Вшеноры, 18-го декабря 1924 г.
 
      Дорогой Евгений Александрович,
 
      Огромное спасибо за Ольгу Елисеевну. Сегодня Ваше письмо Заблоцкому будет доставлено, посмотрим, заартачится или нет.
 
      Если деньги все-таки удастся получить, непременно сообщу Черновой, чьему участию она обязана этой удаче.
 
      Сердечный привет и благодарность.
 
      М. Цветаева
 
      Вшеноры, 23-го февраля 1925 г.
 
      Дорогой Евгений Александрович,
 
      — Выручайте! —
 
      17-го февраля, во вторник, умер Никодим Павлович Кондаков (смерть замечательная, при встрече расскажу), а 18-го в среду С<ергей> Я <ковлевич> должен был держать у него экзамен. Узнав, я, несмотря на горе по Кондакову, сразу учла трудность положения и посоветовала С<ереже> обратиться к Вам. Он же, по свойственному ему донкихотству, стал горячо возражать против устройства своих личных дел в такую минуту («что значат мои экзамены рядом со смертью Кондакова» и т. п.).
 
      Поэтому, беря на себя неблагодарную роль Санчо-Пансы, действую самостоятельно и сердечно прошу Вас подписать ему экзаменационный лист, который прилагаю. Остальной минимум (греческий, Нидерлэ) сдан блестяще.
 
      — Суждено Вам быть благодетелем моего семейства! —
 
      Не удивляйтесь незаполненности экзам<енационного> листа, — боюсь напутать с точным названием Вашего курса и чешской орфографией.
 
      Сердечный привет и — заранее — благодарность.
 
      МЦ.
 
      Адр<ес>: Vsenory, c. 23 (p.p.Dobrichovice) u Prahi.

      Вшеноры, 11-го января 1925 г.
 
      Милый Валентин Федорович,
 
      Посылаю Вам Нечитайлова, — сделала, что могла. Одну песню (Московская Царица) я бы, вообще, выпустила, — она неисправима, все вкось и врозь, размера подлинника же я не знаю. (Отметила это на полях).
 
      _______
 
      Стихи Туринцева прочитаны и отмечены. Лучшее, по-моему, паровоз. «Разлучная» слабее, особенно конец. Остальных бы я определенно не взяла. Что скажете с Сергеем Владиславовичем?
 
      _______
 
      А у Ляцкого я бы все-таки просила 350 кр<он> за лист, — все равно придется уступить. Если же сразу — 300, получится 250, если не 200 кр<он>.
 
      _______
 
      По-моему, можно сдавать, не дожидаясь Рафальского, — С<ергей> Я<ковлевич> никак не может его разыскать. Жаль из-за 2–3 стихотворений задерживать. Вставим post factum.
 
      Трепещу за подарок Крачковского. О Калинникове Вам С<ергей> Я<ковлевич> расскажет. Два листа с лишним (не с третьим ли?!) Немировича — наша роковая дань возрасту и славе.
 
      _______
 
      Пока всего лучшего, желаю Вам (нам!) успеха. Очень тронута печеньем, — спасибо.
 
      МЦ.
 
      Вшеноры, 17-го января 1925 г.
 
      Милый Валентин Федорович,
 
      Отвечаю по пунктам:
 
      1) Юбиляру верю нб слово, это все, что Вам — С<ергею> В<ладиславовичу> — мне — остается.
 
      2) Поэму Бальмонта оставляю на усмотрение. Ваше и С<ергея> В<ладиславовича>. Если вы, люди правовые, такую исключительность предпочтения допускаете (Б<альмон>т единственный «иностранец» в сборнике) — то мне, как поэту и сотоварищу его, нечего возразить. Меньше всего бы меня смущало поведение К<рачков>ского.
 
      3) Калинников. — Гм. — Из всего, мною читанного, по-моему, приемлема только «Земля». Либо те две сказки. Остальное явно не подходит. Будьте упорны, сдастся.
 
      4) О Туринцевской «Музыке». Согласна. Но если пойдет поэма Б<альмон>та с посвящением К<рачков>скому, не согласна. — Некий параллелизм с Крачковским. — Не хочу. — А снять посвящение — обидеть автора.
 
      5) Нечитайлова жалко. Но, пожалуй, правы. Кроме того, он кажется не здешний, будут нарекания.
 
      6) «Примечаний» С. Н. Булгакова не брать ни в коем случае. Напишу и напомню. Он первый предложил примечания, за тяжестью, опустить. А теперь возгордился. Статьи он обратно не возьмет, ибо ее никто не берет, даже без примечаний.
 
      7) Р<афаль>ского я бы взяла, — в пару Туринцеву. С<ергей> Я<ковлевич> Вам стихи достанет. Не подойдут — не возьмем.
 
      _______
 
      Поздравляю Вас с прозой К<рачков>ского. Это Ваше чисто личное приобретение, вроде виллы на Ривьере. С усладой жду того дня, когда Вы, с вставшими дыбом волосами, ворветесь к нам в комнату с возгласом: «Мой Гоголь совсем упал!» (Попросту: свезли). (В предыдущей фразе три с, — отдаленное действие К<рачков>ского!)
 
      Предупреждаю Вас: это сумасшедший, вскоре убедитесь сами. Шлю Вам привет. Передайте от меня В. И. Н<емировичу>-Д<анченко> мое искреннее сожаление, что не могу присутствовать на его торжестве.
 
      МЦветаева
 
      Вшеноры, 27-го января 1925 г., вторник.
 
      Милый Валентин Федорович,
 
      Ваше письмо пришло уже после отъезда С<ергея> Я<ковлевича>, — не знаю, будет ли на Вашем совещании.
 
      О сборнике: с распределением согласна. С распадением на две части — тоже. Это нужно отстоять. Мы — уступку, они — уступку. Три сборника из данного материала — жидко. Убеждена, что уломать их можно.
 
      Гонорар, по-моему, великолепен, особенно (эгоистически!) для меня, которую никто переводить не будет. — Да и не всех прозаиков тоже. — Редакторский гонорар — нельзя лучше. Все хорошо.
 
      Бальмонт. Хорошо, что во втором сборнике, не так кинется в глаза. И хорошо, что с К<рачков>ским (tu l’as voulu, Georges Dandin! — Это я Бальмонту).
 
      Бесконечно благодарна Вам и Сергею Владиславовичу за Калинникова. Знаете, чем он меня взял? Настоящей авторской гордостью, столь обратной тщеславию: лучше отказаться, чем дать (с его точки зрения) плохое. Учтите его нищету, учтите и змеиность (баба-змей, так я его зову). Для такого — отказ подвиг. Если бы он ныл и настаивал, я бы не вступилась.
 
      Е<вгения> Н<иколаевича> извещу. Трудно. Особенно — из-за нее: безумная ревность к мужниной славе. Извещу и подслащу: два корифея и т. д.
 
      О туринцевском посвящении: мне это, в виду редакторства, неприятно, но мой девиз по отношению к обществу, вообще:
 
      — Ne daigne — т. е. не снисхожу до могущих быть толков. И, в конце концов, обижать поэта хуже, чем раздражать читателя. Итак, если стихи Вам и С<ергею> В<ладиславовичу> нравятся.
 
      _______
 
      Совсем о другом: прочла на днях книжонку Л. Л. Толстого «Правда об отце» и т. д. Помните эпизод с котлетками? Выходит, что Лев Толстой отпал от православия из-за бараньих котлеток. А в перечне домашних занятий С<офьи> А<ндреевны> — «…принимала отчеты приказчика, переписывала „Войну и мир“, выкорчевывала дубы, шила Л<ьву> Н<иколаевичу> рубахи, кормила грудных детей…» И заметьте — в дневном перечне! Выходит, что у нее было нечто вроде детских яслей, — Хорош сынок! —
 
      Да! Забыла про С. Н. Булгакова, — Правильно. — Я, по чести, давно колебалась, но видя Вашу увлеченность статьей, не решалась подымать вопроса. Будь один сборник (как мы тогда думали и распределяли) — русский язык, Пушкин, слово — было бы жаль лишаться. Для распавшегося же на две части он будет громоздок. Предупреждаю, что всех нас троих, как воинствующий христианин — возненавидит. Меня он уже и так аттестует как «fille-garson» (его выражение) и считает язычницей. Но, еще раз: ne daigne!
 
      ________
 
      Очень радуюсь нашему сожительству в сборнике. Всего хорошего.
 
      Шлю привет.
 
      МЦ.
 
      Вшеноры, 11-го марта 1925 г.
 
      Дорогой Валентин Федорович,
 
      Дай Бог всем «коллегиям» спеваться — как наша! С выбором второго стиха Р<афаль>ского («устали — стали») — вполне согласна, это лучший из остающихся, хотя где-то там в серединке — не помню где — что-то и наворочено. Стихи Бржезины берите какие хотите, — вполне доверяю выбору Вашему и Сергея Владиславовича. — И затяжной же, однако, у нас сборник! Не успеет ли до окончательного прекращения принятия рукописей подрасти новый сотрудник — мой сын?
 
      Очень рада буду, если когда-нибудь заглянете в мое «тверское уединение» (стих Ахматовой), — мне из него долго не выбраться, ибо без няни. Серьезно, приезжайте как-нибудь, послушаете «на лужайке детский крик», погуляем, поболтаем. Только предупредите.
 
      Шлю Вам сердечный привет.
 
      МЦ.
 
      Вшеноры, 12-го августа 1925 г.
 
      Дорогой Валентин Федорович,
 
      Спасибо за сведение, — об отзыве, естественно, ничего не знала. Фамилия Адамович не предвещает ничего доброго, — из неудавшихся поэтов, потому злостен. Издал в начале революции в Петербурге «Сборник тринадцати», там были его контрреволюционные стихи. И, неожиданная формула: обо мне хорошо говорили имена и плохо — фамилии.
 
      Но отзыв разыщу и прочту.
 
      Заканчиваю воспоминания о Брюсове. Зная, что буду писать, ни Ходасевича, ни Гиппиус, ни Святополка-Мирского не читала. По возвращении С<ергея> Яковлевича) устрою чтение, — м. б. приедете? С<ергей> Я<ковлевич> возвращается недели через две, несколько поправился.
 
      Да! В «Поэме Конца» у меня два пробела, нужно заполнить — как сделать? Привет.
 
      МЦ.
 
      Вшеноры, 23-го августа 1925 г.
 
      Дорогой Валентин Федорович,
 
      Чтение Брюсова будет во вторник, 25-го, в 9 ч. на вилле «Боженка» у Чириковых (Вшеноры). Не известила раньше, п. ч. все никак не могли сговориться слушатели.
 
      Очень жду Вас. Приехал С<ергей> Я<ковлевич> и также будет рад Вас видеть.
 
      Итак, ждем Вас у Чириковых. Всего лучшего.
 
      МЦветаева
 
      Р. S. Переночевать Вам устроим, — п. ч. чтение в 9 ч. вечера, а посл<едний> поезд (в Прагу) 9 ч. 45 м<инут>.
 
      Париж, 2-го января 1926 г.
 
      С Новым годом, дорогой Валентин Федорович!
 
      С<ергей> Я<ковлевич> желает Вам возвращения в Россию, а я — того же, что себе — тишины, т. е. возможности работать. Это мой давнишний вопль, вопль вопиющего, не в пустыне, а на базаре. Все базар — Париж, как Вшеноры, и Вшеноры, как Париж, весь быт — базар. Но не всякий базар — быт: ширазский — например! Быт, это непреображенная вещественность. До этой формулы, наконец, добралась, ненависть довела.
 
      Но как же поэт, преображающий все?.. Нет, не все, — только то, что любит. А любит — не все. Так, дневная суета, например, которую ненавижу, для меня — быт. Для другого — поэзия. И ходьба куда-нибудь на край света (который обожаю!), под дождем (который обожаю!) для меня поэзия. Для другого — быт. Быта самого по себе нет. Он возникает только с нашей ненавистью. Итак, вещественность, которую ненавидишь, — быт. Быт: ненавидимая видимость.
 
      Париж? Не знаю. Кто я, чтобы говорить о таком городе? О Париже мог бы сказать Наполеон (Господин!) или Виктор Гюго (не меньший) или — последний нищий, которому, хотя и по-другому, тоже открыто все.
 
      Я живу не в Париже, а в таком-то квартале. Знаю метро, с которым справляюсь плохо, знаю автомобили, с которыми не справляюсь совсем (от каждого непереехавшего — чувство взятого барьера, а вы знаете — чего это стоит! — всего человека в один-единственный миг), знаю магазины, в которых теряюсь. И еще, отчасти, русскую колонию. И — тот Париж, когда мне было шестнадцать лет: свободный, уединенный, весь в книжных лотках вдоль Сены. То есть: свою сияющую свободу—тогда. Я пять мес<яцев> прожила в Париже, совсем одна, ни с кем не познакомившись. Знала я его тогда? (Исходив вдоль и поперек!) Нет — свою душу знала, как теперь. Городов мне знать не дано.
 
      «В Париже человек чувствует себя песчинкой». Весь? Нет. Тело его? Да. Тело в океане тел. Но не душа в океане душ, — уже просто потому, что такого океана—нет. А если есть — бесшумный, недавящий.
 
      Работать очень трудно: живем вчетвером. Почти никуда не хожу, но приходят. Квартал бедный, дымный, шумный. Если бы осталась, переехала бы за город. Не могу жить без деревьев, а здесь ни кустика. Страдаю за детей.
 
      Уже просила Слонима похлопотать о продлении мне «отпуска» (с сохранением содержания) до осени. Страстно хочу на океан. Отсюда близко. Боюсь, потом никогда не увижу. М. б. в Россию придется вернуться (именно придется — совсем не хочу!) или еще что-нибудь… Хочется большой природы. Отсюда близко. На лето в Чехию — грустно звучит. Ведь опять под Прагу, на холмики. Глубже, с детьми, трудно, — быт и так тяжел.
 
      Если можете, дорогой Валентин Федорович, похлопочите. Мне стыдно Вас просить, знаю, как Вы заняты, знаю и ужасающую скуку «чужих дел». Но Слонима я уже просила, а больше некого. У меня от нашей встречи осталось сильное и глубокое человеческое впечатление, иначе бы никогда не решилась.
 
      Новый год походил на нестрашный Бедлам. С<ергей> Я<ковлевич> Вам писал уже. Русский Новый год буду встречать дома.
 
      Сердечный привет Вам и — заочно — Вашей супруге и дочке.
 
      Марина Цветаева
 
      Пишу большую статью о критике и критиках.
 
      Париж, 9-го января 1926 г.
 
      Дорогой Валентин Федорович,
 
      Письмо чудесное и деяние чудесное. Старого монстра знаю, уверял меня, что в 1905 г. печаталась (его милостями) в «Журнале для всех» (мне было 11 лет, и в «Журнале для всех» не печаталась никогда). Когда опровергла, спорил.
 
      Посылаю расписку, заявление и доверенность. Получили ли мое письмо с трудной просьбой? Наши скрестились.
 
      Всего лучшего. Сердечный привет Вам и Вашим. Пишите.
 
      МЦ.
 
      Париж, 18-го янв<аря> 1926 г.
 
      Дорогой Валентин Федорович!
 
      Как благодарить?!
 
      Мы так мало с Вами знакомы, а кто из моих друзей сделал бы для меня то, что сделали Вы. Я ведь знаю трудность таких дел и просьб. Удача — всецело Ваша, личная: влияние человека на человека.
 
      В Чехию осенью вернусь непременное — хочу утянуть это лето у судьбы: в последний раз (так мне кажется) увидеть море.
 
      В Париже мне не жить—слишком много зависти. Мой несчастный вечер, еще не бывший, с каждым днем создает мне новых врагов.
 
      Вечер, назначенный, было, на 23 января, переносится на 6 февраля — мало друзей и слишком много непроданных билетов. Если бы Вы только знали, как все это унизительно.
 
      — Купите, Христа ради! — Пойдите, Христа ради!
 
      Прибедняться и ласкаться я не умею, — напротив, сейчас во мне, пышнее, чем когда-либо, цветет ирония. И «благодетели» закрывают уже готовую, было, раскрыться руку (точней — бумажник!).
 
      Познакомилась с Л. Шестовым, И. Буниным и… Тэффи. Первый — само благородство, второй — само чванство, третья — сама пошлость.
 
      Первый меня любит, второй терпит, третья… с третьей мы не кланяемся.
 
      Насколько чище и человечнее литературная Прага!
 
      Кончила большую статью о критике и критиках (здешние — хамы. Почитайте Яблоновского («Возрождение») и Адамовича («Звено») о Есенине!).
 
      Живем скученно, четверо в одной комнате, почти невозможно писать. Страшно устаю и, пока, мало радуюсь.
 
      Привет вшенорцам, особенно — если встречаетесь — Григорию Исааковичу Альтшулеру. Его письмо получила, немножко освобожусь — напишу.
 
      Тороплюсь. Еще раз — благодарность за доброе дело и, главное, — волю. Всего лучшего от С<ергея> Я<ковлевича> и меня Вам и Вашим.
 
      МЦ.
 
      Париж, 9-го марта 1926 г.
 
      (по числу — весна!)
 
      Дорогой Валентин Федорович,
 
      Сердечный привет и благодарность за все. Завтра на 10 дней еду в Лондон, где у меня впервые за 8 лет (4 советских, 4 эмигрантских) будет ВРЕМЯ. (Еду одна.)
 
      Оттуда напишу.
 
      Нет отношения, которое бы больше трогало и убеждало меня, чем забота издали.
 
      Расскажу Вам много забавных гнусностей о здешнем литературном котле. Чтт — Прага!
 
      Если видаете Чириковых, скажите, что люблю, помню и напишу. С Людмилой и Валентиной в переписке.
 
      МЦ.
 
      Париж, 8-го апреля 1926 г.
 
      Дорогой Валентин Федорович,
 
      Только что вернулась из Вандеи, куда ездила искать жилище на лето. Нашла. На океане. Маленький домик у рыбаков. Пески. Море. Никакой зелени. Увы, самое дешевое место оказалось еще слишком дорогим: 400 фр<анков> в месяц, без электр<ичества> и газа.
 
      Вандея сиротская, одна капуста для кроликов. Жители изысканно вежливы, старухи в чепцах-башенках и деревянных, без задка, туфельках. Молодые — стриженые.
 
      — Кончается старый мир! —
 
      Еду на полгода — писать и дышать.
 
      У нас был очень любопытный доклад кн<язя> Святополк-Мирского: «Культура смерти в предреволюционной литературе» — Были Бунин, Алданов, С. Яблоновский, много — кто (говорю о старых или правых), но никто не принял вызова, после 1 ч. просто покинули зал. Походило на бегство.
 
      Сердечный привет Вам и семье. С<ергей> Я<ковлевич> все хворает, хочу поскорее увозить его отсюда.
 
      Привет Чириковым и Альтшулерам, если видаетесь. Передайте Г<ригорию> Ис<ааковичу>, что у моего сына 14 зубов.
 
      МЦ
 
      9-го мая 1926 г.
 
      St. Gilles-sur-Vie (Vendиe) Avenue de la Plage
 
      Ker-Edoward
 
      Запоздалое Христос Воскресе, дорогой Валентин Федорович!
 
      Как проводите Пасху? Хорошо ли во Вшенорах?
 
      Я с детьми в Вандее — вот уже две недели. Погода разная, бывает такой ветер (ледяной, с океана), что Георгий не выходит. Бывает тепло, жарко еще не было. Живем в рыбацком домике, хозяева рыбак и рыбачка. Вместе полтораста лет. В sorсiers не верят, но верят в mauvaises gens, qui jettent un sort (NB! Sorcier именно тот, кто бросает sort. По-вашему — дурной глаз.) Меня — не то, что чехи! — любят. Часто сижу в хижине со старухой, раздуваю огонь мехами, слушаю, говорю.
 
      Заботы по дому — как во Вшенорах — т. е. весь день занят. Иногда подумываю о няньке, хотя бы на три утренних часа, но… ревность или ее исток: ревностность. Не могу допустить, что Мура будут касаться чужие руки. Пока не могу.
 
      Гулянье пожирает 3/4 дня, остальная четверть все, что Вы знаете. На себя только поздний вечер, но — силы не те, порох не тот, голова не та, и — письма (нет-нет да надо ответить, кроме того, каждый день пишу С<ергею> Я<ковлевичу>.
 
      Природа здесь однообразная: море, песок. Есть дюны, но не разлазаешься: мягкие, осыпаются под ногой. Но — лучший климат для детей во всей приморской Франции. Кроме того — ВАНДЕЯ.
 
      Вот и все пока, дорогой Валентин Федорович. Очень рада буду получить от Вас весточку. Вспоминаю Вас с неизменной нежностью.
 
      МЦ.
 
      С<ергей> Я<ковлевич> приезжает дней через десять — занят журналом и получением carte d’identitй. Читали, как меня честят г<оспо>да критики за статью (о них) в «Благонамеренном»? Осоргин, Адамович, Яблоновский (последних двух не читала, обещали прислать).
 
      St. Gilles, 11-го мая 1926 г.
 
      Дорогой Валентин Федорович,
 
      Иждивенские деньги перешлите, пожалуйста, Сереже, по старому адр<есу>, иначе ему не на что будет выехать к нам. Расписки посланы вчера.
 
      Тороплюсь на почту. Сердечный привет Вам и Вашим.
 
      МЦ.
 
      Читали ли Вы, как меня честят в газетах? Я — только Я<блонов>ского и Осоргина. А есть еще Адамович и… Петр Струве!
 
      St. Gilles, 8-го июня 1926 г.
 
      Дорогой Валентин Федорович,
 
      Очень рада была Вашему большому письму, той волне тепла из Вшенор, особенно ощутимой в нашей просквоженной Вандее. Ветра здесь лютые. Если видаетесь с Бёмом передайте ему, пожалуйста, что климат здесь, пока, меньше всего теплый и ровный, и вообще вовсе не приспособлен для слабогрудых. Три разных ветра в день (все холодные). Мы живем, п. ч. живем, но везти сюда слабых детей на поправку не стоит. Нужно южнее.
 
      Блудный сын наконец прибыл, — заездили коня Версты! — первые четыре дня ел, не смыкая челюстей, и спал, не размыкая глаз. Поправляется. Если бы не погода — все хорошо. Но погода плачевная. За сутки час — два тепла, да и то! Либо дождь, либо ветер!
 
      Пишу — людей никого — все свободное время идет на тетрадь.
 
      Сердечный привет Вам и Вашим.
 
      Где звездочка — наш дом.
 
      МЦ.
 
      St. Gilles, 9-го июня 1926 г.
 
      Дорогой Валентин Федорович,
 
      Сердечная просьба:
 
      помогите Анне Антоновне Тестовой (Gregrova, ?. 1190) перевезти к ней нашу большую корзину (громадную!), которая стоит у Чириковых. Эта корзина тяжелой глыбой на моей совести. Там Муркино приданое на два года вперед, мои тетради, письма, всяческое. И все это пожирается молью.
 
      Еще: у наших бывших хозяев (?.23, Ванчуровых) Сережина шинель, френч и ранец с тетрадями. Все это нужно переложить в корзину перед отправкой ее к Тесковой. А то пропадет. (В корзине места много.)
 
      Тескова, очевидно, за корзиной приедет сама, нужно только помочь ей доставить ее на вокзал (лошадь? тачку?). Было бы хорошо списаться о дне и часе.
 
      Не знаю, где будем осенью, поэтому выписывать нет смысла. А веши (особенно Муркины) хорошие, во второй раз не будет.
 
      Очень смущена такой тяжеловесной просьбой. Уступаю место еще более смущенному просителю. Сердечный привет Вам и Вашим.
 
      МЦ.
 
      Погода у нас гнуснейшая.
 
      <Июнь 1926>
 
      Дорогой Валентин Федорович,
 
      Прошение, увы, без полей обнаружила, когда кончила. Мне стыдно за такое настойчивое напоминание о себе. О нас бы должны заботиться боги, а не мы сами.
 
      Напишу Вам как-нибудь по-настоящему, а пока угнетенное спасибо.
 
      МЦ.
 
      St. Gilles, 20-го июля 1926 г.
 
      Дорогой Валентин Федорович,
 
      Итак, к 15-му сентября возвращаюсь в Чехию. Украли у меня чехи месяц океана (и 370 фр<анков> уплаченных денег!), что же, когда-нибудь представлю счет. (Как Вам нравится эта наглость?!)
 
      Теперь вот о чем: как Вы полагаете, восстановима ли моя прежняя расценка? Проще — с моим приездом, явлением перед Заблоцким во плоти (вживе и въяве!) протянет ли мне Заблоцкий сухой, но не дрожащей (скорей держащей!) рукой — прежнюю тысячу?
 
      На 500 кр<он> ехать нет смысла, одна дорога чего стоит. 500 кр<он> на меня с детьми — это сплошная задолженность, т. е. сплошное унижение. За 500 кр<он> в месяц я чехов буду ненавидеть, за тысячу — любить.
 
      Пишу о всем этом — в совершенно ином тоне, ибо не знаю, как у него с юмором и цинизмом нищеты — почтительно и корректно Сергею Владиславовичу. От его ответа зависит мое решение.
 
      Английская стипендия? Смеюсь. И не знала, что есть таковая. Студентам, кажется — какая-то малость. А вот что «Благонамеренный» задолжал нам с С<ергеем> Я<ковлевичем> (его рассказ, моя статья) тысячу франков — знаю твердо. «Руководитель» (т. е. меценат) Соколов даже не отвечает, а чудесный невинный 22-летний редактор Шаховской на днях принимает послух на Афон. Прислал нам собственных, кровных, от полной нищеты — полтораста франков, пятьдесят из которых истратили, а сто возвращаем. Ничего не знаю трогательнее этой присылки, — последний жест редактора и первый — монаха.
 
      Уже написала Тесковой с просьбой попытаться устроить нас в Праге. Помните мою жизнь во Вшенорах? Заранее устала. Не хочу. Хочу — хоть изредка — музыки, прогулки по новым местам, чуть-чуть красоты и беззаботности. Загородом я душа и рабочий скот, хочу немножко побыть человеком.
 
      Моя Вандея кончилась вчера, в день получения 500 кр<он>. Я сейчас уже еду, все полтора месяца. Жду ехать. Странно, ведь я и раньше знала, что уеду, но 15-ое октября равно бессрочности, а 15-ое сентября — причем непременное — уже завтра, нет, сегодня, чуть ли не — вчера. Я не еду, я уже уехала. Погода испортилась? Все равно. Купаться нельзя? Не я купаюсь. Клянусь, что не преувеличиваю.
 
      Огорчена? Нет. Если бы сама жизнь не вмешивалась я, за физическим (хроническим!) невмешательством в свою жизнь, до сих пор сидела бы в Трехпрудном пер<еулке>, в д<оме> № 8 с двумя огромными тополями, которого уже нету (в <19>19 г. снесен) и где родилась. Поэтому — приветствую бессердечие Завазала, Гирсы и пр.
 
      Знаете ли, дорогой Валентин Федорович, что мне стыдно Вас благодарить? Вы ходили, ездили, изводились — а я «благодарю». Вы делали — а я — говорю! Не гадость? Благодарность точно сводить счеты—несводимые, ибо дело и слово — несоизмеримы.
 
      Благодарить я буду эсеров, которые для меня ничего не сделали, даже на письмо не ответили (писала и Лебедеву, и Слониму). Эсеры доказали, что им на меня наплевать. Что мне остается? Благодарить за искренность. И поблагодарю — плевком же.
 
      Вот Вам пример (из моей бывшей вандейской жизни): рыбак вытаскивает утопленника: откачивает, отмачивает (для рифмы! скорей: просушивает!) отпаивает — отстаивает. И утопленник, ртом, прожженным солью и ромом: «Большое, большое спасибо!» Что с рыбаком? Рыбака тошнит.
 
      Людовик Баварский — страстная любовь моей 16-летней матери. Проезжая место, где утонул, бросила кольцо — обручилась. Так что (Wahlverwandschaften ) некоторым образом — мой отец. А вот стих о нем — не мой, чей не помню:
 
В горах — как здесь, в покое царском —
Торжественная тишина,
И о Людовике Баварском
Грустила верная луна…
 
      И еще стих Верлена:
 
      Roi! О seul prince de ce siйcle. — Sire!
 
      Сама бы с наслаждением поехала на его озеро, где м. б. еще бродит тень моей 16-летней матери и достоверно лежит ее кольцо. Сердечный привет от всех нас. Пишите!
 
      МЦ.
 
      Meudon (S. et O.)
 
      2, Avenue Jeanne d'Arc
 
      12-го декабря 1927 г.
 
      Дорогой Валентин Федорович,
 
      Я Вас не забыла. Вы одно из самых милых мне воспоминаний в последних Вшенорах, из которых Вы — кажется — уехали? Адреса Вашего не знаю, потому пишу на Анну Антоновну.
 
      Что Вам рассказать о себе, о нас? Начнем с нас: Мур огромный, все говорит, рост и вес пятилетнего (покупаю на французские «six ans» ), разум по возрасту, а возраст 2 г<ода> 10 мес<яцев>. Красивый, кудрявый, отчаянный. Белокур и бедокур. Настоящий мальчик. Игрушки: «машина» (автомобиль), поезд, палки, полное отсутствие женственного начала. Поэта не выйдет. Не горюю.
 
      Але четырнадцать лет, выше меня, крупная, красивая, спокойная, очень гармоничная. Недавно поступила в школу рисования, за месяц большие успехи, даровита и любит.
 
      С<ергей> Я<ковлевич> весь в евразийстве. Житейские ресурсы — игра в к<инематогра>фе, но скромен, горд — зарабатывает мало: с 6Ѕ до 6 ч. — 40 фр<анков>, из к<отор>ых 7 на обед и 5 на дорогу, итого 28 фр<анков>. А мог бы, по данным, 100. Выступления раза два, три в неделю, но фильм («Жанна д’Арк») кончается, и что будет дальше — неизвестно. Хорошо бы: другой фильм.