еще хуже — целиком под её владычеством: куриным (оцените созвучие! а это — т?к). До замужества она что-то любила (природу, немецкие книги, стихи, меня), выйдя замуж (первым браком) стала любить — его, а сейчас — любит только себя, то есть: только-всего. А он — любит её (которая — ничто, но — властное и самоутверждающееся ничто). Когда Наташа была маленькая, она часами рассказывала — всем и каждому — про её (она заикается) «какашки» (к?-к?-к?-кашки!), и — изредка — про кашки (рисовая и манная). Безумно — обидчива — предупреждаю: любит визиты, туалеты, всё «светское» и — это уже мания — никто ей этих визитов в туалетах — не отдает, и она об этом — часами. Страшно мелка — во всем! С другой бы женой он стал бы — мог бы стать — настоящим человеком, ибо основное — grandezza — есть, не хватает культуры, а это — наживное, а эта его утопит в болоте — индефризаблей, сервизов, труа-к?ров и «новинок» (читает только «новинки» — ее слово). Дикая мещанка. А отец — замечательный. А мать — святая. Но так как она кусок моей молодости (познакомилась в 1922 г., в чудной чешской деревне) — кусок моей Поэмы Горы — и так как она когда-то очень трогательно и действенно меня — любила — я ее всё-таки немножко люблю, хотя сейчас любить — совершенно нечего: н?кого.
 
      Она очень ревнива (хотя любит — он) et le couve. Ревность к благополучию, к<оторо>го у нее не было ни дома, ни с первым мужем.
 
      Умоляю это письмо или уничтожить — или хорошенько спрятать. Была бы катастрофа.
 
      _______
 
      Итак — ждите весточки, уже скорой. Как жаль, что от Вас до меня — такая даль! Что бы нашим океанам — сблизиться?!
 
      Но т? даль — от Вас до Люсьена — посерьезней: нет, от Люсьена — до Вас, ибо это даль между слабостью и силой. Ну, будем надеяться… Больно, конечно, знаю это по своей легкой боли — когда не отвечали…
 
      Работайте — ходите — живите — а время сделает своё. (От меня до Petite Sainte Th?r?se — рукой подать. Приехали бы — пошли бы вместе.)
 
      Целую и люблю.
 
      М.
 
      <Приписка на полях:>
 
      Ради Бога, уберегите письмо от глаз!!
 
      Сроки мои еще совершенно не известны: не раньше 15-го сент<ября>, а м. б. и позже. Увидимся?
 
      18-го августа 1938 г., четверг
 
      Dives-sur-Mer (Calvados) 8, rue du Nord
 
      Дорогая Ариадна! Правда — дивное имя? Был у меня когда-то — ровно 20 лет назад! — такой стих (кончавший стихотворение):
 
      …Над разбитым Игорем плачет Див
 
      (Див — неведомое существо из Песни о Полку Игореве, думаю — полу-птица, полу-душа…)
 
      Наш Dives — полу-Guillaume-le-Conqu?rant, полу-рабочий поселок, с одним домом во всю улицу и под разными нумерами (казенные квартиры для заводских рабочих).
 
      У нас с Муром большая светлая комната — в ней и готовлю — но мыться в ней нельзя: ничего нет: нужно — в кухне, а в кухне — всё семейство: отец, мать и четверо детей. Я нынче попросила хозяина выйти, он вышел — и тотчас же вошел, а я мыла ноги, более или менее в рубашке, он — ничего, ну и я — ничего. Мне показалось: он — не того, а он оказался: Ni-ki-t?: т?к его позвала хозяйка — и оказался — русским, русским отцом четырех нормандских детей, ни звука не знающих по-русски: за глаза старшего мальчика: непомерные, карие, жаровые (зачем ему такие?!) — душу бы отдала.
 
      Море — верста ходу. Пляж — как все: слишком много народу и веселья: море на свой берег — непохоже. Мур с упоением играет с рабочим народом (малолетним, мужского пола) — и немножко отошел от своих газет. — Ехали через Lisieux, видели уж-жасный!! мавританский собор, думающий почтить память Св. Терезы, но и другое видели — монастырь, в глубине города, тот о котором она — сорок лет назад: — C’est le froid qui m’a tu?e.
 
      Городок гористый, прелестный.
 
      ________
 
      Думаю пробыть здесь три недели, так что — надеюсь! — еще увидимся. Но этот раз будет — последний раз (О Боже, Боже, Боже! чт? я делаю?!)
 
      Пишите. Это последний срок для родных голосов. Потом (как в моей Повести о Сонечке) началось молчание.
 
      _______
 
      Получили ли мое предотъездное письмо, где я писала Вам о наших общих знакомых? Как Вам нравится (или не нравится) — девочка?
 
      Между прочим, механическая страсть к стихам — как у матери.
 
      — Ах, Люсьен, Люсьен! Всё понимающий и ничего не могущий. А не сделать ли ему переливание крови (Вашей)? Обнимаю и жду весточки.
 
      МЦ.
 
      3-го сентября 1938 г., суббота
 
      Dives-sur-Mer (Calvados)
 
      8, Rue du Nord
 
      Дорогая Ариадна!
 
      Пишу Вам уже на Париж, ибо Вы написали: с 3-го по 10-е. Увы! неужели только по 10-е? Ибо я раньше 10-го не выеду, а м. б. даже позже. В Париже меня ждет страшный неуют и в первый же день — необходимость выписаться и прописаться, ибо я сейчас не живу нигде: комнату в Исси — конечно — оставила (т. е. — бросила), в прежнюю ли гостиницу въеду или «обоснуюсь» в Париже — еще не знаю, ничего не знаю о своем ближайшем будущем, знаю только, что такая жизнь-страшно не по мне и — думаю — ни по кому.
 
      Остающуюся неделю употреблю на окончание разных работ, забранных. Боюсь, что в Париже у меня уже досуга не будет. Сделаю — чт? смогу.
 
      Вторая часть Сонечки (моей последней большой работы здесь) — и еще ряд вещей будут для Вас оставлены у Маргариты Николаевны Лебедевой — 18 bis, Rue Denfert-Rochereau-на случай, если бы нам больше не пришлось увидеться. Постараюсь успеть переписать для Вас ту вещь, которую мы вместе с вами правили (мои «варианты») — в Булонском лесу — помните? Другая такая же вещь для Вас уже переписана. Вы сами поймете, что надо будет беречь их от всех глаз.
 
      Я давно уже не живу — потому что такая жизнь — не жизнь, а бесконечная оттяжка. Приходится жить только нынешним днем — без права на завтра: без права на мечту о нем! А я всегда, с 7-ми лет, жила — «перспективой» (мое детское слово, к<отор>ое мне представлялось в виде панорамы — тоже вещи из моего детства).
 
      А «панорамы» — никакой. И — ненавижу гостиницу, в такой жизни для меня что-то — позорное, — точно я другого не заслужила! Пусть изба (как годы было в Чехии!) — но не «chambres meubl?es»!
 
      — Ну — вот.
 
      В море купались — раз: было грязно, мягко и холодно. Но были чудные прогулки по холмам и с далёким морем, с каждым шагом обретавшим всё свое величие. Были старые фермы и старые деревья — и вечно-юная зелень с вечно-жующими коровами. И хо-зяйство — как везде и всегда. Видите: еще есть, а я уже говорю: было! Из Парижа напишу сразу — дам адрес, к<оторо>го еще нет.
 
      Обнимаю Вас и всегда помню и люблю.
 
      М.
 
      <Приписка на полях:>
 
      Если сразу ответите — Ваше письмо меня здесь еще застанет. Хочу знать про конец Вашего лета, про Люлин коклюш (я знаю этот ужас!!) — про Ваши ближайшие планы, про Вашу «панораму» — ? d?faut de la mienne…
 
      Мур еще вырос и делит свой 24-часовой досуг между Mickey и Humanit?e. В свободное от них время — велосипед. Но, несмотря на это «мне хорошо в его большой тени» (стих, кажется, Ахматовой).
 
      17-го сентября 1938 г.
 
      32, Bd Pasteur Innova-H?tel, ch<ambre> 36 Paris
 
      Дорогая Ариадна!
 
      — Правда — ирония: Innova — H?tel? Две иронии: Innova и H?tel — мне, любящей старые дома и, кажется, больше ничего — ибо в них все: и видения, и привидения, и трава сквозь щели (пола) и луна сквозь щели (крыши)… — это письмо могло быть написано сто лет назад — 1838! — оно и есть — сто лет назад — как наша дружба.
 
      А Innova-H?tel — ich schenk es denen.
 
      Большая комната и, если Мур не врет, в окне — церковь St. Germain d’Auxerrois’, а если даже врет — вообще церковь, старая, и уже в первое утро были похороны — сплошь розовые: три автомобиля розовых венков — и ни одного белого!
 
      В комнате — кроме башни с часами — бютагаз, и умывальник с горячей водою, но места для хозяйства нет — и оно всё на полу — в полной откровенности и беззащитности: от чужих глаз — и наших ног: — Мур, не наступи в кофе! Мур, ты кажется наступил в картошку!
 
      Но — полная свобода: никто не заходит и не убирает, а так как метлы нет — то всюду, постепенно — сначала мутончики, а потом — мутоны, — стада мутонов — и даже с курдюками! — а я — пастух…
 
      Пятый этаж, лифта, слава Богу, нет (безумно его боюсь, а был бы — пришлось бы ездить, наживая себе не порок, а разрыв сердца — от страха!) — ну, живем, ничего не зная и всего ожидая… Говорят (неопределенно) — через две недели, месяц, но это — разное, а кроме того — сейчас историческая единица времени — час и даже десять минут…
 
      Но так как я ничего сделать не могу — ни в своей истории, ни в общей — переписываю от руки — как древле монахи — свое самое ценное, никогда не напечатанное (три вещи) — чтобы потом вручить — Вам — с просьбой не бросать — даже во время бомбардировки…
 
      — Пишите о себе, о Люле, о Люсьене (оцените тождество начал — разницу концов!) — о многоядной — это мне страшно нравится! — Вере… Скоро пришлю Вам Мурины летние карточки, есть хорошие. Жду письмеца. Сейчас едем с Муром в Zoo de Vincennes — пока еще не ушли на «зимние квартиры»… Обнимаю.
 
      М.
 
      <Приписка на полях:>
 
      Пишите мне Efron, и Efron — здесь Zv?taieff не знают.
 
      10-го ноября 1938 г.
 
      32, Bd Pasteur
 
      Innova-H?tel, ch<ambre>
 
      36 Paris, 15me
 
      Дорогая Ариадна!
 
      Я сто лет Вам не писала, и Вы наверное думаете, что меня уже нет. Нет, я — есть, но есть только наполовину, в полном тумане своих и общих событий, дикоогорченная судьбой своей второй (а Муриной — настоящей) родины Чехии — и стольким другим!
 
      О себе не знаю ничего, когда узн?ю — будете знать Вы.
 
      Живем, пока что, с Муром в гостинице, смотрим на башню с часами (символическими! но чт? — не символ??) читаю много хороших книг, прочла: Madame Curie — par Eve Curie1 — написано лучше нельзя, но сама Eve — по некоторым пробившимся черточкам — несимпатична, прочла Le Juif S?ss (Jud S?ss — Вы наверное знаете?) Фейхтванглера, а сейчас читаю — в первый раз в жизни — полную Хижину дяди Тома, и скажу, что это — отличная книга — мужественная — и вполне современная. Все обиды — стары как мир.
 
      Мур тоже висит в воздухе, т. е. не учится, но много читает и рисует и феноменально — растет: всё мал?, из всего вырос, и я целые дни всё выпускаю и надставляю.
 
      Почти никого не видим, и к нам никто не ходит.
 
      Пишите, дорогая Ариадна, о себе. Как дети? работа? Дружбы? Люсьен? Есть ли — радость?
 
      Не собираетесь ли в Париж? Тогда — будет (у меня, во всяком случае!)
 
      Кончили ли тот большой перевод?
 
      Пишете ли стихи?
 
      Если да — пришлите.
 
      _______
 
      Это — только оклик. Жду отклика.
 
      А вдруг — мы вправду еще увидимся? У меня не было чувства последнего раза.
 
      Целую Вас и жду.
 
      МЦ.
 
      1-го и 2-го, на родственных и дружеских могилах, много думала о Вашей Буте — mit Wehmut (русского слова — нет) — вспоминала ее немецкие стихи про качели — и все то чудное время — ax!
 
      В ней жило что-то тайное и жаркое, она так крепко целовалась на прощание, точно отчаивалась — сказать. Она наверное была бы поэтом.
 
      26-го ноября 1938 г.
 
      32, Bd Pasteur Innova-H?tel, ch<ambre> — 36 Paris, 15 me
 
      Дорогая Ариадна,
 
      Т?к — не надо и так — всё равно не удастся: это не Ваше (не наше) назначение в жизни. Посмотрите на свое лицо — и прочтите. Мы с вами обречены на мужество. Вертитесь как хотите, чт?-то в Вас не захочет: захочет — по-своему. Когда мне говорят о моем «великом мужестве» — отрешенности — бесстрашии — я внутренне — а иногда и внешне — смеюсь: ведь я на всё это — обречена: хочу — не хочу, и лучше — хотеть:
 
      согласиться. Qu?lt Dich in tiefster Brust — Das harte Wort — Du musst — So macht Dich eins nur still — Das stoize Wort: ich will (Детство — Freiburg im Beisgau — мною выбранный Spruch ). Это и есть «воля к самому себе», вернее — вся пресловутая «воля к самому себе» есть только — согласие на самого себя: которого ты не выбирал — и может быть и не выбрал бы. Я всю жизнь завидовала: когда-то — простым «jeunes filles» — c женихами, слезами, придаными и т. д., потом — простым jeunes femmes — c простыми романами или даже без всяких — я всю жизнь завидовала — всем кто не я, сейчас (смешно, но это так) — особенно — Эльвире Попеско (моей любимой актрисе — из всех: не стыжусь сказать, что бегаю за ней по всем кинематографам — окраин и не окраин) и — мы с ней одного возраста — сравните, пожалуйста: чт? — общего? Ничего, кроме моей зависти — и понимания. Больше скажу — в любви — чего я над собой не делала — чтобы меня любили — как люб?ю — то есть: бессмысленно и безумно — и — было ли хоть раз?? Нет. Ни часу. J'avais beau oublier qui j’?tais (се que j’?tais!) — l’autre ne l’oubliait — jamais.
 
      Другой пример: я год не писала стихов: ни строки: совершенно спокойно, то есть: строки приходили — и уходили: находили — и уходили: я не записывала и стихов не было. (Вы же пишете и знаете, что незаписанных стихов — нет, не только не записанных, но не написанных: что это — работа, да еще — какая!) И вот — чешские события, и я месяц и даже полтора — уклоняюсь: затыкаю те уши, не хочу: опять писать и мучиться (ибо это — мучение!) хочу с утра стирать и штопать: не быть! как не была — весь год — и — так как никто их не написал и не напишет — пришлось писать — мне. Чехия этого захотела, а не я: она меня выбрала: не я — ее. И написав почувствовала, что гора — с плеч, все ее отнятные горы — с моих плеч! — Не все: остается еще гора с первым в мире радием — но у меня нет учебника, и никто не знает, как эту мою гору — зовут: одни говорят «Monts M?talliques» (Железные?), другие — отроги Riesengebirge (Крканош), для меня она — гора Кюри: Mane et Pierre Curie: ихняя. Написала в Чехию, чтобы узнать реальное имя — и вот — жду. (Что для меня Чехия — Вы отчасти знаете из моей Поэмы Горы: «Наравне с медвежьим рвом — И двенадцатью апостолами…» Пражский медвежий ров (с русскими медведями, привезенными легионерами из Сибири) — и пражские апостолы: чернокудрый Иоанн и рыжий Иуда — и еще десять — проплывающие вокруг башни — в полдень и в полночь… Но не только это — Чехия, а сколько — еще! Хотя бы — первый радий. И Гёте, приносящий с прогулки — камни… И Гол?м… И только двадцать лет свободы… )
 
      Возвращаюсь к Вам: с Вами, Ариадна, было и будет так же и то же, и начнется с нет: нет — малодушию, нет — страху, нет — косности, нет — всему, что Вам не дано — даже на подержание, даже — вприглядку. А с этими нет, с первыми нет — неизбежно придет первое да. Ведь вся моя Чехия — началась с нет, и какое получилось — да. (Для пояснения: с нет — всему, что с ней сделали!) Я почувствовала — как ни смешно — нужна защита. Не даром же вся та Прага в ночь с 20-го на 21-е сентября была — один крик: — «Нас — бросили! Нам н? от кого ждать защиты!» И вот — старая басня:
 
      Et s’il n’en reste qu’un — je serai celui-l?.
 
      И вот, французский генерал, перешедший на чешскую службу, одинокий офицер, не сдавший оружия: шесть пуль — куда попало, седьмую — в себя, несколько писателей и композиторов, Madame Joliot-Curie (вспомнила материнский радий!].) — несколько русских — бывших студентов чешского университета, плачущих, что — не удалось умереть за Чехию — и я. И это — мы. И только на такое мы — я согласна.
 
      …Ариадна, я тоже хочу спать.
 
Und schlafen m?cht ich, schlafen —
Bis meine Zeit herum!
 
      но мне не дано спать, потому что этому сну нужно, чтобы кто-то его сказал. К?к хочется спать Шамиссо — чтобы это сказать, а — не спал же: раз — сказал!
 
      …Ариадна, с начавшимися дождями и всё отступающим и отступающим отъездом — точно все корабли ушли! все поезда ушли! — я с утра до вечера одно хочу: спать, не быть. Но — ст?ит мне войти в комнату, где люди (редко, но бывает), как я — с изумлением — вижу, что все спят — кроме меня — все, думающие, что живут — и миром правят. И уже слышу свой голос: — Нет. Не так. Неверно. Неправильно. Бессмысленно. Преступно. И — Господи! до чего — не сплю!
 
      Точно я кому-то слово дала — не спать до того сна. Точно я не вправе — спать: физически спать, на постели. Когда я в детстве просыпалась — в 9 ч. — мне было стыдно, и так — всю жизнь. И сейчас, проспав случайно 8 ч. (не бывает — никогда) я — темнее тучи: точно сделала — гадость. Исключение — сны. Когда я вижу сны, т. е. — когда я их помню — я — горжусь, как никогда не гордилась в день окончания двухтысячестр?чной вещи, — потому что сон — без моего участия, сам, данный, мне под?ренный, чье-то внимание, доказательство, что чего-то — всё-таки — ст?ю…
 
…Чтобы закончить:
Всю жизнь хотел я быть как все,
Но мир — в своей красе —
Не слушал моего нытья
И быть хотел — как я
 
      (Борис Пастернак).
 
      — т. е. непрерывно мне доказывал — и навязывал — мое высокое назначение, в котором я — ни при чем.
 
      Пишу Вам всё это — потому что Вы такая же как я. Не говорите нет. Да.
 
      Ваше нынешнее состояние — естественно. Вы остались с полными руками, когда хотели — чтобы и рук не осталось! — Бывает — Со мной было — всю жизнь. Разгадка в том, что — чтобы принять нужно неменьшую полноту — и силу — чем дать. Иди Вы к человеку с пустыми (просящими) руками — как все — как все женщины — Ваша пустота была бы принята. Только боги не боятся даров. Встретьте — бога.
 
      Вы узн?ете его по неизбывной пустоте его приемлющих рук: по неизбывности его голода — на дар: сердечный жар. Бог есть — пожирающий. Сыты — только люди. Ваш Люсьен (как все мои Люсьены — их много — это — порода!) Вас — нас — обманули мнимыми голодом и жаждой: Аидовым теням нужна была лишь капля живой крови: мы несли — всю свою!
 
      Но нас с вами, Ариадна, узнают — по неизбывности дара, который кончается (ли?) — только с жизнью. Поэтому — Люсьены кончаются, мы — нет. Не ставьте себя с ним рядом: Вы — не он: Вы — его обратное. Поставьте его перед собой — как камень преткновения — о который Вы только — (еще лишний раз!) преткнулись — на пути своего дара — богам. Любите его, конечно, но как это конечно похоже на кончено, не потому что (и т. д. и — много так далее), а потому что Вы — Вы, а не Ваша улыбчивая соседка по квартире, к<отор>ая дала бы ему — как раз в меру — своей скудости и его немощи.
 
      Простите за резкость! Меня такие привидения — замучили, и всё-таки я их предпочитаю всем «реальным и нормальным».
 
      не окончено и не отослано
 
      МЦ
 
      16-го января 1939 г.
 
      Paris, 15me 32, Bd Pasteur, H?tel Innova, ch<ambre> 36
 
      С Новым Годом, дорогая Ариадна! Все поджидала от Вас весточки и начинаю серьезно тревожиться — почему молчите? Неужели — т?к плохо? Не забудьте, что скоро — весна, что день уже вырос на 20 минут, что скоро снимете — теплое и наденете — свежее (я всегда лечусь — такими вещами: зализываюсь!) — что вдруг — неожиданно — Вы приедете в Париж и мы снова окажемся с вами в каком-нибудь саду, на какой-нибудь скамейке — только нас и ждавшей… А может быть даже поедем в какой-нибудь спящий городок — с чудным названием вроде Mantes и с единственным событием: собором. А м. б. — просто в Версаль (где я не была — годы: не с кем! ни с кем не хочется) где встанем наверху большой лестницы, по которой спустимся к воде, на мое любимое (совсем не версальское!) бревно.
 
      У меня нет ни одной настоящей дружбы-есть хорошие отношения — а Вы знаете как это вяло и мало.
 
      Единственная фабула моей жизни (кроме книг) — кинематограф. Видели ли Вы — La femme du boulanger с Raimu и целой деревней — невинных сердцем? Для меня сама деревня — её стены и улички и ворота — была бы фабулой, и я всегда удивляюсь, когда люди ищут — другой. Но для верности скажем — т?к: сосну я любила с такой же страстью, как другие человека, человека — avec le m?me d?tachement, как другие — сосну. И сосна всегда была довольна, человек — никогда.
 
      Жду непременно и скоро от Вас письма — а то чувство, что пишу в пустоту. Я писала Вам последняя — большое письмо со всем, что я знаю об этой роковой породе. Писала — как себе: то, что всю жизнь себе говорила.
 
      Если не читали — прочтите Rosamond Lehmann — Poussi?re (Dusty Answer) — она о нас — я них. Очень прошу! (Poussi?re — из<дательст>во Feux Crois?s).
 
      До свидания! Обижусь, если не откликнитесь. Обнимаю Вас и детей.
 
      МЦ.
 
      18-го марта 1939 г., суббота
 
      Paris, 15me
 
      32, Bd Pasteur,
 
      Hotel Innova, ch<ambre> 36
 
      Дорогая Ариадна,
 
      Всё дошло — и большое письмо, и недавнее маленькое — и прелестные летящие Качели!
 
      Бесконечно радуюсь Вашему приезду (тьфу, тьфу, не сглазить!) — если будет. Дай Бог, чтобы были хорошие дни — Вы у меня связаны с летом, даже весной: первой травой. Ариадна, непременно поедем в Версаль, в Трианоны, в тот — заросший и бедноватый, где еще живы — дети: маленький мальчик и большая девочка, точно эта бедность и непосещаемость и одновременная роскошь — всего разросшегося — их — сохранила. Это — сновиденное место, нам там хорошо будет…
 
      О себе: всё то же: между небом и землей. Много читаю, пишу — мало (но никогда — вяло), вокруг — много бед — концы жизней — люди одного поколения уходят сразу — точно сговорившись.
 
      И новый удар — моя Чехия! Когда в газете вижу — Прага — дрожу с ног до головы — точно тот по мне в нее вошел. Чехия для меня не только вопрос справедливости, но моя живая любовь, сейчас — живая рана. В ней — на её холмах — вдоль её ручьев — прошла моя лучшая молодость, я ей бесконечно благодарна. В жизни я привыкла — благодарить через край — за самое малое! — заливать благодарностью, на ней — сгорать, а здесь я ничего не могу, в первый раз — ничего не могу, ничего — за всё добро. «Там, где рябина — Краше Давида-Царя…»
 
      Когда приедете, я Вам покажу своего Рыцаря — добывшего Праге герб: двухвостого льва. Я его получила — в последнюю минуту — последний снимок, к<отор>ый мне, обыскав всю Прагу, достали где-то на окраине. У меня в Праге давнишний друг — пожилая женщина, чешка, до 12-ти лет жившая в Москве, а потом жившая у лесника — деда — и с бабушкой вязавшая кружева при луне — жалели свеч… Переводчица В. Соловьева, Бердяева, лучших русских… Что с ней?? Она своей Чехией — жила… И написать нельзя. Пошлю открытку — с картинкой — и: обнимаю.
 
      А когда-то, в 1870 г., Чехия, тогда — Богемия, — протестовала против присоединения Эльзаса-Лотарингии! Одна, маленькая, съеденная Австрией — заступилась за Францию!..
 
      — Ох!—
 
      ________
 
      Милая Ариадна, счастлива, что скоро Вас увижу — у меня почти никого не осталось, всё — рассосалось, люди сначала (как упыри!) жили моим отъездом, а когда он затянулся — отпали.
 
      Но до отъезда непременно напишите мне, чтобы я наверное знала и твердо радовалась.
 
      Целую Вас и всегда люблю.
 
      МЦ.
 
      Paris, 15eme
 
      32, Bd Pasteur
 
      30-го мая 1939 г., вторник
 
      Дорогая Ариадна! Наконец нашла Ваш адрес — получили ли Вы мою недавнюю открытку по старому с «pri?re de faire suivre»? М. б. мы с Муром очень скоро уедем в деревню на всё лето, так что м. б. на этот раз не увидимся — большая просьба, к к<отор>ой отнеситесь внимательно, и адрес сразу перепишите в надёжное место: Вас у М. Н. Лебедевой ждет от меня пакет, который Вам всячески поручаю (тетради и письма и м. б. рукописи). Тотчас же по приезде, а лучше еще из Брюсселя напишите Маргарите Николаевне Лебедевой, когда зайдете за моим пакетом, она дома к вечеру, так лучше — к 7 ч. веч<ера>, но непременно предупредив заранее.
 
      Адрес ее: Mme Lebedeff
 
      18 bis, rue Denfert-Rochereau
 
      Paris, 5eme (ближайшее метро — Raspail — запомните!)
 
      <Приписка на полях:>
 
      Очень старый дом, вход в ворота и сразу лестница направо, бывший монастырь. Второй эт<аж>, дверь направо, звонок на шнурке, звоните сильно. Она Вам всё передаст. Она очаровательный человек и мой большой и долголетний друг. Не потеряйте ее адреса, тотчас же перепишите, это для меня крайне важно. В пакете — все мои стихи к Чехии, Вы их еще не знаете, я их страшно (как чужие!) люблю.
 
      Хорошо бы если бы Вы на мою открытку мне ответили — молниеносно, мне было бы спокойнее. Кончаю, обнимаю, как- только что-нибудь буду знать — сообщу. А сама жду — Вашего отклика.
 
      МЦ.
 
      Р. S. (Жалко оставлять пустое место.) Стихи получила давно — спасибо за них. Найду минутку — напишу подробно. Письмо — грустное: не надо! всё впереди. Вы любите породу, а не отдельного, а они еще есть. (NВ! не «породу» как сэн-бернара или графа, а именно эту породу людей (нелюдей!)
 
      Обнимаю Вас — жалко, если на этот раз не увидимся. Пишите скорее и перепишите адрес!
 
      М.
 
      7-го июня 1939 г.
 
      Дорогая Ариадна! (Уже красным чернилом!) Маковку нельзя, п. ч. она круглая, т. е. мак?шку нельзя, возьмите — верхушку: она всегда острая. — У нас — еще хуже — пекло, знаю это по другим, но сама ничего не чувствую: нынче не ела 24 часа и все дни сплю по 4 ч. — да и то не сон, недавно заснула поперек кровати и проснулась оттого, что на голову свалилась целая вешалка с платьем (решившим, что мне — пора вставать: ее укладывать!)
 
      (Пишу вздор.)
 
      Икону отнесла к Лебедевым, надпись неожиданная — вроде слов Сивиллы — до нее нужно читать: «Всё это так чудесно вышло…», Ируся Л<ебеде>ва отнесет к Вашей маме сразу после экз<аменов>. (Я тоже держу экзамены, нет: один, но — какой!)
 
      Адрес выучила наизусть и подам голос как только смогу.
 
      Желаю Вам — счастья: того, чего никогда не желала себе. И оно — будет! Детям — здоровья и радовать маму. Обнимаю.
 
      М.
 
      Желаю Вам сына. И он — будет. (Это и будет — счастье!)
 
      Спасибо за всё. За все сады! Это и есть — висячие сады Семирамиды! Пишите стихи!
 
      Спасибо за Мура, Вы сразу его поняли.
 
      Р. S. Думайте обо мне каждый день — с 10-го по 15-ое.
 
      Буду думать о Вас в каждой зелени, на каждой воле, и всё передам — тем полям! И на новый год буду думать… Когда не буду??
 
      Не забуду.
 
      12-го июня 1939 г., понедельник
 
      Дорогая Ариадна,
 
      Нынче едем — пишу рано утром — Мур еще спит — и я разбужена самым верным из будильников — сердцем. (А настоящий уложила: чтобы не забыть. NB! Зачем мне будильники?? Так, напр<имер>, у художницы Гончаровой пылесос, на моих глазах, оброс пылью, и она его, как толстого грязного спящего змея — обходила.) — Последнее парижское утро. Прочтите в моем Перекопе (хорошо бы его отпечатать на хорошей бумаге, та — прах! только никому не давать с рук и лучше не показывать) главку — Канун, как те, уходя, в последний раз оглядывают землянку… «Осколки жития Солдатского»…
 
      — Так и я. —
 
      Пользуюсь (гнусный глагол!) ранним часом, чтобы побыть с Вами. Оставляю Вам у М. Н. Л<ебеде>вой (ее дочь Ируся обещала занести к Вашей маме) — мою икону, два старых Croix Lorraine (Et Jehanne, la bonne Lorraine qu'Anglais br?l?rent ? Rouen…) для Веры и Люли, и георгиевскую ленточку — привяжите к иконе, или заложите в Перекоп. Вам будет еще моя поэма Крысолов, но за ней зайдите к М. Н. Л<ебедевой> в первый приезд, п. ч. ее еще там нет. Непременно зайдите к М. Н. Л<ебедевой> — предупредив.
 
      Всегда знайте адрес Л<ебеде>вых (они могут через год уехать в Америку) и всегда сообщайте им все, что будете обо мне знать — им я писать наверняка не смогу. Если буду Вам писать, буду называть ее (М<аргариту> Н<иколаевну> — Маша.
 
      Едем без проводов: как Мур говорит — «ni fleurs ni couronnes», — как собаки — как грустно (и грубо) говорю я. Не позволили, но мои близкие друзья знают — и внутренне провожают.
 
      Знаю, что и Вы незримо будете нынче стоять на пристани. Пока о моем отъезде — никому. Пока сами не заговорят. Обнимаю Вас, за всё благодарю, желаю счастья.
 
      М.
 
      <Приписка на полях:>
 
      Детей обнимаю.

ТИХОНОВУ Н. С