Письма. Часть 2

Это не пошло, а — точно. То же и о нищенской суме (я, кроме этой нищенской сумы, в России, с 1917 г. по 1922 г. ничего не видала, но ее зато — непрерывно). И расплата за день — не пошлость. М. б. немножко общё. Беря эти слова в кавычки. Вы в кавычки берете не словесные трафареты, ибо эти слова — не трафарет: слишком уж насущны, как слово «черный хлеб», как сам черный хлеб. Остаются другие: «равенстве, братстве, труде» (привожу из памяти) и «Мысли о м?ньшем страдающем брате» — да, эти слова — трафарет, но зачем же Вы их берете? Зачем же Вы пользуетесь грошовым орудием чужого неумения — чтобы разбить бессмертные вещи?
 
      Ведь два вывода: либо Вы, в этих стихах, сражаетесь с словесными трафаретами, а не вещами, тогда — ст?ит ли? Либо Вы наивно отождествляете бессмертные понятия с пошлыми наименованиями (из которых половина не пошл?, а — до ужаса <не>выразительна). П? ч?му Вы в этих стихах бьете? По громким фразам 60-тых годов? Но для них это не были фразы, они за них — умирали (вспомните последнее письмо Софии Перовской — матери — о «воротничках», ст?ящее последнего: «Mon ch?r Pap?» Шарлотты Кордэ). По самим вещам (жалость, любовь, труд)? По себе — такому дураку, что в них — поверили и на них — оборвались?
 
      Стихи эти я читаю — наоборот: без кавычек, и — честное слово — даже в «м?ньшем брате» никакого трафарета не чувствую. Простая болевая правда их — уничтожает их некоторую ?бщесть, слова эти здесь (должно быть от Вашей внутренней правды) звучат з?ново, совершенно не смешно, — в полный и смертный серьез. (Как я хотела бы — чтобы они так были написаны, и до чего они т?к — внутри — написаны!)
 
      Конечно (и в этом сочувствую Вам — как пишущий) куда тогда девать дребедень и ерунду (которым, кстати. Вы противопоставляете какую не-дребедень и не-ерунду?) Заметьте, что Вы здесь, в 8-ми строках израсходовали всё человеческое величие, что у Вас на противупоставление не остается ничего — кроме всей человеческой малости.
 
      — Компромиссный совет: если Вы так уж держитесь за жестокие, неправедные определения жертвы — как ерунды и дребедени, всё же уберите кавычки, ибо помимо их оскорбительности и моей оскорбленности, в них, з? Вас — нехорошо в стихах — столько кавычек, это уже — вроде статьи. Стихи должны писаться словами безусловными — а не условными. Сам прием — дешев — не сердитесь, то же самое, как какой-нибудь пурист из «Посл<едних> Нов<остей>», за ленью, употребляет какой-нибудь советский ходкий, якобы ненавистный ему, а по существу — необходимый — оборот. Если Вы эти вещи (жалость, любовь, труд) — ненавидите, разбивайте их по существу. (Ницше.) Если Вы эти словесные трафареты ненавидите — не употребляйте их. Нельзя отказываться от вещи полным ?ю же — ртом. Отречение прежде всего — изъятие себя из её, её из своего оборота.
 
      …Тут двое стихов, неслитых и неслиянных. Вторые — 5 строк, законченных и замечательных. Это совсем отдельные стихи, с теми незнакомые, связанные только одинаковостью размера. Прочтите сами, забыв начало:
 
Совсем, совсем хорошо
Бедность легко узнают по заплатке,
Годы — по губ опустившейся складке,
Горе?
— Но здесь начинаются прятки.
Эта любимая, взрослых, игра. —
Всё, разумеется, в полном порядке.
(У собеседников с плеч гора).
 
      _______
 
      Только, не у собеседников, а у собеседника. Непременно. 1) Т?к мне запомнилось, а мне всегда запоминается по лучшему. Так напр<имер> у Бальмонта — Морское дно — последние слова поэмы: — Два слова сказала мне дева со дна — Мне вам передать их дано. — Я видела солнце, сказала она — Что дальше — не все ли равно. T?к я, 14 лет, прочтя — запомнила. А у него оказалось: после. Ведь насколько хуже — и по звуку (да — а — альше и после) и по ограниченности понятия «поспел — временем (дальше — и время, и пространство: даль годов и верст, просто — даль). Кроме того, с первой строки до последней мы видим у Вас не ряд лиц, а одно лицо, лицо одного человека — бедного, стареющего — работу жизни над одним, данным человеческим лицом. И (последнее, фактическое) нас всегда спрашивает (Как поживаете?) один собеседник, а не двое и не трое. Проведите стихи на единстве — показуемого и вопрошающего, тогда каждый в них себя узнает, ибо в этом назначение и победа стихов, чтобы каждый себя в них узнал, а не все. (Всех — нет, т. е. есть — я тогда нет никого.)
 
      Вот, мой родной, по полной чести и совести, чт? я думаю об этих Ваших стихах. Пришлите еще, если есть. И — пишите еще, этого дыхания Вам ничто не сузит. Пусть стихи будут Вашим безграничным вздохом.
 
      И опять возвращаюсь к письмам и стихам. Слейте. Берите из себя письменного (не из писем, а из того, кто — или верней: чт? их в Вас) пишет. Отождествите поэта с человеком. Не заставляйте поэта говорить ни жестче, ни презрительнее, ни горше, чем говорит человек (не когда с другими говорите, и м. б. даже — не когда со мною, а — с собою).
 
      Ведь смотрите: Ваше письмо и Ваши стихи — на той же бумаге, тем же чсрнилом, тою же рукою, тем же присестом руки — и два разных существа. Человек (Вы) — несправедливо и неправедно — беззаботностью друзей и близких, пропустивших начало болезни — обреченный, 26 лет (?) — не-жить, отсутствовать, смотреть на горы — вместо того чтобы их брать, да еще — поэт, т. е. самая уязвимая, и в полном здоровье непрерывно ранимая природа — этот человек, почти мальчик, находит в себе мужество сказать: „…и умирают от чахотки под мостом, тогда как я сейчас в отличных условиях“ — тогда как в священном праве был бы прямой удар Богу: — Почему столько идиотов, моих сверстников, растрачивают свой избыток сил: мускулов, — дыхания — сердца — крови — по футбольным и иным площадкам, топчут его — на этих площадках — ногами — Твоё дыхание — ногами топчут! — тогда как я, существо разумное и одушевленное, а м. б. и избранное — просто не могу дышать. Кто взял мои легкие? За что?
 
      — Нет, Вы думаете о несчастнейших себя: о подмостных, о вконец недвижных — во всем Вашем вопле (чистого отчаяния) ни звука — упрека и справедливого бы негодования — никакого равнения по счастливейшим. Ваш вопль — чист.
 
      А поэт — Вы — больничную палату берете в кавычки. И Вы думаете я ему — верю??
 
      О Вашей болезни („так может длиться годами, десятилетиями…“) я Вам напишу отдельно, я об этом непрерывно думаю — и тут нужно что-то решить раз-навсегда.
 
      Но так как я Вам каждый день обещала — радость (а письмо невольно вышло серьезное) — вот стихи, единственное достоинство которых — тождество с бывшим (и сущим во мне каждый день и час моей жизни).
 
      До завтра!
 
      М.
 
Снеговая тиара гор —
Толыо бренному лику — рамка.
Я сегодня плющу — пробор
Провела на граните замка.
 
 
Я сегодня сосновый стан
Догоняла на всех дорогах.
Я сегодня взяла тюльпан —
Как ребенка за подбородок.
 
      МЦ
 
      16-го — 17-го августа 1936 г.
 
      Савойя.
 
      Женева, 3-го сентября 1936 г.
 
      — Может быть только во времена Герцена и Огарева и их Наташ с такой горечью из Швейцарии — в Швейцарию же — посылались приветы
 
      МЦ.
 
      3-го сентября 1936 г.
 
      кажется — четверг.
 
      С(ен) — Пьер — Женева
 
      Я сама хотела бы быть этой курткой: греть, знать, когда и для чего — нужна.
 
      МЦ.
 
      3-го сент<ября> 1936 г.
 
      МОЯ ЖЕНЕВА
 
      Вчера, после женевской поездки, я окончательно убедилась в полнейшей безнадежности нашего личного свидания. — И вдруг мне вспомнилось странное по жестокости слово совсем молодого Государя — земцам, кажется: — Не смейте мечтать. (И — посмели.) Итак, я после вчерашней поездки поняла, что не смею и мечтать. Теперь слушайте внимательно, ибо во мне, как Вы уже могли заметить, живет тот самый пастернаковский — Всесильный бог деталей — и я бы себя определила как некоего „miniaturiste en grand“ et m?me — en g?ant — et m?me en immense.
 
      Итак, накануне меня запросили: — Хотите завтра в Женеву? — И я сказала да, п. ч. у меня были для Вас вещи, и я не хотела отправлять через чужие руки — чтобы другой писал квитанцию. И — одинаково главное, ибо я не эгоист — хотела показать Муру Женеву, т. е. дать ему возможность, в близком уже, классе его — хвастаться.
 
      На другое утро — и целое утро — занималась упаковкой Ваших посылок и приведением нас с Муром в более или менее швейцарский вид. Жду машины с 10 ч. и — со страхом: башмаки еще не начищены, identit? еще не вынуто, Мур еще не мыт — и т. д. Но 10 ч. — 11 ч. — 12 ч. — машины нет. Вылезаю из своей пещеры — в сад, наведаться. Хозяйский сын (тот, что пишет о Радищеве, — мой умственный дpyг) — M<apинa> И<вановна>, Вы с Муром одни поедете в Женеву — ни мама ни Вера не едут. — Тогда я не поеду — ибо я в Ж<еневе> ничего не найду — ни даже озера — а если найду, то там и останусь и уже во всяком случае не найду машины. Что я буду делать одна, да еще с Муром, в чужом городе, без паспорта и будучи мной?? Бегу оповещать Мура. Он — убит, но не показывает. Но как всегда в моей жизни — я-то приняла всерьез — да еще в какой, а — оказывается, так, слова, неопределенность. Иду к хозяйке и слегка уговариваю (знаю одно: мне нужно отправить вещи!). Она неопределенно отказывается и соглашается. А уже — час, уже обед (бесконечный), — уже два, автомобиля — нет. Словом, чтобы не изводить Вашего внимания и зрения зря — машина приехала в 4 ч. (вместо 10 ч.!) — ее заказывали по телефону через почту и произошла путаница — а выехали мы — со всеми сборами — в 41/2 ч. Дорога дивная, но я думаю о своих пакетах, уже совсем готовых и надписанных.
 
      Мне — все — советуют развязать, но я — противлюсь, ибо завязанная вещь — уже Ваша, то же самое, что распечатывать свое же письмо. Границы — три: бензинная, французская и швейцарская. — Pas de marchandises? — Rien. (Ибо я же — не продаю!) — Миновали. — Новая забота: я в Швейцарии не была с 1903 г. — и тогда посылок не посылала — сумею ли на чужой почте отправить? И — наберусь ли мужества остановить полный автомобиль людей — перед своей почтой? По дороге мне показывают Jardin Anglais, Rade, озеро, но я ни на что не смотрю — велю смотреть Муру. Но и это — одолено. (В Швейцарии люди так же вежливо отвечают, как я — спрашиваю.) Теперь я могу ехать назад. Но — начинаются Uni-Prix, пассажи, словом, тот самый хозяйственный и женский ад. Мур сразу просит stylo и еще ряд вещей, я непрерывно заставляю его множить на пять, хозяйка замка (русская швейцарка — милейшая) выбирает воротнички для дочек, к<отор>ые в России (посылает в письмах), полковник-хозяин хочет пива. Муру на пять не множится — словом, добрый час стояния над вещами, погруженности — с мордой — в те детали, которые я ненавижу — в ответ на шоколадный избыток не покупаю ничего (Вам, наверное, после операции нельзя, а Муру купила хозяйка) — сидим в кафе, внутри жара безумная, пишу Вам открытку, чем пользуясь Мур заказывает себе невероятную кружку пива (Gargantua!) — и опять Uni-Prix — и опять требования stylo, (у него — два), а тут еще и автомобильчики за 40 и 75 швейц<арских> санти<мов> — занимаемся умножением — (хозяева все время тут же — только в продовольственном отделении: закупают для пансиона) — и когда с Муром наконец выходим — нет никого. Долго нет. Совсем нет. Умоляю Мура отыскать автомобиль. Пересмотрев штук 50 — отыскивает (я бы в жизни не узнала, для меня они все на одно лицо: нечеловеческое) — вовсе не на том месте, где было условлено. Вижу — Tabac, покупаю зажигалку, чудную, за 1 швейц<арский> франк — но так как у меня уже моя есть и будет граница, кладу ее себе за пазуху — поглубже. Потом влезаю — в раскаленный автомобиль — и жду. Мур мотается возле, то возникает, то пропадает, боюсь машин, выхожу, гляжу, опять сажусь. 7 ч., 71/2 ч. Подходит от времени до времени возница: Et alors? Vous n'avez pas vu le colonel? — Non. — Et moi non plus. Потом уводит Мура пить пиво. Все магазины закрылись. 8 ч. И — усугубите внимание — начинаю чувствовать, что жжет. Т. е. давно жжет, с первой минуты. В ямке между расхождением ребер. И — здорово жжет. Она. Зажигалка. Как на грех налитая бензином. Пытаюсь извлечь, но — как? Платье сверху узкое (застежка на спине) достать сверху — невозможно. Словом — примите на веру: чтобы извлечь зажигалку, нужно платье — снять. Кроме того, у меня чувство, что она вроде как приросла, пытаюсь рукой — сверху — двинуть: не двигается. Начинаю думать — обсуждать — может она или не может загореться, т. е. бензин — от моего жару — загореться. На это ведь есть — законы. Т. е. точно известно может или не может. Но я-то их не знаю и могу ждать всего. Пытаюсь себя утешить (а жжет — болит — нестерпимо!) что никогда о таком случае не слышала. Но м. б. потому, что никто наполненной зажигалки в продолжении 2 ч. в такой тесноте на теле не держит? А вдруг загорится — как раз, на границе? Со мной — бывает. (И платье сгорит, и автомобиль сгорит, и граница сгорит!) От времени до времени (а час да-авно девятый) справляюсь рукой сверху — не тлеет ли платье — и нюхаю — не пахнет ли горелым? Нет! но пахнет — бензином. Так точно меня в нем выкупали. А — спутников все нет, а Мур непрерывно пьет с шофером пиво, и потом оба подходят — и опять уходят; другая группа ждет нас в Аннемассе с 7 ч. — Сейчас девять. Заблудились? Но хозяйка — уроженка Женевы. Что случилось? — Ох, жжет!
 
      В 9 ч. 1/4 — является полковник: жене в Uni-Prix стало дурно — упала — отвез к врачу, ей сделали вспрыскиванье (сердце), нас искал на каком-то Mole (?) где якобы уговорились с шофером — и т. д. Едем — за ней — к врачу. Ей совсем плохо, полу-сводят, полу-вносят, и — в обратный путь. Граница. 1, 2, 3-ья. Rien ? d?clarer? Мур протягивает автомобильчик за 40 сант<имов> и 2 шоколадные бутылочки — обе за 20 — он серьезен, пограничники хохочут — хозяйка — слабой рукою — „raisins sees“, а я — ничего, ибо то, что могла бы и должна бы — непоказуемо в данную минуту никакими человеческими способами. Да! еще одно: перед отъездом прошу шофера взять на себя мои папиросы (у меня уже есть — в портсигаре) и тут же думаю: не получу обратно, он — забудет, а я не напомню, ибо папиросы — вещь мужская, а не женская, и нельзя у мужчин отбирать папиросы — хотя бы свои же. (Своих женских папирос — нет.) (NB! Пишу Вам — уже третью страницу — глупостей, но — нынче пятница, 4-ое — я на те мои вопросы еще ответа не получила, значит — не могу говорить о Вас: просто ничего не знаю: бело, а я надеюсь Вас немножко развлечь: отвлечь.) Кончены — границы. Возница — мне — пакет. И я, сраженная его памятью, в полном смущении благодарности — чтобы чем-то эту свою радость — компенсировать — возвратным движением — Gardez. — Merci alors.
 
      Курим оба: он угощает и я, конечно, не отказываюсь. В Аннемассе берем отчаявшихся спутников. Дорога — дивная. Прохлада. Весь жар дня, машин, шоколадок, покупок и пр. сосредоточился в одном месте:
 
      зажигалочном. Но раз — 21/2 ч. жжет и не загорается — значит, уже не загорится. Событие восходящей луны. (А есть другое:
 
      Was aiemand sieht und sah: Monduntergang —
 
      Над черным краем горы — золотая проволока. (Не золотая — медная.) И вдруг — мы ли вынырнули, гора ли ушла — весь шар на небе: красном. Голос из кузова машины — Неправда ли, М<арина> И<вановна>, луна похожа на русскую красавицу? Я, любезно: — Да, очень. (Для меня луна — самоё одиночество. Все нечеловечество одиночества. Все одиночество нечеловечества. Я ее не как поэт чувствую, а как волк.)
 
      Дорога кружит, мы курим, те внутри молчат и вдруг: — Ох! Кошка перед прожектором. Закрываю глаза. И когда уже проехали 3 кил<ометра> — соседи, философски: Vous auriez mieux voulu que ?a soit nous? И еще через километр: D'ailleurs — il est pas tu?, il a pass? entre les roues. J'?n ai tu? deux cette ann?e a aurait fait le troisi?me. — Зубец — и даже зуб башни. Огромные тополя. Наш Bonneville. Словом, после нескольких отчаянных заворотов по узкой дорожке — ветки вот-вот оторвут голову — замок. Бегу наверх и — зажигалка целой одной своей поверхностью — пристала. Не без труда отдираю: живое мясо. Громадный ожог — и две зажигалки (я ее однажды — передвинула).
 
      Теперь могу сказать по опыту (живого мяса): зажигалка, наполненная бензином и уплотненная за пазухой — 1) не зажигается 2) но прожигает.
 
      Вот Вам, дружочек, моя Женева — и навряд ли будет вторая.
 
      — Не рассказала Вам о своих дорожных (под сурдинку зажигалочного жжения) мыслях — о том, как я согласилась бы всю дальнейшую жизнь быть так жг?мой (привыкла бы) — чтобы вместо шофера рядом со мной сидели — Вы. Но — трезвая мысль: — Но тогда он должен был бы уметь править, а если бы он мог править — я бы м. б. так не хотела сидеть рядом с ним, — Но, если не он — то все-таки кто бы правил? — А — никто. Автомобиль бы стоял. Потом я подумала, что Вам было бы холодно и я бы за Вас беспокоилась, п. ч. на себе у меня ничего теплого не было — чтобы отдать. (Кроме зажигалки внутри.) Потом я подумала, что ведь всегда можно обнять, чтобы согреть. Ведение полюса. Все полярные экспедиции в одном видении: двоих в обнимку: старшего, согревающего младшего своим телом. (Когда пришли — младший оказался жив.) А мой спутник наверное думал о доме, и о завтрашней поездке, и о нас всех, внезапно заболевающих — и внезапно пропадающих — и внезапно дарящих папиросы, — Dr?le de gens, les Russes, mais bien gentils quand-m?me…
 
      Что же нам остается, Russes или не Russes — как не быть bien gentils — друг с другом — до одиночества лунной планеты?
 
      М.
 
      4-го сент<ября> 1936 г.
 
      5-го сентября 1936 г.
 
      Ch?teau,
 
      Дружочек, вот наш замок. Справа с краю — Мур, а я еще правей — за краем карточки.
 
      А вот тот плющ.
 
      МЦ
 
      7-го сентября 1936 г., понедельник
 
      St. Pierre-de-Rumilly — Haute Savoie —
 
      Ch?teau d'Arcine,
 
      Родной! Нашла. Как по озарению, т. е. всем напряжением необходимости Вас выручить — во всем — всегда — следовательно — (прежде всего) — сейчас:
 
В сущности, это — как старая повесть,
(„Шестидесятых годов дребедень“):
Каждую ночь просыпается совесть
И наступает расплата за день.
 
 
Мысли о младшем страдающем брате,
Мысли о нищего жалкой суме,
О позабытом в больничной палате,
О заключенном невинно в тюрьме,
 
 
И о почившем за дело Свободы,
Равенства, Братства, Любви и Труда.
Шестидесятые… годы.
 
      („Сантаментальная ерунда.“)
 
      <Приписка на полях:>
 
      NB! Скобками при кавычках Вы себя окончательно отмежевываете. Скобки + кавычки здесь дают чью-то пошлейшую скороговорку, физически дают.
 
      Только — т?к. Но опускаю все доказательства, ибо если сам вид и смысл стихов не убедит — все мои слова — бессильны. Но, вместо всех доводов — один (живой) голос:
 
      я, обеспокоенная за Вас в этих стихах с первой минуты их прочтения (не за Вашу бессмертную душу, в которой не сомневаюсь, но за Ваше доброе имя) сразу дала прочесть Ваш листок (не говоря — кто) — своему здешнему пишущему другу.
 
      — Чт? скажете? Не думайте, не думайте! Самое, самое первое!
 
      — Aigreur, — досада, что во всё это — поверил, всему этому — служил, и в конце концов — оказался в дураках. Такой же дурак был — как ты. (Пауза.) Тяжелое впечатление.
 
      И это, мой друг, лучшее толкование Ваших стихов: Вы, морально, в лучшем случае. И я, и этот Миша — абсолютные читатели (читатели умыслов!) — и это всё, что мы по прочтении стихов в их первой транскрипции, можем сказать в Ваше оправдание, т. е. помнить, что: „— и я, и если дурость — так общая“.
 
      Когда же, только что, сгоряча моей огромной радости, я в огороде достала Мишу и доставила его к себе на чердак — листок с данной транскрипцией в р?ки — читайте! — он, просияв: — замечательно! Т?, что нужно. Т?к — это для других: — сантиментальная ерунда и дребедень, а для него — святая святых. Под этими стихами — подпишусь.
 
      Вот Вам — читатель. (Я не сказала — ни слова.) Да и не только — он. И ребенок не ошибется. (Проверю на Муре.)
 
      Теперь, на Ваше усмотрение:
 
      Шестидесятые чистые годы либо:
 
      Шестидесятые вечные годы.
 
      Чистые — люблю и слово и вещь, и чудесное противопоставление сантиментальной ерунде клеймление — чистотой — всей той грязи (NB! не т?й, а — этой!)
 
      Второе — в противувес шестидесятности: временности их — ВЕЧНЫЕ. ВЕЧНЫЕ, т. е. которые никогда не кончатся.
 
      Выбирайте — что ближе и дороже, ибо — равноценны. Острее — чистые, глубже — вечные. Товарищеский совет: подчеркните (либо чистые, либо вечные) чтобы еще, ещ?е ударить — и пометку: прошу подчеркнутое слово — в разрядку. Чтобы не набрали жирным шрифтом, к<отор>ый нечто вроде физического воздействия, тогда как в разрядку — воздействие нравственное: молчаливая остановка внимания.
 
      Тогда физически вид будет таков:
 
      Шестидесятые чистые годы
 
      — смотрите, как хорошо.
 
      А — русские — они всё равно — русские, не-русских (таких) не было, и если русские — не выходит противовеса ерунде. Говорю Вам как себе, собственности на слов? нет, и — равно как в вопросе нашей встречи — не будем считаться копейками, которые (копейки или слова) нам все равно не принадлежат (вот — зажигалка моя мне принадлежала — верней: я — ей — когда меня прожигала), не будем этими малостями мешать возникновению вещи — встречи или стихотворения, — но третьего, которое больше нас.
 
      ________
 
      Возвращаясь к первой транскрипции:
 
      Ваша (да еще нарочитая) confusion — словесных штампов — и простых обиходных выражений — и бессмертных понятий — больше, чем неудачная — невозможная. Вы хотите быть понятым вопреки себе, вопреки знакам, и смыслу слов, — ? rebours. Это можно только в любви, в дружбе — нельзя. Не можете же Вы рассчитывать на точь-в-точь такого же как Вы (чего и в любви не бывает), даже не на близнеца: на двойника. Лучший читатель — только абсолютный друг, а абсолютный читатель — только любящий, т. е. все равно — другой, непременно — другой: для того и другой — чтобы любить. (Себя не любят.)
 
      Если я усумнилась, то что же будет — с любым, с первым встречным?
 
      — Я не для него пишу. — Нет, здесь — для него и о нем, ибо кто же лежит в больнице, сидит в тюрьме и т. д., как не Ваш первый встречный читатель — и подзащитный? Но — его защищая и о нем вопия — делайте это т?к, чтобы он первый Вас понял, чтобы он, по крайней мере, Вас — понял: ведь это — тоже помощь! (Память.) (Как одна меня безумно любившая молодая женщина — смертельно-больная и совершенно-нищая — мне — из своих далёких: со своих высоких — Пиренеи: — Марина! Я не могу вернуть Вам чешского иждивения, я не могу послать Вам ни франка, но я изо всех сил — из моих последних сил, Марина, — не-престанно, день и ночь о Вас думаю.)
 
      Что же Вы, со своим безымянным подзащитным, своими кавычками — делаете?
 
      Простой умирающий (русский шофёр в госпитале — ? сколько их — госпитал?й и шофёров!) Ваши стихи примет как последний плевок н? голову (с бельведера Вашего поэтического величия). — Стоило жить!
 
      Нет, друг, оставьте темн?ты — для любви. Для защиты — нужна прямая речь. Да — да, нет — нет, а что больше — есть от лукавого.
 
      Вы прив?дите строки Г. Иванова: Хорошо, что нет Царя — Хорошо, что нет России. — Если стихи (я их не помню) сводятся к тому, что хорошо, что нет ничего — они сразу — понятны, — первому встречному понятны, ибо имеют только один смысл: отчаяния.
 
Лучше всего человеку вовсе на свет не родиться
И никогда не видать зоркого солнца лучей.
Если ж родился — скорее сокрыться под своды Аида
И под покровом лежать тяжко-огромной земли.
 
      Эти стихи какого-то древнейшего греческого поэта — мы все писали.
 
      Нет, друг, защита, как нападение, должна быть прямая, это из мужских чувств, это не чувство — а acte. (И Ваши эти стихи — acte), a acte не может иметь двух смыслов — иначе Вы сами не обрадуетесь — какие у Вас окажутся единомышленники, и иначе сама Cause и Chose от Вас отвернется: своего защитника не узнает.
 
      Тут умственные — словесные — и даже самые кровоточащие игры — неуместны. Направляя нож в себя. Вы сквозь себя — проскакиваете — и попадаете в То, за что… (готовы умереть). Нельзя.
 
      Я с горечью подозреваю Вас в ницшеанстве? — Ого! —
 
      Во-первых, ницшеанство — и Ницше.
 
      Ницшеанство — как всякое „анство“ — ЖИРЕНЬЕ НА КРОВИ. — Заподозрить Вас в нем, т. е. в такой вопиющей дармовщине — и дешевке — унизить — себя.
 
      Но был — Ницше. (NB! Я без Ницше — обошлась. Прочтя Заратустру — 15 лет, я одно узнала, другого — не узнала, ибо во мне его не было — и не стало никогда. Я, в жизни, любила Наполеона и Гёте, т. е. с ними жизнь прожила.)
 
      Но помимо нашей необходимости в том или ином явлении, есть само явление, его необходимость — или чудесность — в природе. И Ницше — есть. И рода мы — одного!
 
Ja, ich weiss woher ich stamme!
Uners?ttlich wie die Flamme
N?hr ich und verzehr ich mich.
Glut wird alles, was ich fasse,
Kohle-alles was ich lasse.
Flamme bin ich sicherlich.
 
      (Гете — Flammentod:
 
Wenn Du dieses Eins nicht hast:
Dieses: stirb und werde —
Bist Du nur ein tr?ber Gast
Auf der dunkeln Erde. )
 
      Итак 1) горевать о Вашем „ницшеанстве“ (и писать — брезгливо!) я не могла, ибо — если бы я могла заподозрить Вас в ницшеанстве — Вас бы для меня — не было (было бы любой позвавший — и любой — отозвавшийся. Любой с любым).
 
      2) я не о ницшеанстве (нище-анстве!) горевала, а сказала: — Тогда — будьте как Ницше, т. е. открыто и горько и беспощадно — жгите.
 
      (Знаете, что последней подписью под его последним письмом безумца было:
 
      Dionyseus, der Gekreuzigte
 
      — Так видите, что ему Ницше — ст?ил?!
 
      ________
 
      Ницше — одно из предельных воплощений человеческого (нечеловеческого!) страдания. И если я сказала: — тогда будьте как он — это только значило: страдайте с его чистотой. Убивайте (прежде всего — себя) бескавычечно.
 
      Но и любите — бескавычечно.
 
      ________
 
      На сегодня — ни о чем другом.
 
      М.
 
      <Приписки на полях:>
 
      Спасибо за собеседника. Первая транскрипция — как сразу сказалось — часто — лучшая.
 
      Р. S. Нынче еще буду опрашивать — в этой транскрипции и дословно — как гадалку — сообщу.
 
      8-го сентября 1936 г
 
      Ch?teau d'Arcine, — ровно месяц, как я здесь.
 
      Родной! Вчера было письмо о стихах, а сегодня — о делах. Но, чтобы кончить о стихах — вот Вам еще один отзыв — на этот раз — читательницы: — „Противно стало от всей нашей гадости — материализма, практицизма — вот и вспомнил — тех. Пусть сейчас все это называют сантиментализмом и глупостями — а для него это единственное, чт? есть“.
 
      Словом, тот самый: bon-tr?s bon-brave-tr?s brave. Tr?s  — который, очевидно. Вас задел (Обидно быть — „brave“ …) Но — к делу: — вот Вам уже два свидетельства, мое третье. Если убедила во второй транскрипции — счастлива. Если нет — спокойна. (Переправьте, пожалуйста, в моем списке: И о почившем на: И о почивших — нечаянно. Неприятно, чтобы т?к осталось — хотя бы на час.)
 
      Дело же — следующее. Вчера, по прочтении Ваших стихов, он? — Ваша читательница — сама предложила мне устроить ряд моих чтений по Швейцарии — этой осенью. Т. е. — я просто спросила, можно ли жить в Leysin в-непансионе, ибо я ни на какой пансион неспособна, она спросила: зачем? — я сказала: к автору этих стихов — повидаться — тогда она сразу и очень подробно предложила мне столовую для неимущих (я думаю — беспризорных, или, как их раньше называли — бродяг) — „и там 15 сант<имов> суп. Это Вы можете?“ Я, очень серьезно: — Могу. (И, точно, уже этот суп съела:) — Спасибо большое. — Словом, нечто антиалкоголическое — для chemineaux (и cheminelles — мысленно добавила я, и, уже совсем обнаглев, вслух): — А на какие же я деньги поеду? (точно она мне предлагала эту поездку).
 
      И — но тут начинается полный серьёз — вполне серьезное, реальное, достоверное, с именами и отчествами — даже фамилиями — предложение: организовать мою осеннюю — нужно думать — ноябрьскую поездку по Швейцарии: Женева-Лозанна-Цюрих (Берна — не было) — с рядом чтений. И тут же написала письмо одному из действующих лиц, которое я опускаю одновременно с этим. В письме (лицо — в Аннемассе) просьба назначить нам обеим свидание на ближайших днях. Сл?вом (тьфу, тьфу, не сглазить!) дело — пошл?.
 
      Но, дитя, взываю к Вашему серьёзу: моя Швейцария — дело очень трудное: мне, помимо всех чужих усилий — нужно огромное свое: — устроить Мура в надежные руки, каковых у меня в доме нет: отец его всегда занят, Аля — не в счет. Значит — отдать его той же М<аргарите> H<икoлaeвнe> — в Париж, но этим самым — изъять его из школы, к<отор>ая в Ванве, т. с. найти и оплатить учителя. Вся история с паспортом и визами, помноженная на всю мою роковую бытовую неумелость. Наконец, моя невозможность никакого пансиона — самого дешевого, не говоря уже о швейц<арских> ценах, хотя бы шв<ейцарских> 5 фр<анков> в день. Т. е. Ваша необходимость отыскать мне „там“ — комнату.
 
      Но — всё это — ничто — при одном условии: Вашей уверенности в необходимости Вам моего приезда.
 
      …Второе (бытовое) — если хотите меня видеть у себя в Швейцарии в ноябре — я должна начинать это сейчас. Т. е. должна быть твердо уверена, что Вы осенью в Париж не приедете, ибо если Вы — осенью, я к Вам в Швейцарию (если всё будет хорошо) — весной, а то нелепо — всё сразу, а потом — никогда — ничего.