Париж, 12 ноября 1925 г.
 
      В Редакцию «Последних Новостей»
 
      Милостивый Государь, г<осподи>н Редактор,
 
      Не откажите в любезности поместить в Вашей газете нижеследующее.
 
      В № 1704 «Последних Новостей» (четверг, 12 ноября) в отделе «Календарь писателя» значится, что я приехала в Париж на постоянное жительство, редактирую журнал «Щипцы» и что в № 1 этого журнала начнет печататься афористическая повесть Степуна «Утопленник».
 
      1) В Париж я приехала не жить, а гостить 2) мало того, что я журнала «Щипцы» не редактирую — такого журнала вовсе не существует 3) так же как афористической повести Степуна «Утопленник». Всю заметку, имеющую целью одурачить газету, читателя, Степуна и меня, прошу считать измышлением одного из местных остроумцев, которого бы просила подобных шуток не повторять.
 
      Можно шутить с человеком, нельзя шутить его именем.
 
      Марина Цветаева

      Париж, 21-го января 1926 г.
 
      Многоуважаемая Елизавета Маврикиевна,
 
      Сердечное спасибо за добрую волю к земным делам человека, которого Вы совсем не знаете, а именно — за неблагодарное дело продажи билетов на вечер стихов.
 
      Я знаю, что ни до стихов, ни до поэтов никому нет дела, — даже не роскошь — скучное развлечение.
 
      — Тем ценнее участие и сочувствие. — Прилагаю приглашение на вечер Вам и супругу. С сердечной благодарностью
 
      Марина Цветаева

      Париж, 25-го января 1926 г.
 
      Дорогой Лев Исаакович,
 
      Не вините ни в забывчивости, ни в небрежности, — вчера неожиданно приехал из Праги один из редакторов «Воли России», завтра уезжающий в Америку. Необходимо было с ним повидаться.
 
      Если не раздумали видеть, с удовольствием придем в другой раз. Почему не были 23-го (в субботу) у Ремизова? Мы все Вас ждали и до половины 12-го часа берегли для Вас бутылку шампанского.
 
      Прилагаю приглашение на вечер.
 
      С сердечным приветом от нас обоих.
 
      Марина Цветаева
 
      Париж, 8-го февр<аля> 1926 г., понедельник.
 
      Дорогой Лев Исаакович,
 
      Когда — в котором часу завтра — быть у Вас? Забыла тогда спросить. Вы дружите с Буниным? Мне почему-то грустно. Может быть, от тайного и сильного сознания, что с ним, Буниным, ни Вам, который его знает десять лет(?), ни мне, которая его видела раз, никому — никогда — до последней правды не додружить. Человек в сквозной броне, для виду, — может быть худшая броня.
 
      До свидания до завтра. Жду ответа. Спасибо, что пришли на вечер. Вам я больше радовалась, чем доброй половине зала. Преданная Вам
 
      Марина Цветаева
 
      Париж, 23-го апреля 1926 г., пятница.
 
      Дорогой Лев Исаакович,
 
      Не пришла вчера, потому что завтра еду. Мне очень грустно уезжать не простившись, — Вы моя самая большая человеческая ценность в Париже — даже если бы Вы не писали книг!
 
      Но Вы бы не могли их не писать. Вы бы их все равно — думали. Никогда не забуду Вашей (плотиновской) утренней звезды, затемняющей добродетель. До свидания — осенью.
 
      Из Вандеи напишу, и буду счастлива увидеть на конверте Ваш особенный, раздельный, безошибочный — нет! — непогрешимый почерк (графический оттиск Вашего гения).
 
      Целую Вас и люблю.
 
      МЦ.
 
      <Париж, 9-го октября 1926>
 
      Дорогой Лев Исаакович,
 
      Мы живем в чудном месте, — парк и лес. Хочу, пока листья, с Вами гулять. Назначьте день и час — заранее.
 
      Маршрут: по метро до Javel и там пересесть на электр<ическую> дорогу Pont Mirabeau — направление Versailles. Сойти: Meudon, Val-Fleuri. перейти железную дорогу и спросить Boulevard Verd.
 
      Наш дом с башенкой, в саду (несколько корпусов) за серой решеткой. Только, непременно предупредите.
 
      Целую Вас и люблю.
 
      МЦ.
 
      Почт<овый> адрес:
 
      Bellevue (S. et О.)
 
      31, Boulevard Verd.
 
      2-го апреля 1927 г.
 
      Meudon (S. et O.)
 
      2, Avenue Jeamie d'Arc
 
      Дорогой Лев Исаакович,
 
      Вот две копии. Надеюсь — не опоздала. Второй день на новой квартире, переезд был трудный, целый день — целые дни! — возили вещи на детской коляске (сломанной).
 
      Но у меня отдельная комната, где можно говорить, и отдельный стол, где можно писать, и отдельная плита, где можно готовить.
 
      Лес близко — 5 минут. Летом будем гулять, есть озера.
 
      Целую Вас и люблю. Добрый путь!
 
      МЦ
 
      6-го июня 1927 г.
 
      Meudon (S. et O.)
 
      2, Avenue Jeanne d'Arc
 
      Дорогой Лев Исаакович,
 
      Спасибо за приглашение, буду непременно, а может быть и С<ергей> Я<ковлевич>. Привезу мундштук, который в прошлый раз опять забыла (зажала!).
 
      Пишу Вам на лекции Ильина «Евразийство как знак времени» и вспоминаю строку Рильке:
 
      «Ueber der wunderlichen Stadt der Zeit» —
 
      (Правда, — Вавилон встает?)
 
      и свои собственные:
 
      Ибо мимо родилась
 
      Времени! Вотще и всуе
 
      Ратуешь. Калиф на час —
 
      Время! — я тебя миную.
 
      и еще кузьминское:
 
      «Чту мне до них!»
 
      — (в моем применении — времен)
 
      Простите за карандаш, но — лектор наверное думает, что я записываю — неудобно просить чернил.
 
      До свидания!
 
      МЦ.
 
      Да! А Вы не можете меня звать просто — Марина?
 
      28-го июня 1927 г., вторник.
 
      Meudon (S. et О.)
 
      2, Avenue Jeanne d'Arc
 
      Дорогой Лев Исаакович,
 
      1) В субботу, 2-го мы с Вами обедаем у Путермана, — хотите поедем вместе? Буду у Вас в 7 ч., не позже, вместе отправимся. Отвечайте только, если не можете.
 
      2) Внезапно вспомнила, что Свят<ополк>-Мирский переводит мою Поэму Горы для какого-то франц<узского> журнала, — не для Commerce ли? Если да, С<ув>чинский, в Вашем разговоре с ним, неизбежно на это сошлется, — так имейте в виду: Поэма Горы всего-навсего 200 строк, при половине гонорара Мирскому мне останется в лучшем случае — франков 300, 350 фр. По сравнению с возможностями прозы это мало и скорее походит на испорченную возможность.
 
      Должна Вас предупредить, дорогой Лев Исаакович, что С<ув>чинский моей прозы тоже не любит, хотя не так воинственно, как Св<ятополк>-Мирский. Когда Вы начнете о прозе, он сразу заговорит о стихах, прибегнет к отводу.
 
      Было бы хорошо, если бы Вы заговорили о реальной вещи, а именно о прозе памяти Рильке, которую знаете, о вещи читанной и одобренной Вами, уже принятой Nouvelle Revue Franзaise, но которую бы, в виду гонорара, желательно поместить в Commerce.
 
      Нужно С<ув>чинского зарядить — либо именем Рильке, либо любимостью его французами, либо самой вещью, либо вопросом гонорара, — не знаю чту для такого эстета действительнее.
 
      Мне кажется, успех будет не из легких. Да! еще одно: он вещи не знает, будет и этим отговариваться.
 
      Главная линия в разговоре: стихи не кормят, кормит проза, а проза у меня есть, — и она все равно появится, весь вопрос где.
 
      Простите за скучное и тщательное, совсем не мое, письмо, — совсем не письмо!
 
      Итак: 1) в четверг вижу С<ув>чинского и сообщаю о Вашем желании повидаться с ним перед отъездом.
 
      2) В субботу в 7 ч., немножко раньше, заезжаю за Вами и вместе едем к Путерману, которого зовут Иосиф Ефимович, — на случай Вашего утвердительного ответа ему.
 
      Мне же отвечайте только, если поедете не из дому.
 
      Еще раз простите и спасибо за доброту и тяготу. Сердечный привет от С<eргея> Яковл<евича> и меня.
 
      МЦ.
 
      Р. S. С<ув>чинский и М<ир>ский до того не выносят моей прозы (особенно М<ир>ский), что, даже не читав им, отдала прозу о Р<ильке> в Волю России.
 
      9-го июля 1927 г.
 
      Meudon (S. et О.)
 
      2, Avenue Jeanne d'Arc,
 
      Дорогой и милый Лев Исаакович,
 
      Разве Вы не знаете, что для меня дважды нет дождя 1) п. ч. есть, т. е. как всё в природе — люблю 2) даже если бы не любила, Вас — люблю и ни с каким ливнем бы не посчиталась.
 
      Не приехала потому, что 5 ч. сряду сторожила, т. е. содержала под домашним арестом ядовитую воровку и шантажистку, ошельмовавшую всю русскую колонию и пуще всех — меня. При встрече расскажу, но думаю, что до меня прочтете в газетах.
 
      Рвалась к Вам каждую минуту, а шантажистка — ко мне, хватала за ноги и за руки, умоляя отпустить. Не отпустила и не жалею.
 
      История ее двухдневного пребывания у меня — роман, за который дорого дали бы Последние Новости.
 
      Ошельмованы: Земгор (Руднев!), д<окто>ра: Пасманик, Зернов, Вальтер, церковь Дарю, — кламарцы, шавильцы, медонцы, — всех не упомню и не перечислю. Гениальная актриса.
 
      Спасибо за память о моих литер<атурных> делах, но Св<ятополк>-Мирский отвиливает: он отлично переводит, — перевел очень большую и трудную вещь Пастернака для того же Commerce. Скоро напишу по-человечески, а пока — хорошего отдыха, хорошей погоды, бездумной головы и полного забвения всего парижского! (NB! я — Медон!)
 
      Целую Вас, привет Вашим.
 
      МЦ.
 
      Meudon (S. et О.)
 
      2, Avenue Jenne d'Arc
 
      31-го июля 1927 г.
 
      Дорогой Лев Исаакович,
 
      Спасибо за весточку. Дела с Мирским и Commerce не двинулись. Произошла путаница: в след<ующем> № Верст идет не моя проза о Рильке (напечатана в «Воле России» и до сих пор — десятое письмо пишу! — не оплачена), а поэма к нему же. Прозы Мирский и не видел. Кроме того, он лицемер: Вам говорит, что не умеет переводить, а переводит труднейшую прозу Пастернака. Просто — он мою прозу, как я Вам уже говорила, ненавидит, и всячески будет отвиливать. («Худшая проза, которую когда-либо читал», — определение в каком-то англ<ийском> журнале.)
 
      Сейчас он в городе, меня не окликает. — Бог с ним.
 
      — Как у Вас погода? Надеюсь, что не медонская: ясные ночи, плаксивые дни, полная ненадежность и бестолочь, по три дождя в день. Было бы солнце, была бы втрое счастливее.
 
      Ряд евразийских (тайных) отъездов в Россию, недавно провожали одного чудесного юношу, — и жаль и радостно.
 
      Что еще? Меня недавно обокрали: чудный старинный браслет (курганный), другой браслет — недавний подарок Саломеи — белье и ряд вещей. Вор — очаровательное женское существо, ошельмовавшее всю русскую колонию. При встрече расскажу, — случай стуящий, для меня до сих пор неразгаданный.
 
      Вчера были мои именины, получила: фартук (от Али), ряд письменных принадлежностей от Сережи, от одной дамы рубашку (все украдено!), от П. П. С<увчин>ского мундштук и от В. А. С<увчин>ской — роговые очки, в которых и пишу.
 
      Простите за вздор, радость часто глупит (это я о подарках!), пишите, целую. Сердечный привет Вашим.
 
      МЦ.

      Париж, 15-го апр<еля> 1926 г.
 
      8, Rue Rouvet
 
      (19 me)
 
      Многоуважаемый Марк Вениаминович,
 
      Посылаю Вам по просьбе Федора Августовича статью «Проза поэта». В случае могущих быть несогласий помечайте, пожалуйста, карандашом на полях. Если таких пометок окажется много — дружественно разойдемся. Если пустяки — тем лучше.
 
      Рукопись мне, так или иначе, верните — в случае принятия для переписки по старой орфографии.
 
      Очень просила бы не задержать с ответом, — судьбу рукописи мне нужно выяснить еще до отъезда (крайний срок — 22-го). Если можно, верните экспрессом.
 
      Сердечный привет
 
      Марина Цветаева
 
      ________
 
      Авторская корректура обязательна.

      St. Gilles-sur-Vie 9-го мая 1926 г.
 
      Райнер Мария Рильке!
 
      Смею ли я так назвать Вас? Ведь вы — воплощенная поэзия, должны знать, что уже само Ваше имя — стихотворение. Райнер Мария — это звучит по-церковному — по-детски — по-рыцарски. Ваше имя не рифмуется с современностью, — оно — из прошлого или будущего — издалека. Ваше имя хотело, чтоб Вы его выбрали. (Мы сами выбираем наши имена, случившееся — всегда лишь следствие.)
 
      Ваше крещение было прологом к Вам всему, и священник, крестивший Вас, воистину не ведал, что творил.
 
      ______
 
      Вы не самый мой любимый поэт («самый любимый» — степень). Вы — явление природы, которое не может быть моим и которое не любишь, а ощущаешь всем существом, или (еще не все!) Вы — воплощенная пятая стихия: сама поэзия, или (еще не все) Вы — то, из чего рождается поэзия и что больше ее самой — Вас.
 
      Речь идет не о человеке-Рильке (человек — то, на что мы осуждены!), — а о духе-Рильке, который еще больше поэта и который, собственно, и называется для меня Рильке — Рильке из послезавтра.
 
      Вы должны взглянуть на себя моими глазами: охватить себя их охватом, когда я смотрю на Вас, охватить себя — во всю даль и ширь.
 
      Что после Вас остается делать поэту? Можно преодолеть мастера (например, Гёте), но преодолеть Вас — означает (означало бы) преодолеть поэзию. Поэт — тот, кто преодолевает (должен преодолеть) жизнь.
 
      Вы — неодолимая задача для будущих поэтов. Поэт, что придет после Вас, должен быть Вами, т. е. Вы должны еще раз родиться.
 
      Вы возвращаете словам их изначальный смысл, вещам же — их изначальные слова (ценности). Если, например. Вы говорите «великолепно», Вы говорите о «великой лепоте», о значении слова при его возникновении. (Теперь же «великолепно» — всего лишь стершийся восклицательный знак.)
 
      По-русски я все это сказала бы Вам яснее, но не хочу утруждать Вас чтением по-русски, буду лучше утруждать себя писанием по-немецки.
 
      Первое в Вашем письме, что бросило меня на вершину радости (не — вознесло, не — привело), было слово «май», которое Вы пишете через «у», возвращая ему тем самым старинное благородство. «Май» через «i» — B этом что-то от первого мая, не праздника рабочих, который (возможно) когда-нибудь еще будет прекрасен, — а от безобидного буржуазного мая обрученных и (не слишком сильно) влюбленных.
 
      ________
 
      Несколько кратких (самых необходимых) биографических сведений: из русской революции (не революционной России, революция — это страна со своими собственными — и вечными — законами!) уехала я — через Берлин — в Прагу, взяв Ваши книги с собой. В Праге я впервые читала «Ранние стихотворения». И я полюбила Прагу — с первого дня — потому что Вы там учились.
 
      В Праге я жила с 1922 по 1925, три года, а в ноябре 1925 уехала в Париж. Вы еще были там?
 
      На случай, если Вы там были:
 
      Почему я к Вам не пришла? Потому что люблю Вас — больше всего на свете. Совсем просто. И — потому, что Вы меня не знаете. От страждущей гордости, трепета перед случайностью (или судьбой, как хотите). А может быть, — от страха, что придется встретить Ваш холодный взгляд — на пороге Вашей комнаты. (Ведь Вы не могли взглянуть на меня иначе! А если бы и могли — это был бы взгляд, предназначенный для постороннего — ведь Вы не знали меня! — то есть: все равно холодный.)
 
      И еще: Вы всегда будете воспринимать меня как русскую, я же Вас — как чисто-человеческое (божественное) явление. В этом сложность нашей слишком своеобразной нации: все что в нас — наше Я, европейцы считают «русским».
 
      (То же самое происходит у нас с китайцами, японцами, неграми, — очень далекими или очень дикими.)
 
      ________
 
      Райнер Мария, ничто не потеряно: в следующем (1927) году приедет Борис и мы навестим Вас, где бы Вы не находились. Бориса я знаю очень мало, но люблю его, как любят лишь никогда не виденных (давно ушедших или тех, кто еще впереди: идущих за нами), никогда не виденных или никогда не бывших. Он не так молод — 33 года, по-моему, но похож на мальчика. Он нисколько не в своего отца (лучшее, что может сделать сын). Я верю лишь в материнских сыновей. Вы тоже — материнский сын. Мужчина по материнской линии — потому так богат (двойное наследство).
 
      Он — первый поэт России. Об этом знаю я, и еще несколько человек, остальным придется ждать его смерти.
 
      ________
 
      Я жду Ваших книг, как грозы, которая — хочу или нет — разразится. Совсем как операция сердца (не метафора! каждое стихотворение (твое) врезается в сердце и режет его по-своему — хочу или нет). Не хотеть! Ничего!
 
      Знаешь ли, почему я говорю тебе Ты и люблю тебя и — и — и — Потому что ты — сила. Самое редкое.
 
      ________
 
      Ты можешь не отвечать мне, я знаю, что такое время и знаю, что такое стихотворение. Знаю также, что такое письмо. Вот.
 
      ________
 
      В кантоне Во, в Лозанне, я была десятилетней девочкой (1903) и многое помню из того времени. Помню взрослую негритянку в пансионе, которая должна была учиться французскому. Она ничему не училась и ела фиалки. Это — самое яркое воспоминание. Голубые губы — у негров они не красные — и голубые фиалки. Голубое Женевское озеро — уже потом.
 
      ________
 
      Чего я от тебя хочу, Райнер? Ничего. Всего. Чтобы ты позволил мне каждый миг моей жизни подымать на тебя взгляд — как на гору, которая меня охраняет (словно каменный ангел-хранитель!).
 
      Пока я тебя не знала, я могла и так, теперь, когда я знаю тебя, — мне нужно позволение.
 
      Ибо душа моя хорошо воспитана.
 
      _______
 
      Но писать тебе я буду — хочешь ты этого или нет. О твоей России (цикл «Цари» и прочее). О многом.
 
      Твои русские буквы. Умиление. Я, которая как индеец (или индус?) никогда не плачу, я чуть было не —
 
      ________
 
      Я читала твоё письмо на берегу океана, океан читал со мной, мы вместе читали.
 
      Тебя не смущает, что он читал тоже? Других не будет, я слишком ревнива (к тебе — ревностна).
 
      ________
 
      Вот мои книги — можешь не читать — положи их на свой письменный стол и поверь мне на слово — до меня их не было. (На свете — не на столе!)
 
      ________
 
      10 мая 1926
 
      Знаете, как сегодня (10-го) я получила Ваши книги. Дети еще спали (7 утра), я внезапно вскочила и побежала к двери. И в тот же миг — рука моя уже была на дверной ручке — постучал почтальон — прямо мне в руку.
 
      Мне оставалось лишь завершить движенье и, открыв дверь все той же, еще хранившей стук рукой, — принять Ваши книги.
 
      Я их еще не раскрывала, иначе это письмо не уйдет сегодня — а оно должно лететь.
 
      ________
 
      Когда дочь моя (Ариадна) была еще совсем маленькая — два-три года — она часто спрашивала меня перед сном: «А ты будешь читать Рейнеке?»
 
      В Рейнеке превратил ее быстрый детский слух — Райнера Мария Рильке. Дети не чувствуют пауз.
 
      ________
 
      Я хочу написать тебе о Вандее, моей героической французской родине. (В каждой стране и каждом столетии есть хоть одна родина — не так ли?) Я здесь ради имени. Когда человек, как я, не имеет ни денег, ни времени, он выбирает самое необходимое: насущное.
 
      ________
 
      Швейцария не впускает русских. Но горы должны расступиться (или расколоться!) — чтобы мы с Борисом приехали к тебе! Я верю в горы. (Измененная мною строка — но в сущности, прежняя — ибо горы рифмуются с ночами — ты ведь узнаешь ее?)
 
      Марина Цветаева
 
      ________
 
      Ваше письмо к Борису уйдет сегодня же — заказным и — отданное на волю всех богов. Россия для меня все еще — какой-то потусторонний мир.
 
      12-го мая 1926 г.
 
      St. Gilles-sur-Vie
 
      Тот свет (не церковно, скорее географически) ты знаешь лучше, чем этот, ты знаешь его топографически, со всеми горами, островами и замками.
 
      Топография души — вот, что ты такое. И твоей книгой (ах, это была не книга — это стало книгой!) о бедности, паломничестве и смерти ты сделал для Бога больше, чем все философы и проповедники вместе.
 
      Священник — преграда между мной и Богом (богами). Ты же — друг, углубляющий и усугубляющий радость (радость ли?) великого часа между двумя (вечными двумя!), тот, без кого уже не чувствуешь другого и кого единственного в конце концов только и любишь.
 
      Бог. Ты один сказал Богу нечто новое. Ты высказал отношения Иоанна и Иисуса (невысказанные обоими). Но — разница — ты любимец отца, не сына, ты — Бога-отца (у которого никого не было!) Иоанн. Ты (избранничество — выбор!) выбрал отца, потому что он был более одинок и — немыслим для любви!
 
      Не Давид, нет. Давид — вся застенчивость своей силы. Ты же — вся отвага и дерзость твоей силы.
 
      Мир был еще слишком юн. Все должно было произойти — чтобы пришел ты.
 
      Ты посмел так любить (высказать!) нечеловеческого (всебожественного) Бога-отца, как Иоанн никогда не смел любить всечеловеческого сына! Иоанн любил Иисуса (вечно прячась от своей любви на его груди), прикосновением, взглядом, поступками. Слово — героика любви, всегда желающей быть немой (чисто деятельной).
 
      Хорошо ли ты понимаешь мой плохой немецкий? По-французски я пишу свободно, потому я не хочу писать тебе по-французски. От меня к тебе ничто не должно течь. Лететь — да! А раз нет, — лучше запинаться и спотыкаться.
 
      Знаешь, что творится со мной, когда я читаю твои стихи? На первый мимолетный взгляд (молниеносный, звучит лучше, будь я немцем, я передала бы: молния ведь быстрее взгляда! А молниеносный взгляд быстрее просто молнии. Две быстроты в одной. Не правда ли?) Итак, на первый взгляд (раз я — не немец), мне все понятно — затем — ночь: пустота—затем: Боже, как ясно! — и как только я что-то схвачу (не аллегорически, а почти рукой) — все стирается вновь: лишь печатные строчки. Молния за молнией (молния — ночь — молния) — вот что со мной творится, когда я читаю тебя. Так должно быть с тобою, когда ты пишешь — себя.
 
      «Рильке легко понять» — с гордостью говорят посвященные: антропософы и другие мистические сектанты (я, собственно, не против, лучше, чем социализм, но…). «Легко понять». По частям, в раздробленном виде: Рильке-романтик, Рильке-мистик, Рильке-мифотворец и т. д. и т. п. Но попытайтесь охватить всего Рильке. Здесь бессильно все ваше ясновиденье. Для чуда не нужно ясновиденья. Оно налицо. Любой крестьянин — свидетель: глазами видел. Чудо: неприкосновенно, непостижимо.
 
      Вторую ночь вчитываюсь в твоего «Орфея». (Твой «Орфей» — страна, потому: в). И, кстати, только что получила из Парижа русскую, чисто литературную газету (нашу единственную за границей) со следующими строками: «Из этого („Поэт о критике“ — заметки, проза) мы узнаем, что госпожа Ц. до сих пор безутешна из-за смерти Орфея и тому подобные нелепости…».
 
      Один критик сказал о Блоке: «Четыре года, отделяющие нас от его смерти, примирили нас с нею, почти приучили нас к ней».
 
      Я парировала: «Если достаточно четырех лет, чтобы примириться со смертью такого поэта как Блок, то как обстоит дело с Пушкиным (†1836).