Дорогая Саломея! Огромное спасибо за иждивение. Сейчас у меня в доме лазарет: Мур лежит, С<ергей Яковлевич> лежит — грипп. Мы с Алей ухаживаем. Вчера видела Мирского, — он никуда не едет, очень добрый и веселый.
 
      Очень хочу Вас повидать, с Мирским или нет — равно. Захвачу новые стихи.
 
      Целую Вас.
 
      М.
 
      11-го янв<аря> 1929 г.
 
      Meudon (S. et O.)
 
      2, Av<enue> Jeanne d’Arc
 
      С Новым Годом, дорогая Саломея. Почему мы с Вами не видимся? Где Вы и что с Вами?
 
      МЦ.
 
      янв<арь> 1929 г., понед<ельник>.
 
      Meudon (S. et O.)
 
      2, Av<enue> Jeanne d’Arc
 
      Дорогая Саломея,
 
      У нас тоже беды, — только что закончился Муркин грипп (с бронхитом месяц), как у С<ергея> Я<ковлевича> резкий припадок печени, с ослаблением сердца. Пролежал неделю, сейчас бродит как тень.
 
      Множество евраз<ийских> неприятностей, о которых Вы наверное уже знаете (между прочим, Алексеев — подлец, м. б. Вы тоже уже знали?)
 
      Целую Вас и очень хочу повидаться, — только не торопитесь, зовите, когда удобно. Спасибо за иждивение. До свидания.
 
      МЦ.
 
      19-го февраля 1929 г.
 
      Meudon (S. et O.)
 
      2, Av<enue> Jeanne d’Arc
 
      Дорогая Саломея! Можно Вас попросить об иждивении? Мороз пожрал все наши ресурсы, внезапно замерзли все вагоны с дешевым углем, пришлось топить англ<ийским> коксом, т. е. в двудорога. Хожу в огромных черных чешских башмаках и — с добрую овчину толщиною — черных и чешских также — чулках, всем и себе на удивление. С ногами своими незнакома, так и держусь. (А другие знакомятся — и с любопытством!)
 
      — Закончила перевод писем Рильке, написала вступление, прочтете в февр<альском> № «Воли России». Пишу дальше Гончарову, получается целая книга.
 
      Когда повидаемся? Вы меня совсем разлюбили. А все-таки целую Вас.
 
      МЦ.
 
      26-го февр<аля> 1929 г.
 
      Meudon (S. et О.)
 
      2, Av<enue> Jeanne d'Arc
 
      Дорогая Саломея,
 
      Мое письмо, очевидно, пропало, я Вас просила об иждивении, — очень нужно, задолжали кругом. Я уж думала, что А<лександр> Я<ковлевич> уехал в Англию, но вчера от М<ирского> звонили, оказывается — здесь.
 
      Совестно за напоминание, но совсем негде взять.
 
      Целую Вас.
 
      МЦ.
 
      12-го мая 1929 г.
 
      Meudon (S. et O.)
 
      2, Av<enue> Jeanne d'Arc
 
      Христос Воскресе, дорогая Саломея!
 
      25-го мой вечер, посылаю Вам 10 билетов с горячей просьбой по возможности распространить. На вечере буду читать отрывки из Перекопа — большой поэмы, которую сейчас пишу. Когда увидимся?
 
      Целую Вас.
 
      28-го мая 1929 г.
 
      Meudon (S. et O.)
 
      2, Av<enue> Jeanne d'Arc
 
      Дорогая Саломея! Сначала деловое: деньги С<ергею> Я<ковлевичу> за Евразию переданы и с благодарностью получены. Федоров Вам высылается.
 
      Теперь основное: вчера в гостях у Манциарли (восемь туземцев, — один метэк: я, а м. б. и не восемь, а восемнадцатью — разговор о снобизме, попытка определить. Я вспомнила <…> и Тэффи — о снобизме и подумала, что одно из свойств сноба — короткое дыхание, просто — отсутствие легких, вместо них — полумесяц, причем сверху, а низа вообще нет: глухо. Без длительности звука. Будь Вы снобом. Вы бы давно устали участвовать и сочувствовать (участие и сочувствие — в глубину, а весь сноб на верхах: отсюда его вечный восторг: астматиков).
 
      И — помимо рассуждений — я бесконечно тронута длительностью Вашего <сочувствия?>: persйvйrance — по-русски нет.
 
      — Скучно с французами! А м. б. — с литературными французами! Да еще с парижскими! Будь я французом, я бы ставку поставила на бретонского мужика. — Разговоры о Бальзаке, о Прусте, Флобере. Все знают, все понимают и ничего не могут (последний смогший — и изнемогший — Пруст). Видела американскую дочь, в красном, молчала. Мать — ку-уда!
 
      — Вечер, по-моему, прошел отлично. Пока, с уплатой зала и объявлений, чистых почти <неразб> тысячи. Я очень довольна, столько не ждала, и есть еще с десяток 25-фр<анко>вых надежд.
 
      Думаю ехать в окрестности (Парижа?), но до этого хочу сводить С<ергея> Яковлевича) к врачу, не знаю, что с ним, — м. б. предпишет Vichy, тогда будем жить в какой-нибудь деревне около, если таковые имеются. Как только выяснится — напишу.
 
      Получила самое трогательное письмо от Св<ятополк>-М<ирского>. Скажите ему, что, во имя его, Врангеля все-таки не читала (а хороший!!!)
 
      Целую Вас нежно. Сердечный привет А<лександру> Я<ковлевичу>. Пишите.
 
      МЦ.
 
      11-го июня 1929 г.
 
      Meudon (S. et O.)
 
      2, Av<enue> Jeanne d'Arc
 
      Дорогая Саломея! Не люблю закрыток, но сейчас под рукой нет ни бумаги, ни конвертов, а хочется написать с утра.
 
      Приехал Мирский. Приехал Карсавин. Последний на днях справляет серебряную свадьбу. Газета стала выходить раз в две недели, и С<ергей> Я<ковлевич> чуть-чуть поправился. Мы еще никуда не едем, — есть предложение из-под Гренобля. Пустой дом в лесу за 100 фр<анков> в месяц, в получасе от всякого жилья, глубоко-одинокий, очевидно проклятый какой-то, ибо даже хозяин не живет. Мрачно и — невозможно: есть погреба и амбары, но нет стульев, не говоря уже о кроватях. Покупать негде, а я без папирос бешусь. А лечим пока что — на вечеровые деньги — с Алей… зубы. Холод и дожди тоже не располагают к отдыху.
 
      Была на Дягилеве, в Блудном сыне несколько умных жестов, напоминающих стихи (мне — мои же): превращение плаща в парус и этим — бражников в гребцов.
 
      — Куда из Лондона? Сообщите мне, пожалуйста, адрес Ани Калин, хочется ей написать. Целую нежно. Иждивению, как всегда, буду рада. Привет А<лександру> Я<ковлевичу>.
 
      МЦ.
 
      <Приписка на полях:>
 
      4 книги Федорова с неделю тому назад высланы по парижскому адр<есу> —получили ли?
 
      29-го июня 1929 г., суббота.
 
      Meudon (S. et O.)
 
      Дорогая Саломея, спасибо и простите; деньги я конечно получила, но не знала, куда Вам писать, ибо Вы ехали в Голландию, страну для меня баснословную, в которой л совершенно не мыслю знакомого человека.
 
      Очень рада, что Вы опять в досягаемости: в Париже.
 
      На этой неделе я занята в понед<ельник> и четверг, остальное пока свободно.
 
      Очень хочу Вас повидать и жду весточки. Целую Вас.
 
      МЦ.
 
      15-го июля 1929 г.
 
      Meudon (S. et O.)
 
      2, Av<enue> Jeanne d'Arc
 
      Дорогая Саломея! Мне приходится опять просить Вас об иждивении («точно это было вчера»…) Деньги с вечера у меня есть, но конверт с некоторых пор заклеен (au bon moment!) ибо надежда на поездку в горы еще не оставлена. (Место дешевое, но дома пусты, без ничего, — вот и колеблюсь.)
 
      Дошло ли до Вас мое последнее письмецо, уже на парижский адр<ес> и почему молчите?
 
      Очень хотелось бы повидаться, но сомневаюсь, что Вы в городе.
 
      Целую Вас.
 
      МЦ.
 
      Саломея! Если Вы в городе, не могли бы Вы — если найдете это нужным — встретить меня с Вырубовым? Я сейчас собираю материал для одной большой вещи — мне нужно все знать о Государыне А<лександре> Ф<едоровне> — м. б. он может указать мне иностранные источники, к<отор>ых я не знаю, м. б. живо что-нибудь из устных рассказов Вырубовой. М. б. я ошибаюсь и он совсем далек? Но тогда — общественные настроения тех дней (коронация, Ходынка, японская война) — он ведь уже был взрослым? (я росла за границей и японскую войну помню из немецкой школы: не то.) — Подумайте, — А если его в городе нет, м. б. дадите мне его адр<ес>?
 
      Простите за хлопоты.
 
      ________
 
      Кто еще может знать? (О молодой Государыне).
 
      20-го авг<уста> 1929 г.
 
      Meudon (S. et O.)
 
      1, Av<enue> Jeanne d’Arc
 
      Дорогая Саломея! Я никуда не уехала; но удалось Алю отправить в Бретань на несколько недель, в чудное место с настоящим морем и жителями. (Это мне почему-то напомнило поэтессу Марью Шкапскую, которая приехав в Берлин, все стонала — «Нужно ходить как мать-природа» и не выходила от Вертхейма. Эту же М. Шкапскую один мой знакомый, не зная ни кто ни что, принял за акушерку.) С<ергей> Я<ковлевич> ездил в Бельгию по евраз<ийским> делам и в очаровании от страны. Был на Ватерлоо. Сейчас он болен (очередная печень), болен и Мур — что-то в легком, лежит в компрессах и горчичниках, простудился неизвестно как. Докторша нашла у него послескарлатинный шумок в сердце, кроме того советует вырезать аденоиды. Я вся в этих заботах, с Алиного отъезда (2 недели) просто не раскрыла тетради, которую уже заплел паук. До Муркиной болезни непрерывно с ним гуляла, а в лесу да еще с ним — какое писанье!
 
      Прочла весь имеющийся материал о Царице, заполучила и одну неизданную, очень интересную запись — офицера, лежавшего у нес в лазарете. Прочла — довольно скучную — книгу Белецкого о Распутине с очень любопытным приложением записи о нем Илиодора, еще в 1912 г. («Гриша», — м. б. знаете? Распутин, так сказать, mise a nu ).
 
      Прочла и «Im Westen nichts neues», любопытная параллель с «Бравым солдатом Швейком» — (Хашека) — к<оторо>го, конечно, знаете? В обеих книгах явный пересол, вредящий доверию и — впечатлению Не удивляйтесь, что я это говорю: люблю пересол в чувствах, никогда — в фактах. (Каждое чувство — само по себе — пересол, однозначащее.) Не всякий офицер негодяй и не всякий священник безбожник, — это — Хашеку. Не всех убивают, да еще по два раза, — это — Ремарку. (Rehmark? Тогда — немец. А — Remark? — читала по-французски.)
 
      Да, чтобы не забыть: деньги за Федорова в из<дательст>ве с благодарностью получены.
 
      (А старая Кускова взбесилась и пишет, что у евразийцев принято убивать предков. Прочтите ответ в ближайшей (субботней) «Эмигрантике», принадлежит перу С<ергея> Я<ковлевича>)
 
      <…> С<ергей> Я<ковлевич> пролежал три дня, вчера потащился в Кламар и еле дошел — так ослаб от боли и диеты. Великомученик Евразийства. Сувчинский где-то на море (или в горах), В<ера> А<лександровна> служит, никого не видаю, п. ч. все разъехались, кроме того — Али нет, и привязана к дому — или Медону, что то же. Лето у нас прошло, все улицы в желтых струйках, люблю осень.
 
      До свидания! Горы люблю больше всего: всей нелюбовью к морю (лежачему) и целиком понимаю Ваше восхищение (NB! — от земли!)
 
      Целую Вас. Привет А<лександру> Я<ковлевичу>. Пишите.
 
      МЦ.
 
      5/18-го сент<ября> 1929 г.
 
      Медон.
 
      Дорогая Саломея! Где Вы и чту Вы? Писала Вам в Швейцарию, но безответно. Пишу Вам в торжественный для меня день — Алиного шестнадцатилетия. Ее шестнадцать лет + не-совсем-восемнадцать тогдашних моих — считайте!
 
      Аля только что вернулась из Бретани, а я никуда не уезжала.
 
      Целую Вас и жду весточки.
 
      МЦ.
 
      19-го сент<ября> 1929 г.
 
      Meudon (S. et O.)
 
      2, Av<enue> Jeanne d'Arc
 
      Дорогая Саломея! Наши письма скрестились. Очень рада повидаться, позовите меня с С<ергеем> Я<ковлевичем> — есть грустные новости — лучше вечерком. Аля вернулась из Бретани, и теперь мне свободнее. Спасибо за посылку иждивения.
 
      Целую Вас и жду.
 
      МЦ.
 
      Брюссель, 21-го Октября 1929 г.
 
      Дорогая Саломея! Я собака, — до сих пор Вас не поблагодарила. Брюсселем очарована: не автомобили, а ползуны, ждут пока решусь и не решаются — пока не решусь. Была на Ватерлоо, — ныне поле репы. Вечер прошел средне, даже в убыток, но много милых знакомых, и о поездке не жалею. Колония здесь совсем другая, глубоко-провинциальная, с человеческим примитивом, чту так люблю. Скоро увидимся. Целую Вас.
 
      МЦ.
 
      Meudon (S. et O.)
 
      2, Avenue Jeanne d’Arc
 
      7-го ноября 1929 г.
 
      Дорогая Саломея!
 
      Приехала, благополучно прогорев на брюссельском вечере, т. е. оплатив из него, кроме расходов по залу и пр., один конец дороги. Могло быть хуже.
 
      Очень хочу Вас повидать, есть слухи, что Вы в Лондоне, но я верю только Вашему почерку. До свидания! Отзовитесь. Целую Вас.
 
      МЦ.
 
      Медон, 11-го дек<абря> 1929 г.
 
      Дорогая Саломея! Простите, что так долго не подавала голосу и даже не поблагодарила Вас за последнее иждивение, — Вы м. б. слышали уже от Д<митрия> П<етровича> о болезни С<ергея> Я<ковлевича>? Хотелось что-то выяснить, началось хождение по врачам, — всякий свое (диагноз и рецепты), но все одно: немедленно уезжать. Место найдено: пансион в Савойе, 1600 метр<ов> высоты — не доезжая до Chamonix. Кажется на днях едет.
 
      Давайте повидаемся на следующей неделе, напишите мне.
 
      Пока целую Вас и еще раз прошу простить.
 
      МЦ.
 
      — !!! Фернандэз у меня, с собственноручным письмом Слонима, к<оторо>го кстати сейчас режут (аппендицит).
 
      Медон, 20-го янв<аря> 1930 г.
 
      С — все еще Новым Годом, дорогая Саломея!
 
      Очень хочу повидаться, но не знаю, в Париже ли Вы. Напишите мне словечко. От С< ергея> Я<ковлевича> хорошие вести: за 3 недели прибавил 4 кило, по-моему хорошо.
 
      Итак жду Ваших новостей и вестей.
 
      МЦ.
 
      20-го февр<аля> 1930 г.
 
      Meudon (S. et О.)
 
      2, Av<enue> Jeanne d'Arc
 
      Дорогая Саломея! Я все занята красно-крестными хлопотами для стипендии С<ергея> Я<ковлевича> — чудно поправляется, а скоро уезжать, нужно продлить. Красный Крест дает, но с условием перевести его в настоящую (т. е. ужасную) 30-франковую франц<узскую> санаторию, — отвоевываю деньги на ту, где он сейчас, не знаю чту выйдет, уж очень старорежимны, циркулярны — и все, что отсюда следует — люди. Концы дальние, возвращаюсь в запущенный дом, Але некогда — учится — и т. д.
 
      Очень попрошу Вас, если можно, выслать иждивение, — новая беда: Але 16 л<ет> 5 мес<яцев>, т. е. 17 мес<яцев> штрафу за неимеющуюся carte d'identite, — боюсь приступить, а комиссар новый и свирепый — прежнего, милого за взятки убрали.
 
      Очень хочу повидаться. Да! не придете ли 25-го во вторник на франко-русское собеседование о Прусте: Вышеславцев и не знаю кто — 5, Rue Las-Cases-Musйe Social, нач<ало> в 9 ч. Зайцев напр<имер>, — о Прусте: интересно!
 
      До свидания, привет, как Вы живы?
 
      МЦ.
 
      3-го марта <1930>, понед<ельник>
 
      Дорогая Саломея! <…> не могли бы ли Вы на следующей неделе в любой вечер кроме четверга позвать меня с Дю-Боссом, мне это до зарезу нужно из-за Мулодца, которого сейчас перевожу — стихами, на песенный лад, для Гончаровских иллюстраций, уже конченных. С Дю-Боссом я раз виделась у Шестова, и он меня помнит, — часто спрашивает обо мне у Извольской. Позвать к себе не решаюсь — очень уж беспорядочно, да и Мур не даст поговорить.
 
      Говорю не о текущей, а о следующей неделе. Днем не могу из-за Алиных занятий.
 
      Целую Вас, еще раз спасибо.
 
      Медон, 19-го марта 1930 г.
 
      Дорогая Саломея! Спасибо за предложение того поэта, но хочу сначала начисто сделать хотя бы треть. Стихосложение усвоила в процессе работы, помог конечно слух. Вещь идет хорошо, могла бы сейчас написать теорию стихотворного перевода, сводящуюся к транспозиции, перемене тональности при сохранении основы. Не только другими словами, но другими образами. Словом, вещь на другом языке нужно писать заново. Что и делаю. Что взять на себя может только автор.
 
      Видели ли Числа? Даю во II № стих Нереида, можете прочесть его у Д<митрия> П<етровича>, как-то посылала. М. б. не возьмут из-за строк:
 
Черноморских чубов:
«Братцы, голые топай!»
Голым в хлябь и в любовь —
Как бойцы Перекопа —
 
 
В бой. Матросских сосков
Рябь… — «Товарищ, живи!»…
В пулю — шлем, в бурю — кров,—
Вечный третий в любви.
 
      (Это припев. Началось с купального костюма: третьего в любви с морем. Оцените, Саломея, тему: море, купанье. Хороша — купальщица! Скоро, очевидно, буду петь пароход и авион.)
 
      Что еще Вам рассказать? Время измеряю продвижением «Мулодца». Много дома из-за Алиных лекций и музеев. Единственный отвод души — кинематограф, смотрела чудный фильм с Вернером Крауссом в роли Наполеона на Св<ятой> Елене. Неприятна только первая секунда: неузнавание (слишком хорошо знаем то лицо, сто лет назад!), потом свыкаемся, принимаем.
 
      Сувчинских видаю редко: он, как «la cigale oyant chantй» — поет и вроде как голодает, кормится у матери В<еры> А<лександровны>, денег ни копейки. В<ера> А<лександровна> где-то чему-то учится. Все евразийцы служат, из<дательст>во пусто.
 
      От С<ергея> Я<ковлевича> более или менее хорошие вести. Удалось устроить ему стипендию Кр<асного> Креста (около 3-х мес. ходила! с наилучшими протекциями) — 30 фр. в день, а плата в пансион 45–50, нужно выколачивать остальные, надвигается гроза вечера, — с кем еще не знаю, все имена в Америке.
 
      Очень благодарна была бы Вам, милая Саломея, за иждивение, 1-го у меня терм, мой первый без С<ергея> Я<ковлевича>, к<отор>ый всегда откуда-то как-то добывал.
 
      Пишите о себе, каковы дальнейшие планы. Как съездил А<лександр> Я<ковлевич> в Америку и не соблазняет ли Вас?
 
      Целую Вас и жду весточки. Еще раз спасибо за поэта.
 
      МЦ.
 
      Слышу, что Путерман опять оженился, — что это с ним??
 
      6-го апреля 1930 г.
 
      Meudon (S. et O.)
 
      2, Av<enue> Jeanne d’Arc
 
      Дорогая Саломея!
 
      Но Вы уже поняли, в чем дело: вот они — 10 счетом — но на этот раз по 50-ти, потому что всякой твари по паре, а есть и единственные.
 
      Вечер мой, все это мои бескорыстные участники, но продавать можете как Вам удобнее.
 
      Милая Саломея, я Вас еще не поблагодарила за прошлое иждивение, очень замоталась с вечером.
 
      Хочу повидаться и рассказать Вам про Тэффи.
 
      Целую Вас.
 
      МЦ.
 
      Медон, 2-го мая 1930 г., пятница.
 
      Милая Саломея!
 
      Если можно — назначьте мне вечерок поскорее. Пока все свободны кроме среды. А то после вечера ряд свиданий, и я боюсь, что опять вся-неделя разойдется. Пока не связываюсь ни с кем.
 
      М. б. дадите телеграмму? Просто день, я буду знать, что от Вас.
 
      Аля учится, я свободна только вечером.
 
      Целую Вас.
 
      МЦ.
 
      19-го июня 1930 г.
 
      St. Pierre-de-Rumilly (H<au>te Savoie)
 
      Chвteau d'Arcine
 
      Дорогая Саломея! Я конечно не в Chвteau — я в дивной Alpenhьtte, о которой Гёте пишет в Фаусте — настоящая изба с громадным чердаком, каменной кухней и одной комнатой с жилплощадью во всю нашу медонскую квартиру.
 
      Рядом ручей, с неба потоки дождя, водой хоть залейся: по две грозы в день.
 
      Мы последний жилой пункт, выше непродерная щетина елей, за ними — отвес скалы. Почты нет и быть не может. От станции 11/2 в<ерсты>, от Сережи — 3 в<ерсты>, деревня возле станции, горстка домов с большой церковью. Я страшно довольна и хочу, как Мур говорит: «сначала жить здесь, а потом — умереть!» (Новооткрытое и уточненное «vivre et niourir»!)
 
      С<ереже> лучше, сильно загорел, немного потолстел, ходит, работает на огороде, но все еще кашляет. Видимся с ним каждый день, Мур дорогу знает.
 
      Мур в полном блаженстве: во дворе молотилка, телега, тут же сеновал, колода от бывш<его> колодца и т. д.
 
      Аля еще в Париже, держит экзамены.
 
      Жду весточки о Вас, здоровье, лете, планах, хорошем, плохом. Целую Вас, простите, что не написала раньше — обживалась. С<ергей> Я<ковлевич> очень кланяется.
 
      МЦ.
 
      27-го июня 1930 г
 
      St. Pierre-de-Rumilly (H<au>te Savoie)
 
      Chвteau d'Arcine
 
      — это адр<ес> С<ергея> Я<ковлевича>, но своего у меня нет, пришлось бы отдельно нанимать почтальона
 
      Дорогая Саломея!
 
      Наши письма встретились.
 
      Сердечное спасибо за память и за иждивение.
 
      Огорчена Вашим Лондоном — он Вам никогда не впрок. И Париж не впрок. Вам бы нужно жить в С<ен->Лоране, непосредственно под скалой.
 
      Завтра жду Алю, которая только что отлично сдала экз<амен> в Ecole du Louvre, я рада: умеет хотеть.
 
      С<ергей> Я<ковлевич> поправляется (тьфу, тьфу), худ, но уже не страшен, и кашель лучше. В замке бываю часто — чудесные хозяева — и остальные пансионеры милые. Замок — баснословный. Но мне лучше в избе. Свойственнее.
 
      Мур здесь совершенно (тьфу, тьфу!) счастлив, в замке барствует, а у меня — дикарствует. Весь день во дворе, в сене, с собакой, палками, досками, строит, роет.
 
      Но — ежедневные дожди и грозы, как-то было три сразу. Нет солнца — сразу осень, и даже поздняя. Но кажется тбк везде. Стынет — земля!
 
      Целую Вас, куда и когда едете, не забывайте.
 
      МЦ.
 
      <Приписка на полях:>
 
      Сюда в августе собирается Д<митрий> П<етрович>. Не соберетесь ли и Вы? В замке — чудно. Больных (серьезных) нет.
 
      26-го июля 1930 г.
 
      St. Pierre-de-Rumilly
 
      (H<au>te Savoie)
 
      Дорогая Саломея! Не писала Вам так долго потому, что болен Мур: свалился в ручей и застудил себе низ живота: расстройство, недержание мочи и, вдобавок, из-за прописанных горячих ванн и ужасной погоды — простуда. То лежит, то ходит, но что-то не поправляется. Болеет уже около месяца. Погода ужасающая, злостный ноябрь, мы все прос тужены. Льет почти непрерывно, весь день в болоте. Вообще условия и для здорового тяжелы, не то что с больным ребенком: в деревне ничего нет, за всем — вплоть до хлеба — бегать в соседний городок La-Roche (12 килом<етров> — aller-et-retour ) кроме того у нас на довольстве Е. А. Извольская, нужно хорошо кормить, т. е. целый день готовить. И ч двух примусов один совсем угас, другой непрерывно разряжается нефтя ными фонтанами.
 
      С<ергей> Я<ковлевич> помогает, но трудно — за 6 кил<ометров>.
 
      Так и живем.
 
      Спасибо за иждивение (июньское), к<отор>ое смогла получить толь ко вчера, т. е. около месяца спустя: чек отослали в Париж, а там он куда-то канул, ждала денег 3 недели, вчера наконец дождалась. Если можно, милая Саломея, июльское иждивение пришлите просто переводом, на Сережино имя, ему от города ближе. По адресу в конце письма. — Мгновенно куплю нам с Алей грубые башмаки, по пуду весу каждый, это пока — вся мечта. Нигде еще не была, ни в Aix’e, ни в Chamonix, ни в Annecy, хотя все рядом, нельзя из-за Мура.
 
      Простите, милая Саломея, за мрачное письмо, надеюсь Ваше будет веселее. Целую Вас.
 
      МЦ
 
      15-го авг<уста> 1930 г.
 
      St. Pierre-de-Rumilly
 
      (H<au>te Savoie)
 
      Дорогая Саломея! Вы верно не получили моего последнего пись ма — вероятно с парижской квартиры непересланного.
 
      В нем я писала о болезни Мура (свалился в ручей и застудил себе низ живота: все последствия) и просила Вас июльское иждивение выслать не чеком, а деньгами, п. ч. с июньским чеком местный банк устроил проволочку в 3 недели — отослал в Париж, тут 14-е июля — задержка и т. д.
 
      И вот — еще ответа нет, хотя писала я Вам около 3-х недель назад.
 
      Простите за напоминание, но очень давно сижу без денег, а у С<ергея> Яковлевича) тоже ничего нет, т. е. минус-имущество, п. ч. Мирский давно перестал доплачивать за санаторию. Платила я — остатками вечера, теперь все иссякло.
 
      Последнее иждивение, полученное, было июньское.
 
      С<ергей> Я<ковлевич> поправляется, но дико томится в пансионе.
 
      О себе рассказывать нечего: лето неудачное.
 
      Целую Вас крепко, простите за скуку, напишите о себе:
 
      здоровье и лете.
 
      МЦ.
 
      <Конец августа 1930>
 
      Дорогая Саломея! Огромное спасибо.
 
      Пишу поздно ночью, а завтра утром рано надо в соседний городок на рынок — 12 кил<ометров> aller et retour, причем retour с пудами: картошки, овощей, хлеба, здесь кроме молока и сыра ничего нет.
 
      Кончила — минус последние пять страниц, жду франц<узского> текста русской литургии — Мулодца, написала ряд стихов к Маяковскому. Прочла Mireille Мистраля и читаю Коринну.
 
      Погода (тьфу, тьфу не сглазить!) последние две недели — блаженная. Мур (еще более тьфу, тьфу!) поправился — и от падения в ручей и от ржавого гвоздя, который пытался согнуть ногой и который, проткнув толстую подошву сандалии, прошел ему в ногу.
 
      Читать учиться не хочет ни за что, стихи ненавидит. — «Почему Вы сделались… ну — писательницей (NB! слова не слыхал, изобрел) — а не шофером или чем-нибудь таким?»
 
      Аля пишет и вяжет — множество заказов, чудная вязка.
 
      Я шью Муру пижамные штаны, в которые свободно влезаю сама. Думаю домой между 1-м и 15-м Октября. А Вы — когда и куда?
 
      Целую Вас, надеюсь, что Ваш «зноб» прошел. Еще раз, большое спасибо.
 
      МЦ.
 
      Да! Главное. Был Д<митрий> П<етрович> — на два дня — подымался в наш С<ен-> Лоран, мычал, молчал. Хмур, неисповедим. Разговорить невозможно. Должно быть — плухи дела. О С<увчин>ских ни слова. Ворчал, что Вы уехали, не дав адреса. Отсюда — в Гренобль к сестре. Дальнейших планов никаких.
 
      С<ергей> Я<ковлевич> не толстеет, но чувствует себя хорошо, д<окто>р находит, что ему лучше (легкие), но до полного выздоровления еще далеко. Написал две вещи (проза) — очень хорошие.
 
      Вот, пока, и все новости.
 
      ________
 
      Напишите. Саломея, как Вы восприняли конец Маяковского? В связи ли, по-Вашему, с той барышней, которой увлекался в последний приезд? Правда ли, что она вышла замуж?
 
      И — помимо: какое чувство у Вас от этой смерти. Вы его наверное знали.
 
      Посылаю заказным, думая, что так вернее пересылать. Куда-то заложила письмо с адресом.
 
      20-го сент<ября> 1930 г.
 
      St. Pierre-de-Rumilly (H<au>te Savoie)
 
      Chвteau d'Arcine — мне
 
      Дорогая Саломея! Опять надоедаю Вам просьбой об иждивении (сентябрьском). (Перечла и подумала: а не похоже ли мое «надоедаю» на — помните? — письмо Ремизова к А<лександру> Я<ковлевичу> — «Зная Ваше доброе сердце»…?!)
 
      Дорогая Саломея, зная Ваше доброе сердце, еще просьба, даже две:
 
      9-го окт<ября> (26-го сент<ября> по-старому) мой день рожденья — 36 лет — (недавно Але исполнилось 17), подарите мне по этому почтенному, чтобы не написать: печальному, случаю две пары шерстяных чулок, обыкновенных, прочных, pour la marche, хорошо бы до 9-го, ибо замерзаю. На 38–39 номер ноги. Это-первая просьба. Вторая же: если у Ирины есть какая-нибудь обувь, ей ненужная, ради Бога — отложите для Али. Горы съели все, т. е. и сандалии и башмаки, а наши дела таковы, что купить невозможно. Аля носит и 38 и 39 и, по желанию, 40-вой, преимущественно же 39-тый. Так что, если что-нибудь освободится и еще держится — не отдавайте никому. На ressemellage мы способны.
 
      — Кончила Мулодца, — последняя чистка. Теперь нужно думать — куда пристроить. Написала встречу Маяковского с Есениным — (стихи)
 
      Да! Забавная история: письмо от Оцупа — редактора «Чисел» — с просьбой о пяти стихотворных автографах для пяти тысячефранковых экз<емпляров> III книги.
 
      Я: «Автографы либо даю, либо продаю, а продаю 100 фр<анков> штука». Ответ: «Числа бедны, большинство сотрудников работают бесплатно, не говоря уже о редакторах — словом, давай даром.
 
      Я: — На продажу не дарю, — впрочем — вот вам „Хвала богатым“ — хотите пять раз?!
 
      (…И за то, что их в рай не впустят,
 
      И за то, что в глаза не смотрят…)
 
      Убью на переписку целое утро (40 строк по пяти раз, — итого 200) — хоть бы по франку за строку дали!
 
      Но и покушают же „богатые“ (Цейтлин, напр<имер>, Амари: man de Marie: а Marie. Пущу с собственноручной пометкой.
 
      ХВАЛА БОГАТЫМ
 
      (предоставленная автором для нумерованного экз<емпляра> Чисел — безвозмездно. Мне — нравится! Но м. б. — откажутся. Тогда пропали мои 200 строк и рабочее утро. Где наше ни пропадало! Лист будет вклейкой. Кому не понравится — пусть выдерет.
 
      ________
 
      Стипендия С<ергея> Я<ковлевича> кончилась, хлопочем до 1-го ноября, но надежды мало. Говорила о нем с д<окто>ром „Pour le moment je le trouve mieux, mais l'avenir c'est toujours l’inconnu!“ — 3наю.