Письма. Часть 2

 
      Писала Вам о том же четыре дня назад.
 
      Уважающая Вас
 
      М. Цветаева
 
      <7-го мая 1935 г.>
 
      Дорогой Владимир Феофилович!
 
      Очень прошу уделить мне что-нибудь с Пушкинского вечера. Прилагаю прошение. И конверт с адресом и маркой — не обижайтесь! Это я, зная Вашу занятость, для простоты и быстроты — с большой просьбой черкнуть ровно два слова: есть ли надежда на получку и когда за ней. Я ведь по телефону звонить не умею, а ехать на авось мне невозможно, я ведь целый день (8 концов!) провожаю сына в школу.
 
      Сердечный привет!
 
      М. Цветаева

РУДНЕВУ В. В

      2-го марта 1933 г.
 
      Clamart (Seine)
 
      10, Lazare Carnot
 
      Милый Вадим Викторович,
 
      Только что получила оттиски, — самое сердечное спасибо! Страшно тронута, что Вы об этом подумали. Читали ли, кстати, отзыв Адамовича? По-моему — милостиво.
 
      И большое спасибо за налоговые советы — Вы правы (и Ремизов прав!) — проще всего и дешевле всего — платить.
 
      Конец Макса, надеюсь, получили. С Вашей оценкой («раболепство») несогласна, это — чистейшая моя ему за себя и за многих и заслуженнейшая им БЛАГОДАРНОСТЬ. Но спорить не будем — как никогда не спорил Макс.
 
      Очень рада буду когда-нибудь повидаться с Вами лично, скоро весна, — Вы наверное любите лес? Мы близко, — приедете на целый день, погуляем и побеседуем — в мире.
 
      Сердечный привет и еще раз спасибо
 
      МЦ.
 
      19-го мая 1933 г.
 
      Clamart (Seine)
 
      10, Rue Lazare Carnot
 
      Милый Вадим Викторович,
 
      Мое отношение к Максимилиану Волошину Вам известно из моей рукописи.
 
      Мое отношение к изъятию из моей рукописи самого ценного: Макса в Революцию, его конца и всего конца. Вам известно из моего устранения от всякого соучастия.
 
      Причины, заставившие меня моей рукописи не взять обратно. Вам не могут не быть известны.
 
      И, наконец, моя оценка письма Маргариты Сабашниковой для Вас несомненна.
 
      Чего же вы от меня хотите — и ждете??
 
      А насчет «экстренных мер» — автор человек бесправный и ничего (внешне) не может, особенно в наши дни.
 
      Прилагаю письмо М. В. Сабашниковой.
 
      Всего доброго
 
      Марина Цветаева
 
      10, Rue Lazare Carnot 11-го июля 1933 г.
 
      Clamart (Seine)
 
      Дорогой Вадим Викторович,
 
      Спасибо за деньги и за корректуру, но подлинника еще (11-ое июля) не получила. Пока сличаю без.
 
      Если Вы не очень торопитесь с корректурой, я сама прошу Ходасевича, послав ему текст (не из корректуры, конечно!) По-моему — у него «lе beau r?le» — терпения и, даже, мученичества, но… Бог его знает!
 
      (Если бы Вы знали как цинически врет Георгий Иванов в своих «воспоминаниях», все искажая! И как все ему сходит с рук! Но раз он на меня нарвался — и ему досталось по заслугам.)
 
      Ответьте, пожалуйста, когда крайний срок корректуры. Если тотчас — разоритесь на pneu, я тогда заменю «Ходасевича» просто «поэтом».
 
      До свидания. Спасибо. Скоро будем соседи, тогда придете в гости.
 
      МЦ.
 
      Вы меня авансом страшно выручили!
 
      19-го июля 1933 г.
 
      Clamart (Seine)
 
      10, Rue Lazare Carnot
 
      Милый Вадим Викторович,
 
      Полное разрешение Ходасевича проставлять его имя: он мне вполне доверяет. Письмо его храню как оправдательный документ.
 
      Я не знаю, кто правил корректуру, — Вы или М. Вишняк, но там предложены (карандашом) некоторые замены (мужской род на женский, знаки), которые я, в случае несогласия, восстанавливаю в прежнем виде. (Речь о пустяках, упоминаю для очистки совести!) Мне очень жаль (Вам — нет, конечно!), что моя корректура идет к Вишняку, а не к Вам, мы с Вами хотя и ссоримся — но в конце концов миримся, а с Вишняком у меня никакой давности…
 
      Ходасевич отлично помнит Марию Паппер и, вдохновленный мною, сам хочет о ней писать воспоминания. Видите, какой у этих одиночек (поэтов) — esprit de corps и имя дал — и сам вдохновился!
 
      Написал мне, кстати, милейшее письмо, на которое я совершенно не рассчитывала — были какие-то косвенные ссоры из-за «Верст», и т. д.
 
      Все это потому, что нашего полку — убывает, что поколение — уходит, и меньше возрастн?е, чем духовное, что мы все-таки, с Ходасевичем, несмотря на его монархизм (??) и мой аполитизм: гуманизм: МАКСИЗМ в политике, а проще: полный отворот (от газет) спины — что мы все-таки, с Ходасевичем, по слову Ростана в передаче Щепкиной-Куперник: — Мы из одной семьи, Monsieur de Bergerac! Taк же у меня со всеми моими «политическими» врагами — лишь бы они были поэты или — любили поэтов.
 
      А в общем (Мария Паппер — Ходасевич — я) еще один акт Максиного миротворчества. Я его, кстати, нынче видела во сне всю ночь, в его парижской мастерской, где я никогда не была, и сама раскрывала окно и дверь от его астмы.
 
      Рукопись получила. Корректуру Вишняку — самое позднее — завтра. Я сейчас, после всей прозы, дорвалась до стихов и с величайшим трудом отрываюсь.
 
      Всего лучшего! Спасибо еще раз за деньги к терму.
 
      А в Булонь нам нужно непременно — хоть под булоньские каштаны — ибо Мур с 1-го окт<ября> начнет ходить в гимназию, к<отор>ая мне, кстати, очень понравилась. (Была на акте.)
 
      Желаю Вам, милый Вадим Викторович, хорошего лета и полного отдыха от рукописей. Пускай Вишняк почитает!
 
      МЦ.
 
      9-го сент<ября> 1933 г.
 
      Clamart (Seine)
 
      10, Rue Lazare Carnot
 
      Милый Вадим Викторович,
 
      Посылаю Вам своего «Дедушку Иловайского», которого не приняли в Последних Новостях, как запретную (запрещенную Милюковым) тему. «Высоко-художественно, очень ценно, как материал, но…» — вот точный отзыв Милюкова. Если эта тема у Вас не запрещена, что Вы скажете об этой вещи для С<овременных> 3<аписок>? Это — только 1-ая ч<асть>, к ней приросла бы 2-ая, где бы я дала арест, допрос и конец старика (1918–1919 гг.) и очень страшный конец его жены — как в страшном сне.
 
      Вообще, мне бы для маленькой, но исчерпывающей повести — и даже были, которую я бы хотела написать об этом страшном доме, нужно было бы 2 листа. Дала бы судьбы детей, жен, — комнаты, жившие в таких домах не менее сильно, чем люди, дала бы огромный сырой (смертный!) сад, многое бы дала, чего здесь и не затронула. (Для газеты писать — одно горе! Все время считаешь строки и каждый раз — неверно! Но очень приятны растроганные отзывы (даже Бунина!) о моем «Музее», напр<имер>. Значит, этот мир кому-то нужен.)
 
      Если бы имя Иловайского кого-нибудь из Редакции устрашило или оттолкнуло (не думаю: вы все другого поколения, а Милюков с ним, очевидно, повздорил лично! Кстати, Иловайскому бы сейчас было больше ста лет!) Итак, если дело в имени, готова назвать вещь «У Старого Пимена» — по названию московского тупика, в котором он жил.
 
      Мне очень жаль было бы, если бы эта вещь пропала, я над ней очень старалась, и тема, по-моему, ст?ящая. Ведь раз вещь кончилась, неужели она не вправе была быть? Раз она была.
 
      Не понимаю политического подхода Милюкова к явлению, данному явно в области жизненной, человеческой и даже мистической. (Ведь мой Иловайский — жуток! Эту жуть, в истории его жен и детей, в их смертях — усилю.)
 
      Очень жду Вашего ответа. Если были бы маленькие, чисто-словесные, загвоздки (там есть одно место насчет «либеральных гимназий») — отметьте сразу, если дело в словах и этих слов немного — пошла бы на уступки. Но на мой взгляд — все приемлемо, если только не оттолкнет имя, которого ни изменить, ни заменить не могу.
 
      Рукопись посылаю только на просмотр и очень прошу, милый Вадим Викторович, вернуть заказным — в т?м или ин?м случае.
 
      Сердечный привет. Довольны ли своим летом? Я писательским — да, человеческим — нет: до тоски хочется новых мест, и не столько новых, как — просторных!
 
      МЦ.
 
      М. б. скоро будем соседями.
 
      19-го сент<ября> 1933 г.
 
      Clamart (Seine)
 
      10, Rue Lazare Carnot
 
      Милый Вадим Викторович,
 
      Очень рада, что мой Иловайский Вас не устрашил, т. с. м. б. и устрашил, но иначе. (Он, по-моему, должен устрашать, и мой, семейный, еще больше чем тот, общественный.) Вторая часть будет куда сильнее: антитеза с цветущими умирающими детьми, жизнь вещей в доме… Особенно страшна смерть жены, когда-то — красавицы, — одной, с сундуками в полуподвальной комнате, где день и ночь горел свет… Ее зверски убили, надеясь на «миллионы» и унеся 64 руб<ля> с копейками… (1929 г.) Словом, напишу хорошо, потому что очень увлечена. А когда-нибудь (не сейчас, сейчас я вся в семейном) с удовольствием дам в С<овременные> 3<аписки> весь свой материал о Блоке — много и интересно.
 
      Итак, скоро примусь за Дедушку. Сейчас кончаю Музей и отца.
 
      Всего лучшего.
 
      МЦ.
 
      8-го Окт<ября> 1933 г.
 
      Дорогой Вадим Викторович,
 
      Самое глубокое и растроганное спасибо за помощь. Адр<ес> Ремизовых попытаюсь нынче же достать у Евгении Ивановны (быв<шей> Савинковой), она о ремизовских делах очень печется и, наверное, знает.
 
      О рукописи. В черновике она у меня очень большая и, конечно, вся не поместится.
 
      Теперь, очень прошу Вас, милый Вадим Викторович, определите мне ее предельный размер в печатных буквах.
 
      Моя мечта была бы — 2 полных печатных листа (лист — 40.000 букв?) на всё, с уже у Вас имеющимся, которое (1-ая ч<асть> очень прошу мне выслать возможно скорее — у меня там ряд неточностей.
 
      Еще раз спасибо за подмогу.
 
      Сердечный привет
 
      МЦ.
 
      <Приписка на полях:>
 
      Р. S. Можно мне будет попросить об отдельных оттисках Макса: 2-го, а по возможности и 1-го? (если еще не разбит шрифт).
 
      12-го Окт<ября> 1933 г.
 
      Clamart (Seine)
 
      10, Rue Lazare Carnot
 
      Дорогой Вадим Викторович,
 
      Все получила: аванс, доплату, журнал, оттиски. Бесконечно-тронута. Обе расписки прилагаю.
 
      Иловайского (цельного) вышлю не позже как через две недели, может быть — раньше. Как Вы думаете, не лучше ли назвать вещь (по названию 2-ой ч<асти> Дом у Старого Пимена, чт? отчасти избавляет ее от излишней «историчности» (ассоциации с учебником истории). Ваш журнал — от нареканий либеральных читателей и прибавляет ей человечности: вечности.
 
      Мне такое название больше нравится: оно глубже, шире, внутреннее и больше соответствует теме: истории дома, не самог? Иловайского.
 
      Итак, еще раз спасибо. Убеждена, что 2-ая ч<асть> Вам понравится, т. е. Вас взволнует. Мне ее, иными поздними часами, даже жутко писать.
 
      Всего лучшего
 
      МЦ.
 
      11-го ноября. Armistice (а у нас война — никогда не кончилась!..)
 
      Clamart (Seine) 10, Rue Lazare Carnot
 
      Милый Вадим Викторович,
 
      — Вот. —
 
      Остается еще хвост, который не позже четверга. Про Мура подробно — тогда же. Спасибо за добрый помысел.
 
      Поздравляю с Буниным. (С Верой Муромцевой мы — почти родня: через Иловайских.)
 
      Исписала все чернила. До свидания!
 
      МЦ.
 
      Хвост — 20 страниц.
 
      _______
 
      Вставку на 11 стр<анице>. (Цитата с глазом Митридата) пришлю с четверговым.
 
      I Дедушку пришлось переписать — очень затаскался и выглядел не древностью, а ветошью.
 
      _______
 
      На Пимена потеряла 3 фельетона в Посл<едних> Нов<остях>, т. е. 600 фр., — но двух вещей зараз никогда писать не могла, — лучше ни одной (чего никогда не было!) Последние дни у нас перегорело все электричество, писала как Д<митрий> И<ванович> при свече, в дыму гаснущей печки. Но все это — но и это пройдет (Соломонов перстень).
 
      <Около 16-го ноября 1933 г. >
 
      Милый Вадим Викторович,
 
      Наконец — конец.
 
      Вписку про глаз — прилагаю.
 
      Мой сын Мур учится в Ecole secondaire de Clamart, в 9 кл<ассе> за плату 75 руб. в месяц. Если нужно будет свидетельство от директора — пришлю. Платить мне невмоготу, а переехать в Булонь (русск<ая> гимназия) не могла по той же причине. Надеюсь — будущей осенью. Вообще — надеюсь.(??)
 
      Всего доброго
 
      МЦ.
 
      Р. S. У меня есть две квитанции за его учение: Октябрь и Ноябрь.
 
      9-гo декабря 1933 г.
 
      Clamart (Seine) 10, Rue Lazare Carnot
 
      Милый Вадим Викторович,
 
      (Обращаюсь одновременно ко всей Редакции)
 
      Я слишком долго, страстно и подробно работала над Старым Пименом, чтобы идти на какие бы то ни было сокращения. Проза поэта — другая работа, чем проза прозаика, в ней единица усилия (усердия) — не фраза, а слово, и даже часто — слог. Это Вам подтвердят мои черновики, и это Вам подтвердит каждый поэт. И каждый серьезный критик: Ходасевич, например, если Вы ему верите.
 
      Не могу разбивать художественного и живого единства, как не могла бы, из внешних соображений, приписать, по окончании, ни одной лишней строки. Пусть лучше лежит до другого, более счастливого случая, либо идет — в посмертное, т. е. в наследство тому же Муру (он будет БОГАТ ВСЕЙ МОЕЙ НИЩЕТОЙ И СВОБОДЕН ВСЕЙ МОЕЙ НЕВОЛЕЙ) — итак, пусть идет в наследство моему богатому наследнику, как добрая половина написанного мною в эмиграции и эмиграции, в лице ее редакторов, не понадобившегося, хотя все время и плачется, что нет хорошей прозы и стихов.
 
      За эти годы я объелась и опилась горечью. Печатаюсь я с 1910 г. (моя первая книга имеется в Тургеневской библиотеке), а ныне — 1933 г., и меня все еще здесь считают либо начинающим, либо любителем, — каким-то гастролером. Говорю здесь, ибо в России мои стихи имеются в хрестоматиях, как образцы краткой речи, — сама держала в руках и радовалась, ибо не только ничего для такого признания не сделала, а, кажется, всё — против.
 
      Но и здесь мои дела не так безнадежны: за меня здесь — лучший читатель и все писатели, которые все: будь то Ходасевич, Бальмонт, Бунин или любой из молодых, единогласно подтвердят мое, за 23 года печатания (а пишу я — дольше) заработанное, право на существование без уреза.
 
      Не в моих нравах говорить о своих правах и преимуществах, как не в моих нравах переводить их на монету — зная своей работы цену — цены никогда не набавляла, всегда брала что дают, — и если я нынче, впервые за всю жизнь, об этих своих правах и преимуществах заявляю, то только потому, что дело идет о существе моей работы и о дальнейших ее возможностях.
 
      Вот мой ответ по существу и раз-навсегда.
 
      ________
 
      Конечно — Вы меня предупреждали о 65.000 знаках, но перешла я их всего на 18.000, т. е. на 8 печатных страниц, т. е. всего только на 4 листка. Вам — прибавить 4 листка, мне — уродовать вещь. Сократив когда-то мое «Искусство при свете совести», Вы сделали его непонятным, ибо лишили его связи, превратили в отрывки. Выбросив детство Макса и юность его матери, Вы урезали образ поэта на всю его колыбель, и в первую голову — урезали читателя.
 
      То же самое Вы, моею рукой, сделаете, выбросив середину Пимена, т. е. детей Иловайского, без которых — Иловайский он или нет — образ старика-ученого не целен, не полон. Вы не страницы урезываете. Вы урезываете образ. Чтоб на 8 стр<аницах> сказать ВСЁ об этой сложной семейственности, сколько мне самой нужно было ОТЖАТЬ, а Вы и это отжатое хотите уничтожить?!
 
      Ведь из моего «Пимена» мог бы выйти целый роман, я даю — краткое лирическое Живописание: ПОЭМУ. Вещь уже сокращена, и силой большей, чем редакторская: силой внутренней необходимости, художественного чутья.
 
      ________
 
      Если дело только в трате — выход есть: не оплачивайте мне этих 8 стр<аниц>, пусть идут на оплату типогр<афских> расходов: денежному недохвату я всегда сочувствую: это для меня не урез, не это — урез.
 
      Если же Вы находите, что вещь внутренне-длинна, неоправдано-растянута и эти 8 стр<аниц> для читателя лишние — Старый Пимен остается при мне (я при нем), а Вам я пишу что-нибудь на те 300 фр. прошло-термового авансу, которым Вы меня когда-то выручили, за что сердечно-благодарна. Чему они в печатных знаках равняются?
 
      Сердечный привет
 
      Марина Цветаева
 
      #11_13
 
      <Апрель 1934 г.>
 
      Вторник.
 
      Милый Вадим Викторович,
 
      Вчера, уже на полдороге от Daviel'a, мне вдруг показалось (м. б. воздействие надвигающейся грозы!) что в наборе пропущено:
 
      (после последнего письма Белого, где он просит комнату и извещения в «Руле»: ОТБЫЛ В СОВ<ЕТСКУЮ> РОССИЮ ПИСАТЕЛЬ АНДРЕЙ БЕЛЫЙ).
 
      ТАКОЕ-ТО НОЯБРЯ БЫЛО ТАКИМ-ТО НОЯБРЯ ЕГО ВОПЛЯ КО МНЕ. ТО ЕСТЬ УЕХАЛ ОН ИМЕННО В ТОТ ДЕНЬ, КОГДА ПИСАЛ КО МНЕ ТО ПИСЬМО В ПРАГУ, МОЖЕТ БЫТЬ, В ВЕЧЕР ТОГО ЖЕ ДНЯ.
 
      Умоляю проверить, и, если не поздно, вписать. (А м. б. только жара и авторские стихи!)
 
      До свидания! Спасибо за перевязочный материал, — уже пошел в дело!
 
      МЦ.
 
      2-го мая 1934 г.
 
      Clamart (Seine) 10, Rue Lazare Carnot
 
      Милый Вадим Викторович,
 
      Большая просьба:
 
      так как, очевидно, мои стихи «Ода пешему ходу» в С<овременных> 3<аписках> не пойдут, верните мне их, пожалуйста, чтобы не пропала работа по переписке, — м. б. еще куда-нибудь пристрою, а нет — отправлю кому-нибудь из моих далеких корреспондентов (есть в Харбине, есть в Эстонии), которому это будет — радость. А у меня в П<оследних> Нов<остях> сидит враг, могущественный, к<отор>ый не пропускает моего отрывка из «Пленного Духа», горячо прошенного у меня рядом членов редакции, и этим лишает меня 300 фр<анков> — жизни.
 
      Я даже подозреваю — кт?: по личному своему к нему отвращению — вернее: от него (отвращаться от).
 
      Сердечный привет и очень жду «Оды», если еще не погибла в корзине.
 
      МЦ.
 
      9-го мая 1934 г., среда
 
      Clamart (Seine) 10, Rue Lazare Carnot
 
      Дорогой Вадим Викторович,
 
      Спасибо за заботу. Деньги очень нужны, хорошо бы — 300 фр. (режет Мурина школа!). До последней минуты я надеялась на Посл<едние> Нов<ости>, но они моего Белого явно похоронили, хотя сами же просили и даже торопили — (Сами — да не те!) Дело, думаю, в Милюкове, которому, как материалисту, все д?хи, а особенно «пленный». вроде Белого, ничего на земле не умеющие — должны претить, как мне — все обратное, т. е. вс?умение.
 
      Это гораздо глубже, чем вражда личная (да ее и нет!), это вражда — рас, двух особей, и моя, конечно, побита — везде, всегда.
 
      И это мне еще наказание за отвращение к газете — ко всякой, всем! Вид ненавижу, лист ненавижу. Брезгую.
 
      Такая роскошь — оплачивается.
 
      Если увидите Демидова, запросите — в чем дело? Хотя уверена, что — в том.
 
      Сердечный привет и еще раз спасибо.
 
      МЦ.
 
      <Приписка на полях:>
 
      Будут мне оттиски Белого? Впрочем, Вы всегда даете, а как это меня выручает! Идут по всему свету, даже завидно.
 
      5-го июля 1934 г.
 
      Милый В<адим> В<икторович>,
 
      Не диффамация Л<юбови> Д<митриевны>, а прославление Блока (оплакивать чужого, как своего) — на этом буду строить свою «защиту», если понадобится.
 
      Упомянула же — со слов Андрея Белого («от него я впервые узнала, что тот „Митька“, к<оторо>го оплакивал Блок, не блоковский и не беловский, а ее»…в этом роде, перечтите) — и с утверждения в Берлине 1922 г. издателя Альконоста, при Эренбурге и еще ком-то (не помню, ах, да — А. Г. Вишняк) что у Блока никогда не было детей. Я, в полной невинности, думала, что это давно известно. (Знали, конечно, все, но не знаю — писали ли.)
 
      Вам (С<овременным> 3<апискам>) мой Блок не подойдет, ибо там много о втором его мнимом сыне, в к<оторо>го я т?к поверила, что посвятила ему целый цикл стихов («Стихи к Блоку», Берлин, <19>22 г.) и рассорилась из-за него с «Альконостом» — тогда же.
 
      Безумно спешу, ибо последний срок сценарию. Посоветуюсь еще с Х<одасеви>чем, он знает всё вышедшее о Блоке и, м. б., выручит и документом.
 
      До свидания до 18-го, 20-го (письм?)
 
      МЦ.
 
      — Не бойтесь! «Защищаясь» — и Вас выручу, т. е. все свалю на себя, мне все равно, у меня совесть чиста.
 
      За гнев — МЕЛОК!
 
      24-го июля 1934 г.
 
      Vanves (Seine) 33, Rue Jean Baptiste Potin
 
      Милый Вадим Викторович,
 
      Наконец, вновь обрела дар письменной речи, и перо, и чернила. Пишу после ужасающего переезда и в еще очень несовершенном устройстве: совершенном расстройстве. Газа нет, света нет и когда будут — неизвестно, ибо денег — нет.
 
      Но Бог с моими делами (Вы все равно помочь не можете!) и обратимся к нашему делу, а м. б. и делам.
 
      Итак:
 
      С Люб<овью> Дим<итриевной> история не страшна. В моем тексте, по словам знатоков: адвокатов — ничего порочащего — нет: всё во славу Блока, а не в посрамление ее. Во-вторых же — это пересказ, что уже сильно ослабляет всякую могшую бы быть виновность. Явный пересказ слов Белого. В-третьих: ведь это — СЛУХ. Кто-то сказал Алданову. А м. б. — не сказал, не то сказал, не тот сказал. Как же мне на этот анонимат — отзываться, да еще — публично? Да что, в конце концов, я могла бы сказать? Отказаться от факта, от к<оторо>го не может отказаться сама Любовь Дим<итриевна>, я не могу — смешно — да и низко. А от порочащего умысла, — да у меня же его и нет!
 
      И откуда бы она подала в суд?? Да если бы и подала, разбор дела был бы не раньше чем через два года. (Последнее мне говорило лицо сведущее, юрист.)
 
      Итак, давайте успокоимся. Впрочем, если лицо, передавшее якобы обиду Л<юбови> Д<митриевны>, назовется, охотно ему отвечу: когда услышу в точности — что я такого, якобы, сделала и что она, в точности, сказала.
 
      _______
 
      Второе дело. Нужна ли вещь для С<овременных> 3<аписок>, и когда, и максимальный размер. О Блоке писать не могу. Вся моя встреча с ним по поводу его другого сына и кажется такого же не-его, как «Митька». А мать — весьма жива и очень когтиста, кроме того ежелетно ездит за границу — и эта уж — непременно засудит!
 
      Предлагаю вещь из детства, то, о чем я Вам уже писала, она уже вчерне написана, но доканчивать я ее буду только, если будет надежда на помещение, иначе придется взяться за какой-нибудь солидный перевод — жить не на что.
 
      Очень прошу Вас, милый Вадим Викторович, поскорей ответьте: нужна ли, размер, и сообщите новые условия, которых я так и не знаю.
 
      Всего доброго, жду весточки
 
      МЦ.
 
      23-го сент<ября> 1934 г.
 
      Vanves (Seine)
 
      33, Rue Jean Baptiste Potin
 
      Милый Вадим Викторович,
 
      Узнала — по слухам — будто Вы запрашивали обо мне Сосинского: где я и чт? я — и чт? с рукописью.
 
      Перед отъездом, т. е. в конце июля, я получила от Вас письмо, на которое ответила. Летом неопределенно ждала от Вас оклика, но так как Вы не окликали, я и не торопилась.
 
      Рукопись есть. — «Мать и музыка» — но, кажется, велика: по моему расчету 62220 знаков. Хотела ее для вечера, но если Вы возьмете, дам Вам. Другого у меня ничего нет.
 
      Когда нужно сдать? Она почти переписана.
 
      Жду ответа. Были с Муром на ферме возле Trappes и только что вернулись.
 
      МЦ.
 
      <Приписка на полях:>
 
      Когда выходит №? Мне важно — для вечера.
 
      26-го сент<ября> 1934 г.
 
      Vanves (Seine)
 
      33, Rue Jean Baptiste Potin
 
      Милый Вадим Викторович,
 
      — Ничего. —
 
      Во-первых, я сама виновата, что еще раз Вас не окликнула — для верности.
 
      Во-вторых, пойди вещь сейчас, у меня бы ничего не было для вечера, который мне нужен до зарезу.
 
      Итак — до следующего номера!
 
      А в Посл<едние> Нов<ости> я и не собиралась давать отрывков, тогда дала только потому что они просили, а просили из-за Белого (имени). В данной же вещи ничего именного и злободневного нет, — мое младенчество и молодость моей матери.
 
      Сердечный привет
 
      МЦ.
 
      — А стихов Вам не н<ужн>о? Иль № уже отпечатан?
 
      7-го Октября 1934 г.
 
      Vanves (Seine)
 
      33, Rue Jean Baptiste Potin
 
      Милый Вадим Викторович,
 
      Очень жаль, что не были — вечер прошел очень хорошо, и было даже уютно — от взаимной дружественности.
 
      А та вещь, которую Вы просите прислать на просмотр — пустячок, на 10 мин<ут> чтения вслух — и никакого отношения к «Мать и Музыка» не имеет: просто диалог, верней триалог, а успех имела потому что — веселая.
 
      Кроме того, она сразу была предназначена для Посл<едних> Новостей — на небольшой фельетон.
 
      «Мать и Музыка» вышлю на днях, кто-нибудь завезет на Rue Daviel. М. б. и стихи какие-нибудь присоединю, хотя мало верю, что вы (множеств<енное> числом — поместите: из-за ЛЕГЕНДЫ, что мои стихи — темны.
 
      Пока до свидания — в рукописи!
 
      — Неужели эмиграция даст погибнуть своему единственному журналу? Какой позор. На всё есть деньги (— у богатых, а они — есть!) — на картеж, на меха, на виллы, на рулетку, на издание идиотских романов — все это есть и будет — а журналу дают сдохнуть.
 
      Это — настоящий позор исторический.
 
      _______
 
      Во всяком случае, у Вас должно быть чувство полного удовлетворения: Вы, своими силами, делали все, что могли — до конца. Но что «силы» перед — КАРМАНАМИ: ПОРТФЕЛЯМИ.
 
      Какая все это — мерзость! И как хочется об этом сказать — открыто: в лица тем, у которых на лице вместо своей кожи — КОЖАНАЯ, (нет, лучше нашла!) — СВИНАЯ.
 
      Итак — до свидания: может быть — последнего.
 
      МЦ.
 
      27-го ноября 1934 г.
 
      Vanves (Seine)
 
      33, Rue Jean Baptiste Potin
 
      Милый Вадим Викторович,
 
      А у меня случилось горе: гибель молодого Гронского, бывшего моим большим другом. Но вчера, схоронив, — в том самом медонском лесу (новое кладбище), где мы с ним так много ходили — п. ч. он был пешеход, как я — сразу села за рукопись, хотя так не хотелось, — ничего не хотелось!
 
      Она совсем готова, только местами сокращаю — для ее же цельности. Надеюсь доставить ее Вам в четверг: Мурин свободный день, а то не с кем оставить, меня никогда нет дома, а в доме вечный угар — и соседи жутковатые.
 
      Есть и стихи, м. б., подойдут.
 
      Длина рукописи — приблизительно 52.200 печатн<ых> знаков, но это уже в сокращенном виде.
 
      До скорого свидания!
 
      МЦ.
 
      Жаль твердого знака, не люблю нецельности, но это уже вопрос моего максимализма, а конечно, прочтут и без твердого.
 
      Вообще, жить — сдавать: одну за другой — все твердыни. (Я лично твердый знак люблю, как человека, действующее лицо своей жизни, так же, как Ъ.)
 
      13-го дек<абря>, четверг <1934 г.>
 
      Vanves (Seine)
 
      33, J. В. Potin
 
      Милый Вадим Викторович,
 
      Корректуру — самое позднее — получите завтра, в пятницу. Не сердитесь, но два подсомненных для Вас места (о нотах и, позже, о «правой» и «левой») я отстаиваю, ибо и так уж рукопись сокращена до предела. Кроме того, первого еще никто не отмечал, а второе — вообще показательно для ребенка (невозможность представить себе вещь с другой стороны) — и кроме всего — ведь это такое маленькое!
 
      (А какая грязная была рукопись! У — жас — ная! Отсылала ее с отвращением…)
 
      А почему Вы против «УМОЛКШЕЙ птице». Ведь две формы: умолкший в умолкнувший, я беру короткую. Я там, выскребая Вашу поправку, до дыры проскребла и теперь не знаю, что делать. (Мне УМОЛКШЕЙ — милее ритмически.) Да, в подтверждение мне: несмолчность — несмолкаемость, тоже две формы, — немолчность — неумолкаемость. Это уж — корень такой?
 
      Приложу отдельный листок особенно-опасных опечаток. А корректор Вы — чудный, после Вас почти ничего не остается делать.
 
      Всего доброго!
 
      МЦ.
 
      Читали в Посл<едних> Нов<остях> поэму Гронского? Погиб настоящий поэт.
 
      <14-го декабря 1934 г.>
 
      Пятница
 
      Милый В<адим> Викт<орович>
 
      (Страшно спешу.) Вчера не ответила на ряд вещей, п. ч. не знала, что в моем тексте — письмо.
 
      О кавычках и тире. Кавычки у меня только в таких случаях:
 
      «…это тебя не касается». Тогда я, обиженная…
 
      если же
 
      …это тебя не касается, сказала мать — то без кавычек. Кавычки только, чтобы не сливалось, а во втором случае слиться не может. Это у меня проведено строжайшим образом, проверьте в любом месте.