Письма. Часть 2

 
      Третье, себе (впрочем, всё — себе). — Что значит?: Отдать. Не отдать. Разве ты можешь отдать — не отдать? Разве ты — отдаешь? Разве ты — хозяин, а она собака, ты — владелец, а она — вещь? Это она тебя отдает, предает Богу или человеку в руки, не ты — ее.
 
      Четвертое: — Этого не поняв, это мне сказав, ничего во мне не понял — и не годится. Годится — физически, фактически, практически, т. е. годится его терпеливая кровь, весь его состав, но не он. Моя просьба (взять на себя гору) должна была быть его просьбой, и его предупреждение:… но души не отдам (NB! только контракт) — моим остережением: — лучше не отдавай! — из чистейшего моего великодушия, ибо ала от такой отдачи, мне, мне души пока еще никто не ведал, только добро.
 
      (Мое «лучше не отдавай» значит: будет больно, но чт? — не больно? И боль разве — зло??)
 
      А без души, вне души — мне что-нибудь нужно?? А что я с ней буду делать, если отдашь? В банк положу, или перепродам, или, растопив, выпью жемчугом? (или аспирином?)
 
      В те далекие времена, когда я еще была действующим лицом жизни, я всё могла стерпеть, кроме этого слова, этого чувства, да ни разу и не пришлось — и все признания, — остережения вверявшейся мне — звучали как раз обратно: — Не отдам тебе ни, — ни, — ни, — (подставляйте, одно за другим, все), но душу — отдам.
 
      Людям — как это теперь вижу — это было удобно, или они полагали, что им это удобно, я же, знающая цену слову, всю невозвратность и страшность его, знала, что получила — всё (мне могущее быть данным, т. е. желание отдать мне душу, в котором никогда не сомневалась. Так море не сомневается в рожденном желании реки: влиться и раствориться и не спрашивает у реки, почему не влилась, а напротив — соболезнует… (Да большинство и не доходит! Иссякает или, приняв другую реку, чуть побольше, за морс…) Морю важно желание реки: большой воде — желание малой воды (малой количественно, а не качественно), ему не важно, влилась или нет, ему с нес не прибавится и не убавится… И всякая река, пожелавшая — уже влилась! Так в меня вливались человеческие души, и я их все несу, а тела (с делами) оставались — и остались — где-то.
 
      Река, влившись в море, стала больше на целое море, на целого Бога, на целое всё.
 
      Река стала морем.
      Если это Вас страшит…
 
      (Когда-нибудь, в каких-нибудь «Последних Новостях» или dans un autre mauvais lieu прочтете как я, лет трех, исступленно мечтала потеряться — и потерялась, — в Александровском пассаже, где-то между белым медведем и гипсовым крашеным негром над сухим фонтаном. Потому мне так дико непонятен Ваш страх. И всю жизнь я только этого хотела: потеряться, раствориться — в чем бы то ни было. Когда прочтете «Поэму Конца», немножко лучше ее поймете.)
 
      ________
 
      Автобиография и характеристика — нравятся. Т?чно и беспощадно. Очень — яснозряще. А «заливает лимфой» — совсем замечательно. Лимфа, ведь это наличность в крови — Леты. (Не лимфа нравится, а смелость признания и точности осязания (названия). Вы — умны.
 
      ________
 
      Переоценила подарок? Этим словом Вы его обесцениваете. Нарочно? Нарочно или нечаянно, — всё равно и равн? жаль — за Вас. (Мы с Унсет не пострадаем. Мы — союз.)
 
      Слово эгоизм («я эгоист», а еще хуже Ваше «я эгоистичен») не люблю, потому что серьезно, на глубину взятое, оно требует слишком долгих разъяснений, т. е. уже не слово, не то слово, ибо на каждую вещь должно быть свое слово — и одно, взятое же элементарно — не заслуживает даже собственного звучания и моего ушного слышанья. Просто — миную. Но, чтобы Вы меня хорошо поняли, снизойду на этот раз до нескольких пояснительных слов: эгоизм, это сосредоточение не на том себе, сосредоточение на не-том: на своем желудке, напр<имер>, или на своей (физической) болячке, словом: «Selbst essen — macht fett ». — Koмy интересно??
 
      Духовного эгоизма — нет. Есть — эгоцентризм, а тут уже всё дело в вместительности ego и, посему, величины (емкости) центра. Большинство эгоцентриков — т. е. все лирические поэты и все философы — самые отрешенные и не-себялюбивые в мире люди, просто они в свою боль включили всю чужую, еще проще — не различают.
 
      (Пишу Вам кстати с безумной болью в обеих ногах, я уже два месяца больна — истощение перекинулось в нарывную напасть, затронуты железы и жилы, и вот через день в бесплатную (1 фр.!) лечебницу для безработных русских, — впрыскивания, нынче второе — т. е. погибает (временно деревенеет) вторая нога. Это после Оды пешему ходу! Да, друг, это и есть искус, со мной дружбы: я насквозь-человечна, т. е. сочувственна, и требую этого от другого (не для себя, а для него!), а если не нахожу — ухожу. Если у Вас от слова нарыв брезгливая гримаса, знайте заранее, что я — улыбаюсь: улыбкой суда.)
 
      Вы спрашиваете: любимая еда. Разве это важно? Ненавижу каши, все, кроме черной, и даже в Москве 1920 г., в самый лютый голод пшена — не ела. А так, очень скромна и проста, ем всё, и даже мало отличаю, чем во времена нашей дружбы сердечно огорчала Мирского (страстного едока и ценителя, как, часто, очень одинокие люди) водившего меня по лучшим — тайно, знатовщицки (знатовщически) — лучшим — ресторанам Парижа и Лондона. — «Вы всё говорите! сокрушенно воскликнул однажды он, — и Вам всё равно, что есть: Вам можно подложить сена!» — Но не пшена. —
 
      Никогда не выброшу ни крохотнейшего огрызка хлеба, если же крошки, — в печь и сжечь. Корка — в помойке — ЧУДОВИЩНО, так же как опрокинутый вверх дном хлеб или воткнутый в хлеб — нож. Меня из-за этого в доме считают скупой (объедки), я же знаю, что это — другое. Непритязательность и от отца и от матери: не снисходившей, не снижавшейся до любимого блюда (вообще — протестантски и спартански!) не подозревавшего, что может быть НЕ-любимое.
 
      Как отношусь к пожиранию мяса? Чудесно, т. е. охотно «пожираю» — когда могу, когда не могу — обхожусь. (Всё мое отношение ко всему внешнему миру, т. е. ко всему, что со мной здесь может хорошего случиться, ко всему хорошему — в не — в этом одном слове «обхожусь», и даже теперь кажется уже вправе сказать: — обошлась.)
 
      «Ученик» написан (тогда 62-летнему, ныне 75-летнему) Князю Сергею Михайловичу Волконскому (внуку декабриста, писателю), который этих стихов никогда не читал — я никогда не посмела, да он бы и не понял: есть люди, очень глубокие, и тонкие, и одаренные, но которым стихи (понимать) мешают. Он очень любит поэтов и постоянно их цитирует, но — по-другому (не цитирует по-другому, а любит). Латинский склад. Подружилась с ним в Москве 1921 г. и полгода переписывала ему начисто — из чистейшего восторга и благодарности его рукописи, — трех его больших книг — ВОТ ТАКИМ ПОЧЕРКОМ, и ни строки своей не писала — не было времени — и вдруг прорвалась Учеником: Ремеслом.
 
      <Приписка на полях, вверх ногами:>
 
      (Достаньте Быт и Бытие Кн<язя> С. Волконского, там есть большое, вводящее, посвящение мне. Тогда поймете нашу дружбу — и Ученика — и всё. Книга доступна, м. б. даже есть в библиотеке.)
 
      Из крупных вещей Вы не знаете моей Поэмы Конца (в пражском сборнике Ковчег, каж<ется> 1924 г.). Это, кажется, была моя последняя любовь, т. е. первая и последняя такая (вовсе не самая высокая) и м. б. даже вовсе-лежачая, может быть и сильная тем, что — лежачая, о, не думайте дурного, это целый мир, очень сильный, только — низкий, без всякого презрения, а топографически, линейно-низкий: — ДОЛЬНИЙ — тише воды, ниже травы — блаженный мир! в котором я никогда не жила, в который только погружалась, ибо он — самое низкое, что есть, самый уровень низости — море, а м. б. — ниже уровня, минуя — уровень: родная бездна сна.
 
      ________
 
      Ваши сны до жути правильны. Всегда (когда впервые — с родным) много-много говорю и гляжу мимо. Это (миновение) — мое основное свойство, моя отмета. Даже старый Князь Волконский мне, однажды: — О Вас не говорю, во-первых — Вы вне суда, во-вторых — Вы просто говорите в профиль. (До этого он говорил о необходимости всё время глядеть прямо в глаза собеседнику. Я иногда тоже гляжу—но тогда уж совсем не вижу, вижу—другое, выходит—гляжу—сквозь.)
 
      Да, Кламар далёко, а Ревель — еще дальше.
 
      _________
 
      Итак, снимаю с Вас…
 
      Бедных писаний моих Вавилонскую башню,
      Писем — своих и чужих — огнедышащий холмик…
 
      — всю гору, друг, все горы, вплоть до последнего тарусского холма…
 
      Делаю это дружески и даже — матерински. (По-кавказски Вы кажется могли бы быть моим сыном? Да моей дочери этой осенью будет двадцать два года!)
 
      Вне обиды, вне разочарования, — привычно.
 
      До свидания — в письме. Ремесло, конечно, перелом, нет, не переполз — новый речной загиб, а м. б. и РАЗГИБ творческой жилы. Переломов у меня в жизни — не было. Процесс древесный и речной: рост, кажется?
 
      МЦ.
 
      <Приписка поперек страницы:>
 
      Во мне всё сосуществовало, содан? было, с самого начала: с самого моего двухлетия и рождения и до-рождения, с самого замысла матери, хотевшей, решившей сына Александра (оттого я и вышла поэт, а не поэтесса). Поэтому, Вы правы, хронология не подходит, но она всё же — дорожный посох.
 
      Кроме того, напоминаю. Психея единственная из моих книг — СБОРНИК, т. е. составлена мной по примете чистого и даже женского лиризма (романтизма) — из разных времен и книг. Она — не этап, а итог. В нее напр<имер> не вошла вся моя тогдашняя — русская, народная стихия — а как бывшая!
 
      Просто — Гржебин в Москве 1921 г. заказал небольшую книжку. Я и составила Психею, выбрала се из огромного неизданного) материала 1916 г. — 1921 г. Выделила данную, эту, такую себя. (Из меня, вообще, можно было бы выделить по крайней мере семь поэтов, не говоря уже о прозаиках, родах прозы, от сушайшей мысли до ярчайшего живописания. Потому-то я так и трудна — как целое, для охвата и осознания. А ключ прост. Просто поверить, просто понять, что — чудо.)
 
      Принять.
 
      <Приписка на полях слева:>
 
      О статье в Нови напишу непременно, не напоминайте и не торопите: за мной ничто не пропадает.
 
      <Приписка на полях сверху, вверх ногами:>
 
      Хорошо, что мы в Вашем сне гуляли, т. е. ходили. Сижу я только, когда пишу, а с человеком это для меня нестерпимая тяжесть. Я всегда из дому — увожу.
 
      26-го февраля 1935 г.
 
      Vanves (Seine)
 
      33, Rue J. В. Potin
 
      Милый Юрий Иваск,
 
      Пишу вам н?спех — это письмо совсем не то — но те письма так и остаются, и корреспондент не получает ничего — кроме обиды.
 
      Пишу Вам среди рукописи — даже-сей — целых трех! — о Гронском, которые должна слить — сбить — в одну. Одна была для П<оследних> Нов<остей> (не взяли, т. е. заваляли — и я взяла), другая для сербского «Русского Архива» (мы с Гронским — в архив! Si jeu-eunes Он — ?ternellement, но я, кажется — тоже — ?ternellement …), а третья — собственные мысли. Всё это буду читать 10-го, в Salle de G?ographic — его и моим друзьям. Это — моя единственная гласность. М. б. — потом — возьмет Сербский Архив — по-сербски. По-русски мне о Гронском сказать не дали.
 
      _______
 
      Наспех — ответ:
 
      Vanves — banlieue — пригород, в 15 мин<утах> ходу от последнего парижского метро. Развалина — 200 лет — каштан в окне — я.
 
      Н<иколай> П<авлович> трагически погиб (случайность), но никаких «трагических» обстоятельств не было, — в полном цвете и силе. Обо всем этом — пишу, а Вы — не прочтете.
 
      Вы первый сказали «сын Цветаевой». Первый — осознали. Спасибо. Георгий (материнская транскрипция) — Мур — родился 1-го февраля 1925 г., в воскресенье, в полдень — в чешской избе — в метель — в синем пламени загоревшегося спирта.
 
      В меня: квадратом плеч, крупной головой, упорством, мыслью, словесной, верней — филологической одаренностью и математическим ничтожеством (первый во всем, кроме) — и более всего в меня — тем, что — в себя.
 
      Обрываю. Пишите.
 
      МЦ.
 
      8-го марта 1935 г., пятница
 
      Vanves (Seine)
 
      33, Rue J. В. Potin
 
      Читая Ваше последнее письмо, я с третьей строки вслух сказала: —Умник! (Мур: — Кто? Я? — Нет, он. — Кто? — Иваск. — Что-о-о?) — и еще раз: — Умник! — и еще, и еще. Ваше письмо читалось под вслуховой припев — «Нарцисс» Вы или нет (какая пошлость! 1) брать нарцисс — цветок — и миф — в кавычки, подразумевая им нечто недоброкачественное, развоплощать его — т?к. Ва<ша> пока, по мне, единственная погрешность — безвкусия <, в> котором всегда винили меня и которым я совсем <не> грешу — итак, самовлюблены Вы или нет, но —<несколько> перестроим фразу:
 
      — Во всех Ваших писаниях — ко мне и, вообще, мне известных — если хотите — сознание своей силы, знание себе цены, радость своему уму, но самолюбования (влюбленности) во всей русско-интеллигентской земск<ой> и врачебной осуждающей невылазной бездарной чеховщине этого слова — нет. Самолюбуются все молодые парижские (пражские, варшавские, а также и царёвококшайские) поэты: бездари; самолюбуется, нап<ример> — Поплавский — предельный пошляк. Самолюбуются — когда нечем.
 
      А не знать себе цены, зная цену всему остальному (особенно — высокому!), из всего ценного не знать цены именно себе — это какая-то местная слепость или корыстнейшее лицемерие. Все настоящие знали себе цену — с Пушкина начиная. (До Пушкина! Или, м. б. — кончая, ибо я первая после Пушкина, кто так радовался своей силе, так — открыто, так — бескорыстно, так — непереубедимо!). Цену своей силе. Свою силу (Не свою!).
 
      «Я — последний из последних» есть предательство и чернейшая неблагодарность. (Не понимаю Серафима Саровского и вообще ни одного смиренного святого. Понимаю А<постола> Павла — Il faut obeir ? Dieu plut?t qu’aux hommes. ). Если красавица невинно уверяет Вас, что она не красавица — она слепая. Или кокетка. Или дура. То же об уме. Не то же, ибо ум есть прежде всего зрячесть. Умный, не видящий своего ума только потому что это он — дурак. (Красавица же остается красавицей.)
 
      Ум (дар) не есть личная принадлежность, не есть взятое на откуп, не есть именн?е. Есть вообще — дар: во мне и в сосне. И какая мелочность — не радоваться ему, п.ч. он у тебя под черепом! Какое себялюбие! Какое сведение всего к только-сему.
 
      Нельзя не знать своей силы. Можно только не знать ее пределов. Нельзя их знать.
 
      Внешняя скромность — только воспитанность. Именно потому, что я Рокфеллер, мне у тебя в гостях всё нравится. Но не подавай мне жареной подошвы, п. ч. я — тоже человек.
 
      Вся наша жизнь — сплошное снисхождение (человека в нас, а может быть — божества) к малым сим. Но как иногда от сих малых — тошнит и как хочется—великих тех! Не глотать. Встать во весь рост — не боясь испугать: убить.
 
      ________
 
      Итак, нарцисс — достоверный, звездообразный, б<ывают> белые и желтые, — цветок, которым всегда зимой и летом, пахло в конце нашего пансионного коридора, возле огромной чугунной печки, гудевшей от моего бега — 1903—04 г., Лозанна, Ouchy (3, Boulevard de Grancy, 3 Pensionnat de M-elles Lacaze).
 
      2) Миф о юноше, отчаявшемся когда-либо встретить еще такую красоту и обреченном на эту невозможную неизбежность: любить — себя, которого нельзя любить.
 
      Милый друг, я ведь сама, в оны дни, выла (о, не громко! в стихах и внутри) от того, что я — я, я, а не мой сосед. Как бы я себя любила — и человека и поэта, и всё innombrable и innomable, что я есмь — если бы не была — я. Но не смогла (и Нарцисс не смог, хотя его дело было несравненно-проще) и всю жизнь напролет пролюбила — не тех, в моем мире (единственном мною ценимом) меньших, слабейших, неравных, неровень. (Есть другой мир, где я слабейшая, последняя из последних, но этот мир для меня сам — последний из последних: активизм, строительство — «жизни» и заводов, и т. д.). Из равных себе по силе я встретила только Рильке и Пастернака. Одного — письменно, за полгода до смерти, другого — незримо. О, не только по силе — поэтической! По силе всей + силе поэтической. (Словесно-творческой.) Ибо вся сила вне словесной для меня не может быть. Для меня (во мне и в моих требованиях) они — одна. Немого себя — и Р<ильке> — и П<астернака> — я не мыслю. А я на всех (кроме Наполеона, который знал: — lе d?sire que mes cendres reposent sur les bords de la Seine, au milieu de ce peuple fran?ais que j’ai tant aim?! ) на всех, кроме Наполеона, в каком-то смысле гляжу как на глухонемого, которому не дано осознать, кто он и потому — сказать.. А они на меня (те иные великие: великие действия) — как на безрукого. Которому ничего не дано сделать.
 
      Об этом — с иного краю — Вы говорите, говоря о бескрылых вождях и крылатых ведомых. (Я доострила Вашу фразу. А можно и: о бескрылых тиранах — и крылатых рабах. А можно и — крылатых когортах. Так, кажется, всего лучше. Но формула (наблюдение, начало сопоставления) — Ваша).
 
      ________
 
      О Н. П. Гронском. Вы правы, Гронский был моей породы. Откуда вы знаете о нашей дружбе и ее плацдарме (ибо дружба была — боевая) — медонском королевском лесе и, даже, лесах? Я была его первая любовь, а он — кажется — моя последняя. Это был мой физический спутник, пешеход, тоже г?рец, а не м?рец. Потом мы разошлись (c'est le cas de dire, — мы, так много ходившие вместе, — сошедшиеся — как спевшиеся.) из-за вещи, которой никто не понимает (отец, мать — и даже я сама). Значит — не из-за нее. Значит, она — повод, и расхождение было заложено — м. б. именно в этом большом согласии нашего пешеходчества.
 
      …Я читала его тетрадку, которая выйдет книгой, первой книгой (всех будет—три). И выйдет — в Ваших краях. Кажется, в нашем бывшем Юрьеве.
 
      (Отец сидел и читал его письма ко мне, а я его тетрадку — тоже ко мне.) Там одно посвящение мне (м. б. есть маленькая неточность, привожу из памяти)
 
      Марине Цветаевой
 
Из глубины морей поднявшееся имя,
Возлюбленное мной, как церковь на дне моря,
С тобою быть хочу во сне, на дне хранимым
В бездонных недрах твоего простора.
Ушед в…… сон с собором черным
И ангелы морей мне будут вторить хором.
Когда же в день Суда, по слову Иоанна,
Совьется небо, превратившись в свиток,
Я буду повторять во снег — Осанна!
Оставленный, и в день Суда — забытый.
 
      (1928 г., 18 лет)
 
      Одно — мне — и все остальные — некоей «В.Д.», но — очень странно — с моими приметами. (Эту «В.Д.» я видела — между горной фляжкой и еще чем-то горным — в его посмертной комнате. Веселая хорошенькая современная барышня, снятая лежа, — лицом к зрителю. Смеется.) Я тогда ходила в пелерине, самой простой, грубой, темно-синей, сестре-милосердинской, только без креста. Так не только тогда, так никто никогда не ходил, — значит и «В.Д.» И такие строки — или вроде — о крылатом безруком существе (плащ дает крылья и лишает рук!) — посвященные ей, которая, очевидно, ходила в модном поколенном пальто. (Пелерина была дли—ин—на—я.)
 
      Ясно, явно, что он, написав мне, потом, с досады, с обиды, одним махом пера — ей, ибо буквы посвящения — другими чернилами, — post-fасt’ными. (Вся книга — черными, все посвящения ей — лиловыми, видно, что надписал всё сразу, — решив.)
 
      Уцелела вся наша переписка. «Письма того лета» — так бы я назвала. А то лето было — тысяча девятьсот двадцать восьмое. Я была н? море, он — в Медоне. Двадцать семь — его писем, и, кажется, столько же моих. (Своих, естественно, не считала).
 
      ________
 
      Я написала в Белла-Донне короткий исчерпывающий отзыв (ПОСМЕРТНЫЙ ПОДАРОК), который до сих пор — три месяца! — валяется в Послед<них> Новостях. О их же поэме, о сыне их сотрудника и даже больше — и не хотят: молча, как ничего (всего) моего. Статья разрублена мною, по подневольному требованию отца, — ПОПОЛАМ, просто под трехсотой печатной новостн?й строкой — подпись. Остающаяся часть, по тайному сговору с П. П. Гронским, воровски должна была идти под другим названием (Корни поэзии) с ввинченной вводной фразой. Ибо двойного фельетона мне не дают, а вещей с продолжением — не печатают. Но и это не помогло. (Демидов, от которого всё зависит, П. П. Гронского вел за гробом, и он знает, чт? для отца каждое слово в печати — о его сыне, знает и мою дружбу с Н<иколаем> Павловичем — и именно мне не дают сказать о Белла-Донне. (Были уже статьи Адамовича и Бема (в Мече). Надо мной здесь люто издеваются, играя на моей гордыне, моей нужде и моем бесправии. (Защиты — нет.) Мою последнюю вещь (Сказка матери) — изуродовали: сорок самовольных редакторских сокращений посреди фразы. Убирали эпитеты, придаточные предложения, иногда просто два слова (главных! то, ради чего — вся фраза. Ведь это — детская речь!).
 
      Сказка матери — не моя вещь. Отказываюсь.
 
      ________
 
      От меня, после 2-летнего невыносимого сосуществования, ушла дочь — головы не обернув — жить и быть как все. Та самая Аля. Да.
 
      От черной работы и моего гнета. У меня — само-вес, помимовольный. Не гнету я только таких как я. А она — обратная. Круглая, без ни одного угла. Мне обратная — во всем.
 
      <Приписка на полях слева:>
 
      Письмо не кончаю, а обрываю. Если быстро отзоветесь — напишу еще. Сколько подчеркнутых мест! Я вся — курсивом. До свидания — в письме.
 
      МЦ.
 
      11-го Октября 1935 г.
 
      Vanves (Seine)
 
      65, Rue J. S. Potin
 
      Если письмо действительно затерялось — потеря невозвратная, ибо в нем был негатив Гронского у подножья Белла-Донны. Молчите об этом, ибо родители даже не знали, что он у меня остался, — да и остался случайно: я отдавала увеличивать (для них) ряд его карточек, все негативы вернула, а этот случайно застрял.
 
      А заказным я не послала — вот почему: Ваша марка (как и сегодняшняя: возвращаю обе) оказалась недействительной, ибо просроченной (срок — 6 месяцев) и мне бы сразу пришлось платить 3 фр<анка>, а я этого не могла. Вот и положилась — на почты: французскую и эстонскую. Очень печально, тем более, что снимок был отличный: юноша у горного (ледяного, снежного) озера, над ним — Белла-Донна. Лицо — веселое, горячее, обожженное снегом: тёмное.
 
      В том письме я просила Вас отозваться немедленно, чтобы я не успела выйти из строя мыслей о Гронском. Была его краткая биография, с рядом показательных случаев. Родословная. Физический портрет. Письмо, если Вы его любите, для Вас — незаменимое — и невосстановимое, как тот негатив. Обратно не пришло — и конечно не придет.
 
      ________
 
      У Гронского-отца (тоже писала) был удар, даже два, один на Пасху, другой летом, сейчас он в санатории и, в общем — конченный человек, во власти первого сильного волнения. Ему даже запрещена карточка сына. Книгой ведает мать — и книга выйдет.
 
      Мать лепит его большую голову — по прежним своим работам — и карточкам. Он, но — собирательный, основной, и — жёстче, чем в жизни. Он — ч?рт, не он — выражений. Да этого должно быть скульптура дать не может. Можно будет добыть — для Вас, если очень захотите. Но так как она — нищая, придется оплатить отливку. Не думаю, чтобы это превзошло средние возможности. Лепит она его в терракотовом пластилине: живом цвете и материале.
 
      ________
 
      Да, если хотите книгу одним из первых — вышлите матери 12 фр. по адресу:
 
      Mme Nina Gronsky
 
      14, Cit? Falgui?re Paris.
 
      15 me
 
      Ряд его и ее друзей вносят сейчас, чтобы помочь оплатить типографию. А Вам корысть — пол?чите до официального выхода. Экземпляров — всего — 300.
 
      Там есть посвящение и мне, которого он мне никогда не прочел.
 
      _______
 
      А вот — случайно сохранившиеся записи, в ответ на предыдущее письмо (я его не очень помню, м. б. вспомните — Вы) — тогда — Гронский занял всё место — в дело не пошедшие.
 
      Просто — списываю:
 
      «Уразумевать» нечего, ибо вещь — чисто внешняя. Психея — не этап (физический), это — сборник, т. е. собранные стихи, написанные в разное время (от 1916 г. до 1920 г., а м. б. и позже), если хотите — избранные стихи, выбранные по примете романтики: чистой душевности. Все мои книги — хронологические этапы: чт? в жизни — то в тетради, чт? в тетради — то в книге. (В жизни, читай: в мне данного дня.) А Психея — отбор, поэтому не этап: не часть пути, а, если хотите, вечное сопутствие.
 
      Психея частично входит в Версты I, в Версты II (никогда не вышедшие), в Ремесло. Психеи — как книги — нет. Последовательность: Вечерний Альбом (1910 г.). Волшебный Фонарь (1912 г.). Юношеские стихи (неизданные: 1912–1916 г.). Версты I (изданные частично в советском сборничке того же имени: моем сборничке), — 1916 г., — Версты II (неизданные: 1916 г.-1921 г.). Ремесло (1921 г.), После России (1921 г.-1925 г.; кажется). После 1925 г. не издано ничего. Ясно? Это — мои этапы: мои тетради. А Психея — из разных тетрадей, т. е. разных лет. Психею, как всё, что написала — очень люблю. Вот уже н?:
 
      — Я вас не писал никогда!
 
      Не люблю только привередливости, внюхивания, предпочтения одного в ущерб другому. Скажем, не люблю Психею в известных руках: самих рук не люблю!
 
      ________
 
      По поводу чувства (NB! наивный вопрос: есть ли у меня чувства) — чувство у меня всегда было умное, т. е. зрячее, поэтому всю жизнь упрёки: Вы не чувствуете, Вы — рассуждаете.
 
      Если чувство есть слепость — я никогда не чувствовала.
 
      (Das Gef?hl seiner Jugend ist schon ?bersinnliche Jugend. ) Все мои Gef?hle были — ?bersinnlich, потому-то они и были — Gef?hle.
 
      A Sinne — их кажется, 5, нет — 6 (Orientierungssinn ). Единственно-острое (до болезненности — СЛУХ. Зрение — никакое (никогда бы не взяли в солдаты), осязание — среднее (обоняние впрочем — исключительное, но оно так сразу становится душевным состоянием, что его никогда отдельно не ощущала) — пошла спрашивать Мура, какое пятое: деловито высунул язык, итак, вкус — самый непритязательный. И — минус — чувства места: идиотизм на мест?а: чувство контрнаправления.
 
      И основное — над всеми и под всеми — чувство КОНТР — чисто-физическое: наступательное — на пространство и человека, когда он в количестве. Отсюда — мое пешеходчество и полное одиночество: передо мной всё отступает.
 
      ________
 
      … «Чувств» много в После России, почти сплошь. Если это не чувства, то у меня их — нет.
 
      ________
 
      «По-русски трудно мыслить». — По-русски (по-всячески) ЧУДНО мыслить. Были бы косточки, а мясо вырастет.
 
      ________
 
      О кубизме ничего не знаю: мне пришлось бы не говорить, а слушать.
 
      ________
 
      Стихи двух родов, — и не двух: больше. Есть чистая лирика, есть гражданские страсти (1917 г. — 1920 г. — Царская семья — Перекоп (заграница). есть ПЕСНЯ, ЧЕГО — НЕТ???
 
      ________
 
      Неудача в М?лодце и Переулочках??? Здесь придется воззвать — к большинству голосов моего читательского меньшинства (+ мой голос: большой, большинство моих голосов, ибо я — не забывайте — довоенная Россия по составу народонаселения!).
 
      Переулочки (Вы этого не знали?) — история последнего обольщения (душою: в просторечии: высотою).
 
      Если Вы не любите этих вещей — Вы просто чужды русской народной стихии. Народной стихии. Стихии.
 
      (С. Маковский (оцените эпоху: Аполлон, Золотое Руно, Весы, примат Петербурга) мне — обо мне, в 1924 г. — Это не всегда стихи, но это всегда — стихия!)
 
      Русская стихия во мне обескровлена? обездушена?
 
      NB! Стр<аница> 7.
 
      О М?лодце только один отзыв: — Живой огонь! — Чт? это? Революция? Любовь? — так говорят самые неискушенные. Вы бы прочли отзыв Пастернака.
 
      Мне Ваш отзыв просто смешон, как если бы мне сказали: — Такая брюнетка, как Вы.
 
      До того — не по адресу!
 
      ________
 
      А «греческим» Вы обольщены из-за Вашего тяжкомыслия, — думия (у Вас Schwerblut и, вообще, Geist der Schwere, это не плохо — я только отмечаю…)
 
      Вам труднее понять непосредственное.
 
      ________
 
      «Народный элемент»? Я сама народ, и никакого народа кроме себя — не знала, даже русской няни у меня не было (были — немки, француженки, и часть детства — к отрочеству — прошла за границей) — и в русской деревне я не жила — никогда. В русской природе — да. И отец — владимирский: из старого (непрерывного и нспрервавшегося) священнического рода: дремучего. Мы, по отцу с Бальмонтом — земляки.
 
      ________
 
      Лучшая вещь Гронского — Белла-Донна. Вещь его 18–19—20-летия: когда дружил со мной. О его книге я бы написать не взялась: всё было дано в Белла-Донне, и всё дальнейшее — постепенное отбирание этого всего. «Муза Горных Стран» — просто скучна. После меня он впал в церковность, а от священников — какие стихи?? У Гронского одна вещь: Белла-Донна. (Впрочем, Спинозы — я не знаю. Есть кажется еще одна моя (т. е. сильная — и в мои времена) — о летчике. Отец мне читал отрывки. Но увидите, что Б<елла>-Д<онна> окажется — лучшей.)
 
      Слух — без ушей, взгляд — без очей.
 
      (Н. Г.)
 
      ________
 
      Жатвы — без рук, клятвы — без губ.
 
      (МЦ. — те самые Переулочки)
 
      и еще, в 1 ч<асти> Тезея — Ариадне, — сейчас словами не помню, но то же самое.
 
      Когда вещь сильна, она еще не переимчивость, а — преемственность.