Письма. Часть 2

) Аля вышла в С<ережин>ых сестер, к<отор>ые меня ненавидели и загубили мою вторую дочь, Ирину (не было трех лет), т. e. не взяв к себе на месяц, пока я устроюсь, обрекли ее на голодную смерть в приюте. — А как любили детей! († 2-го февраля, в Сретение, 1920 г., пробыв в приюте около двух месяцев.) А сестры служили на ж<елезной> д<ороге>, и были отлично устроены и у них было всё, но оне думали, что С<ережа> убит в Армии.
 
      — Чудный день, Вера — птицы и солнце. Вечером еду с Муром в дом, где будет какая-то дама, к<отор>ая м. б. устроит мою французскую рукопись. Были бы деньги — оставила бы их с С<ережей> здесь, пусть я уйду, — и уехала бы куда-нибудь с Муром. Но т?к — нужно ждать событий и выплакивать последние слезы и силы. У меня за эти дни впервые подалось сердце, — уж такое, если не: твердокаменное, так — вернопреданное! Не могу ходить быстро даже на ровном месте. А всю жизнь — летала. И вспоминаю отца, как он впервые и противоестественно — медленно шел рядом со мной по нашему Трехпрудному, все сбиваясь на быстроту. Это был наш последний с ним выход — к Мюрилизу, покупать мне плед. (Плед — жив.) Он умер дней десять спустя. А теперь и Андрея нет. И Трехпрудного нет (дома). Иногда мне кажется, что и меня — нет. Но я достоверно — зажилась.
 
      МЦ.
 
      7-го января 1935 г.
 
      65, Rue J. B. Potin
 
      Vanves (Seine)
 
      С Новым Годом, дорогая Вера!
 
      Желаю Вам в нем — нового: какой-нибудь новой радости. Я его встречала одна — при встрече расскажу — немножко по своем? трехпрудному сну. Когда увидимся? Слыхала про „бал прессы“ — будут ли что-нибудь давать? Хорошо бы…
 
      Целую Вас. Мур еще раз — и еще много-много раз! — благодарит за перо.
 
      Жду весточки.
 
      МЦ.
 
      <Приписка на полях:>
 
      „Бал прессы“: „кадриль литературы“. (Помните?)
 
      10-го января 1935 г.
 
      Vanves (Seine)
 
      33, Rue J. В. Potin
 
      С Новым Годом, дорогая Вера!
 
      Я все ждала радостной вести о Вашем приезде, потом усумнилась в Вашем желании меня видеть из-за моего неответа, и вдруг, вчера узнаю от Даманской, что в редакции (П<оследних> Н<овостей» говорят, что Вы вообще не приедете, п. ч. пять этажей, и что И<ван> А<леексеевич> не то уехал, не то на днях уезжает в Grasse. Конечно, это — слух, но мне приятно, что нет доказательства Вашей на меня обиды. Знайте, дорогая Вера, что я вообще в жизни делаю обратное своим желаниям, живу, так сказать, в обратном от себя направлении, — в жизни, не в писании. — Ну, вот. —
 
      Живу сейчас под страхом терма — я НЕ богема и признаю все внешние надо мной права — на к<отор>ый (терм) у меня пока только 200 фр<анков> от Руднева, который по сравнению с Демидовым оказался моим добрым гением. На Демидова, кстати, жалуются все — кроме Алданова, которого все жалуют. Даманская спросила в редакции, почему не идет мой рассказ. — И не пойдет, он слишком длинен, а она отказывается сократить. (Поляков, очень ко мне расположенный, но совершенно бессильный.) — Сколько строк? — 384. — Но у меня (говорит Даманская) — постоянно бывает 360, а у других — еще больше. В чем дело? — Молчание. Тогда она стала просить Алданова вступиться, но Алданов только развел руками.
 
      Но с этим рассказом (qui n’en est pas un — Сказка матери: говорят мать и две девочки — наперебой) — странная вещь. Ко мне пришел Струве и заявил, что они требуют доведения его до 300 строк — и подал мне мысль обратиться к И<вану> А<лексеевичу> с просьбой урезонить Демидова. Я тут же написала письмо и приложила рукопись, с просьбой хотя бы глазами удостовериться, что сократить немыслимо, ибо всё — от слова к слову, или — как играют в мяч. Струве все это забрал и обещал доставить И<вану> А<лексеевичу> в собственные руки. Прошел месяц, — ответа от И<вана> А<лексеевича> нет (да я и не очень надеялась), но вот что удивительно — и от Струве нет, на два моих письма, достоверно-полученных. М. б. он просто рукопись — потерял?
 
      — Второй эпизод. — Погиб Н. П. Гронский, оказавшийся (поэма Белла-Донна) настоящим, первокачественным и первородным поэтом. Я знала его почти мальчиком (1928 г.), потом мы разошлись. Я написала о его поэме статью на 2 фельетона, к<отор>ую мне его отец («П<оследние> Нов<ости>») посоветовал разбить на две отдельные вещи под разными названиями. Я, из любви к ушедшему и сочувствия к оставшимся (родители его обожали, и каждое слово о нем в печати для них — радость), согласилась, т. е. подписала вещь посредине. (Чудовищно!) И — молчание. А ведь это — отец, и этот отец — друг Демидова, Демидов его вел за гробом.
 
      Дома мне очень тяжело, даже (другому бы!) нестерпимо — у меня нет Вашего дара окончательного отрешения, я все еще ввязываюсь. Все чужое. Единственное, что уцелело — сознание доброкачественности С<ергея> Я<ковлевича> и жалость, с к<отор>ой, когда-то, все и началось. Об Але в другой раз, а м. б. лучше не надо, ибо это — живой яд. А бедного Мура рвут пополам, и единственное спасение — школа. Ибо наш дом слишком похож на сумасшедший. Все — деньги: были бы — разъехались бы, во всяком случае поселила бы отдельно Алю, ибо яд и ад — от нее.
 
      Но у меня над столом карточки Рильке и 3. Унсет, гляжу на них и чувствую, что я — их.
 
      Простите за эгоизм письма, будьте таким же эгоистом, чтобы мне не было стыдно.
 
      Обнимаю Вас и бегу за Муром в школу.
 
      МЦ
 
      6-го февраля 1935 г.
 
      Vanves (Seine)
 
      33, Rue J. В. Potin
 
      Дорогая Вера,
 
      Знаете ли Вы, что я ничего не получила с писательского вечера?
 
      Было — так: я послала Алю с вежливым письмом к Зеелеру — 1-го февраля, решив, что достаточно ждать — и вот их беседа.
 
      Он: — Привет принимаю, а суммы никакой не дам. Аля: — Почему? — П. ч. мне сказали, что Ваша мать уже получила с бриджа для молодых писателей. Мы же получили всего 89 прошений и 50 удовлетворили. Аля: — Моя мать ни о каком бридже не слышала. Он: — Да? Если это так — пусть подтвердит письменно — проверять не буду — и тогда постараюсь ей что-нибудь наскрести.
 
      Вера! Я — взорвалась. Во-первых — на Алю, — вот уж не моя кровь! Стоять такой овцой, — ни слова негодования, ни звука в защиту — а как умеет дерзить! (мне). Во-вторых — на Зеелера. Кто-то сказал, и этот, не проверив, сразу исключил меня из числа получающих. И «наскрести», — точно я нищенка, последняя из последних.
 
      Вот мое письмо к нему:
 
      1-го февр<аля> 1935 г.
 
      Милостивый государь, Г<осподи>н Зеелер,
 
      Новогодний вечер писателей устраивается для неимущих писателей. Я — писатель: 25 лет печатной давности, и я — неимущий: пожалуйте ко мне по адр<есу> на заголовке и удостоверьтесь.
 
      Поэтому я на пособие в абсолютном праве.
 
      Вам «кто-то сказал», что я, в качестве «молодого писателя» (25 лет давности!) «получила» с какого-то «бриджа», и Вы, не дав себе труда проверить, не запросив меня, исключили меня из числа получающих с писательского новогоднего вечера и удовлетворили все прошения — в числе нескольких десятков — кроме моего. Когда же Вы узнали, что я ни о каком бридже и не слышала. Вы предложили мне подтвердить это письменно и обещали тогда «наскрести» — чт? сможете.
 
      Предупреждаю Вас, что никаких «оскребков» не приму, ибо не подачки прошу, а законно мне полагающегося. Если вечер устраивают, то в первую голову для таких вопиюще-неимущих. нecoмненнo-пиcaтeлeй, как Бальмонт, Ремизов и я.
 
      Когда я, на вопрос: — Хорошо, по крайней мере, получили с писательского вечера? — отвечаю: — Ничего, — люди сначала не верят, а потом негодуют — те самые, что шли на этот вечер с целью помочь. Моя неполучка компрометирует всё учреждение.
 
      Сообщите, пожалуйста, мое письмо в Ревизионную Комиссию Союза Писателей и знайте, что я от своего права не отступлюсь и буду добиваться его всеми средствами общественной гласности.
 
      Марина Цветаева
 
      ________
 
      Послано 1-го, нынче 6-ое, ответа нет и наверное не будет. Нарочно сообщаю Вам точный текст письма, ибо наверное до Вас дойдут слухи, что я написала «ужасное» и т. д. письмо — чтобы Вы знали меру этих ужасов.
 
      Я не знаю — кто распределяет. Если у Вас среди них есть знакомые — Вера, вступитесь — потому что я в нищенстве и в бешенстве и, если не дадут, непременно заявлю об этом с эстрады в свое следующее выступление «Последняя любовь Блока» — через месяц. Я уже теперь хотела (2-го февр<аля>, совместное выступление с Ходасевичем), но я только что отправила письмо, а кроме того — не хотелось вмешивать Ходасевича, т. е. устраивать скандал на общем вечере.
 
      — Народу было — зрительно — много: полный зал, но зал — маленький: «Societes Savantes», человек 80. Заработали мы с Ходасевичем ровно по 100 фр., так что я не смогла даже оплатить двух мес. Муриного учения (160 фр. — как мечтала. 100 фр., два фр. мелочью и метровый билет — на возврат.
 
      Вера! Другое. Мне очень спешно нужен возможно точный адр<ес> Оли Иловайской (не знаю ее нынешней фамилии) для ОЧЕНЬ важного для нее дела, пока — тайного. Если Вы мне в следующем письме дадите слово, что никому не скажете, расскажу — всё. Повторяю, очень важное и радостное для нее.
 
      С<ергей> Я<ковлевич> едет в город, хочу отправить с ним, обрываю и обнимаю.
 
      Жду 1) впечатления от «писательского вечера» и по возможности содействия 2) Олиного адр<еса> 3) Слова.
 
      МЦ.
 
      Не забудьте Олину фамилию.
 
      11-го февраля 1935 г.
 
      Vanves (Seine)
 
      33, Rue J. В. Potin
 
      Дорогая Вера,
 
      Во-первых и в срочных: с Зеелером — улажено, т. е. очень обиделся и выдал мне 150 фр. Больше было дано только слепому Плещееву, слепому Амфитеатрову и Миронову — на похороны.
 
      Оказалось, что Зеелера кто-то (кого он так, по благородству, и не назвал, но мне кажется — Ю. Мандельштам ) уверил, что я получила не то 300, не то 500 с какого-то бриджа, и он, естественно, усумнился — давать ли мне еще. Но — что для меня самое важное — оказывается — он и «дамы» (Цейтлин, Ельяшевич и еще другие мои b?te-noir’ы) — совершенно разное: я-то ведь вознегодовала на их недачу (с какого права?!), их хотела посрамить, а оне в это дело и не влезали. Во всем виноват какой-то досужий сплетник и, даже, врец.
 
      — В конце концов мы с Зеелером даже подружились: он тоже похож на медведя и даже ? дя. (КАМЧАТСКИМ МЕДВЕДЕМ НА ЛЬДИНЕ… )
 
      Значит, всё спокойно. Спасибо за готовность помочь.
 
      _______
 
      Второе: я сейчас внешне закрепощена и душевно раскрепощена: ушла — Аля, и с нею относительная (последние два года — насильственная!) помощь, но зато и вся нестерпимость постоянного сопротивления и издевательства. После нее я — вот уже 10 дней — все еще выношу полные углы и узлы тайной грязи, всё, годами скрытое от моих доверчивых я близоруких глаз. Были места в кухне, не подметенные ни разу. Пуды паутины (надела очки!) — и всё такое. Это было — жесточайшее и сокровенно-откровеннейшее наплевание на дом. Сор просто заметался (месяцами!) под кровать, тряпки гнили, и т. д. — Ox! —
 
      Ушла «на волю», играть в какой-то «студии», живет попеременно то у одних, то у других, — кому повяжет, кому подметет (это для меня возмутительней всего, после такого дома!) — всех очарует… Ибо совершенно кругла, — ни угла.
 
      А я, Вера, нынче в первый раз смогла подойти к столу в 6 ч., когда начала это письмо — и уже гроза близкого ужина. С утра протрясла 3 печи, носила уголь, мела, выносила и приносила помойку, ставила и снимала (с печей) чайники, чтобы не жечь газа, 8 концов за Муром (total — 2 heures ), готовила, мыла посуду, мыла пол в кухне, опять подкладывала и протрясала… Всё в золе, руки — угольщиковы, неотмываемые.
 
      Но — нет Алиного сопротивления и осуждения, нет ее цинической лени, нет ее заломленных набекрень беретов и современных сентенций и тенденций, нет чужого, чтобы не сказать больше.
 
      Нет современной парижской улицы — в доме.
 
      Ушла внезапно. Утром я попросила сходить Муру за лекарством — был день моего чтения о Блоке и я еще ни разу не перечла рукописи — она сопротивлялась: — Да, да… И через 10 мин<ут> опять: — Да, да… Вижу — сидит штопает чулки, потом читает газету, просто — не идет. — «Да., да… Вот когда то-то и то-то сделаю — пойду…»
 
      Дальше — больше. Когда я ей сказала, что так измываться надо мной в день моего выступления — позор, — «Вы и так уж опозорены». — Что? — «Дальше некуда. Вы только послушайте, что о Вас говорят».
 
      Но было — куда, ибо 10 раз предупредив, чтобы прекратила — иначе дам пощечину — на 11 раз: на фразу: «Вашу лживость все знают» — дала. — «Не в порядке взрослой дочери, а в порядке всякого, кто бы мне это сказал — вплоть до Президента Республики». (В чем — клянусь.)
 
      Тогда С<ергей> Я<ковлевич>, взбешенный (НА МЕНЯ) сказал ей, чтобы она ни минуты больше не оставалась, и дал ей денег на расходы.
 
      Несколько раз приходила за вещами. Книг не взяла — ни одной. — Дышу. — Этот уход — навсегда. Жить с ней уже не буду никогда. Терпела до крайности. Но, Вера, я не бальмонтова Елена, которой дочь буквально (а м. б. и физически!) плюет н? голову. Я, в конце концов — трезва: ЗА ЧТО?
 
      Моя дочь — первый человек, который меня ПРЕЗИРАЛ. И, наверное — последний. Разве что — ее дети.
 
      Родство для меня — ничто. Т. е. внутри — ничто. Терпя годы, я внутри не стерпела и не простила — ничего. Это нас возвращает к «дедушке» Иловайскому.
 
      — Вера! Через меня Оле будет большое наследство. Да, да, через меня, через «Дом у Старого Пимена».
 
      Было — т?к. Летом я получила письмо от одного парижского адвоката, мне незнакомого, просившего о свидании. Пошла с моим вечным компаньоном и даже аккомпанементом — Муром.
 
      — У меня для Вас радостная весть. Я знаю, что Вы очень нуждаетесь. Вы — наследница порядочного состояния.
 
      — Я?? Но у меня же никого нет, — из тех, — все же умерли. — Вы же внучка Д. И. Иловайского? — Нет. — Но как же? (Объясняю.) — Значит, я плохо читал… Вот — жалость! Дело в том, что у Д<митрия> И<вановича> здесь остались бумаги, и на них заявила права одна дама в Ницце… (рассказ о явной авантюристке)… но я из Вашей вещи знал, что есть — внучка, только я понял, что — Вы…
 
      — Не только внучка, но дочь — Оля Иловайская, в Сербии, и еще правнучка — Инна, дочь его внука Андрея. Но и внучка есть — Валерия. Три женских поколения: Ольга — дочь, Валерия — внучка, и Инна — правнучка. А я — ни при чем.
 
      И опять refrain «какая жалость»…
 
      Человек оказался сердечный, расстались друзьями, — все горевал, что Муру ничего не попадет (Мур его очаровал солидностью и басовитостью.)
 
      ________
 
      Написала Асе — узнать адр<ес> Валерии и польских дедушки и бабушки этой самой «Инны» — Андрей был женат на польке. Ответа не получила.
 
      А на чтении о Блоке — опять он. — В чем же дело? Где же наследницы? А то — дама не унимается.
 
      Нынче же сообщу ему адрес Оли. Не удивитесь, что тогда же не известила ее: мне важно было сперва снестись с теми, в России, хотя бы из-за трудности этого, — я знала, что Олю-то легко найти, мне хотелось — всех сразу. Еще напишу Асе — иносказательно, конечно.
 
      Но Оля, во всяком случае, получит — и, как дочь — большую часть. А авантюристка — ничего. (П. ч. мы обе — не внучки!)
 
      Вот — мой секрет.
 
      А тайна — от сглазу, просто — от глазу, не надо — до поры. Вот, когда — получит, или сама — объявит…
 
      Но все-таки, Вера, зд?рово — через «Старого Пимена». Сослужил — святой.
 
      _______
 
      И мн? простите почерк. (Ваш — чудный! Не прощать, а — благодарить: ЛИЧНОСТЬ.)
 
      Рада, что понравилось «Мать и Музыка». А сама мать — понравилась? Я ей обязана — всем.
 
      _______
 
      Пишете ли? Пишите, Вера! Времени никогда нет, а писать — нужно, ведь только тогда из него и выходишь, ведь только т?к оно и остается!
 
      Сердечно желаю И<вану> А<лексеевичу> быстрого выздоровления, — какая обида! Обнимаю Вас и люблю. Спасибо за все.
 
      МЦ
 
      А Вы — никогда не приедете?
 
      29-го апреля (1935), понедельник, 2-ой день Пасхи.
 
      Vanves (Seine)
 
      33, Rue J. В. Potin
 
      Дорогая Вера.
 
      Хотите — в среду, т. е. послезавтра, 1-го мая, — только не к завтраку, а к обеду? Могли бы быть у Вас начиная с шести. А то, в четверг мы едем с Муром в другой загород, с утра, а до воскресенья — далёко. Если среда (6 ч., 6 1/2 ч.) подходит — не отвечайте. Целую Вас, сердечный привет Вашим.
 
      МЦ.
 
      Люблю не четверги и воскресенья, а среды и субботы: кануны (свободы, которой нет).
 
      30-го апреля 1935 г., вторник
 
      Vanves (Seine)
 
      33, Rue J. В. Potin
 
      Дорогая Вера,
 
      — Отлично. — Будем в субботу к 6 ч. Целую.
 
      МЦ
 
      7-го мая 1935 г.
 
      Vanves (Seine)
 
      33, Rue Jean Baptiste Potin
 
      Дорогая Вера,
 
      Я слышу — что-то дают писателям с Пушкинского вечера, или — будут давать — (а писатели, как шакалы, бродят вокруг и нюхают…)
 
      Я нынче написала Зеелеру и ему же подала прошение, но, м. б. — вернее — еще кого-нибудь попросить?
 
      Мне до зарезу нужны деньги — платить за Мура в школу (2 месяца, итого 160 фр. + неизбежные «fournitures», — в общем 200 фр.
 
      — Почему он не в коммунальной? — П. ч. мой отец на свой счет посылал студентов за границу, и за стольких гимназистов платил и, умирая, оставил из своих кровных денег 20.000 руб. на школу в его родном селе Талицах Шуйского уезда — и я вправе учить Мура в хорошей (хотя бы тем, что в классе не 40 человек, а 15!) школе. Т. е. — вправе за него платить из своего кармана, а, когда пуст — просить.
 
      Только всего этого, милая Вера, «дамам» не говорите, просто напомните, чтобы меня, при дележе, не забыли, и внушите, чтобы дали возможно больше.
 
      В очередных «С<овременных> 3<аписках>» будут только мои стихи, а это — франков сорок, да и то — когда??
 
      Простите за просьбу, целую, спасибо за Мура, который в восторге от того мальчика, говорит: — умный и хорошо дерется.
 
      МЦ.
 
      Черкните, есть ли надежда на получку, чтобы мне знать, можно ли мне обнадежить директора.
 
      Расскажу, при встрече, очень смешную вещь про Мура в школе.
 
      — Когда увидимся?
 
      2-го июня 1935 г., воскресенье
 
      Vanves (Seine)
 
      33. Rue Jean Baptists Potin
 
      Дорогая Вера,
 
      Я не так просто смотрю на Вас — и на себя, чтобы подумать, что Вы меня просто — забыли. Не увидься мы с Вами ни разу за все Ваше пребывание — я бы этого не подумала.
 
      О Вас говорят, что Вы — равнодушная. И этого не думаю.
 
      Вы — отрешенная. От всего, что — Вы («я»). Все для Вас важней и срочней собственной души и ее самых насущных требовалий. А так как я — все-таки — отношусь к Вашей собственной душе, то и мною Вы легко поступитесь — для первого встречного. Вам ненужного — гостя или дела. Если бы я Вам была менее родная — простите за гиперболизм, но он уясняет: если бы я для Вас была менее — Вы, Вы бы со мной больше считались — в жизни дней, — и совсем уже гипербола: — и считали бы себя в б?льшем праве на ту радость, которой — все-таки — являюсь для Вас я.
 
      Вера, хотите совсем грубо? — Ведь от меня — дому — никакого проку, а живете Вы — для дома. Я — не общая радость, а Ваша. А какое Вам дело до себя самой?? Вы меня «забываете» в порядке — себя.
 
      И, конечно. Вера, никогда бы не променяла этой тайной полноты власти на явное предпочтение и процветание. Я — тайну — люблю отродясь, храню — отродясь.
 
      Корни нашей с вами — странной — дружбы — в глубокой земле времен.
 
      — Знаю еще, что могла бы любить Вас в тысячу раз больше, чем люблю, но—слава Богу! — я сразу остановилась, с первого, нет — до первого шагу не дала себе ходу, не отъехав — решила: приехала.
 
      Вы — может быть — мой первый разумный поступок за жизнь.
 
      ________
 
      А пошло бы по-другому (та же я и та же Вы), т. е. разреши я себе хотя бы укол — тоски:
 
      — Боже, какая это была бы м?ка! (для меня: не для Вас). Я бы жила от встречи до встречи, от письма до письма: встречи бы — откладывались, письма — не приходили, или приходили — не те (всегда — не те, ибо те пишешь только ты сам!).
 
      — Вера! я Бога благодарю за то, что люблю Вас в тысячу раз меньше, чем — знаю — могла бы.
 
      _______
 
      Теперь — дел?.
 
      Вера, скажите: тьфу, тьфу не сглазить! (Трижды — в левую сторону.)
 
      Едем с Муром в Фавьер. Мансардное помещение — 600 фр. все лето. Внесла уже половину. Можно стирать и готовить. Есть часть сада, а в общем — 4 мин. от моря. У Людмилы Сергеевны Врангель, оказывается — рожденной Елпатъевской, т. е. моей троюродной сестры, ибо мой отец с С. Я. Елпатьевским — двоюродные братья: жили через поле.
 
      Знаете ли Вы ее — и какая? Мне очень понравилась ее мать, и — на свое удивление — я ей, кажется, тоже, ибо она во вторую встречу меня первая поцеловала, почуяв во мне современницу, как все старики и старухи свыше 70-ти лет.
 
      Теперь все дело — в train de vacances (28-го июня) 1) достать билеты 2) оплатить. 430 фр. — 2 билета — в оба конца. Билетных денег у меня нет. Просила у Руднева аванс — не дал ни копейки. Хочу устроить к 15-му — 20-му вечер, без предварительной продажи. Буду читать своего «ЧЕРТА», которого конечно не возьмут Совр<еменные> Записки. Эпиграф: «Связался черт с младенцем». (До-семилетнее.)
 
      ________
 
      Бальмонт — сидит. Не сумасшествие, а начало белой горячки. В Epinay, в санатории Д<окто>ра Азербайджана, со скидкой. Чудный парк, гуляет до 2 ч. ночи. Влюбился в юную surveillante и предложил ей совместно броситься в Сену. «Отказалась. Тогда я предложил ей ее сбросить, а потом — спасти, ибо — не правда ли, дорогая? — я легко проплываю два километра? Отказалась тоже — и весь день пряталась — везде искал — чуть с ума не сошел. Дорогая! Я безумно люблю (следует имя) — как никогда еще не любил. Пришли мне 12 пузырьков духов — ?chantillons — фиалку, сирень, лаванду, гвоздику, а главное — розу и еще гелиотроп, чт? найдешь — для всех surveillantes, чтобы не завидовали. Я Жанне подарил весь свой одеколон и всю свою мазь для рук — у нее ручки — в трещинах! А ручка еще меньше, чем у (имярек, — женское). Дорогая! Пришли мне побольше папирос, — сумасшедшие выкурили весь мой запас»…
 
      Кончается письмо диалогом:
 
      — Bonsoir, mon premier, mon dernier, mon unique amour!
 
      — Bonsoir, mon ch?ri!
 
      Отрывок — почти дословный, с разницей — словаря: Бальмонт, напр<имер>, не напишет «запас». Читала на улице, из рук Елены. Елену, пока, к нему не пускают, она убивается. Во вторник переезжает в Epinay.
 
      Вера! Бальмонт безумно счастлив. Двенадцать девушек, которым всем вместе только 240 лет, т. е. столько же, сколько Бальмонту в его обычном окружении. Елены, тети Нюши и какой-то полу-датчанки — полу-швейцарки — полу-писательницы. Мечтает по выздоровлении остаться там садовником.
 
      ________
 
      Наследство Оли? Была у юрисконсульта, по вызову. Долго убеждала его, что я НЕ внучка. Нарисовала нашу цветаевско-мейновско-иловайскую семейную хронику. Тогда он ПЕРЕСТАЛ ПОНИМАТЬ. — Как же Вы пришли?! — (Я):? — Т. е., неужели Вы только из дружеских чувств обеспокоили себя ответом на мой запрос и приездом, да еще с мальчиком?
 
      Начал убеждать меня попросить что-нибудь у Оли — в случае…
 
      Я: — «Сеньор! Я бедна, но душой не торгую…»
 
      А знаете. Вера, в чем загвоздка? Оказывается — было два Димитрия Ивановича Иловайских, да: два. Один — наш, настоящий пайщик, а другой — еще какой-то, не пайщик, но вдова не-пайщика представила расписку, а председатель Страхового о<бщест>ва Д<митрий> И<ванович> отлично помнит, что пайщиком был именно наш Д<митрий> И<ванович>, но расписки у него нет. А та расписка — Бог ее знает…
 
      Дала юрисконсульту адр<ес> Оли. Оля — боевая, авось взыграет в ней материнская кровь — и отстоит. Напишите ей всё это. Акции Страхового О<бщест>ва, пайщиком к<оторо>го был Д<митрий> И<ванович>, 200.000 франков. Но упомяните, в случае удачи, и сонаследниц: Валерию и Андреину дочь — трехлетнюю Инну. Знает ли Оля об Андреиной смерти (вербная суббота, апрель 1932 г., запущенный туберкулез: не лечился).
 
      ________
 
      Письма Goethe к Frau Charlotte von Stein…
 
      «Charlotte von Stein starb nach Vollendung ihres 85-ten Lebensjahres am 6. Januar 1827. Sie hatte noch angeordnet, dass ihr Sarg nicht an Goethes Haus vor?bergetragen werden sollte, weil ihn der Anblick angreifen k?nnte. Aber die st?dtischen Begr?bnisordner richteten sich nicht nach diesem Wunsch, da so eine vornehme Tote nur auf dem Hauptwege zum Friedhof geleitet werden d?rfte.
 
      Goethe liess sich bei der Bestattung durch seinen Sohn vertreten».
 
      ________
 
      Это Вы — знали?
 
      У меня есть хорошая книга про Гёте — по-французски. (Выдержки из записей о нем современников.) Хотите — пришлю? Не забудьте ответить.
 
      Письма Goethe к Frau von Stein я читала 17 лет, равно как переписку с матерью, — какая чудная! Напоминает мне Пра.
 
      Бедная Frau von Stein, слишком поздно — сдавшаяся. Как ужасно он с ней — после всего — шутит. («А кто моя деточка? А кто — мой цветочек? М. б. ты угадываешь?» и т. д. — после всего того чистого ада — и жара!)
 
      Ну вот. Вера, полночь. Устала — не от письма, а от целого дня работы по дому, и не от работы, а от толчеи: своей собственной. (Стала было перечислять содеянное, но самой стало скучно). Устала от несвоего дела, на которое уходит — жизнь.
 
      В Фавьере тоже будет очень трудно: жара (мансарда), примус, далекий рынок, стирка без приспособлений и, кажется, даже без воды. Писать навряд ли придется, во всяком случае не прозу — требующую времени.
 
      С Посл<едними> Нов<остями> у меня — конец. Они четыре месяца продержали ту мою статью «Поэт-альпинист», к<отор>ую Вы потом слышали в разросшемся виде. (Была — ровно 300 строк.) Тогда я, с резким письмом Демидову, взяла обратно и больше ничего не даю, зная, что не возьмут. Они меня выжили. Кстати, Гронские, и отец и мать, оба остались недовольны моим докладом. «Не сумела дать Николая»… Вопрос — какого?
 
      Но все же — обидно. Я многое упростила — для отца. Он — совсем болен, разом рухнул, в санатории. Называется «острая неврастения». Просто — тоска, конец всему.
 
      Вера, помните. Вы мне подарили книжку? Перепишу в нее нашу переписку с Гронским: его письмо, моё, — и т. д. — до последнего. Я писала с моря, он — из Медона, 7 л<ет> назад, лето 1928 г.
 
      <Далее на полях и между строк:>
 
      В следующий раз напишу про Мура. Очень обрадовался привету и сам приветствует. Вас он зовет «Вера».
 
      Напишите впечатление от семейства Врангелей. Они Вас знают. Какой — он?
 
      Пишите и не забудьте: прислать ли Гёте? Книга — ст?ящая.
 
      — Вы ко мне приедете летом? (Конечно — нет!)
 
      Сердечный привет Вашим, Вас — целую.
 
      МЦ.
 
      11-го июня 1935 г., вторник
 
      Vanves (Seine)
 
      33, Rue J. В. Potin
 
      Дорогая Вера,
 
      Хотя очень мало времени до 20-го, — но может быть попытаетесь? Посылаю пять. (С Вами хорошо, что можно говорить без прилагательных (лгательных!) и даже, иногда — без существительных!)
 
      Итак — пять.
 
      — А у Мура третий день смутное нытье живота, и резкая боль при согбении и распрямлении — боюсь аппендицита — тогда, прощай наше лето! Завтра веду к врачу. А нынче до 12 ч. ночи — буду писать собственноручные билеты и такие же, к ним, просьбы — ну-у-дные! Все-таки — противоестественно — вечно клянчить. Проще — деньги в банке, тем более отцом и дедом — делом! — заработанные. (Мой дед А. Д. Мейн был редактором московской газеты «Голос» — чей, интересно??)
 
      До свидания, милая Вера, мне совсем не стыдно Вас просить. П. ч. Вам все равно — как и мне.
 
      Пишите!
 
      МЦ.
 
      8-го июля 1935 г.
 
      Favi?re, par Bonnes (Var)
 
      Villa Wrangel
 
      Дорогая Вера! Вы уже видите: Фавьер. Живем 9-тый день, — Мур и я, я и Мур, Мур, море и я, Мур, примус и я, Мур, муравьи и я (здесь — засилье!). Дом — дико беспорядочный, сад в ужасном виде — настоящее «дворянское гнездо» (хотя здесь-баронское. А вдруг — я напишу повесть — Баронское гнездо??). Писать, еще, невозможно, почему — в письме. Вообще, ждите письма (целой жалобной книги на фавьерскую эмиграцию). С<ергей> Я<ковлевич> переслал мне Цейтл<инские> 50 фр. (собств<енно> — Ваши!).
 
      <Приписка на полях:>
 
      Огромное спасибо — Вам, не ей!
 
      МЦ.
 
      28-го августа 1935 г.
 
      La Favi?re, par Bormes (Var)
 
      Villa Wrangel
 
      Дорогая Вера,
 
      Я знаю, что мое поведение совершенно дико, но знаю также, что я совершенно взята в оборот фавьерского дня.