31-го марта 1933 г.
 
      Clamart (Seine)
 
      10, Rue Lazare Carnot
 
      Милый Георгий Викторович,
 
      Большая просьба: 20-го у меня доклад — Эпос и лирика Сов<етской> России — т. е. то, что печаталось в Нов<ом> Граде + окончание, как видите — приманка сомнительная. Не можете ли Вы придти мне на выручку, т. е. сказать о сов<етской> поэзии, что угодно, но заранее дав мне название, — как бы ни было коротко то, что Вы собираетесь сказать, — чтобы мне можно было дать в газетах. На этот раз мне придется выезжать на содокладчиках, ибо вещь во-первых коротка, во-вторых частично уже напечатана, а другой у меня сейчас нету, п. ч. всю зиму писала по-французски.
 
      Но — главное — будете ли Вы в Париже 20-го апреля? — (Четверг пасхальной недели).
 
      Не пугайтесь содоклада, п. ч. прошу еще нескольких, — дело не в длительности, а в разнообразии, — если я устала от себя на эстраде, то каково же публике!
 
      Вечер, увы, термовый и даже с опозданием на 5 дней — но нельзя же читать о Маяковском как раз в первый день Пасхи!
 
      Вы чудесно выступили на <…> Жиде (почему я чуть было не написала о Блоке? М. б. в связи с Пасхой, единственно о ком бы, и т. д.), т. е. сказали как раз то, что сказала бы я. Иного мерила, увы, у нас нету!
 
      Зачеркнуто.
 
      А каков Мережковский с chien и parfum??. Слава Богу, что Вайан, по глупости, не понял. КАКОЙ ПОШЛЯК! БЕДНЫЙ ЖИД!
 
      До свидания! Жду ответа. Если да — не забудьте сказать — о чем.
 
      МЦ.
 
      <Приписка на полях:>
 
      Будете отвечать — дайте мне пожалуйста свой адрес: противно писать в пустоту: на газету.

      12-го июля 1933 г.
 
      Clamart (Seine)
 
      10, Rue Lazare Carnot
 
      Милый Владислав Фелицианович,
 
      — Не удивляйтесь —
 
      Только что получила от Руднева письмо с следующей опаской: — в моей вещи о Максе Волошине я даю его рассказ о поэтессе Марии Паппер и, между прочим, о ее Вас посещении. Всего несколько строк: как поэтесса всё читает, а Вы всё слушаете. Вы даны очень милым и живым, всё сочувствие на Вашей стороне (верьте моему такту и esprit de corps: я настоящих поэтов никогда не выдаю, и, если ругаю — бывает! — то знаю, кому: никогда не низшим). Словом, десятистрочная сценка, кончающаяся Вашим скачком: «простите, мне надо идти, ко мне сейчас придет приятель, и меня ждет издатель…» А через неделю — сидит поэт, пишет стихи — нечаянный взгляд в окно: а в окне — за окном — огромные мужские калоши, из калош шейка, на шейке головка… И тут обрывается.
 
      Вы — явно dans le beau role: серьезного и воспитанного человека, которому мешает монстр. Весь рассказ (как он и был) от имени Макса Волошина.
 
      И вот Руднев, которого научил Вишняк, убежденный, что все поэты «немножко не того», опасается, как бы Совр<еменным> Запискам от Вас — за МОЙ рассказ!!! — не нагорело. (NB! Авторской ответственности они (Записки) совершенно не признают.)
 
      — Как быть? — пишет Руднев. Заменить Ходасевича — вымышленным именем? Вовсе выбросить сценку? Спрашивать разрешения у Ходасевича — что-то глупо…
 
      А я нахожу — вовсе нет. И вот, спрашиваю. Если Вы меня знаете, Вы бояться не будете. Если забыли — напоминаю. Если же, и зная, несогласны — напишу вместо Вас просто: ПОЭТ, хотя, конечно, прелести и живости убудет.
 
      Пишу Вам для окончательной очистки совести. Вы, конечно, можете мне ответить, что никакой Марии Паппер не помните, но она наверное у Вас была, ибо она — собирательное.
 
      До свидания, ОЧЕНЬ прошу Вас отозваться сразу, ибо должна вернуть корректуру.
 
      Всего доброго
 
      М. Цветаева.
 
«Я великого, нежданного,
Невозможного прошу.
И одной струей желанного
Вечный мрамор орошу»
 
      (Мария Паппер. — Парус. — 1911 г.). — вот, чем она Вас зачитывала —
 
      19-го июля 1933 г.
 
      Clamart (Seme)
 
      10, Rue Lazare Carnot
 
      Милый Владислав Фелицианович,
 
      Помириться со мной еще легче, чем поссориться. Нашей ссоры совершенно не помню, да, по-моему, нашей и не было, ссорился кто-то — и даже что-то — возле нас, а оказались поссорившимися — и даже посс?ренными — мы.
 
      Вообще — вздор. Я за одного настоящего поэта, даже за половинку (или как <в> Чехии говорили: осьминку) его, если бы это целое делилось! — отдам сотню настоящих не-поэтов.
 
      Итак —
 
      ______
 
      Осенью будем соседями, потому что из-за гимназии сына переезжаем в Булонь.
 
      Как давно я не училась в гимназии! Прыжки с кровати, зевки, звонки — даже жуть берет! И главное — на сколько лет! (Он поступает в первый приготовительный.) У меня было два неотъемлемых счастья:
 
      что я больше не в гимназии и что я больше не у большевиков — и вот, одно отнимается…
 
      Итак — до октября! Тогда окликну.
 
      Паппер (Марию) перечла с величайшей, вернее — мельчайшей тщательностью и ничего не обнаружила, кроме изумительности Вашего терпения: невытравимости Вашей воспитанности.
 
      Спасибо!
 
      МЦ.
 
      15-го апреля 1934 г.
 
      Когда я, несколько лет тому назад, впервые подъезжала к Лондону, он был весь во мне — полный и цельный: сразу утренний, ночной, дождевой, с факелами, с Темзой, одновременно втекающей в море и вытекающей из него, весь Лондон с Темзой aller et retour, с лордом Байроном, Диккенсом и Оскар Уайльдом — сосуществующими, Лондон всех Карлов и Ричардов, от А до Z, весь Лондон, втиснутый в мое представление о нем, вневременное и всевременное.
 
      Когда же я приехала в Лондон, я его не узнала. Было ясное утро — но где Лондон туманов? Нужно ждать до вечера; но где Лондон факелов? В Вестминстерском аббатстве я вижу только один бок — но где оно — целиком, со всех сторон сразу?
 
      Мгновенности: места в автобусе, табачные лавки, монеты, опускаемые в отопление, случайности времяпрепровождения и собственного самочувствия, и — всюду лицо N., в моем Лондоне непредвиденного.
 
      Город на моих глазах рассыпался день за днем, час за часом рассылался на собственные камни, из которых был построен, я ничего не узнавала, всего было слишком много, и всё было четко и мелко — как близорукий, внезапно надевший очки и увидевший 3/4 лишнего.
 
      Лондон на моих глазах рассып?лся — в прах. И только когда его не стало видно, отъехав от него приблизительно на час, я вновь увидела его, он стал возникать с каждым отдаляющим от него оборотом колес — весь целиком, и полнее, и стройнее; а когда я догадалась закрыть глаза, я вновь увидела его — мой, целый, с Темзой aller et retour, с Гайд-Парком, соседствующим с Вестминстерским аббатством, с королевой Елизаветой об руку с лордом Байроном, Лондон единовременный, единоместный, Лондон вне- и всевременный.
 
      Конечно, это — налет. Останься я в нем, живи я в нем, без посещений Музеев и Аббатств, где-нибудь в норе, не глядя на него, но т?к, круг?м ощущая — он бы вошел сквозь мои поры, как я в него — сквозь его, каменные.
 
      Есть три возможности познания.
 
      Первое — под в?ками, не глядя, всё внутри, — единственное полное и верное.
 
      Второе — когда город рассыпается, не познание, а незнание, налет на чужую душу, туризм.
 
      Третье — сживанье с вещью, терпение от нее, претерпевание, незанимание ею, но проникновение ею.
 
      Так в?т — не удивляйтесь, милый В<ладислав> Ф<елицианович> — вот почему, когда Вы написали о встрече, беседе, я — задумалась.
 
      Вовсе не претендуя на «целого и полного» Вас, на это исчерпывающее и одновременно неисчерпаемое творческое знание, я все же, наедине хотя бы со звуком тех Ваших интонаций в ушах или букв Вашего письма — больше, лучше, цельнее, полнее, вернее Вас знаю, чем — сидя и говоря с Вами в кафе, в которое Вы придете из своей жизни, а я — из своей, и — того хуже: каждый из своего дня, никогда ничего общего с жизнью не имеющего.
 
      Если бы, как люди в старые времена, когда было еще время на дружбу, вернее — когда дружба считалась хлебом насущным, когда для нее должно было быть время, хотя бы четвертый час утра… итак, будем говорить просто <неразб> — если бы у этого кафе было будущее, завтрашний день, длительность, я бы сказала да (не Вам, это я не так скажу, а внутри себя!) — я бы просто перевела то общение на это, там — на здесь (хотя мне это всегда безумно трудно, я не привыкла к теснотам, а никогда в жизни такой не бывает свободы, полной и предельной, как внутри, — и не может быть)…
 
      О да, у жизни, как она ни тесна, есть своя прелесть и сила — хотя бы звук живого голоса, ряд неуловимостей, которых не вообразишь.
 
      Но т?к, туристически, налетом… Смотреть, который час (я же первая буду смотреть, только об этом и буду думать…).
 
      Для этого надо быть человеком городским, общительным, бронированным, дисциплинированным, отчасти даже коммерческим, неуязвимым всем своим равнодушием — к душам, безразличием — к лицам.
 
      Ничего этого во мне нет, а всё — обратное
 
      Этот (девятый уже!) мой Париж я вообще ни с кем не вижусь, все мои реальные отношения с людьми роковым образом (и рок этот — я, т. е. все мое — от меня) — разрушаются, вернее — рассеиваются, как дни, а последние годы — годы — я вообще ни с кем не общаюсь — само случилось, — и знаю, почему: связанность домом, отдаленность Кламара, мое отсутствие привычки к женской «теплоте» — это все ищут, а вовсе не:
 
легкий огнь, над кудрями пляшущий,
Дуновение — вдохновения…
 
      А все-таки очень хочу с Вами повидаться, хотя бы, чтобы сообщить последние сомнения редакции «Современных записок» относительно моей прозы — и вообще всякое другое… Не могли ли бы приехать ко мае — Вы, к 4-м часам. Ведь — просто! Есть № 89 трамвая, доходящий до Clamart-Fourche, а от Fourche — первая улица налево (1 минута).
 
      И есть вокзал Монпарнас с самыми обыкновенными поездами. Вот — поезда, выписаны в точности, безошибочно. Ответьте, когда и какой поезд. Встретим Вас с сыном, посидим у меня и побеседуем спокойно. Иного способа свидеться — нет.
 
      МЦ.
 
      <Май 1934 г.>
 
      Нет, надо писать стихи. Нельзя дать ни жизни, ни эмиграции, ни Вишнякам, ни «бриджам», ни всем и так далеям — этого торжества: заставить поэта обойтись без стихов, сделать из поэта — прозаика, а из прозаика — покойника.
 
      Вам (нам!) дано в руки что-то, чего мы не вправе ни выронить, ни переложить в другие руки (которых — нет).
 
      Ведь: чем меньше пишешь, тем меньше хочется, между тобой и столом встает уже вся невозможность (как между тобой и любовью, из которой ты вышел).
 
Конечно, есть пресыщение.
Но есть и истощение — от отвычки.
 
      Не отрешайтесь, не отрекайтесь, вспомните Ахматову:
 
А если я умру, то кто же
Мои стихи напишет Вам? —
 
      не Вам и даже не всем, а просто: кто — мои стихи…
 
      Никто. Никогда. Это невозвратно. Вы обкрадываете Лирику <неразб>, безглагольную, как всякое до, беспомощную, не сущую без нас, поэтов.
 
      И именно потому, что нас мало, мы не вправе…
 
      Это меня беспокоит до тоски — мысль о возможности такого рядом, почти со мной, ибо я давно перестала делить стихи на свои и чужие, поэтов — на «тебя» и «меня».
 
      Я не знаю авторства <…>
 
      <26 декабря> 1934 г.
 
      Vanves (Seine),
 
      33, Rue J. В. Potin
 
      С праздниками, дорогой В<ладислав> Ф<елицианович>!
 
      И с очередной — срочной — просьбой (завершительные строки статьи о Гронском): кто из русских поэтов умер до 30 л<ет>?
 
      Лермонтов, Веневитинов (??), Бенедиктов, Надсон, — ещё кто?
 
      Можно и XVIII в., но там, по-моему, жили поздно.
 
      А среди нас?
 
      Наверное кого-нибудь основного забываю.
 
      — Умоляю! Если можно — pneu, п. ч. надеюсь к сороковому дню (31-го).
 
      Сердечный привет Вам и О<льге> Б<орисовне>.
 
      МЦ.

      13-го марта 1937 г., суббота.
 
      Vanves (Seine), 65, Rue J. В. Potin
 
      Дорогой Владислав Фелицианович и дорогая Ольга Борисовна,
 
      Не дивитесь моему молчанию — Аля уезжает в понедельник, т. е. послезавтра, весь дом и весь день сведен с ума — завалы вещей — последние закупки и поручения, — неописуемо.
 
      Как только уедет — я ваша.
 
      Я, вообще, ваша — сейчас долго объяснять — но, чтобы было коротко: мои, это те и я — тех, которые ни нашим ни вашим. С горечью и благодарностью думала об этом вчера на свежей могиле Замятина, с этими (мысленными) словами бросила ему щепотку глины на гроб. — Почему не были?? Из писателей была только я — да и то писательница. Еще другая писательница была Даманская. Было ужасно, растравительно бедно — и людьми и цветами, — богато только глиной и ветрами — четырьмя встречными. Словом, расскажу при встрече, надеюсь скорой. Есть очень любопытный изустный рассказ — о Москве сейчас. Обнимаю и скоро окликну.
 
      МЦ.
 
      С Замятиным мы должны были встретиться третьего дня, в четверг, 11-го, у общих друзей. Сказал: — Если буду здоров.
 
      Умер 10-го, в среду, в 7 ч. утра — один. Т. е. в 7 ч. был обнаружен — мертвым.
 
      У меня за него — дикая обида.

      2-го марта 1934 г.
 
      Clamart (Seine)
 
      10, Rue Lazare Carnot
 
      Многоуважаемый Г<осподи>н Гартман,
 
      (Простите, не знаю отчества)
 
      С большой радостью и признательностью приеду к Вам в Courbevoie послушать Вас — по моему поводу, или себя, в Вашем восприятии, но сейчас болен мой сын, и, пока, неизвестно чем, и я в большой тревоге. Кроме того, я настолько им же, его учением (проводами, приводами, кормежкой, укладыванием) — всем детским жизненным укладом пришита к дому (у меня замены — нет), что никогда никуда не выбираюсь — с ним.
 
      15-го, через четверг, мы, надеюсь, увидимся на моем чтении о Белом, — подойдите, пожалуйста, в перерыве, возобновим знакомство и сговоримся.
 
      Кончаю большой просьбой распространить, по возможности, билеты между знакомыми. Цена билета 10 фр<анков>. Посылаю десять. (Десятый — Вам и жене, дружеский.) Этот вечер мой единственный ресурс, я почти не зарабатываю, и жить не на что. А теперь еще болезнь сына.
 
      Сердечный привет Вам и Вашей жене — заранее радуюсь ее пению. Если будете отвечать, сообщите, пожалуйста, свое отчество, а также имя-отчество Вашей жены. — Как хорошо, что Вы себя пишете ?., а не Ф., этого уже не делает никто — кроме меня, а Совр<еменные> Записки, сознательно, переправляют ми? на миф.
 
      До свидания!
 
      М. Цветаева
 
      8-го февраля (марта) 1937 г., понедельник
 
      Vanves (Seine)
 
      65, Rue J. В. Potin
 
      Дорогой Фома Александрович,
 
      Пока — всего два слова, ибо я на самых днях должна сдать рукопись — Мой Пушкин — около ста страниц (мелких) ВОТ ТАКИМ ПОЧЕРКОМ.
 
      Сердечное спасибо за привет! Вечер прошел из ряду вон хорошо, отлично: мы с залом были — одно, я это одно было — Пушкин.
 
      — Посылала я Вам уже или нет оттиск моих пушкинских переводов? Или только рукописную (ма-аленькую!) няню? Посылаю оттиск на авось, если уже есть — верните, пожалуйста.
 
      От того общества (романсы Римского-Корсакова) пока — ничего. Очень надеюсь. Люблю эту работу. (Всякую работу люблю, всё что можно сделать руками.)
 
      До свидания. Очень огорчена болезнью Вашей жены, и Вашим самочувствием.
 
      Как только освобожусь — напишу еще. У меня в жизни разные важные события. Очень хочу с Вами встретиться.
 
      Еще раз — спасибо.
 
      МЦ.
 
      <Приписки на полях:>
 
      Вы — милый, внимательный, на старинный лад — друг.
 
      Р. S. Эпиграф к Вашему местожительству:
 
      Февраль — кривые дороги (Народная примета, даже — календарная).
 
      Второе Р. S. Нашла гениальную вещь из еврейской (ма-аленькой!) жизни в Голландии, написанную двумя голландцами, из которых один (и главный) явно — голландка. При встрече дам прочесть. Лучше нельзя и нет.
 
      Третье Р. S. А нос у Вас (нас) не еврейский, а древнегерманский.

      23-го мая <1934>, среда
 
      Clamart (Seine)
 
      10, Rue Lazare Carnot
 
      Милый Михаил Львович,
 
      Умоляю о корректуре, верну в день получения, сама завезу куда надо.
 
      Очень грязная рукопись, — правила до последней минуты, много вставок, перечерков, — непременно напутают. И очень важно расположение двух последних строк <…> т. е. чтобы подпись посредине, а не сбоку, п. ч. она часть текста, сами увидите.
 
      У-МО — ЛЯ — Ю! (корректуру). Если надо — приеду сама, куда скажете. В Clamart ходят pneu.
 
      Сердечный привет.
 
      МЦ.

      24-го окт<ября> 1934 г.
 
      Vanves (Seine)
 
      33, Rue Jean Baptiste Potin
 
      Милый Александр Абрамович,
 
      Посылаю Вам два редакционных билета на мое чтение 1-го, и очень рада буду, если Вы придете. — Рассказ из детской жизни.
 
      Мы очень давно с Вами не видались и без Вас мне в Посл<едних> Нов<остях> — не везет: Демидову я не пришлась.
 
      Я всем говорю: вот если Поляков мне скажет, что моя вещь не подходит — я поверю, и не обижусь, и принесу другую, п. ч. я ему верю, и как редактору, и как человеку… А когда…
 
      Да! А раз я это всем говорю, то справедливо сказать и Вам.
 
      До свидания — когда-нибудь!
 
      М. Цветаева
 
      29-го марта 1935 г., пятница
 
      Vanves (Seine)
 
      33, Rue J. В. Potin
 
      Дорогой Александр Абрамович,
 
      Не в службу, а в дружбу.
 
      Умоляю поместить прилагаемое оповещение о моем чтении памяти Н. П. Гронского в это воскресение, по возможности на видном месте. Посылаю такое же оповещение и Струвэ, на случай, если бы Вы эти дни случайно отсутствовали.
 
      П. П. Гронского не прошу, п. ч. он из деликатности (здесь — странной) поместит сына на последнем месте, а я хочу, чтобы многие прочли и пришли, потому что юноша этого — заслуживал, и потому что у меня нет возможности общаться с русским читателем иначе, как устно. (Статья эта пойдет и по-сербски, и по-чешски.)
 
      Буду очень рада, если придете.
 
      Сердечный привет и, заранее, благодарность.
 
      Марина Цветаева
 
      Пока Демидов жив — я навряд ли буду у вас печататься, а такие люди иногда до-олго живут. Пока что, он меня — выжил.
 
      Да! Предупреждаю, что буду беспокоить Вас этой же просьбой еще дважды, а м. б. и трижды (не считая этого воскресенья — в четверг, в то воскресенье и в день чтения: четверг), с небольшими вариантами.
 
      Предупреждаю — чтобы не раздражались каждый раз заново.

      29-го ноября 1934 г.
 
      Vanves (Seine)
 
      33, Rue Jean Baptiste Potin
 
      Милостивая государыня, не правда ли — у нас столько же душ сколько языков, на которых мы пишем? Вам пишет мое французское я.
 
      Я Вам бесконечно признательна за Ваше письмо. Что такое признательность? Дать знать о своей радости, радоваться перед ним, перед тем (от кого происходит нам эта радость). Вот я радуюсь перед Вами — и в этом вся моя признательность. Я никогда не знала и не принимала Другой.
 
      Не могли бы ли Вы поменять субботу на воскресенье? Сын мой выходит из класса только в 4 ч., так что мы могли бы поспеть только на поезд в 5 ч. 30 и я боюсь, что нам останется мало времени для обсуждения (потому что таковое будет! ведь мы очень упрямы, моя рукопись и я, — пожалуй ослицы, чем любое другое животное. Пегаз удвоенный и подкрепленный ослом… Увы, увы, я Вас предупреждаю заранее!)
 
      Итак, жду Вашего ответа.
 
      Если воскресенье не подходит, мы приедем в субботу с поездом в 5 ч. 30. Как это любезно и даже гениально с Вашей стороны, что вы хотите прийти на вокзал. У меня совершенно неправильное чувство ориентации (нет: чувство совершенно неправильной или исковерканной ориентации, это не то же самое) и я никогда ничего не нахожу, я нахожу всегда обратное тому, что ищу, и моя забота всегда была и всегда будет дойти: не до душ людей, а до их двери.
 
      Я не шучу, это очень серьезно: какое-то топографическое идиотство и рок.
 
      Мой сын обожает передвижения и новые знакомства. Вы ему доставляете большую радость.
 
      До свидания, и спасибо!
 
      М. Цветаева
 
      Есть ли поезд в 2 ч. 30 — в воскресенье? (Если воскресенье Вам подходит.) Тогда, мы им и приедем.
 
      Простите мне безобразие конверта: не имею другого. Как и «красоту» бумаги.
 
      17-го декабря 1934 г., понедельник
 
      33, Rue J. В. Potin, Vanves
 
      Вы чрезвычайно милы и добры, что не рассердились на мое длинное и полное молчание, непонятное и такое непохожее на меня.
 
      Я потеряла молодого друга — трагически — он любил меня первую, а я его — последним (тому шесть лет).
 
      И вот все заново переживаю. Действенно, душой действия (не «человеком») разбираю, раскладываю, перечитываю его письма и мои — уцелевшую переписку, он хранил даже мою последнюю записку карандашом двухлетней давности, я в ней о чем-то запрашивала. (Мы с ним не общались целых четыре года.)
 
      Это раскололо мне сердце, я ведь думала, что он меня совершенно забыл.
 
      — Итак, простите.
 
      Почти все свое свободное время (??) я провожу с его родителями, такими разными и которым, что я могу дать? Я не могу вернуть им их сына.
 
      Вчера я была на кладбище с его матерью: деревья входят в него свободно, это вход в лес, в (наш!) Медонский лес.
 
      Как оттуда уходить, оставлять его одного в холоде и в ночной тьме, — в глине?
 
      Ему было 25 лет, когда он умер; 18 — когда он меня (я его) любил(а);
 
      16 — когда я с ним познакомилась.
 
      — И вот. —
 
      Еще раз простите. Я много о Вас думала, и не знаю, на глубине самой себя (там, где уже нет «формы»), я все же была в Вас уверена.
 
      Я ничего не сделала для своей рукописи — своих рукописей, но сегодня поеду в город и постараюсь найти кого-нибудь, чтобы их переписать (на машинке: ненавижу слово «перестукать», как звук, как вещь).
 
      Я Вам скоро снова напишу.
 
      Простите меня!
 
      МЦ.
 
      У меня хороший рождественский подарок для Ваших дочерей, я Вам его дам, когда мы снова увидимся, надеюсь скоро. Хотите ли, можете ли приехать в четверг, в этот четверг, к пяти? Жду ответа.
 
      <Приписка на полях:>
 
      Садитесь в Кламарский поезд на вокзале Montparnasse.
 
      Монпарнас
 
      Кламар
 
      4.31
 
      4.43
 
      4.50
 
      5.01
 
      5.10
 
      5.17
 
      Скажите, каким поездом поедете. Я приду на вокзал. Это совсем близко, но найти нелегко, так как это Vanves.
 
      Я Вас жду.
 
      33, Rue Jean Baptiste Potin 7-го января 1935 г.
 
      (с цифрой 5 я продолжаю ошибаться!)
 
      Vanves (Seine)
 
      Милостивая государыня,
 
      Мы не смогли приехать, ибо должны были нанести традиционный визит, полу-русский, полу-французский, скажем франко-русский, с тем оттенком лицемерия, заключенным в этом политическом слове. Была там очень старая дама, несколько дам менее старых и довольно молодой господин — все из высшей знати; забыла маленького мальчика, который с первого взгляда различал госпожой от не-госпожей для целования руки (в девять лет!) — словом, все было абсолютно ложным, начиная от маленького поцелуйщика вплоть до бутербродов, сделанных для глаза. Мур на все смотрел глазами судьи.
 
      Подумайте, как мы пожалели — вспомнили, он и я, о Вашем доме с настоящими детьми и настоящей симпатией! (Самая старая дама была особенно страшна своей усиленной любезностью!)
 
      Я буду очень счастлива Вас снова увидеть в субботу, но Вы наверняка будете заняты ужином или «возле-ужина», а я уверена, что не помню маршрута, потому пришлите мне пожалуйста подробный план с названиями улиц и поворотов, чтобы я могла Вас найти одна. Но главное — название улиц, чтобы у меня была какая-то уверенность в руках.
 
      С каким поездом ехать, чтобы быть у Вас вовремя?
 
      Я привезу переписанную прозу.
 
      Итак, до субботы, и спасибо. Жду плана.
 
      МЦ.
 
      Выйдя из вокзала, я должна спрашивать Vaucresson или Garches?
 
      Пятница <около 10-го января 1935>
 
      Спасибо и до завтра (субботы) на вокзале в указанный час. Мур еще ничего не знает, так как за 24 часа вперед он будет бояться, что опоздает.
 
      Я очень радуюсь, что Вас всех снова увижу.
 
      МЦ.
 
      13-го февраля 1935 г., среда
 
      Vanves (Seine)
 
      33, Rue Jean Baptists Potin
 
      Милостивая государыня,
 
      Хотите ли в воскресенье, 17-го февраля? (Это воскресенье?)
 
      Я очень счастлива, что имела от Вас известия, я уже думала, что Вы нас забыли. Вы могли о нас подумать то же самое, я знаю, — раз я не давала никаких признаков жизни, но — видите, какое отсутствие логики! — я знала, что это не так, в то время как не могла быть столь же уверенной в Вас.
 
      Словом — все хорошо.
 
      Я также могу Вам сообщить кое-какие новости — в общем — хорошие.
 
      ________
 
      Маленькое предложение. Я нахожусь в крайней нужде и хотела бы реализовать книгу — сочинение — которую получила вторично, и вот — как. У меня есть друг в Чехословакии — одна старая очаровательная чешская дама, которая мне присылает каждое Рождество в подарок книги. И вот она прислала мне снова ту же книгу, о которой я мечтала и которую получила в прошлом году — сочинение поэта (я говорю поэт, хотя он пишет прозой) Олава Дууна — Die Juwikinger — история норвежской семьи в трех или даже четырех поколениях. Но тут важна не семья — а море, фьорд, труд, рок. Вещь самой первой силы. Написанная самими стихиями через людей. Дуун должен получить следующую нобелевскую премию.
 
      По-немецки. Красивое издание. Два тома в переплете, совершенно новые, так как не раскрытые; я продаю оба за 50 фр., цена одного тома.
 
      Я бы Вам их подарила от всего сердца, но я в такой полной нищете. Мур имеет только две пары чулок, которые я починяю (какое некрасивое слово!) каждый вечер, — только две рубашки, одну пару сапог (которые всегда сохнут перед часто негорящей печкой) — а вот и уголь кончается.
 
      Может быть Вы купите эту книгу для Вашего мужа, — это будет чудный подарок. Если Вы сейчас не при деньгах, то я временно удовлетворюсь половиной суммы (25 фр. — что составит мне два мешка «булетов» (спрессированного угля). (Море, превращенное в огонь!)
 
      До свидания, — до воскресенья: Я приеду с Муром и с моим товаром. Если он Вам не подходит — просто о нем не говорите.
 
      Я Вас обнимаю, а Мур передает привет Вашим дочкам, которым он в конце концов простит их «женственность» — чтобы не произнести безобразное слово: пол.
 
      МЦ.
 
      Мы поедем с поездом в 2 ч. 30. Мы: Мур, все живые герои и фантомы «Juwikinger» — и я. Поезд будет перегружен.