27-го мая 1928 г.
 
      Meudon (S. et О.)
 
      2, Avenue Jeanne d'Arc
 
      Дорогая Татьяна Львовна!
 
      Мне очень стыдно, что мое первое письмо к Вам — просьба, а именно: не помогли бы Вы мне распространить билеты на мой вечер стихов — 17-го июня. Цена билета minimum 25 фр., больше — лучше. Посылаю 5. Шестой — приложение Вам и дочке.
 
      Очень хочу побывать у Вас, боюсь помешать. Кроме того, хотелось бы видеть Вас не на людях, а более или менее одну. Возможно ли это? Если да — черкните словечко, приеду, очень хочу.
 
      Целую Вас. Еще раз — простите за просьбу.
 
      МЦветаева.
 
      Meudon (S. et О.)
 
      2, Avenue Jeanne d'Arc
 
      18-го июня 1928 г.
 
      Дорогая Татьяна Львовна,
 
      Приношу Вам сердечную благодарность за проданный билет и милую приписку. Как-нибудь буду у Ивонны и зайду поблагодарить Вас лично.
 
      А книжку послала Вам не для чтения, а просто как знак внимания и симпатии, — на стихи нужно время, знаю, что у Вас его нет. Целую Вас, привет дочери.
 
      МЦветаева.

      3-го декабря 1928 г.
 
      Meudon (S. et О.)
 
      2, A venue Jeanne d'Arc
 
      Дорогой Маяковский!
 
      Знаете чем кончилось мое приветствование Вас в «Евразии»?1 Изъятием меня из «Последних новостей», единственной газеты, где меня печатали — да и то стихи 10–12 лет назад! (NB! Последние новости!)
 
      «Если бы она приветствовала только поэта-Маяковского, но она в лице его приветствует новую Россию…»
 
      Вот Вам Милюков — вот Вам я — вот Вам Вы.
 
      Оцените взрывчатую силу Вашего имени и сообщите означенный эпизод Пастернаку и кому еще найдете нужным. Можете и огласить.
 
      До свидания! Люблю Вас.
 
      Марина Цветаева.

      <Начало января 1929 г.>
 
      С Новым Годом, дорогая Наталья Сергеевна! Хочу, чтоб он прошел под знаком дружбы с Вами. О, не бойтесь! — это Вам — ни Вашему делу, ни Вашему времени — ничем не грозит. На первое место ставлю чужой труд, на второе — свой, на третье — труд совместный, который и есть дружба.
 
      — Столько надо Вам сказать. —
 
      Писать о Вас начала, боюсь, будет не статья, а целая книжка… только — кто напечатает?..
 
      Просьба: когда я у Вас попрошу — дайте мне час: с глазу на глаз. Хочу, среди другого, попытку эмоциональной духовной биографии; много о Вас знаю, но есть вещи, которые знаете только Вы, они и нужны. Из породы той песенки о «не вернется опять», такие факты.
 
      Написаны пока: улица, лестница, мастерская. Еще ни Вас, ни картин. Вы в глубинах мастерской, до которых еще не дошла. Пока за Вас говорят вещи. А я говорю Вам — любопытная вещь будет.
 
      А вот два стиха о Наталье Гончаровой — той, 17-го года, встреча готовилась издалека.
 
      А вот еще платок, которые носят паломники, настоящий, оттуда, по-моему — Вам в масть.
 
      Люблю Вас и целую Вас.
 
      МЦ.

      12-го мая 1929 г.
 
      Meudon (S. el О.)
 
      2, Avenue Jeanne d'Arc
 
      Милый Владимир Соломонович,
 
      На этот раз с просьбой о билетах — к Вам (всегда просила Вашего папу).
 
      25-го мой вечер, вступительное слово о русской поэзии читаете Вы (читаете?) потом я — et tout ce qui s'en suit, в частности — отрывки из Перекопа, большой поэмы.
 
      Цена билета 25 фр<анков>, посылаю 5.
 
      Всего лучшего, позвоните по тел<ефону> Clamart 411 и вызовите Сергея Яковлевича Эфрона и сговоритесь с ним, нам необходимо повидаться.
 
      М Цветаева.
 
      14-го мая 1929 г.
 
      Meudon (S. et О.)
 
      2, Av<enue> Jeanne d'Arc
 
      Милый Владимир Соломонович,
 
      Есть слух, что Вы на днях уезжаете из города. Известите меня тотчас же, читаете ли Вы на моем вечере или нет, и можно ли наверняка на Вас рассчитывать. До вечера 10 дней, а от Вас до сих пор ни слова. Мне нужно знать.
 
      Жду Вашего ответа. Всего лучшего.
 
      МЦветаева.

      28-го мая 1929 г.
 
      Meudon (S. et О.)
 
      2, Av<enue> Jeanne d'Arc
 
      Сердечное спасибо, дорогой Александр Иванович!
 
      Посылая Вам билеты, я вовсе не надеялась на устройство всех, и присланное Вами — подарок. Очень я жалею, что не были на вечере, меньше из-за Перекопа (восстановимого), чем из-за любопытного состава зала, соединившего на час все крайности эмиграции. (Дольше часу это бы не продержалось!)
 
      А Вы не забыли моих дроздовцев? Думаю выехать около 15-го, кажется в окрестности Гренобля, откуда жду ответа. — А каковы Ваши планы? В<ера> А<лександровна> получила новый купальный халат, и море предрешено.
 
      Еще раз горячее спасибо за участие, — каждый проданный билет — толчок вдоль рельс! (Перевод вечеровых билетов на железнодорожные.)
 
      Сердечный привет.
 
      МЦветаева.

      2-го апреля 1930 г.
 
      Meudon (S. et О.)
 
      2, Avenue Jeanne d'Arc
 
      Милостивая государыня,
 
      ушедшее от нас письмо более не принадлежит нам, если даже тот, к кому оно ушло, тоже принадлежит к ушедшим.
 
      Мои письма к Р<айнеру> М<ария> Р<ильке> принадлежат ему — кого все слушали и кому ничего не принадлежало. Мои письма к Р<айнеру> М<ария> Р<ильке> — это он сам, которого в жизни не было, который всегда свершается, который — будет.
 
      Поэтому, милостивая государыня, отдайте мои письма будущему, положите их рядом с другими, которые будут, — пусть лежат они пять коротких десятилетий. Если через пятьдесят лет кто-нибудь о них спросит и потянется к ним — Вы предоставите их Вашим потомкам.
 
      Так лучше.
 
      Письма Рильке, его книги с надписями и его — наверное, последнюю — Элегию я завещаю веймарскому Дому Рильке (почему не Святилищу — ведь любой дом был или станет благодаря ему святилищем?) с такой же просьбой: через 50 лет после моей смерти.
 
      Милая милостивая государыня (Вы не можете не быть милой или быть немилостивой, раз Вы близко знали Р<ильке> и по-прежнему близки к нему) — в 1927 году я напечатала в русских журналах новогоднее письмо (стихотворение) к Р<ильке> и еще одно, как бы это сказать, — Р<ильке> был моей последней Германией, как я — его последней Россией — словом — тоже письмо о его смерти между другими двумя: смертью старой девы и смертью мальчика (так уж случилось) — длинная фраза!
 
      Что до стихов — я просто не знаю, кто мог бы их перевести; по-русски я считаюсь одним из двух «самых трудных» поэтов (другой — Борис Пастернак, сын художника Леонида Пастернака, дружившего когда-то с Рильке, и, по-моему, — и не только по-моему — величайший поэт русского будущего), но другие страницы (проза, как это принято называть) вполне переводимы. Будь у меня лишь время! (Лишь время.)
 
      Милая и милостивая государыня, разрешите задать Вам один вопрос: что стало с переведенным Рильке «Словом о полку Игореве» (древнерусский памятник), о чем не раз идет речь в его письмах? Ведь это я загадала желание, чтобы он однажды перевел Слово, а спустя три года после его смерти узнаю, что перевод выполнен уже двадцать лет тому назад. — Такой вот удар в сердце. —
 
      Вероятно, Вам будет приятно знать, что через две недели после его ухода я получила от него подарок: греческую мифологию по-немецки — 1875 года (год его рождения?) — для юношества. Он, собственно, доверил это своей русской помощнице, и книга пришла, когда он ушел.
 
      Через несколько дней Вы получите французский — увы! плохой — перевод моего вступления к письмам Рильке, переложенным мной на русский. Слово «myster?» звучит по-французски иначе, чем наша русская «тайна» или Ваше немецкое «Geheimnis» (Geheimrath и conseiller priv? ). Да и сам французский холодней, светлей и раскатистей. Я исправила, где могла (то есть вычеркнула). К сожалению, вся интонация искажена: чересчур учтиво. Я пишу иначе.
 
      Марина Цветаева
 
      Ничего, ничего не знаю я о его смерти. Как ушел? Знал ли? Кто был возле него? Какое слово было последним?
 
      Только то, что в газетах.
 
      И некого мне было спросить, ни одного имени я не знала — настолько я была с ним одна.
 
      Милая милостивая государыня, если только это в Ваших силах, сообщите мне все, что знаете, — наверное. Вы знаете все, — а я даже не знаю, кто Вы.
 
      Лишь одно: Вы близки к нему.
 
      8-го июня 1930 г.
 
      Meudon (S. et О.)
 
      2, Avenue Jeanne d'Arc
 
      Милостивая государыня,
 
      всего лишь несколько слов, чтобы Вы знали: я получила Ваше славное письмо.
 
      В ближайшие дли я еду в Савойю — там должны мы были встретиться с Р< ильке>. Он спрашивал: «Когда?» Я сказала: «В комнатах я сидеть не желаю, а на улице зимой холодно, так что…» Тут он сразу же отозвался, и странно (весь он!) — писал о чем-то другом и внезапно, отрывисто:
 
      Только не надо ждать весны!
 
      Это было его последнее письмо. Я изумилась тогда: ему-то незачем так спешить, да и ради меня незачем. Что такое? — Это было то самое.
 
      Вот.
 
      Итак, в ближайшие дни уезжаю в Савойю. И, быть может, милая милостивая государыня, Вам однажды захочется навестить меня там. Это деревушка, близко от Шамони. Ведь я сама не могу к Вам приехать, как бы мне ни хотелось. Я — русская, визы мне не дадут, к тому же в Швейцарии все так дорого — душе моей лучше б странствовать в одиночку.
 
      Как это было б чудесно! Вы обрадовались бы мне (я зову Вас, поэтому говорю о Вашей радости). Так Р<ильке> тоже радовался мне, я была наверное его последней радостью как женщина и чужестранка, в к тому же еще — волжский мир.
 
      В Савойе я пробуду три месяца. У мужа больные легкие, с декабря месяца он в санатории, теперь он снял для нас крохотный летний домик неподалеку. Для нас, то есть для меня и детей: девочка шестнадцати лет и пятилетний мальчик. Мне самой — тридцать пять.
 
      Может быть, Вам удастся совершить это небольшое путешествие, иначе мы никогда не встретимся. К сожалению, у нас лишь комнатка с кухней, но в Сен-Лоране наверняка можно что-нибудь снять, а стол у нас будет общий.
 
      Сен-Лоран называется это место, оно очень красивое.
 
      Не говорите: нет, скажите: да или: пожалуй. Только не говорите: нет. За три месяца многое может измениться.
 
      Вот мое вступление к письмам Рильке. Я постаралась, как могла, его улучшить, но все равно звучит по-другому. Вся интонация не та. Совсем не-я. Вяло.
 
      ________
 
      Приветствую Вас всем сердцем, полным надежды.
 
      Марина Цветаева
 
      Мой адрес:
 
      Г-же Цветаевой-Эфрон
 
      Замок д'Арсин
 
      Сен-Пьер-Рюмийи
 
      Верхняя Савойя
 
      Это адрес моего мужа, своего я еще точно не знаю. Он передаст мне Ваше письмо. Замок д'Арсин напоминает замок Райнера: такая же древность, такое же положение. И Сен-Лоран — совсем близко.
 
      — Далеко! Бесконечно далеко!
 
      Что делает мать Р<ильке> на его могиле? Почему ее не было у его постели? Бедная старая женщина!
 
      Хороша ли (справедливая ли) книга Лу Саломе? Есть ли в ней Он?
 
      5-го июля 1930 г.
 
      St. Pierre de Rumilly
 
      (Haute Savoie)
 
      Ch?teau d'Arcine
 
      Милостивая государыня!
 
      Когда я впервые читала Ваше письмо, я не поняла почти ни одного слова — потому что была поглощена буквами, то есть читала глазами. Во второй раз (сегодня) все встало вдруг на свое место. Ваше письмо зазвучало, — сегодня я читала слухом, просто ведомая Вашим голосом. Сегодня Вы говорили со мной.
 
      Правда ли все то, что меж нами, что происходит, приходит и — чуть было не сказала: проходит? Это имеет место. Стало быть, оправданно, правда (как правота ребенка).
 
      Р<ильке> однажды написал мне (его полное имя я пишу неохотно — слишком звучно, растянуто — нет, большое, безмолвное и отвесное Р<ильке> как его скала Рарон, как его Рона, падающая со скалы, Р<ильке> — имя человека и поэта вместе, Р<ильке> просто он ), словом, Р<ильке> написал мне однажды: ты не права, ты вправе (в право-царствии, так скажу я). Иметь право — нечто случайное, частичное и собственническое (иметь!), нет! — быть в праве, в самой сердцевине — всегда. Вот — правда Р<ильке> и — моя правда. Когда-то, милая милостивая государыня, — Москва, революция, голод — мне пришлось обучать французскому языку одну богатую и ленивую девочку 12-ти лет. Итак: ?tre — avoir.
 
      Знаете, что открылось мне на первом же уроке? Я поняла сама, что Etre vaux mieux qu'avoir. И это было для меня несказанно большей (и дольшей!) радостью, чем пять фунтов картофеля, что дала мне за урок мать девочки, ибо: Etre vaux mieux qu'avoir, а мое открытие и было ?tre.
 
      Я ничего не хочу иметь (не имею детей, я сама — мои дети), лишь быть в вещах, прозревать их (не так, как Гёте, которого люблю, словно светлое неведомое чудо, вроде Богом сотворенного леопарда), не так, как Гёте (глубоким взором!), слышать вещи, как Р<ильке> (глубоким слухом — трубой), в них вслушиваться, их слушаться, им принадлежать, быть — вещами.
 
      (Р<ильке> был сам Беттиной, поэтому так и не нашел ее. )
 
      Милая милостивая государыня. Вы тоже нужны мне — нужны, чтобы быть. Мне не с кем говорить о Р<ильке>, то есть продолжать им жить. Многие знали его в Париже, — и все они, когда-либо его видевшие, его чтили, но никто из них не нуждается в Р<ильке> так, как нуждаюсь я, никогда его не видевшая: не слышавшая.
 
      Мне нужны Вы, милая и милостивая, а не я — Вам, я обращаюсь к Вам, а не Вы ко мне. Вся ответственность — моя.
 
      Писать ему письма в тетради? На это у меня никогда не хватит времени, а, сверх того, безмолвная, бессловесная речь, не-речь, ему теперь (как и тогда, именно потому, что он был поэт) куда ближе. И в конце концов я хороню его, закапываю в себе так глубоко, что и сама уже не могу отрыть. Так получается.
 
      Нечто, нет: все! еще пылает во мне — яркое пламя! — высоко вздымаясь — до его гроба. Его гроба, что высоко в небесах. На гробницу Наполеона смотрят вниз, на гробницу Рильке смотрят ввысь. Как и всё в этой жизни — он существует.
 
      Знаете ли Вы историю о его завещании? Старуха встречает кого-то из замка Мюзот и просит, чтобы нынешний владелец не тревожил трех усопших: молодую женщину, что выбрала обоих (или никого), умерла молодой и спит меж теми двумя.
 
      Это исходит, собственно (скажите, как правильно пишется это слово), от молодой русской, от переписчицы. Знакомы ли Вы с ней? — она прислала мне его последний подарок, подарила его фотографию (Мюзот — на балконе) и много рассказывала мне о нем. Он радовался ее здоровью и всегда держал ее за руку, как ребенок, он чувствовал в ней опору.
 
      Она прочла ему вслух мое последнее письмо (открытка с видом Медонской террасы) из Медон-Валь-Флери. Три с половиной года я жила в Праге, не подозревая, что это его родной город, и четыре года в его Медоне, не зная, что это был (и есть) его город — Медон его роденовой юности, — лишь этой весной узнала об этом из его писем.
 
      …Это был лист печатного (на пишущей машине) текста, мне очень хотелось бы его иметь, возможно ли это? (Завещание.)
 
      Дорогая госпожа Нанни, мне хотелось бы прочесть книгу Лу Саломе, по приобрести ее не могу — ибо ничего не имею и живу подаянием — не можете ли прислать мне эту книгу? И его юношеские пражские истории, которые я видела лишь на витрине. Из его книг у меня есть только «Элегии», «Орфей» и «Сады» — это он подарил мне, все прочие остались в России — со всем прочим И еще письма, подаренные мне мужем на Пасху. Вот и все.
 
      Если Вы готовы на такую любезность — большей радости Вы не сможете мне доставить.
 
      Обнимаю Вас и жду Вашего письма.
 
      Марина
 
      11-го августа 1930 г.
 
      St. Pierre de Rumilly
 
      (Haute Savoie)
 
      Chateau d’Arcine
 
      Милостивая государыня!
 
      Все получила, ибо то, что я получила, воистину — все. А в октябре Вы получите ею последнюю Элегию с моим повторяющимся чужеземным именем и его почтовым штемпелем: Медон-Валь-Флери.
 
      А позднее — когда-нибудь — и копии его писем. Переписанное моей рукой не значит отданное для печати, попавшее в Ваши руки («в руки Лу…») не значит «обнародованное»: разбазаренное: преданное.
 
      К Вашему Р<ильке> добавится у Вас мой. (Подчеркиваю, ибо так говорю.)
 
      Могла же Беттина — бескорыстная расточительница любви! — подарить письма Гёте, написанные его рукой, отдать их своему юному другу. который их (и Беттину, и письма) позднее предал: потерял.
 
      Вы меня никогда не предадите.
 
      Несколько Ваших слов доставили бы мне высокую радость.
 
      Жму руку и спасибо за все
 
      Марина
 
      17-го октября 1930 г.
 
      Meudon (S. et O.)
 
      2, Avenue Jeanne d'Arc
 
      Милостивая государыня!
 
      Как странно получается иной раз: когда я писала Вам о русской секретарше, я должна была сразу взять другой лист, ибо не успела опомниться, как на бумаге появились слова: чересчур здоровая. Теперь я Вам это все же скажу.
 
      «Светловолосая девушка» (Черносвитова — украинское имя, означает: та, что носит черную рубашку) обращалась с последним Р<ильке> примерно как с отпечатками его последних фотографий — ее собственностью: это мое, и я даю их когда хочу и сколько хочу, и кому хочу. Случайно оказавшись возле него (как могла она расстаться с ним за несколько дней до его ухода, полагаясь на его «nous nous reverrons», означавшее совсем другое!), она принимала и даровала эту случайность как судьбу.
 
      Я встретилась с ней лишь раз и отпустила ее от себя — не тоскуя.
 
      ________
 
      Сегодня, 17-го, я получила Ваше письмо и письма — все переслали мне из Савойи.
 
      Письмо Ваше пенится и плещется, и сверкает — Бодензее — слово из моего детства, я жила тогда во Фрейбурге (Брейсгау), и у меня была подруга — Брунхильда — девочка из тех мест, похожая на русалку. Я так ее полюбила, что нам вовсе запретили встречаться. Как будто я была озером (а то и целым морем!), желающим ее умчать домой — со школьной скамьи или песчаной отмели.
 
      (Знаете ли, что Марина и Афродита — одно, я знала это всегда, теперь это знают ученые — Марина, морская).
 
      ________
 
      Милая госпожа Нанни, Вы так долго не писали, что я подумала: госпоже стало боязно, она не желает полноты чувства, она переполнена, и я не прерывала Вашего молчания я не написала бы, если бы не Ваш оклик.
 
      ________
 
      Грядет холодная зима, уже холодно, хотя зимы еще нет — последние прекрасные дни, как в июне, которым совсем не радуешься, ибо: незаслуженная радость! — мужу пришлось покинуть санаторию, так как русский Красный Крест не мог больше платить, он по-прежнему болен (болезнь легких и — <…>), работать не может, в эмиграции не найти «интеллигентной» работы, разве что шофером в такси или на заводе Рено, это ему не по силам, у него все время усталость, с самого утра, его не возьмут — уже по тому, как он выглядит, — ни на какую фабрику.
 
      Изнурительная, удушающая нищета, распродаю веши, что были мне подарены, вырученные 20–30 франков тут же улетучиваются. Дочь вяжет, но за свитер с длинными рукавами — две недели труда, не меньше, ибо есть еще множество других дел! — дают всего лишь 50 франков. Я умею только писать, только хорошо писать, иначе давно бы разбогатела. Целых шесть месяцев я работала, переводя на французский мою большую поэму «М?лодец», теперь она готова, выйдет в свет с рисунками Натальи Гончаровой, великой русской художницы, но когда, где? Придется ждать, чтобы не обесценить вещь.
 
      С русской эмиграцией лажу плохо, ибо — к ней не принадлежу. Собственно говоря, я вовсе не эмигрант, мне дали уехать потому, что моя дочь (трехлетняя девочка) умерла от голода и еще потому, что во мне, по словам одного коммуниста, «мелкобуржуазности меньше, чем в любом из нас». — «А Вы знали хоть одного мелкобуржуазного поэта?» — ответила я. «Мелкобуржуазных нет, только феодальных», — заявил коммунист — и выдал мне паспорт, — хотя прекрасно знал, что мой муж с самого первого дня был в Белой армии.
 
      Я взяла с собой моего другого ребенка, восьмилетнего (сейчас ему семнадцать), и уехала.
 
      Итак: с русской эмигравдей лажу плохо, живу лишь в моих тетрадях — и долгах — и если изредка раздается мой голос, то это всегда правда, без всякого расчета, как совсем недавно, когда наш великий советский поэт Владимир Маяковский (Вы, наверное, читали о его самоубийстве? Прекрасная смерть!) выступал здесь, в Париже, вернее, просто читал свои стихи. На другой день появилось мое открытое письмо к нему—ликующий зов! — Россия еще жива! А на другой день меня выкинули из всех эмигрантских газет (где изредка печатались мои стихи) — дескать, «советская, опасная»… не помню, что еще. Меня, которая в разгар революции, в 1919-м, самом страшном году, перед залом в 2000 человек вещала с эстрады о своей любви к последнему царю.
 
      Я совсем одинока, и в жизни, и в работе — как во всех школах моего детства: за границей — «русская», в России — «иностранка» — со многими друзьями, которых никогда не видела и не увижу. Совсем одна — с моим голосом.
 
      ________
 
      Милая госпожа в красном парке (моя мать, что умерла молодой, всегда писала roth, Thor и That, хотя ее поколение уже низвергло владычество буквы «h»), милая госпожа в красном парке, великое Вам спасибо за Ваш великий подарок. В поздний час, когда все окна вокруг черны, лишь в одном — свет: в моем, я открываю книгу, и это снова я: опальная, как написано в старых немецких законах — вольная, словно душа.
 
      Марина
 
      О, мне очень хотелось бы получить копию завещания Р<ильке>, я лишь бегло прочитала его однажды, из рук Черносвитовой, она сказала, что не может предоставить мне копию, и была, пожалуй, права.
 
      ________
 
      Сегодня (18-го) я уже читала книгу Р<ильке>. Дойдя до места, где он рассказывает о встрече с Эллен Кей, я невольно улыбнулась, почти — засмеялась. Р<ильке> — и скупость, Р<ильке> — и франки, Р<ильке> — и автобус. И как он не желает этого понять (принять) — и пытается объяснить, почти — прояснить — и в конце концов все-таки понимает (принимает!).
 
      (Р<ильке> — и «идеалы»!)
 
      Тяжко ему приходилось, среди множества друзей и подруг, что всегда стремились к нему, как он сам — к самому себе. Голос, уставший от благородства и — жалости.
 
      Вел ли он когда-нибудь дневник? Это была бы самая подлинная его книга: Р<ильке> и он.
 
      Обнимаю Вас.
 
      Поклонитесь от меня самому старому Вашему дереву.
 
      6-го марта 1931 г.
 
      Meudon (S. et О.)
 
      2, Avenue Jeanne d'Arc
 
      Милостивая государыня!
 
      Бесконечно тяжело для меня писать Вам это письмо — Вам — это — но — я буквально иду ко дну, молча, как и случается с такими людьми. Когда тринадцатилетний Юлиан, великий маленький музыкант, сын Александра Скрябина, утонул в днепровском омуте, никто не слышал ни единого звука, хотя от других его отделял лишь поросший кустарником островок — величиною с мою ладонь, — и его учительница музыки, пианистка Надежда Голубовская, говорила мне позже, что Юлиан просто не умел кричать — она хорошо знала мальчика.
 
      Так было бы и со мной, не имей я близких, что делают нас другими (ими!), — потому-то у Р<ильке> и не было никаких «близких».
 
      Очень просто: люди, помогавшие мне все 5 лет моей парижской жизни — подававшие мне, — устали и ничего не дают. — «К сожалению. я больше не в состоянии…» и т. п. Что мне остается? — «Спасибо за то, что было» и — молчанье.
 
      Мои, как говорится, — «проблемы». Ничего не имею, кроме моих рук и моих тетрадей. Вся моя работа последних трех лет («Перекоп» — большая поэма о войне русских с русскими; «М?лодец» — другое) — лежит. Сейчас не время для больших поэм. Дайте нам лучше что-нибудь «лирическое» в не длиннее, чем шестнадцать строк (то есть — 16 франков). А о французском «Молодце» — лишь одна присказка: «Слишком ново, непривычно, вне всякой традиции, даже и не сюрреализм» (NB! от коего меня — Господи упаси!).
 
      Никто не желает courir le risque, ибо это большое произведение — 100 страниц и более, с иллюстрациями Гончаровой, и издавать его нужно по большому счету.
 
      Признана и отвергнута.
 
      Будь я одна на свете, я молча пошла бы ко дну — от сознания полной невиновности и исполненного долга. С самого раннего детства я делала больше, чем могла.
 
      _________
 
      Что мне нужно, о чем я прошу Вас, милостивая государыня, пожалуйста: месячное вспомоществование, сколь бы малым оно ни было. То, что приходит, и на что, сколь бы малым ово ни было, можно рассчитывать — сколь бы недолго оно ни длилось.
 
      Это особенно трудный год. Муж занимается кинематографией (кинооператор — как же это по-немецки? prises de vues ) — занимается всерьез и с явным успехом, хорошее место ему обеспечено, правда, не раньше чем через 6–8 месяцев. Моя дочь — вторая в рисовальной школе («Arts et Publicit?»), и была бы первой, если бы не «etrangere». Но — прежде чем она начнет зарабатывать, она должна пройти курс в этой школе, да и слишком обидно было бы бросить. Странное семейство, где все так работают и никто ничего не получает.
 
      _________
 
      Простые люди в квартале любят нас и готовы месяцами ждать, пока мы заплатим, но все-таки это французы, у них свои заботы, и они не могут ждать бесконечно, тем более что с каждым прожитым днем наши долги увеличиваются (молоко, картофель, овощи, уголь). Газ тоже не ждет. И электричество не ждет. И «терм» (3-месячная плата за квартиру) не ждет, то есть всего лишь пять льготных дней. Что будет дальше, не знаю, продавать мне нечего — разве что книги, которые никому не нужны. На четверо человек — четыре простыни.
 
      Милостивая государыня, если Вы можете что-нибудь сделать — сделайте что-нибудь!