельства, кто знает, сколь долго еще могла бы сохраняться эта тайна. Платон поймал взгляд Ларри, и ему вдруг показалось, что тот читает его мысли, как открытую книгу. От этого ощущения Платону стало зябко.

— Ладно, — неожиданно весело сказал Ларри и надул щеки, отчего его усы смешно растопырились, — Пойдем к столу. Слышишь, там Марик опять с Лукачевым сцепился. Объясняют друг другу, как надо машины торговать. Пора разнимать. Если директор через полчаса не объявится, надо расходиться. А то у меня в час переговоры начинаются,

Платон разгадывает ребус

Назавтра Платону так и не удалось улететь. Ларри позвонил ему в восемь утра, разбудил, говорил какие-то странные вещи и напоследок попросил, чтобы Платон обязательно дождался на даче, когда Ларри пришлет за ним машину сопровождения. Платон попытался взбрыкнуть, кричал, что у него и свое сопровождение есть, но потом сдался. Ночной разговор с Ларри встревожил его больше, чем можно было ожидать. И, конечно же, ему сильно не понравилось, что директор Завода так и не появился в клубе. В инфокаровский бизнес явно вторгалось неизвестное, беспокоящее начало. Платон начал понимать, что вся сложившаяся система взаимоотношений — система, построенная на допущении об абсолютной надежности тылов, на гипотезе о полной тождественности интересов, доказанной десятилетиями дружбы, — в любой момент может дать трещину.

Как ни странно, это понимание было вызвано к жизни вовсе не рассуждениями Ларри, логически, надо признать, безупречными, и не спектаклем, мастерски разыгранным папой Гришей. Оно возникло в тот момент, когда, глядя в желтые, с искорками, глаза Ларри, Платон внезапно увидел перед собой совершенно незнакомого ему человека. Ведь он всегда воспринимал Ларри всего лишь как исключительно надежную и безотказную машину для претворения в жизнь замышляемых им, Платоном, схем и принимаемых Платоном же решений. А машина оказалась мыслящей. Значит, подобное возможно и с другими Как же он не увидел раньше и не почувствовал очевидного — того, о чем с такой легкостью говорил Ларри: если очень хочется, то можно, даже если нельзя. Ураган материального интереса способен разнести в щепки любую старую дружбу. Конечно, Платон сам виноват. Он должен был выстроить надежную защиту. Слишком многое он своими руками отдал Мусе, передоверив ему и значительную часть контактов с заводским руководством, и всю систему безопасности «Инфокара».

Он сам создал условия, когда любая интрига может быть реализована без каких-либо препятствий. Если, конечно, не считать препятствием сорок лет дружбы.

До сих пор Платон и на мгновение не допускал, что Муса его предал. Но то, что это может произойти в любую минуту и что последствия будут ужасны, он осознавал все отчетливее. Ему даже хотелось быть благодарным Ларри за это новое понимание, но благодарность гасла, не успев родиться, — мешало ощущение беды.

Платон вдруг увидел надвигающееся одиночество.

…Как завороженный, стоял Платон у могилы Петьки Кирсанова, слушал речь директора, что-то говорил сам. Потом бросил горсть земли на крышку гроба и отошел в сторону, прикрываемый плотным кольцом людей в бронежилетах. Вдруг рядом с ним, неизвестно как, образовался Ларри.

— Вот что, — решительно произнес Платон. — Пока не разберемся, в чем тут дело, из-за чего грохнули Петьку, почему взорвали банк и зачем весь этот цирк, я никуда не уеду. Пока я не буду точно знать, что у нас здесь творится, с места не тронусь. Скажи, пусть меня везут в клуб.

Оказавшись в клубе, Платон заперся у себя в кабинете, приказал ни с кем не соединять, на любые вопросы отвечать, что он улетел за границу, схватил лист бумаги, карандаш и стал рисовать загогулины. Он рисовал почти час. Потом потребовал соединить его с Марией и принялся диктовать. К вечеру в клуб, сквозь тройное кольцо охраны, потянулись курьеры с документами. Курьеры отдавали бумаги администратору, связывались по телефону с Марией, выслушивали дальнейшие указания, по-военному говорили «есть» и отбывали по назначенным им маршрутам.

Больше никого в клуб не допускали. Марк, появившийся после похорон с толпой посетителей, был отправлен восвояси под тем предлогом, что помещения срочно потребовали химобработки и вообще глобальной уборки. Он долго поводил носом, чувствуя нечто необычное, но был вынужден уехать. Администраторы стояли насмерть. Мария перевела офис на военное положение. Единственным человеком, получавшим точную информацию, был Ларри. Он съездил на поминки, выпил несколько рюмок, сказал речь, а потом вернулся в контору, вызвал Федора Федоровича, рассмотрел вместе с ним надиктованные Платоном заметки и впрягся в работу.

Около полуночи Ларри вызвонили из клуба по мобильному телефону.

— Можете сейчас приехать? — спросил администратор. — У нас есть для вас документы. Это означало, что Платон зовет в гости.

— Что это? — спросил Платон, тряся листками бумаги, когда Ларри вошел к нему в кабинет. — Кто-нибудь про это знает?

У него в руках был договор с Первым Народным банком о покупке векселя на три миллиона долларов. И две платежки, подтверждающие перевод на счет этого же банка указанной в договоре суммы.

— Первый раз вижу, — констатировал Ларри, изучив бумаги. — Просто первый раз.

— Это Петина подпись?

— Да, — кивнули Ларри и Федор Федорович.

— Ну что? Нашли ответ? Что это за банк?

Федор Федорович повернулся на стуле и нажал на кнопку звонка.

— Снимите копию, — вежливо попросил он вошедшего администратора.

Нескучный сад

Я все время думаю о тебе. Смешно… Я даже не знаю, помнишь ты меня или нет. Сколько же у тебя было таких, как я… секретарш… аспиранток… Не пересчитать… Да еще жена, которую я страшно боялась, но не из-за себя, а из-за тебя. Я никогда не рассказывала тебе, как однажды случайно наткнулась на нее в магазине. Я узнала ее по фотографии, которая стояла у тебя на столе, на работе. А она меня никогда не видела, и не думаю, что даже догадывалась о моем существовании. Это было, когда у нас все еще было на взлете, и я только-только договорилась о квартире, и ты еще читал мне стихи, а я смотрела на тебя во все глаза и никак не могла насмотреться, и, когда ты провожал меня домой, мы целовались в метро, в подъездах, в лифтах… Но даже тогда я твердо знала, что ничего не будет, хотя будет все. Там, в магазине, я пошла за твоей женой и увидела, как она покупает тебе рубашки. Помнишь? Нет, конечно же, ты не помнишь, как через несколько дней, там, у Наташки, я завязывала тебе галстук и как бы между прочим сказала — жена, наверное, рубашку покупала, а ты покраснел и стал отнекиваться. И я окончательно поняла, что у тебя есть две жизни, и в той, другой жизни мне делать нечего.

Какую же ошибку я совершила тогда! Помнишь, ты позвонил мне вечером под седьмое ноября и сказал, что утром приедешь и увезешь меня? Может быть, может быть, так оно и случилось бы, но я не могла придумать, как объяснить Славке, проплакала всю ночь и на следующий день не подходила к телефону. Я знаю, ты звонил много раз, но, услышав Славкин голос, вешал трубку. А потом ты пропал, не появлялся на работе два дня и не звонил. Только много позже я узнала, что твою дочку забрали тогда в больницу. И больше мы никогда уже об этом не говорили.

Потом ты ушел из Института, стал заниматься коммерцией, и все твои друзья ушли тоже, а я так и осталась в лаборатории, занимаясь неизвестно чем. И я стала стареть.

Однажды я встретила тебя на улице, ты был в большой компании, вы все смеялись и собирались рассаживаться по стоявшим у тротуара машинам, а я шла мимо с двумя тяжелыми сумками и увидела тебя, а ты меня даже не заметил.

Тем вечером я впервые рассказала про все Славке.

Я знаю, что ты давно уже живешь один. Мир тесен, и у нас намного больше общих знакомых, чем можно было бы ожидать. И развелся ты вовсе не из-за меня, а из-за кого-то другого, я знаю даже, из-за кого, только там все равно ничего не получилось, но и это уже не имеет значения. Наша жизнь давно сделана, а если и не сделана — все равно поздно.

Помнишь Нескучный сад?

Хорошо, что у нас это было…

Разборка

Срочно вызванный в клуб Сысоев долго не мог понять, что происходит. Откуда взялся улетевший сразу же после похорон Платон, и почему сменили охрану, и почему с ним так разговаривают, и откуда он может знать про какой-то Первый Народный банк. Но серьезность ситуации стала понятной ему с первых же секунд.

— У тебя с Первым Народным есть отношения? — в четвертый раз спрашивал Платон, черкая красным карандашом по бумаге.

— Я это название только здесь и услышал, — в четвертый раз отвечал Виктор, — Ты можешь объяснить, в чем дело?

— Так, — сказал Платон, переглянувшись с Ларри. — Только здесь, значит, только здесь. Оставим это. Ты посиди пока вон там. Нам переговорить надо.

— Не могу в это поверить, — категорично заявил Платон, когда за Виктором закрылась дверь. — Не могу. Чтобы Витька украл деньги… Ларри пожал плечами.

— Я тоже не могу. Нам ведь всего-то и нужно узнать, с какого хрена на этом договоре появилась его виза. А он говорит, что про Первый Народный банк никогда не слышал. Вот ведь что странно. Почему ты не хочешь спросить у него прямо?

— Что спрашивать? Подпись точно его. Как он может ничего не знать про этот банк? Значит — врет. Но почему? Почему? Ты можешь объяснить?

Странно все как-то складывалось. Непонятный договор с неизвестным банком, необъяснимо засекреченный, хранящийся отдельно в личном сейфе Кирсанова.

Договор, почему-то завизированный Сысоевым, который тем не менее клянется, что никогда про этот банк не слышал. Взрыв у Гольдина. Взрыв, произошедший в тот самый момент, когда приехали за копиями платежек — единственным набором документов, точно фиксирующим движение всех денежных средств. Вовремя предотвращенная попытка устроить бойню на кладбище. Кто-то начал крупную игру, но логика ходов не угадывалась.

Ларри задумался и через несколько минут сказал:

— Давай просчитаем. Мы Сысоеву договор не показывали. Он не знает, что оригинал у нас. Забыли про все, про все отношения… Одно из двух. Либо он сыграл против нас и убежден, что мы до этого договора не добрались. Либо он вправду ничего не знает. Взял и подмахнул случайно Что мы теряем, если покажем ему его подпись?

— Ничего не теряем, — уверенно ответил Платон. — Но ничего и не приобретаем. Ну ткнем мы ему в нос его подпись. Дальше что? Он тебе так и будет твердить, что не помнит, как подписывал. При любом раскладе. Согласен со мной?

Единственное, чего мы добьемся, — ему немедленно станет известно, что мы напали на след. Если, конечно, Сысоев работает против нас. Мы можем так рисковать?

— Думаю, что можем, — промурлыкал Ларри. поигрывая зажигалкой. — Смотри.

Мы считаем, что весь сыр-бор из-за этих трех миллионов. Кто-то решил их хапнуть через Первый Народный банк. Про то, что договор хоть где-нибудь да лежит, этому кому-то прекрасно известно. Значит, рано или поздно мы должны выйти на договор, весь вопрос только во времени. Почему-то время очень важно, отсюда взрыв в банке. Далее. Почему хлопнули Кирсанова? Я так полагаю, хлопнули его не потому, что у него в сейфе договор лежал. Если бы этот текст был так важен, офис взяли бы штурмом. Я все-таки думаю, что Петю застрелили, потому что только он знал, с кем договаривался. И если это так, а Сысоев все еще жив, то он и вправду может быть ни при чем. Ведь про то, что на договоре его виза, знаем только мы с тобой. Судя по всему, те, кто грохнул Кирсанова, о Сысоеве и понятия не имеют.

— Ну конечно, — завелся Платон. — А тебе ничего другого в голову не приходит? Что, если именно Сысоев все это и устроил? Что, если именно он подставил Петьку? Тогда как?

— И тогда так же. Во-первых, после этого в Москве не отсиживаются, а летят куда-нибудь в теплую страну с пересадкой в Душанбе и делят там денежки.

Во-вторых же, если Сысоев, как ты говоришь, все устроил, то он прекрасно должен помнить, чьи подписи стоят на договоре. И когда ты спрашиваешь у него про этот чертов Народный банк, он уже понимает, о чем речь. Так что, показав ему текст, мы в любом случае ничего не теряем. А узнать что-нибудь, если, конечно, Сысоев здесь ни при чем, можем вполне.

Рассуждения Ларри звучали убедительно и весомо. Через минуту Виктор снова сидел в кабинете Платона. Он с трудом припомнил, как Петя отловил его в коридоре, затащил к себе в кабинет и попросил посмотреть договор на покупку векселя какого-то банка. Как Петя заглядывал ему в глаза, рассказывая про полную невозможность работать с Марком Цейтлиным, как нахваливал его аналитические способности и осведомленность в финансовых вопросах, как предлагал должности в СНК. Впрочем, об этом Виктор умолчал, как и о том, что впоследствии Петя его элементарно кинул, свернул всяческое общение и к обсуждению совместной работы в СНК больше не возвращался. Говорить об этом Сысоеву не хотелось просто из гордости.

— Ты про этот банк что-нибудь знаешь? — в очередной раз устало спросил Платон.

— Сколько можно! — не удержавшись, вспылил Виктор. — Я названия банка вообще не видел! Петя попросил меня проверить условия, все ли нормально по процентам…

— Ну и как? — прошелестел из угла Ларри. — По процентам нормально?

— Что-то там было… — Виктор потер лоб. — Мне показалось, многовато для обычной сделки… Не помню. Дай посмотреть.

Платон протянул Виктору ксерокопию договора. Тот открыл завизированную им последнюю страницу, взял карандаш и стал писать на полях цифры.

— Действительно много, — подвел он итог через несколько минут. — Вексель покупался на два месяца. А процентная ставка как на год.

— Ты ему про это сказал?

— Не помню. По-моему, нет. Я просто сказал, что много получается.

— А Петр что?

— Обрадовался. Сказал, что это очень здорово. Платон и Ларри переглянулись.

— Витя, неужели у тебя не появилось никаких подозрений? — стараясь подбирать слова, аккуратно спросил Платон. — Ведь бесплатно ничего не бывает.

Боль в желудке, давно, казалось бы, покинувшая Сысоева, неожиданно напомнила о себе легким покалыванием и тяжестью под ложечкой. Он не вел с этим растреклятым банком никаких переговоров, не имел ни малейшего понятия, ни где он находится, ни кто им командует, он просто произвел по просьбе Кирсанова несколько простейших арифметических действий и расписался в их правильности. А теперь его делают крайним во всей этой истории. И кто! Платон и Ларри! Люди, знающие его не один десяток лет.

Виктор отодвинул от себя бумаги и закурил. Так хреново ему еще никогда не было.

В кабинете наступило тяжелое молчание.

— Если завтра, — начал Платон, — вернее, уже сегодня… Если ты понадобишься… Тебя где искать?

— Дома, — отрешенно ответил Виктор, — Мне ведь в конторе давно уже делать нечего. Звони.

— Ты никуда не планируешь уехать? — как бы между прочим поинтересовался Ларри. — Отдохнуть? Здоровье поправить? Просто встряхнуться?

Виктор хотел было ответить, но, уткнувшись взглядом в желтые глаза Ларри, промолчал. Потом встал из кресла и, будто преодолевая невидимое сопротивление, прошаркал ногами к двери.

— Ты погоди, — прозвучал за его спиной голос Ларри. — Витя! Ты что? Офигел совсем? Думаешь, мы тебе не доверяем? Мы же просто выяснить хотим…

Виктор на мгновение задержался у двери, потом резко повернулся, снова подошел к столу и, схватив ручку, нацарапал на листе бумаги несколько слов.

Общему собранию акционеров. Совету директоров. Извещаю вас о своей отставке.

Подпись.

— Есть еще вопросы? — спросил он, чувствуя невероятную усталость и усиливающуюся боль. — Все, ребята… Я пошел.

И теперь уже ушел окончательно, игнорируя раздавшийся вдогонку окрик Платона.

Когда дверь закрылась, Ларри взглянул на Платона, что-то прочел в его глазах и медленно кивнул.

— Так правильно будет. Он не тянет. Давно уже. Пусть отдохнет. Платон подошел к посветлевшему окну, потер обеими руками поясницу и надолго замолчал.

— О чем думаешь? — спросил через несколько минут Ларри, разрывая давящую на нервы тишину.

Платон не ответил. Впервые надвинувшееся на него… вчера? позавчера?.. ощущение почти космического одиночества усилилось многократно. За хитросплетениями бизнеса, многомудрыми схемами зара-батывания денег он и не заметил того момента, когда, один за другим, стали сначала отдаляться, а потом и уходить в темноту старые и верные друзья. Ведь это он сам, своими руками, послал в Питер Сережку Терьяна, такого неприспособленного к сегодняшней непростой жизни, да еще и ставил ему палки в колеса, воспитывал… что-то там объяснял… а он ввязался в бой, думая, что с ним будут играть по правилам… только правила ему никто не объяснил… и потом, уже наполовину сошедший с ума, он сам выучил правила, страшно отомстил за эту неизвестно куда исчезнувшую девочку и за свою загубленную жизнь и, затравленный, окруженный со всех сторон австрийской полицией, бросил свой автомобиль на бетонное ограждение трассы, а теперь лежит на старом венском кладбище… И расстрелянный из двух автоматов Петя Кирсанов, по глупости или из жадности отдавший неизвестным пока что ворам три миллиона долларов, засекретивший всю операцию и тем самым подписавший себе смертный приговор, Петя, всегда смотревший ему в рот и пытавшийся подражать даже в мелочах… А еще Витька Сысоев, лучший друг… какой уж там пуд соли… это ведь он сам, Платон, наладил его на дела СНК, разорив дело, которым Витька худо-бедно, но занимался, принося в «Инфокар» деньги… потом отодвинул, бросил на иномарки… а там опять стрельба и кровь… и Витька, снова оставшийся без дела, вляпался в эту историю с тремя миллионами… и теперь чувствует, что ему не верят… заявление написал… считай, и его больше нет… Кто еще? Муса…