Во-первых — у меня нет твердого места для писания, во-вторых — при нетвердости места — отсутствие твердого стола: их — два: один — кухонный, загроможденный и весь разъезжающийся от малейшего соприкосновения, к тому же — в безоконной комнате, живущей соседним окном, другой — на к<отор>ом сейчас пишу — плетеный, соломенный, стоящий только когда изо всех сил снизу подпираешь коленом, т. е. — весь какой-то судорожный. С этим столом я в начале лета таскалась в сад — пока Мур днем спал — от 2 ч. до 4 ч. — но это была такая канитель: то блокнот забудешь, то папиросы, то марки у Мура остались, кроме того — в двух шагах кверху — тропинка, по к<оторо>му <которой> весь Фавьер на пляж или с пляжа — и всё слышно, все отрывки, и я сама — видна, а я никогда не умела писать на людях, — словом, я совершенно прекратила писать письма, — только Сереже — коротенькие листочки.
 
      Конечно, будь я в быту нрава боевого — я бы добилась стола, и мне даже предлагали ходить на соседнюю дачу, — но это — душевно-сложно: похоже на службу — и все те же сборы: не забыть: блокнота, марок, портсигара, зажигалки (не забыть налить бензин), — тетради на всякий случай (вдруг захочется перечесть написанное утром) — и т. д. Нет, стол должен быть — место незыблемое, чтобы со всем и от всего — к столу, вечно и верно — ждущему. (Так Макс возвращался в Коктебель.)
 
      Мой день: утром — примус и писанье своего — до 11 ч., с 11 ч. — 1 ч. купанье, т. е. пляж, около 2 ч. обед, от 2 ч. — до 4 ч. — Мурин сон в комнате с окном и моя беспризорность (бесстоловость), 4 ч. — чай, 5 ч. — 7 ч. — прогулка или пляж, около 8 ч. — ужин, а там — тьма и ночь, т. е. опять Мурин сон, а я в кухне — при открытой двери освещенная, верней — светящая — как маяк, при закрытой — закупоренная как бутылка, и опять нет стола, а доска годная разве только для кораблекрушения.
 
      Словом, у меня третий месяц нет своего угла, и поэтому я очень мало сделала за это лето, хотя как будто было много свободного времени. (Вот сейчас пишу Вам вместо стихов, т. е. утром, и к тетради за весь день уже не прикоснусь: не смогу. Т. е. буду таскать ее на пляж, и буду сидеть с ней на коленях на своей скворешенной лестнице, но в лучшем случае — несколько строк. Повторяю: без стола — не могу, не говоря уже о карандаше: символе бренности и случайности.)
 
      А все входы и выходы! Один Мур чего стоит: — Мама, скоро купаться? — Мама, огромный паук: наверное тарантул! — Мама, мяч раз-дулся! (т. е. выдохся). — Мама, я кончил «Dimanche Illustre»! и лейтмотив всех каникул: — Ма-ама! Что-о мне де-е-е-лать?!
 
      Но лето (помимо писанья, а оно главное: после Мура — главное, второ-главное) — было чудное. Говорю — было, п. ч. оно явно кончилось. Остатки. Улыбки. И если бы я могла быть как все — или хотя бы — жить как все — я этим летом была бы счастлива. Но все — отдыхали — от работы: службы, очевидно нелюбимой, мой же отдых и есть моя работа. Когда я не пишу — я просто несчастна, и никакие моря не помогут.
 
      Теперь — о другом. За последние годы я очень мало писала стихов. Тем, что у меня их не брали — меня заставили писать прозу. Пока была жива «Воля России», я спокойно могла писать большую поэму, зная — что возьмут. (Брали — всё, и за это им по гроб жизни — и если есть — дальше — благодарна.) Но когда В<оля> Р<оссии> кончилась — остался только Руднев, а он сразу сказал: — Больших поэм мы не печатаем. Нам нужно на 12-ти страницах — 15 поэтов.
 
      Куда же мне было деваться с моими большими вещами? Так пропал мой Перекоп — месяцев семь работы и 12 лет любви — так никогда не была (и навряд ли будет) кончена поэма о Царской Семье. Так пропал мой французский Молодец — La Gars — и по той же причине: поэмы не нужны. А мне нужно было — зарабатывать: и внешне оправдывать свое существование. И началась — проза. Очень мной любимая, я не жалуюсь. Но все-таки — несколько насильственная: обреченность на прозаическое слово.
 
      Приходили, конечно, стихотворные строки, но — как во сне. Иногда — и чаще — так же и уходили. Ведь стихи сами себя не пишут. А все мое малое свободное время (школьные проводы Мура, хозяйство, топка, вечная бытовая неналаженность, ненадёжность) — уходило на прозу, ибо проза физически требует больше времени — как больше бумаги — у нее иная физика.
 
      Отрывки заносились в тетрадь. Когда 8 строк, когда 4, а когда и две. Временами стихи — прорывались, либо я попадала — в поток. Тогда были — циклы, но опять-таки — ничего не дописывалось: сплошные пробелы: то этой строки нет, то целого четверостишия, т. е. в конце концов — черновик.
 
      Наконец — я испугалась. А чт? если я — умру? Что же от этих лет — останется? (Зачем я — жила??) И — другой испуг: а чт? если я — разучилась? Т. е. уже не в состоянии написать цельной вещи: дописать. А чт? если я до конца своих дней обречена на — отрывки?
 
      И вот, этим летом стала — дописывать. Просто: взяла тетрадь и — с первой страницы. Кое-что сделала: кончила. Т. е. есть ряд стихов, которые — есть. Но за эти годы — заметила — повысилась и моя требовательность: и слуховая и смысловая: Вера! я день (у стола, без стола, в море, за мытьем посуды — или головы — и т. д.) ищу эпитета, т. е. ОДНОГО слова: день — к иногда не нахожу — и — боюсь, но это. Вера, между нами — что я кончу как Шуман, который вдруг стал слышать (день и ночь) в голове, под черепом — трубы en ut bemol — и даже написал симфонию en ut bemol — чтобы отделаться — но потом ему стали являться ангелы (слуховые) — и он забыл, что у него жена — Клара, и шестеро детей, вообще — всё — забыл, и стал играть на рояле — вещи явно-младенческие, если бы не были — сумасшедшие. И бросился в Рейн (к сожалению — вытащили). И умер как большая отслужившая вещь.
 
      Есть, Вера, переутомление мозга. И я — кандидат. (Если бы видели мои черновики. Вы бы не заподозрили меня в мнительности. Я только очень сознательна и знаю свое уязвимое место.)
 
      Поэтому — мне надо торопиться. Пока еще я — владею своим мозгом, а не ?н — мной, не т? — им. Читая конец Шумана, я всё — узнавала. Только у него громче и грознее — п. ч. — музыка: достоверный звук.
 
      Но — пожалуйста — никому ничего.
 
      Во всяком случае, пока — я справляюсь.
 
      — Н? вот. Я ничего не написала о людях, но в конце концов я никого сильно не полюбила за это лето, а только это — важно.
 
      Мур (тьфу, тьфу!) совсем поправился. Говорят — очень красив. Мне важно, что — живой Наполеон: раскраска, сложение, выражение, не говоря уже о чертах. Только — светловолосый. — Еще бы написать Святую Елену: дань любви — за жизнь.
 
      Обнимаю Вас. Простите и пишите.
 
      МЦ.
 
      5-го декабря 1935 г., четверг
 
      Vanves (Seine) 65, Rue J. В. Potin дом — старый, номер — новый
 
      Дорогая Вера,
 
      Тоже ежедневно о Вас думала. И убеждена была, что виноватая — я.
 
      А так как, оказывается, виноваты мы обе, то виноватого — нет, вины — нет. Есть — жизнь: быт.
 
      Буду у Вас завтра, в пятницу, одна, на минутку — с билетами — в четвертом часу (дай Бог только найти улицу!).
 
      А пока целую и благодарю и радуюсь встрече.
 
      26-го Октября 1936 г.
 
      Vanves (Seine)
 
      65, Rue J. В. Potin
 
      Дорогая Вера,
 
      Мне О. Б. Ходасевич передала Ваш привет — значит я все-таки для Вас еще существую (сегодня), а то наша с вами дружба постепенно и неуловимо начала для меня перемещаться в родные туманы прошлого, где мы обе так охотно и свободно живем. Вы ведь тоже ничего не удерживаете, всё отпускаете. — Сколько я так отпустила и упустила! —
 
      МЦ.
 
      Но давайте попробуем еще — посуществовать друг для друга — нынче. Целую Вас и жду весточки.
 
      МЦ.
 
      3-го ноября 1936 г., вторник.
 
      Vanves (Seine)
 
      65, Rue J. В. Potin
 
      Дорогая Вера,
 
      Совершенно потрясена происшествием с И<ваном> А<лексеевичем> в Германии. Вот тебе и:
 
      …Нет ни волшебней, ни премудрей
 
      Тебя, благоуханный край,
 
      Где чешет золотые кудри
 
      Над вечным Рейном — Лорелей!
 
      (Москва, 1914 г., я)
 
      Прочтя в П<оследних> Н<овостях>, я раскрыла рот как рыба, я буквально захлебнулась негодованием, и так и живу эти дни с разинутым ртом, и еще удивляюсь, что нету — пены.
 
      Милая Вера, перешлите пожалуйста это письмо Вере Зайцевой, это чужое дело, за которое я взялась, срочное, а Аля сказала, что у них, кажется, новый адрес.
 
      Целую Вас и жду весточки.
 
      МЦ.
 
      И<ван> А<лексеевич> очень хорошо написал, по-олимпийски, совершенно сторонне и созерцательно, и непричастно —
 
Как души смотрят с высоты
На ими брошенное тело,
 
      Не пишу ему лично, п. ч. ему наверное надоели расспросы и сочувствия. Но пусть он эту мою sensibilite не примет — как это обычно со мной бывает — за бесчувственность!
 
      Будьте посредником.
 
      Целую еще раз.
 
      2-го января 1937 г., суббота
 
      Vanves (Seine)
 
      65, Rue J. В. Potin
 
      С Новым Годом, дорогая Вера!
 
      Мы очень давно с Вами не виделись, и я слегка обижена, ибо зов, всегда, исходит — от Вас, — и уже давно не исходит.
 
      Милая Вера, мне необходимо устроить свой вечер — прозу: чтение о Пушкине, называется «Мой Пушкин» (с ударением на мой). Я его как раз кончаю.
 
      Я совсем обнищала: Совр<еменные> Записки (НЕГОДНЫЕ) не дали мне на Рождество даже 100 фр<анков> аванса — под моего Пушкина, под предлогом, что им нужно достать 5 тысяч (чего проще: 5.100!).
 
      Словом, вечер мне необходим.
 
      Хочу повидаться с Вами, чтобы посоветоваться, когда, мне бы хотелось — поскорей, но не знаю (столько было вечеров) — осуществимо ли уже в январе.
 
      Словом — зовите, и я приеду.
 
      Обнимаю Вас. Вам и Вашим мои самые сердечные поздравления и пожелания.
 
      МЦ.
 
      Р. S. Можно Вас попросить передать или переслать Б. К. Зайцеву мое прошение о чем-нибудь с новогодн<его> писательского вечера?
 
      ________
 
      У меня занят, пока, только четверговый вечер — первого дня Русского Рождества (7-го).
 
      5-го февраля 1937 г.
 
      Дорогая Вера,
 
      Увы! Вашу открытку получила слишком поздно, а именно около 7 ч., когда уже «все ушли».
 
      Насчет зала еще ничего не предприняла, ищу человека, к<отор>ый бы этим занялся, п. ч. — по опыту знаю — у меня такие дела совсем не выходят.
 
      Спасибо за пальто. Сердечный привет. Очень жаль, что так вышло.
 
      МЦ.
 
      Деньги от Зеелера получила — 150 фр<анков>. Видела в тот день очень много старых и странных писателей.
 
      8-го февраля 1937 г., понедельник
 
      Vanves (Seine)
 
      65, Rue J. В. Potin
 
      Дорогая Вера,
 
      Нам с Вами и нам с pneu — решительно не везет. Ваше воскресное, в к<отор>ом Вы меня зовете в 4 ч. в воскресенье же, я получила только нынче, т. е. в понедельник утром.
 
      Огромное Вам спасибо, но 1) совершенно не хочу Вас эксплуатировать в вещах, к<отор>ые могут сделать другие 2) уже условилась со Струве, с к<отор>ым отправлюсь во вторник на Tokio (торговаться будет — он).
 
      Сняв зал, тотчас же Вас извещу и оповещу в газетах. Нынче в однодневной газете должны появиться мои D?mons.
 
      Целую вас и от всей души благодарю.
 
      10-го февраля 1937 г., среда
 
      Vanes (Seine)
 
      65, Rue J. В. Potin
 
      Дорогая Вера,
 
      Сняла Salle Tokio на 2-ое марта, вторник — за 125 фр., дала 25 фр. задатку. Огромное спасибо за сбавку и все хлопоты, — я на все письма тотчас же Вам ответила, не понимаю — как Вы могли не получить, а на последнее Вам Аля позвонила.
 
      Билеты доставлю на самых днях, скорей всего — завтра, будут от руки. В четверг Струве даст первую заметку о вечере. До свидания, целую Вас и еще раз горячо благодарю.
 
      МЦ.
 
      12-го февраля 1937 г., пятница
 
      Vanves (Seine)
 
      65, Rue J. В. Potin
 
      Дорогая Вера,
 
      Не удивитесь, если в следующий четверг увидите в газетах другой зал, — я от Tokio отказалась. И вот почему: со всех сторон слышу, что моя (демократическая) публика туда не пойдет, что привыкли меня слышать в бедных залах — и т. д. — и т. д. — и я сама чувствую, что это отчасти правда, что я и хороший зал — не вяжемся — (я — и хорошая жизнь…).
 
      Не сердитесь. Н? — победней будет вечер, но моя странная совесть будет спокойна.
 
      Как только сниму (не позже завтра, субботы) извещу Вас и пришлю билеты.
 
      Купите Nouvelles Litteraires от 6-го февр<аля> и увидьте, что сделали с Пушкиным.
 
      Целую Вас.
 
      МЦ.
 
      <19-го февраля> 1937 г., пятница
 
      Vanves (Seine)
 
      65, Rue J. B. Potin
 
      Дорогая Вера,
 
      Всё знаю и не виновата ни в чем: без меня меня женили (на заведомо-имеющем быть пустым зале Ласказ). Дальше: мои билеты ничтожества — осознаю это с грустью. Я две недели просила Алю купить мне какой-то специальной бумаги — и плотной и тонкой — для собственноручных билетов, она все дни и весь день в Париже и все писчебумажные места знает — и ничего. Наконец я попросила знакомого, имеющего отношение к типографии. Цена — 35 фр.! Тогда попросила отвечатать на машинке на плотной бумаге, принес — это. (11 фр.)
 
      Ну, будь чт? будет. Вечеру этому совсем не радуюсь, ибо ненавижу нелепость, а получается — сплошная.
 
      Целую Вас и благодарю за неутомимость: я бы на Вашем месте — завела руки за спину. (И, кажется — на своем.)
 
      МЦ
 
      Р. S. Посылаю 15 — на полное авось.
 
      (У меня их — двести!!!)
 
      11-го февраля <марта> 1937 г., четверг
 
      Vanves (Seine)
 
      65, Rue J. В. Potin
 
      Дорогая Вера,
 
      Может быть Вы уже знаете, вчера, с 9-го на 10-ое, ночью, умер Замятин — от грудной жабы.
 
      А нынче, в четверг, мы должны были с ним встретиться у друзей, и он сказал: —Если буду здоров…
 
      Ужасно жаль, но утешает мысль, что конец своей жизни он провел в душевном мире и на свободе.
 
      Мы с ним редко встречались, но всегда хорошо, он тоже, как и я, был: ни нашим ни вашим.
 
      ________
 
      Вера милая, огромное спасибо зa вечер, за досланные 20 фр., за неустанность Вашей дружбы.
 
      Есть люди, из моих друзей, которые не продали ни одного билета, и по-моему это — не друзья. Я не от жадности говорю, а от глубочайшего непонимания такого толкования дружбы, меня такое внешнее равнодушие внутренне рознит, п. ч. я дружбы без дела — не понимаю.
 
      Но, в общем, вечер прошел отлично, чистых, пока, около 700 фр. и еще за несколько билетов набежит. Я уже уплатила за два Муриных школьных месяца, и с большой гордостью кормлю своих на вечеровые деньги, и домашними средствами начала обшивать себя и Мура.
 
      Еще раз — огромное спасибо!
 
      О вечере отличный отзыв в Сегодня, и будет отзыв в Иллюстрированной России, а Посл<едние> Нов<ости> — отказались, и Бог с ними!
 
      Получаю множество восторженных, но и странных писем, в одном из них есть ссылка на Ивана Алексеевича — непременно покажу при встрече. Но Вы скоро едете? Если не слишком устанете — позовите.
 
      (Никто не понял, почему Мой Пушкин, все, даже самые сочувствующие, поняли как присвоение, а я хотела только: у всякого — свой, это — мой. Т. е. в полной скромности. Как Kl?rchen у Гёте говорит в Эгмонте — про Эгмонта: — Mein Egmont… А Руднев понял — как манию величия и прямо пишет…)
 
      Обнимаю Вас. Сердечный привет Вашим.
 
      М.
 
      <Приписка на полях:>
 
      Аля едет на самых днях, но уже целиком себя изъяла, ни взгляда назад… А я в детстве плакавшая, что Старый Год кончается — и наступает Новый… «Мне жалко старого Года…»

ЛОМОНОСОВОЙ Р. Н