За все лето было три летних недели. Раз ездила в очаровательный Annecy, здесь дешевое автокарное сообщение, но для меня это то же, что пароход в Англию. Был у нас Мирский — давно уже — два дня — дико-мрачен, и мычливей чем когда-либо.
 
      О С<ув>чинских не знаю ничего.
 
      Обнимаю Вас, пишите о себе и не вините меня в ремизовстве.
 
      <Приписка на полях:>
 
      О Хвале богатым пока молчите: сюрприз!
 
      МЦ.
 
      Chвteau d’ Arcine 27-го сент<ября> 1930 г.
 
      St. Pierre-de-Rumilly (H<au>te Savoie)
 
      Дорогая Саломея!
 
      Огромное спасибо. Возопила к Вам по телеграфу из-за необходимости внезапного отъезда С<ергея> Я<ковлевича> — кр<асно->крестовая стипендия кончилась, а каждый лишний день — 45 фр<анков>.
 
      Мы наверное тоже скоро вернемся — не позже 10-го, очень уж здесь холодно по ночам, утром и вечером (NB?! А когда — не).
 
      Приеду и почитаю Вам Молодца и попрошу совета, что мне с ним делать дальше—разные планы.
 
      Целую Вас и горячо благодарю.
 
      МЦ.
 
      Медон, 3-го марта 1931 г.
 
      Дорогая Саломея! Высылаю Вам Новую газету — увы, без своей статьи, и очевидно без своего сотрудничества впредь. Ках поэта мне предпочли — Ладинского, как „статистов“ (от „статьи“) — всех. Статья была самая невинная — О новой русской детской книге. Ни разу слова „советская“, и равняла я современную по своему детству, т. е. противуставляла эпоху эпохе. Политики — никакой. Ннно — имела неосторожность упомянуть и „нашу“ (эмигрантскую) детскую литературу, привести несколько перлов, вроде:
 
В стране, где жарко греет солнце,
В лесу дремучем жил дикарь.
Однажды около оконца
Нашел он чашку, феи дар.
 
 
Дикарь не оценил подарка:
Неблагодарен был, жесток.
И часто чашке было жарко:
Вливал в нее он кипяток.
 
 
А черный мальчик дикаря
Всегда свиреп, сердит и зол —
Он, ЛОЖКУ БЕДНУЮ МОРЯ,
Всегда бросал ее на ПУЛ (NB! ударение)
 
      и т. д.
 
      — Попутные замечания. — Противуставление русской реальности, верней реализма — этой „фантастике“ (ахинее!), лже-фантастики тамбовских „эльфов“ — почвенной фантастике народной сказки. И т. д.
 
      И — пост-скриптум: „А с новой орфографией, по к<отор>ой напечатаны все эти прекрасные дошкольные книги, советую примириться, ибо: не человек для буквы, а буква для человека, особенно если этот человек — ребенок“.
 
      И — пространное послание Слонима: и в России-де есть плохие детские книжки (агитка) — раз, он-де Слоним очень любит фей — два. А — невымолвленное три (оно же и раз и два!) — мы зависим от эмиграции и ее ругать нельзя. Скажи бы тбк — обиды бы не было, — да и сейчас нет! — много чести — но есть сознание обычного везения и — презрение к очередным „Числам“.
 
      А стихов — мало, что даже не попросили, а на вопрос: будут ли в газете стихи? — Нет. — Раскрываю: Ладинский.
 
      Словом, мой очередной деловой провал. Вырабатывать (NB! будь я не я или, по крайней мере, хоть лошадь не моя!) могла бы ежегазетно франков полтораста, т. е. 300 фр. в месяц.
 
      Перекоп лежит, непринятый ни Числами, ни Волей России, ни Современными (NB! Руднев — мне: „у нас поэзия, так сказать, на задворках“) Мулодец (франц<узский>) лежит, — свели меня с Паррэном (м. б. знаете такого? советофил, Nouv<elle> Revue Franз<aise> — женат на моей школьной товарке Чалпановой, — читала-читала, в втоге оказывается: стихов не любит (NB! ТОЛЬКО СТАТЬИ!) и никакого отношения к ним не имеет (только к статьям!). Taк и ушла, загубив день. — Встреча была где-то в 19-ом arrond<issement>, на канале.
 
      Вещь, к<отор>ую сейчас пишу — все остальные перележит.
 
      ________
 
      А дела на редкость мрачные. Всё сразу: чехи, все эти годы присылавшие ежемесячно 300 фр., пока что дали только за январь и когда дадут и дадут ли — неизвестно. Д<митрий> П<етрович> уже давно написал, что помогать больше не может, — не наверное, во почти, или по-другому как-то, в общем: готовьтесь к неполучке. Вере С<увчин>ской (МЕЖДУ НАМИ!) он потом писал другое, т. е. что только боится, что не сможет. А терм 1-го апреля и не предвидится ничего. Мирские деньги были — квартирные. Просто — негде взять. С газетой, как видите, сорвалось, сватала Перекоп Рудневу — сорвалось, Молодца — Паррэну и другим — сорвалось.
 
      Поэтому, умоляю Вас, дорогая Саломея, не называя меня — воздействуйте на Д<митрия> П<етровича>. Без этих денег мы пропали. Если бы он категорически отказался, но этого нет: „боюсь, что не смогу“ — пусть не побоится и сможет. (NB! этого не сообщайте, вообще меня не называйте, просто скажите, что я — или мы (NB! он больше С<ергея> Я<ковлевича> любит!) в отчаянном положении, что я сама просить его не решаюсь, — словом. Вам будет виднее — как!).
 
      Этот несчастный терм (1-го апреля) — моя навязчивая мысль.
 
      — Единственная радость (не считая русского чтения Мура, Алиных рисовальных удач и моих стихотворений — за все это время — долгие месяцы — вечер Игоря Северянина. Он больше чем: остался поэтом, он — стал им. На эстраде стояло двадцатилетие. Стар до обмирания сердца: морщин как у трехсотлетнего, но — занесет голову — все ушло — соловей! Не поет! Тот словарь ушел.
 
      При встрече расскажу все как было, пока же: первый мой ПОЭТ, т. е. первое сознание ПОЭТА за 9 лет (как я из России).
 
      ________
 
      Обнимаю Вас, дорогая Саломея, умоляю с Мирским. Бровь моя так и осталась с лысиной, т. е. я — полуторабровой.
 
      МЦ.
 
      ГОВОРЯ С Д<МИТРИЕМ> П<ЕТРОВИЧЕМ> НЕ УПОМИНАЙТЕ НИ О КАКОЙ ВЕРЕ.
 
      Р. S. А вдруг Вы уже вернулись и с Д<митрием> П<етровичем> говорить не сможете? Дни летят. Ваше письмо — только что посмотрела — от 20-го, и Вы пишете, что Вы уже две недели в Лондоне. Посылаю на Colisйe в надежде, что перешлют.
 
      Как ужасно, что я Вас только сейчас благодарю за иждивение!
 
      17-го марта 1931 г.
 
      Дорогая Саломея!
 
      Сердечное спасибо за иждивение.
 
      Очень рада, что пришелся Мур, Вы ему тоже пришлись.
 
      (Выходя: — понравилась? Он: грубым голосом: „Вообще — милая“, А вообще женщин без исключения — не переносит.)
 
      Перекоп сдаю (на авось) в воскресенье. На очереди „Gars“, (Muselli).
 
      Хотите повидаемся на следующей неделе? М. б. соберемся с С<ергеем> Яковлевичем), он очень хотел бы Вас повидать.
 
      Целую Вас.
 
      МЦ.
 
      Машиной играет весь дом.
 
      Meudon (S. et O.)
 
      2, Av<enue> Jeanne d'Arc
 
      26-го марта 1931 г.
 
      Дорогая Саломея! Большая, большая просьба: не подарили ли Вы бы мне 80 фр<анков> на башмаки, мои совсем отслужили: одни отказались чинить, а другие, к<отор>ые ношу три года, так разносились, что спадают с ног, так что ходить не в чем. А в Самаритэне как раз продаются Semelle Uskide. такие же, какие я проносила 3 года, не чиня подошвы. 80 фр<анков>. Но их безнадежно — нет.
 
      Вы бы этим подарком меня спасли.
 
      — Очень хорошо у Вас было в прошлый раз — м. б. впадение в детство с Аней Калин? Кстати, дома она была Нюта, у нас, из протеста, Аня.
 
      До свидания, надеюсь скорого. Мур твердо ждет приглашения. Свободен все дни кроме четверга (Закон Божий!)
 
      МЦ.
 
      Медон, 31-го марта 1931 г.
 
      Сердечное спасибо, дорогая Саломея!
 
      Башмаки куплены — чудные — будут служить сто лет.
 
      Обнимаю Вас!
 
      ТВЕРДООБУТАЯ
 
      МЦ
 
      Что Ваша Голландия? Ваш голландец (летучий) уже здесь. Скрывается. (NB! Кажется — только от меня!)
 
      21-го апреля 1931 г.
 
      Meudon (S. et О.)
 
      2, Av<etiue> Jeanne d'Arc
 
      Запоздалое Христос Воскресе, дорогая Саломея! Где Вы и что Вы? Были ли в Голландии? Видела Мирского, но не преувеличивая (здесь: не преуменьшая) ровно три минуты, на вокзале, на проводах Извольской, в толпе снимающих, снимающихся, плачущих и напутствующих.
 
      Напишите два словечка и, если можно, пришлите иждивение.
 
      Целую Вас.
 
      МЦ.
 
      Медон, 23aпрeля/6-го мая 1931 г.
 
      Сердечное спасибо, дорогая Саломея, за иждивение и простите за позднюю благодарность.
 
      Нынче Мурины имянины (Георгиев день) и ознаменованы они следующим речением: — Мама! как по-французски Бердяев? — Так и будет— Бердяев, если хочешь — Berdiaйff. — А-а… А почему я на одной книге прочел: BOURDEL?
 
      Кстати, когда я ему передала, что сейчас у Вас уехала прислуга и т. д. — „А зачем мне прислуга?“ — „Ты же собирался у Саломеи завтракать!“ — „А Саломея сама не умеет готовить?“ — „Нет“. — „Пусть научится!“
 
      П. П. С<ув>чинский tout crachй.
 
      _______
 
      Обнимаю Вас.
 
      МЦ.
 
      Meudon (S. et О.)
 
      2, Avenue Jeanne d'Arc
 
      10-го мая 1931 г.
 
      Дорогая Саломея!
 
      Хорош вечер: 1) без брови (к 30-му от остающегося миллиметра не будет и следа) 2) без платья (то что есть — до колен) и без участников. Боясь душевных осложнений (просить, благодарить, жалеть, что просила и благодарила) — решила одна. 1-ое отд<еленис> — стихи, второе — проза (новая, для Вас ОСОБЕННО интересная, честное слово!) третье — опять стихи.
 
      Посылаю Вам 10 билетов с безмолвной просьбой. А если Путерману послать штук пять — продаст (хоть один??) Если думаете, что да (хоть 1/2!), сообщите мне, милая Саломея, его адрес.
 
      Когда повидаемся? Что у Вас нового? Как здововье? Напишите словечко!
 
      МЦ.
 
      18-го мая 1931 г.
 
      Meudon (S. et O.)
 
      2, Av<enue> Jeanne d'Arc
 
      Дорогая Саломея! Можно в спешном порядке попросить Вас об иждивении: шьется — с грехом пополам — платье (из бывшего, далеких дней молодости, к счастью длинного — платья вдовы посла Извольского. Красного (платья, а не посла!) и нужно на днях за него платить.
 
      Дикая жалость, что Вас на вечере не будет, ибо — Христом Богом, умоляю: до 30-го никому ни слова — читать буду:
 
      История одного посвящения
 
      — то есть:
 
      „Уезжала моя приятельница в дальний путь, замуж зб море“ — разбор и пожжение бумаг — то же по инерции у меня дома — и, — налету уже жгущей руки — что это такое?
 
      Печатное — большое — кем-то вырезанное и:
 
      Где обрывается Россия
 
      Над морем черным и глухим
 
      II
 
      Г<ород> Александров Владимирской губ<ернии>. Лето. Шестнадцатый год. Народ идет на войну. Я пишу стихи к Блоку и впервые читаю Ахматову. У меня в гостях Осип Мандельштам. — Эпизоды — (прогулка по кладбищу, страх быка (теленка), М<андельшта>м и нянька, М<андельшта>м и монашка и т. д.) — Отъезд. — Из Крыма стихи:
 
      Не веря воскресенья чуду…
 
      III
 
      Читаю газетную вырезку с описанием как, где и кому написаны эти стихи. Оказывается — очень хорошенькой, немножко вульгарной женщине-врачу — еврейке — на содержании у армянского купца. В Крыму (вместо Коктебеля, места совсем особого, единственного, дан Крым Ялты и Алупки). Местное население показывает М<андельшта>му свиное ухо. (NB! В Крыму! На добрую четверть состоящем из евреев!)
 
      И тбк далее.
 
      И вот, строка за строкой — отповедь.
 
      Заключительные строки:
 
      — Не так много мне в жизни посвящали хороших стихов и, главное, не так часто вдохновение поэта — поэтом, чтобы мне это вдохновение уступать так даром зря (небывшей) подруге (небывшего) армянина.
 
      Эту собственность — отстаиваю.
 
      ________
 
      Автора фельетона — угадываете. Нужно думать — будет в зале. Поделом.
 
      Да, еще такая фраза:
 
      — Если хочешь писать быль, знай ее. Если хочешь писать поэму — жди сто лет либо не называй имен.
 
      ________
 
      Вот потому-то и жалею, что Вас, милая Саломея, не будет, ибо в 2-ой части дан живой М<андельшта>м и — добру дан, великодушно дан, если хотите — с материнским юмором.
 
      Очень, очень прошу — до вечера ни слова, пусть будет сюрприз.
 
      Обнимаю Вас и люблю.
 
      МЦ.
 
      Пишите о жизни, здоровье, летних планах. Когда думаете в Париж?
 
Никто ничего не отнял, —
Мне сладостно, что мы врозь!
Целую Вас через сотни
Разъединяющих верст.
 
 
Я знаю, наш дар — неравен,
Мой голос впервые — тих.
Что Вбм, молодой Державин,
Мой невоспитанный стих!
 
 
На страшный полет крещу Вас:
Лети, молодой орел!
Ты солнце стерпел, не щурясь, —
Юный ли взгляд мой тяжел?
 
 
Нежней и бесповоротной
Никто не глядел Вам вслед…
Целую Вас — через сотни
Разъединяющих лет.
 
      ________
 
      12-го февраля 1916 г.
      Из Москвы в Петербург
      О. Мандельштаму — МЦ.
      (NB! Я не знала, что он — возвращается)
 
      Медон, 31-го мая 1931 г., Троицын день
 
      Дорогая Саломея,
 
      Все в порядке и большое спасибо и большое простите — не писала из-за вечера, который — слава Богу — уже за плечами.
 
      До последней минуты переписывала рукопись „История одного посвящения“, где, не называя Вас (ибо не знаю как бы Вы отнеслись, если ничего не возражаете, в печати назову — вещь пойдет в Воле России, где не называя Вас, защищала и Ваше (посвящение) от могущих быть посягательств и присвоения.
 
      Вечер прошел с полным успехом, зала почти полная. Слушали отлично, смеялись где нужно, и — насколько легче (душевно!) читать прозу. 2-ое отд<еление> были стихи — мои к М<андельшта>му, где — между нами — подбросила ему немало подкидышей — благо время прошло! (1916 г. — 1931 г.!) (Он мне, де, только три, а ему вот сколько!) А совсем закончила его стихами ко мне: „В разноголосице девического хора“, — моими любимыми.
 
      Денежный успех меньше, пока чистых 700 фр., м. б. еще подойдут, — часть зала была даровая, бульшая часть 5-франковая, „дорогих“ немного. Но на кварт<ирный> налог (575 фр. уже есть — и то слава Богу. Хотя жаль.
 
      С иждивением, милая Саломея, то, чту Вы мне писали — грустно, но что ответить, кроме (как в любви) — Спасибо за бывшее. Дайте мве кстати адрес Ани Калин (в гимназии она была Аня и Калин), хочу ее поблагодарить.
 
      Да! Георгия Иванова (автора лже-воспоминаний — „Китайские тени“ — уже вышли отдельной книгой) на вечере не было, ибо — en loyai ennemi приглашения не послала, но Г. Адамович (близнец) был и — кажется — доволен. С<ергей> Я<ковлевич>, сидевший рядом с ним, слышал его ремарку: „Нападение номер два“. (По-моему — хорошо.)
 
      Обнимаю Вас и люблю. Пишите. Когда „домой“? (Беру в кавычки ибо у Вас как у Персефоны дома нет. )
 
      МЦ
 
      <Приписки на полях:>
 
      С<ергей> Я<ковлевич> Вас очень приветствует и тоже по Вам соскучился. А Мур упорно и терпеливо ждет приглашения. Автомобиль жив.
 
      Да! Читала я в красном ду полу платье вдовы Извольского и очевидно ждавшем меня в сундуке 50 лет. Говорят — очень красивом. Красном — во всяком случае. По-моему, я цветом была — флаг, а станом — древком от флага.
 
      Когда читала о М<андельшта>ме, по залу непрерывный шепот: „Он! Он! Он — живой! Как похоже!“ и т. д.
 
      11-го июня 1931 г.
 
      Meudon (S. et O.)
 
      2, Av(enue) Jeanne d'Arc
 
      Дорогая Саломея,
 
      Вы наверное уже приехали. Открытки — чудные, каждая — драгоценность, — не знаю почему: единственный вид живописи мне глубоку-близкий. Аля в очаровании н благодарит вместе со мной.
 
      Да! Хотите, когда приеду, захвачу ту прозу (Мандельштам-Иванов) я почитаю? А то — долго не будет напечатана. До встречи, надеюсь скорой
 
      МЦ.
 
      Медон, 21-го июня 1931 г.
 
      Дорогая Саломея! Спасибо за весточку и за приятную весть (билеты). Читать Мандельштама лучше вечером и без Мура. Если позовете на чтение Путермана — думаю — доставите ему удовольствие — ввиду сюжета. Muselli наконец написала — целый опросный лист — но ответа нет, может быть давно уже у себя на родине (родинах: двух, — в Нормандии и Корсике, или так: на одной родине и в одном отечестве).
 
      Есть всякие новости, одна из них—предстоящий визит к Бассиано (Commerce) и связанная с ним большая просьба: у меня два платья: одно черное, до колеи — моего первого вечера (1926 г.) другое красное, до земли — моего последнего вечера (1931 г.) ни одно не возможно. Может быть у Вас есть какое-нибудь Вам не нужное, милая Саломея, Вы ведь выше меня, так что Ваши по-коленные мне под-коленные. — Какое ни на есть у меня, кроме этих двух, только фуфайки или из toile basque (зебра или забор!).
 
      Новости расскажу устно, жду оклика, обнимаю Вас, прошу прощения (попрошайничество) и благодарю (билеты).
 
      МЦ.
 
      Медон, 20-го июля 1931 г.
 
      Дорогая Саломея,
 
      Только что отказ от Commerce, куда я через знакомую Д<митрия> П<етровича> пыталась устроить своего французского) (и злосчастного!) Мулодца. (Кстати, г<оспо>жа Бассиано пишет с большими синтаксическими ошибками, очевидно итальянский муж слинял).
 
      Ну что ж, по-ахматовски:
 
      Одной надеждой меньше стало —
      Одною песней больше будет!
      
 
      Пока что собираю С<ергея> Я<ковлевича> на море (Ile de Batz, Бретань) на две недели — в долг (который надеялась вернуть из Commerce. А вместо франц<узских> сотен — один итальянский синтаксис!)
 
      Остаюсь без ничего и очень прошу Вас, милая Саломея, если можно прислать июльское иждивение.
 
      Кстати 22-го новый месяц — и новые надежды!
 
      Пишу хорошие стихи.
 
      Обнимаю Вас
 
      МЦ.
 
      Мур: — „Мама, какая у Вас голова круглая! Как раз для футбола! Вот я ее отвинчу и буду в нее играть ногами“.
 
      ________
 
      — Мама, если бы я был Бог, я бы всегда делал хорошую погоду. Значит, я умнее, чем теперешний Бог.
 
      Медон, 29-го июля 1931 г.
 
      Дорогая Саломея,
 
      Сердечное спасибо.
 
      О провале Мулодца я Вам писала? Вот он „goыt pas trop sыr de la (u des!) Princesse (—cesses!)“ — то, о чем меня предупреждала приятельница Д<митрия> П<етровича> — прелестная старо-молодая англо-француженка, сдающая русское „bachot“.
 
      С<ергей> Я<ковлевич> слава Богу уехал, сейчас в Ardиch’e около Bаланса в деревне, ловит раков. Пробудем сколько денег хватит, часть пребывания нам подарили.
 
      Что с Вбшим летом?
 
      Обнимаю
 
      МЦ.
 
      21-го авг<уста> 1931 г.
 
      Meudon (S. et О.)
 
      2, Av<enue> Jearme d'Arc
 
      Дорогая Саломея!
 
      Где Вы и что Вы? Можно Вас попросить об иждивении?
 
      В жизни Д<митрия> П<етровича> есть новость, которую Вы наверное уже знаете — давно готовилась: семейного порядка.
 
      Пасу Мура по холодным пастбищам Медона и когда могу пишу.
 
      Целую Вас, напишите о себе.
 
      МЦ.
 
      Медон, 7-го сен<тя6ря> 1931 г.
 
      Дорогая Саломея!
 
      Сердечное (и как всегда — запоздалое) спасибо..
 
      А Вы знаете что написано на могиле Рильке?
 
      Rose! о reinster Widerspruch! Lust
      Niemandes Schlaf zu sein unter so viel Lidern!
      Rose! о pure contradiction! Joie
      Voluptй
      De n'кtre le sommeil de personne sous tant de paupiиres!
 
      Правда похоже на персидское: и роза, и краткость, и смысл.
 
      Пишу хорошие стихи, свидимся почитаю.
 
      Из интересных встреч — приезжий художник из России, мой тамошний четырехвстречный друг (он считал, я — нет), кстати товарищ по школе живописи Маяковского и Пастернака, много рассказывал.
 
      Мои внешние дела ужасны: 1-го терм — 1200 фр<анков>, и у меня ничего, ибо с Мулодцем (французским» в Commerc’e сорвалось, а очередной № Воли России с моей прозой о Мандельштаме (3 листа — 750 фр. просто не выходит, и возможно что не выйдет вовсе.
 
      С<ергей> Я<ковлевич> тщетно ищет места. — Не в Россию же мне ехать?! где меня раз (на радостях!) и — два! — упекут. Я там не уцелею, ибо негодование — моя страсть (а есть на что!)
 
      Саломея милая, у Вас нет последнего № N<ouvelle> R<evue> F<ranзaise> с исповедью Мирского? Если да — пришлите, мне он необходим хотя бы на час.
 
      Вера разошлась с П<етром> П<етровичем> и сейчас где-то на Юге, у сестры Д<митрия> П<етровича>, куда уехал и он. У меня по поводу всего этого — свои мысли, невеселые.
 
      Аля в Бретани, лето у меня каторжноватое, весь день либо черная работа, либо гулянье с Муром по дождю под непрерывный аккомпанемент его рассуждений об автомобиле (-билях) — марках, скоростях и пр. Обскакал свой шестилетний возраст (в ненавистном мне направлении) на 10 лет, надеюсь, что к 16-ти — пройдет (выговорится! ибо не молчит ни секунды — и все об одном!)
 
      Целую Вас, иждивение получила, спасибо за все.
 
      М.
 
      Meudon (S. et O.)
 
      10-го сентября 1931 г.
 
      2, Av<enue> Jeanne d’Arc
 
      Дорогая Саломея,
 
      Наши письма — как часто — разминулись (встретились). А сейчас пишу Вам вот по какому делу: приехал из Берлина — работать в Париже — известный в России художник Синезубов (ряд картин в Третьяковке и в петербургском Музее бывш<ем> Алекс<андра> III), преподаватель Вхутемаса (московское) Училище Жив<описи> и Ваяния) — вообще guelgu’un. Я его хорошо знаю с России.
 
      И вот, французы приписали ему в паспорте «sans possibilitй de renouvellement» визу, к<отор>ая истекает 20-го Октября. Он в отчаянии, ему сейчас 38 лет — и с 18-ти рвался в Париж. Я его хорошо знаю, он никакой не большевик, просто художник, и — страстный художник.
 
      Из разговоров выяснилось, что ему принадлежит последний портрет Татьяны Федоровны Скрябиной, сестры Шлецера, портрет которой он тогда же в Москве (1921 г.) подарил Марин Александровне Шлецер, матери Татьяны и Бориса Федоровичей, она должна это помнить, но Б<орис> Ф<едорович> может этого не знать. (Т<атьяну> Ф<едоровну> писал уже умершей.) Не помог ли бы ему Б<орис> Ф<едорович> с визой? И — может ли? Если ли у него связи с французами? Наверное же?
 
      Его мать тогда предлагала Синезубову за портрет деньги и любую вещь на выбор, — он конечно ничего не взял.
 
      Он — абсолютно-благороден, я за него ручаюсь во всех отношениях. Ему необходимо помочь.
 
      Так вот: не сообщите ли Вы мне адрес Б<ориса> Ф<едоровича> и не поддержите ли моей просьбы? Вас он ценит и любит, а Вы мне верите.
 
      Столько бед вокруг, милая Саломея, что забываешь о своих.
 
      Целую Вас.
 
      МЦ.
 
      16-го сентября 1931 г.
 
      Meudon (S. et О.)
 
      2, Avenue Jeanne d'Arc
 
      Дорогая Саломея,
 
      Прежде всего — в ответ на Ваше «и совсем не чувствую себя счастливой» —
 
На свете счастья нет, но есть покой и воля
 
      — воля, которую я, кстати, всегда понимала как волю волевую, а не как волю-свободу, как, нужно думать, понимал сам Пушкин — и которой тоже нет.
 
      Во-вторых: милая Саломея, ну и зверски же Вы молоды и зверски же счастливы, чтобы этот порядок вещей: совсем не чувствовать себя счастливым — чувствовать непорядком вещей!
 
      Очень Вас люблю и — чту, если не гораздо больше, то (у меня) гораздо реже: Вы мне бесконечно-нравитесь. (Лестно — на шестом году знакомства?)
 
      Но — в чем дело с не-совсем-счастьем или совсем-не-счастливостью?
 
      От души хочу Вас видеть — и давно, но — дела у нас сейчас (и давно!) такие, что нет ни на что, живем заемами (займами?) в 5 и 10 фр., в городе я не бываю никогда, предоставляя прогонные С<ергею> Я<ковлевичу>, которому нужнее — ибо ищет работы и должен видеть людей.
 
      Это не намек на иждивение, дорогая Саломея, наоборот: хочу просить Вас не давать мне его до 1-го, а 1-го выдать сразу за сентябрь и за будущий Октябрь, чтобы было основание к терму (1-го — 1200 фр.), к<оторого> мы иначе никогда не выплатим.
 
      Надеялась на Commerce (франц<узский> Мулодец) и на Волю России (История одного посвящения) — Commerce не взял, а В<оля> России встала — и сдвинется ли? Дело в том, что печатай я то, что пишу — мы приблизительно могли бы жить. Но меня не печатают нигде — что же мне делать?!
 
      Нынче утром послала на Ваш адр<ес> письмо Мочульскому с вот какой просьбой: он друг переводчика Шюзвиля, а Шюзвиль участник некоего из<дательст>ва Bossard и кроме того знал меня 14-летней гимназисткой в Москве (я тогда писала французские стихи, а Шюзвиль — кажется — русские), словом Шюзвиль всячески ко мне расположен, но к сожалению «трусоват был Ваня (Jean Chuzeville!) бедный», боится «новых» стихов, — так вот мне нужно, чтобы Мочульский замолвил слово за моего Мулодца, напирал не на его левизну, а народность (эпичность). Я сейчас обращаюсь за помощью ко всем, есть даже целый план моего спасения (NB! я как тот утопающий, который с берега смотрел как его же спасают — честное слово! полное раздвоение личности) — С<ергей> Я<ковлевич> Вам этот план сообщит, ему вообще очень хочется и нужно с Вами повидаться — сообщите когда.
 
      А с Д<митрием> П<авловичем> угадали — кажется женится и (пока что) на Вере, во всяком случае С<увчин>ские разошлись и В<ера> у сестры Д<митрия> П<авловича> где-то на юге.
 
      Пишу хорошие стихи.
 
      До свидания, дорогая Саломея, жду ответа: согласны ли с иждивением и — когда можно будет С<ергею> Я<ковлевичу> Вас повидать.
 
      В пятницу у меня будет Синезубов, передам ему все относительно Vogel’я и паспорта, огромное спасибо. Вы его спасаете.
 
      Целую Вас.
 
      МЦ.
 
      30-го сент<ября> 1931 г.
 
      Дорогая Саломея,
 
      Завтра (1-го) у нас терм, но у нас отсрочка на еще несколько дней. Если можете прислать иждивение — ния (сентябрь и октябрь) до 5-го, буду Вам бесконечно-благодарна. Очередная консьержка ушла и получает сама хозяйка, а с ней лишний раз встречаться — омерзение.
 
      Вернулась из Бретани Аля с множеством зарисовок, гораздо лучше тех, что Вы видели на стене. Заставляет лизать все свои вещи (вплоть до чемодана), чтобы (мне) почувствовать, какое море соленое.
 
      Дела наши хуже нельзя.
 
      Да! я тогда по-настоящему и не поблагодарила Вас за те сто фр<анков>, только с жадностью их забрала. — Спасибо огромное.
 
      До свидания, целую Вас.
 
      МЦ.
 
      Meudon (S. et О.)
 
      Av<enue> Jeanne d'Arc
 
      30-го сент<ября> 1931 г.
 
      Нынче иду с Синезубовым к Вожелю.
 
      Медон, 8-го Октября 1931 г.,
 
      сегодня имянины С<ергея> Я<ковлевича>, а он в постели, в гриппе
 
      Дорогая Саломея,
 
      Огромное спасибо за иждивение, — терм с Божьей и Вашей помощью с плеч сбыли.
 
      Но тревожит чужая тревога, а именно дела Синезубова. Мы была с ним у Вожеля, который нас очень хорошо принял, паспорт рассматривал с тщательностью пограничника, ничего не забыл, обо всем спросил и, главное, все записал.
 
      Расстались мы на том, что он известит Вбс.
 
      Но нынче уже 8-ое, а синезубовская виза кончается 20-го, бедный малый в безумной тревоге и тоске, а главное — и м. б. вина моя — что он еще не подавал никакого прошения о продлении визы. Моя просьба к Вам, милая Саломея, сводится к следующему: узнайте у Вожеля (он, естественно, мог забыть) есть ли надежда на продление визы — раз, и нужно ли, и кому, и как подавать прошение — два. Я в этих делал абсолютно-неопытна, а Синезубов уж подавно (подавлен).
 
      И еще одна просьба, милая Саломея (NB! сказка про рыбака и рыбку, — но рыбак плохо просил) на этот раз для Али: не смогли бы Вы достать у Вожеля «Les Tricots» — Octobre 1931 — supplement au Jardin des Modes, — у него их наверное много, купить — 15 фр. (чудный альбом и стуит) — а Але необходимо, так как она все время вяжет и часто на заказ, в следующий раз приеду в ее фуфайке.
 
      До свидания, милая Саломея, а то, боюсь, еще что-нибудь попрошу МЦ.
 
      — Ту статью все еще пишу и обращаю ее к «воображаемому собеседнику» — Вам.
 
      Медон, 23-го Октября 1931 г.
 
      Дорогая Саломея!
 
      On Vous prie par des paroles, Vous reponderpar des actes: только что письмо от Синезубова, — Вы представляете себе какое. Его Вы, в случае чего, предъявите на страшном суде.