В этот самый момент Сережа Сапгир подходит к мужику и хоть и интимно, но всё же достаточно громко, так, чтобы все слышали, говорит:
– А у нас, брат, такой закон: поймал – твоя! Хочешь вот эту? – развратным жестом показывает он на Лену Коробейко. Хочешь? Так, бля, поймай!
Всё принявший всерьез мужик солидно, по-мужицки, скидывает смазанные кирзовые сапоги и лезет на нары. Бежит по ним в развевающихся вонючих портянках и под общий восторг пытается поймать
Лену. А черноглазая украинская красавица издаёт протяжный визг, панически убегает и с размаху ударившись головой о какую-то балку, падает без сознания. Мы же, напуганные и сразу посерьезневшие, прогоняем мужика и начинаем её выхаживать…
… На соседнем балконе справа от меня зажигается свет и раздаются возбужденные голоса. Через перегородку перегибается знакомая физиономия пилота Сереги.
– Сидишь? – спрашивает он.
– Сижу, – отвечаю.
– Пьешь?
– Пью, конечно.
– А это видал? – Он протягивает мне правую растопыренную пятерню и спрашивает: – Не трясутся?
– Что случилось? – удивляюсь я. – С похмелья что ли? Так, вы ж только что с рейса.
– Завтра, может и с похмелья затрясутся, – говорит Серега, зайди, расскажем. Стресс надо снять, а то, ведь, я такими руками машину до
Луанды довёл.
Я подхватываю свой джин и тороплюсь в соседний номер. Вхожу и вижу, что командир Егорыч и штурман Володя расставляют на столе банки с тресковой печенью, ломтики лимона и две бутылки украинской горилки с перцем.
– Убери свой дикалон! – говорит Егорыч, красная стокилограммовая будка из Магнитогорска, города-сада, тыча презрительно в принесенную мной бутыль Гордон джина. Затем наполняет стаканы и говорит:
– Ну, что ж, мужики, за те рубашки, в которых мы родились.
С трудом соображая уже хорошо проалкоголенными мозгами, я разглядываю их аэрофлотовские серые, вроде милицейских, рубахи, смотрю себе на грудь, на свою сетчатую, еще с алжирских времен оставшуюся майку. Пью залпом перцовку, беру в руки ломтик лимона и слышу голос штурмана Володи:
– Вот эти самые лимоны нам пацанёнок сегодня продал в одиннадцать ноль-ноль на рынке в центре Уамбо, а ровно через десять минут в
11-10, мы вышли с рынка и шли к машине. Вдруг у нас за спиной
БА-АЦ!! И стекол звон. Мы оглянулись: над рынком – столб дыма, и черепица во все стороны летит, как раз в том месте, где только что лимоны брали. А сразу потом – такие вопли!!! Такие, что я в жизни не слыхал! И как повалит толпа с рынка прямо на нас. Мы только и успели к стене прижаться. Тут же примчались военные фургоны УАЗики с красными крестами. За ними грузовики с солдатами: ДИЗА, ФАПЛА, кубинцы. Оцепили весь рынок, потом еще один грузовик подкатил, пустой. Тут мы стали друг друга уговаривать, мол, хватит, не надо глядеть, пошли в машину, едем в аэропорт. А сами стоим, словно приклеенные и смотрим, как в кузов куски тел грузят. Потом уж, как всё кончилось, Иван механик пошел туда на рынок взглянуть. Прямо, говорит, у места, где мы лимоны брали. И прилавка того больше нет, а у бетонной стены кусок черепа лежит, а на нем ухо маленькое, детское.
Проглоченный ломтик лимона медленно ползет где-то внутри моего пищевода, а Егорыч, взявший на себя роль тамады, наливает еще по одной. И, вдруг, начинает матерно ругать аэродромную службу какого-то Кунэмэ, второй раз подряд не пославшую им позарез необходимый сигнал в самый напряженный момент захода на посадку.
Шумно опорожняет стакан и, ловя вилкой совиспановский маринованный шампиньон, объясняет мне со злостью, что у них всегда, каждый день девяносто шансов из ста сесть живыми и невредимыми, а проклятые локаторщики внизу второй раз воруют из этого числа целый десяток.
– Да на кой хрен мне всё это надо! – восклицает он, разливая тут же по третьей, – что бабок не хватало? Да я на Урале под тыщу рублёв гребу, а вожу барахло, станки, нефтеоборудование, жратву да водку в
Тюмень. А здесь загрузят машину под завязку батальоном ФАПЛА, да посадят для порядка пяток кубинцев.. А откуда я знаю, что они именно
ФАПЛА, а не УНИТА? Да у них здесь в форме и с автоматом любой на аэродром пролезет. Разве ж они на документы смотрят? Они глядят, какие у него ленточки на берете. Ежели по цвету подходящие, то бон дия, камарада. Пасса! Так и кто мне, бля, гарантирует, что эта ФАПЛА действительно ФАПЛА?! А то зарежут кубинцев, наставят пушку к животу и вези их в Намибию. Вот, мол, поймали наёмников, судить будем, как они судили тех, кто на нас работал. Ведь так Савимби заявил. Н-на х-хер мне всё это сдалось!
Егорыч шумно бьет кулаком по столу и опрокидывает в себя еще один стопарь. Я тоже поднимаю свой и еле сдерживаю неуместную улыбку, представив над его кирпичной уральской мордой зловещий черный берет
Боба Дэнара с черепом и скрещенными костями.
– Володя, – шамкая говорит Сергей, отправляя в рот нежный кусочек тресковой печени, – а по моему того пацанёнка тоже зарубили.
Смотри-ка, в третий раз прилетаем, а он не приходит.
– Какого еще пацанёнка? – спрашиваю я, чувствуя, как та самая лимонная долька начинает медленно ползти кверху.
– Да мы тут в деревню одну летаем, часа два от Луанды, жратву им возим. Так там, когда прилетим, пацаны из машины просто выйти не дают, есть просят.
– Летаете в деревню? Там, что, есть аэродром?
– Какой, на хрен, аэродром! Прямо на дорогу садимся посреди хижин. Жрать мы им возим, понимаешь? Вот они и гладят руками эту дорогу. Лучше любой полосы стала. Хлеб, ведь, на неё садится!
– Ну, а что за пацанёнок? – выспрашиваю я, пытаясь проникнуть в какое-то новое для меня измерение.
– Понимаешь, все дети просят жрать, дергают, прямо пуговицы с порток отрывают, а того я сразу из всех выделил. Такой же худой, голый, пузо торчит, а ничего не просит, стесняется. Из двух палочек самолет сделал, а снизу проволочками катушку из под ниток присобачил в виде колёс. Стоит в стороне и крутит его на веревочке. Так я, поверишь ли, за каждым обедом куски откладывал и всё ему возил.
Берет ручонками, глаза потупит и молчит, стесняется.
– И что же с ним стало? – лезу я головой в то зыбкое, затягивающее, что всегда было надежно отделено от меня высокой стеной.
– Да что стало, – цедит сквозь зубы второй пилот, ковыряя вилкой остатки трески. – Прилетели недавно, выходят мужики, а детей и баб почти нет. Где, спрашиваю, все?
– УНИТА, говорят, пришли и ребят со стариками: руками мачете изображает – раз, раз, на куски. А молодых баб увели туда. И на горы показывает.
– Зачем, за что?
– А за то, что хлеб наш жрут и школу открыли.
– А где же мужики были, почему живы остались?
– В поле были. Поле у них от деревни далеко, километров пять топать надо через джунгли, отвечает Серега, вытряхивая из бутыли остатки горилки и замолкает. Молчит Володя, молчит Егорыч, я держу перед губами терпко пахнущий стакан и вдруг вспоминаю одно мгновение прошлогоднего дня моей жизни.
Призрачно серый северный сентябрь, желтые листья василеостровских линий, полумрак пивбара Петрополь, широкий скандинавский деревянный стол, петровские эмблемы по стенам, копии гравюр восемнадцатого века. Расшитый галунами камзол и заменяющая парик прическа а ля хиппи на толстом бармене за пивной стойкой, никелированные краны, медные фонари с силуэтами бригов, каравелл и бесконечно дорогие лица друзей между пивными кружками. А мы говорим… говорим… Боже, как нам тогда всё в жизни представлялось ясным. В тёмной, вдоль и поперек отделанной дизайнерами ленинградской пивной откуда-то лился на нас свет понимания мира, свет ощущения всей горькой правды нашего существования. Во всяком случае, таким он нам виделся, да казалось еще, что мы те самые, которым всё дано понять.
Надо было пересечь половину земного шара и выпить литр горилки с тремя людьми, вырывающимися каждый день из нашей замкнутой четырёхстенности в какой-то совершенно другой бурлящий мир, чтобы вдруг усомниться: а может там в Петрополе, купаясь в столь ярком свете того, что нам казалось истиной, мы как-то не заметили в углу этих двух черненьких пацанят, один из которых прижимает к груди кулёк с лимонами, а другой крутит на веревочке игрушечный деревянный самолётик?
… Горилка выпита, а мой джин никого из них не вдохновляет.
Экипаж сидит и молчит. Нарезанные дольки лимона желтеют на белом блюдечке посреди окурков, грязных тарелок и пустых рюмок. У меня за спиной на моем балконе играет транзистор, который я забыл выключить.
Под сладостный ритм самбы нежный женский голос поёт: У примейру конгрессу МПЛА десидиу (Первый съезд МПЛА постановил) И хор мелодично повторяет У примейру конгрессу МПЛА десидиу. А женский голос, полный сладкой неги, вступает снова: Комбатер у сектарижму, комбатер у трибалижму, аументар а продусао (Бороться с сектаризмом, бороться с трибализмом, увеличить производство). Хор же вторит:
Комбатер у сектарижму, комбатер у трибалижму, аументар а продусао.
Я встаю, благодарю ребят за угощение и возвращаюсь к себе в номер. Выхожу на балкон и вдыхаю запах ночи, напоенный любовным щебетанием бесконечных тропических тварей, шелестом океана.
Поворачиваю голову назад в освещенную комнату, смотрю на свою мятую кровать, на устланный синтетическим ковром пол. Вот на этом месте месяц назад лежали, раскинувшись, узкие левисовские джинсы, стянутые моими дрожащими руками с худых загорелых бедер очаровательной московской медсестры Оленьки из Уамбо. Прошлым августом, возвращаясь из отпуска, она проездом остановилась в Коште, и пока я ни отправил её в Уамбо, подарила мне пару незабываемых ночей.
Смотрю, слушаю нежные мелодии самб и пытаюсь, нет, не понять, хотя бы объяснить самому себе, как же такое возможно, вот сейчас, в этот самый час столь сладкой тропической ночи встать, внимательно осмотреть тусклые гладкие металлические предметы, проверить пальцем их смазку, повесить их на себя и уйти в темноту. Уйти, чтобы убивать и быть убитым. Зачем?
Глотанул еще джина и вдруг вспомнилось описание Толстым самоубийственной атаки кавалерийской лавы кирасиров в битве при
Шенграбене, его полный недоумения вопрос: Что заставило этих холеных красавцев в столь ярких мундирах броситься как один в конном строю на собственную смерть? Ради чего?
ГЛАВА 8
Монреаль, 07 ноября 2000
Шурик, ты что, всерьёз, как сейчас говорят "реально", поздравляешь меня с седьмым ноября? Старик, а я типа не въехал. Ты мне желаешь счастья в связи с Днем согласия и примирения, или с надцатой годовщиной савейской власти? Впрочем, я, ведь, как ты помнишь, – близнец. Так что готов выпить сразу за оба этих праздника. Тем более, что моя соседка Люба, супруга Гиви Ахметовича, недавно вернулась из Питера и привезла мне роскошную бутыль настоянной на клюкве питерской водки "Лапландия". Производство ППК -
Петербургская продовольственная компания. Красная, в общем, водка.
Вот я её и почал только что в красном уголке с красной икоркой из магазина "Терем", прямо под портретом Леонида Ильича с тонной медалИй на груди, затем перешел в белый уголок к компьютеру, где пишу тебе, а заодно собираюсь ответить на все заданные тобой вопросы.
В первую очередь, конечно, на главный: кто он, вообще такой, как ты выразился, "этот Сева Кошкин"? Учились мы с ним вместе на ленинградском филфаке. Закончил Сева болгарское отделение. А потому, как пил и блядовал он все студенческие годы нещадно, то оказался болгарский язык единственным, которым владеет. Зато сразу был взят в
Интурист, где проработал почти десять лет гидом болгарских туристов в славном городе Ленинграде. Впрочем, и по другим советским городам и весям сопровождал он болгар. Помнится, рассказывал, что болгарам очень было у нас скучно. Так, что и вопросов они почти не задавали до тех пор, пока при виде Зимнего дворца им ни сообщали фамилию архитектора Растрелли. Тут они всегда заинтересовано спрашивали:
Архитектор расстрелян? А за что? Когда расстрелян?
Выгнали же его из Интуриста за очень активное и безобразное пьянство. Поскольку он не попивал втихомолку, как я, а пьянствовал громко с музыкой и гусарским вставанием на колени перед каждым попавшимся на пути представителем прекрасного пола. Сам я, впрочем, был свидетелем его последней интуристовской пьянки, той самой, после которой его и выперли. Тут надо дать одно пояснение. Дело в том, что
Старикашку Севу всю жизнь ужасно бабы любили. Даже больше, чем
Максимюка. И все они были у него весьма собой хороши, включая супругу Мусю. Правда, та была его старше ровно на два года, в точности, как меня Ира красивая. Причем, тоже забеременела. Так вот,
Ирка, как ты помнишь, аборт сделала, а я оказался совершенно в другом, московском измерении. Муся же дитё сохранила и родила сына
Витьку. Так, что Старикашка остался в той нашей первоначальной ленинградской жизни. Посему я его иногда представляю, как себя самого, реализовавшего ту другую жизнь, в которую могла меня втянуть
Ира Красивая, тоже сына родив. В общем, Сева на Мусе женился и даже прожил с ней в радости и согласии несколько лет. Радость, правда, быстро кончилась, а потом и согласие всё вышло. Так, что супругу он покинул и снова зажил холостяком. А там у него такая пошла череда красоток, я от зависти аж локти кусал! Первая, которую помню, была очаровательная питерская поблядушка Леночка, впоследствии получившая кличку Акапулька. Дело в том, что она вышла замуж за какого-то мексиканского дипломата старше её на сорок лет. А потом слала Севе из города-курорта Акапулько письма с собственными фотографиями, где пририсовала себе огромные мужские члены, а на обороте открытым текстом кричала: "Ебаться хочу! Хочу твоей спермы!"
В феврале 76 года, когда я еще работал в МГИМО и каждые зимние и летние каникулы уезжал домой в Питер, мы со Старикашкой отправили
Леночку в Москву, где она должна была сесть на самолет и отбыть к старому шестидесятилетнему (Ой!) супругу в далёкую Мексику.
Отправили с жутчайшими стенаниями и бесконечными поцелуями прямо на улицах и площадях, посреди толп прохожих. А после Ленкиного отъезда
Сева места себе не находил, рыдая. И все кричал, как три сестры:
"В Москву, в Москву!" Мол, должен он там засадить ей последний прощальный пистон, пока она еще не улетела. Однако, денег на поездку у Старикашки не было, так что остро встал вопрос о продаже каких-либо книг из маминой библиотеки. Тем более, что еще до поездки требовалось срочно поправить здоровье. А бабки и у меня кончились, ибо в связи с Ленкиными проводами мы с ним на несколько дней такую пьянку закатили, что я и сам пропил все наличные средства, даже обратный билет. Я, ведь, тогда тоже не один гулял, а с очаровательной Милочкой, продавщицей из ДЛТ.
Сева долго стоял в муках перед книжными полками, пока я ни ткнул ему пальцем в огромнейшие фолианты "Всемирной истории", и ни сказал:
Говно редчайшее, сплошной марксистско-ленинский анализ классовой борьбы. Тошнит с первой же страницы любого тома. И Старикашка сразу со мной согласился. Мы загрузили охапками, словно поленья нашего детства, все фолианты и поперлись, страдая, по Большому проспекту.
Так и шли мимо бесчисленных вино-водочных торговых точек среди снега-метели в расстегнутых куртках и сдвинутых на затылки шапках, держа впереди себя по огромной охапки тяжеленных томов. А букинистический всё не приближается и не приближается. Казалось, что будем так идти вечно и уже никогда не опохмелимся. На самом подходе к магазину к нам подлетел книжный жучок, мол, ребята, что сдаёте. Я отвечаю: "Дрова". А Старикашка добавил сиплым голосом: "Пропиваем".
Жучок бросил на обложки наметанный взгляд и хмыкнул: "А и верно – дрова". Наконец, доковыляли, и сыпанули на прилавок тридцать томов марксистско-ленинского понимания всемирной истории. И сразу же, получив какие-то бабки, побежали опохмеляться.
Так что, в ту ночь мы уже ехали в самом дешевом поезде, прозванном в народе Черной стрелой из-за телесных мук спанья в сидячем виде. Причем, сидячим он для нас стал не сразу. Поначалу мы долго стояли в насквозь промороженном тамбуре, ибо подобравшая нас проводница пообещала посадить только после Малой Вишеры.. Великое счастье, что у нас с собой было. Лишь это и спасло. А надо сказать, что ещё в последний день перед отъездом Леночки в Москву возникли у
Старикашки проблемы стояния. Из-за нервов, естественно. И он очень переживал, как это он в Москве, встретив любимую, будет эту заморочку решать. В Черной же стреле, вдруг, эффект произошел обратный. Так что Сева ровно в пять утра, когда поезд замер на каком-то полустанке и наступила в вагоне абсолютнейшая тишина, заверещал во весь голос:
– Старикашка! Старикашка! У меня стоит!
– Заткнись, – зашипел я, сгорая от стыда. Тот меня понял и изменил лексику:
– Старикашка! У меня – эрекция! – объявил он гордо также на весь вагон. А на моё испуганное, стыдливое шипение ответил возмущенно: -
Так я же по латыни!
Потом мы втроем гуляли у меня дома, ибо супруга тов. Погосова
В.С. находилась в какой-то очередной загранкомандировке. Сидели абсолютно голенькие, и кончилось тем, что так втроем и протрахались всю ночь. Причем Сева был в горе своем абсолютно непоследователен.
То сам нам кричал: "Трахнитесь, трахнитесь. А я посмотрю!" Когда же мы буквально следовали его совету, то он рвал на себе волосы и стонал: "Леночка! Что же ты, проблядь, делаешь, я ж тебя так люблю!"
При этом, не переставая рыдать, пристраивался к Леночке с другого конца. А, проводив её в аэропорт, еще сутки сидел у меня дома, глушил водку в режиме нон-стоп и глотал слезы. Что объяснимо, ибо уж больно хороша была Ленок Акапулька. Очень вкусная. Недавно узнал, что года два тому назад она умерла от СПИДа в Германии, в бесплатной больнице для лиц без статуса.
Впрочем, рыдания довольно быстро прекратились, ибо Старикашка тут же нашел не менее красивую бабенку Нинку. Худую, стройную, большеглазую и с огромными сиськами. А я её так и звал про себя:
"Нинка, что с сиськами", ибо фамилию никогда не помнил. Именно с сисястой Нинкой Сева и устроил свой прощальный концерт в качестве гида Интуриста. Действо сие состоялось в Первопрестольной летом 1977 года в северной башне гостинице Белград, в сотне метрах от моей тогдашней работы в португальской редакции издательства "Прогресс" на
Смоленской площади прямо над магазином "Обувь". Одним августовским утром 1977 прихожу на работу, вдруг он мне звонит и сообщает, что находится в Москве в "Белграде" с "Поездом Дружбы", и Нинка тоже с ним. Они, мол, всю ночь пили, а сейчас желают похмелиться. И оказалось, что мне идти до него ровно пять минут. Я пришел, поднялся в их номер и обалдел. Всё, что можно разбить, там было разбито. Всё, что можно сломать – сломано. А что можно разорвать – разорвано.
Оказывается, ночью у них были спор и драка по поводу того, кто из них больше (или меньше – уж не помню) друг другу изменяет. Посреди же обломков мебели и битых цветочных горшков гордо восседали совершенно пьяные и абсолютно голые Старикашка Сева, да Нинка, которая с сиськами. Сиськи, кстати, у неё действительно были шикарные. Аж, до сих пор, как вспоминаю, в штанах шевелится. Тогда же в Белграде, она уловила мой блудливый взгляд, который я просто не мог оторвать от её богатства, встала, подошла и, вся дрожа, принялась расстегивать мне одной рукой рубашку на груди, а второй ширинку, повторяя: "Мартик. Мартик, трахните меня вдвоем, как
Акапульку! Трахните, я очень хочу!" Не знаю почему, но Нинка дала
Севе своё собственное прозвище "Мартик". Когда я как-то её спросил, что оно означает, ответила, что назвала его так, ибо он "еблив, как мартовский кот".
Но в этот момент Сева, с воплем "Ах ты, блядища" подскочил к ней сзади и влепил звонкую оплеуху. Нинка завизжала, обернулась, бросилась на Старикашку и они стали биться, а я, отскочив, плюхнулся на прожженный сигаретами диванчик. В какой-то момент Сева повалил подругу на кресло, а та принялась пихать его ногами, подарив мне незабываемое зрелище cвоей розовой пещерки, в которую я так и впился взглядом. Наконец, они устали и сели, отдуваясь.
– Хули ж тебе не хватает? – спрашивал её Сева, – я, что разве тебя каждый день не трахаю?
– Ну, трахаешь, отвечала грустная Нинка
– Так хули ещё-то надо? – никак не мог понять Старикашка.
– Мартик, меня тянет в грязь, – отвечала Нинка с мечтательной грустью в голосе.
– Дождись ночи, сучара, – пригрозил ей Сева, – будет тебе грязь, будет! Я тебя блядищу опять как вчера обоссу!
И тут же обернувшись ко мне, гордо заявил: "Старикашка, а
Нинку-то я ночью обоссал!" Оказывается, объяснила Нинка, у него в состоянии сильного опьянения стали возникать проблемы моченедержания, и Сева начал подругу обоссывать. Я же, слушал их, а сам про себя с грустью констатировал, что второй Акапульки он мне не подарит, не тот, мол, у него нынче настрой. Ну а поскольку отлучился я с работы ненадолго, то принялся их подстегивать. Мол, одевайтесь и топаем вниз, ибо собирался пойти с ними в мою дежурную пивнуху напротив выхода из метро Смоленская Филевской линии. Нинка категорически отказалась, а Старикашка оделся, и мы вошли в лифт.
Кабина была огромная и вся забита, как я понял, южными славянами, вроде сербов с болгарами. Мы со Старикашкой оказались в разных концах, так что меж нами человек двадцать стояло. И Сева стал орать через всё забитое славянами-туристами пространство:
– Старикашка! А Нинку-то я ночью обоссал! Старикашка! А Нинку-то я обоссал!
Я сделал вид, что он вообще не ко мне обращается, и отвернулся к стенке лифта. Южные же славяне, жутчайший кайф испытав, аж все в слух обратились. Увы, Сева этого не заметил, но подумал, что я его чисто случайно не слышу, и стал прорываться ко мне через всю кабину, вереща: Старикашка! А Нинку-то я обоссал!
Когда спустились вниз, Сева, хоть и шатаясь, но весьма уверенно повел меня через какие-то проходы, пока мы не уперлись в дверь с надписью: "Кафе для обслуживающего персонала". Зашли внутрь, и я увидел человек двадцать гидов того самого "Поезда Дружбы", все как на подбор, дамы среднего возраста, скромно попивающие утренний кофе.
Узрев Севину расхристанную фигуру с безумными глазами, все как-то заволновались и даже стали поджимать ноги. Я решил, что они уже в курсе его ночных подвигов и боятся, что он прямо сейчас начнет их обоссывать. Но, как оказалось, у гидов-коллег был несколько другой опыт, и те уже поняли, что им предстоит. Сева ожиданий не обманул, прямо в дверях бухнулся на колени и начал бойко-бойко обползать всех сидевших дам, каждой задирая юбку и пытаясь поцеловать в область лобка, а коллеги, побросав завтраки, с визгом стали выскакивать в коридор.
В общем, на этой сцене и закончился его Интурист. Правда, не совсем. Ибо Севу не выгнали просто так, но перевели в группу встреч и проводов. Работа эта – мерзопакостная и туда попадают именно люди проштрафившиеся. Там с утра надо приходить и заниматься сохранностью огромного количества интуристовского багажа, голову себе ломая над тем, как его не только отправить по назначению, но ещё и обезопасить от всевозможных советских воров. Однако, Сева себе голову не ломал, а воспринял свою должность совершенно прямолинейно. Приходил на работу через день в дупель пьяный и не в положенные часы, а к полуночи, к отходу поездов на Москву. Бегал за отъезжающими экспрессами, да махал им платочком. И кричал при этом, мол, счастливого пути. Оказывается, он именно так представлял себе группу встреч и проводов. И на его интуристовской карьере был поставлен окончательный крест.
Впрочем, мой жребий был присутствовать при основных судьбоносных событиях Севиной жизни, ибо я также оказался невольным свидетелем последнего физического супружеского акта между ним и супругой Мусей.
Не-не! Вовсе не половым был этот акт! Не пугайся, Шурик, раньше времени! А был он актом жутчайшего вандализма, вернее, бандитского разбоя со стороны Муси. Однажды летним вечерком 1974 года сидели мы со Старикашкой у него дома во Введенской улице с двумя очаровательными болгарочками, одну из которых звали Стояна, а другую
Милана. Проблем не было никаких, даже самых главных: кто кого будет трахать. Ибо болгарочкам мы оба явно одинаково нравились, и они честно признавались, что им это – без разницы. И совершенно откровенно намекнули нам на группешник.
Как, вдруг, в дверном проеме появилась бывшая супруга Муся, держа за руку несчастного пятилетнего Витюшку. Именно, бывшая, ибо Сева уж больше года с ней не жил, а только приходил в гости. Однако, Муся бывшей себя не считала.
– Смотри, сынок, – восклицала она, смотри на своего подонка отца.
Он купил водку вместо того, чтобы купить тебе сок!
Тут надо объяснить, Шурик, что водку покупал только и исключительно я, а Сева там и копейкой не поучаствовал. Я же, при всем уважении к супруге Севы Мусе и к их сынку Витюши, как-то слабо представлял себя покупающим Витьке сок вместо водки. Уж так жизнь сложилась. В общем, болгарочки сидели, окаменевшие от ужаса, а Муся, наколбасившись по квартире с сыном под мышкой и наоравшись вдоволь, помещение оставила. При этом выкинула в окно стоявшую на столе полу полную бутылку водки, и та с жалобным хриплым cтоном шмякнулась где-то там внизу посреди трамвайных рельсов. Вторая же, совсем полная, находилась в холодильнике, и я про себя подумал: -Если она влезет в холодильник и МОЮ водку тронет, то не знаю, что сделаю. Так и подумал. Правда, что именно бы сделал, сам понять не успел, но явно что-то ужасное. К её счастью, в холодильник Муся не заглянула, но из-за её наезда болгарочки в панике сбежали. Так что остались мы с ним совершенно одни и первое, что сделали, пошли искать еще водки у таксистов. Естественно нашли, в полном соответствии с пословицей про свинью и грязи. И очень сильно горе залили, так что уснули оба прямо на ковре посреди комнаты. Тем не менее, где-то в три-четыре часа белой ночи я разбудил совершенно пьяного Севу и потребовал, чтобы он тут же позвонил Мусе и сказал бы ей: Муся, Муся, я ебуся, а тебя я не боюся! Что Всеволод Васильевич и сделал. Хотя даже близко никаких сексуальных моментов тогда у нас не присутствовало. Просто я шибко на Мусю разозлился. Уж больно хороша была Стояночка, что под меня почти, что легла до её прихода.
… Короче говоря, "Нинка с сиськами" длилась у Старикашки года два-три. Потом уступила место сразу двум бабам, которых он любил совершенно искренне и одинаково, что немудрено, ибо Сева, как и я, тоже июньский Близнец. Первую маленькую, изящную бабенку звали
Юленька. Вторая же величалась Анютой, и работала кассиршей в здании
Аэрофлота на углу Невского и Гоголя. При этом была дамой с очень, ну очень большим норовом и двумя страстями её сжигающими: водка, да хорошая елда. Обе дамы, кстати, пребывали замужем. Но у Юленьки муж сидел в лагере Металлстрой под Ленинградом, а супруг Анюты работал полярником и каждый год 8-10 месяцев проводил в любимой Арктике, ночуя на льдинах, чем полностью Аньку обеспечивал. Посему она весьма щедро поила Старикашку на полярные бабки. Она ему, вообще всё щедро дарила, даже триппер. Гуляли они как-то в ресторане поплавке
"Парус", что был пришвартован во время оно недалеко от старикашкиного дома на Петроградской. И там познакомились с каким-то мужичком, который им обоим понравился. Сева, естественно, пригласил его к себе домой, но пока они поднимались к нему на третий этаж, прилег прямо на лестнице отдохнуть. Анюта же, в то время как он культурно отдыхал, успела с тем мужичком трахнуться на ближайшем подоконнике, да подцепить гонококк, который в ту же ночь передала как эстафетную палочку любимому Старикашке.
Потом Юленьке надоело возить передачи мужу-лагерьнику. Она с ним развелась, сочеталась браком с русским американцем и укатила в далёкий город Нью Йорк. А кассирша Анюта осталась, так что вся
Севина любовь на ней сконцентрировалась. Я, помнится, убеждал его в восьмидесятые годы:Ну чё тебе сдалась эта Анька? Она ж – замужняя, и рано или поздно её супруг из Арктики вернется насовсем.
Тогда тебе будет полный отлуп. Даже триппера не достанется. Пройдись лучше по Невскому и найди себе двадцатилетнюю алкоголичку, как я нашел. Воспитаешь её под себя, и будешь с ней счастлив. А он, вроде бы, со мной соглашался, но на Невский не бежал, а всё только твердил: "Анюта, Анечка! Люблю, люблю!" Так и дожил до 58 летнего возраста, когда за год получил инфаркт и соответствующую пенсию раньше на пару лет. Да полную отставку, данную ему Анькой, ибо
Арктика в судьбе её мужа, как я и накаркал, закончилась, и тот зажил регулярной ленинградской половой жизнью. Старикашке же остались только пенсия в 700 российских рублей, с коей он сюда и прибыл, да еще тот самый инфаркт, подаренный ему Анькой на прощанье вместо триппера.
Дело было так. Вернулся, значит, Анькин муж окончательно из арктических широт, и сразу понадобилось ему съездить в Сочи, погреть задницу после полярных холодов. Он укатил, а Сева с Анютой тут же отношения свои восстановили. И в один прекрасный день летит он к ней полный любви, словно на крыльях, открывает дверь вверенным ему самой же Анькой ключом и что видит?! В спальне на законном месте его и арктического супруга лежит, эдак вальяжно развалясь, живущий этажом ниже сосед по весьма красноречивой кликухе Конь. Лежит, кстати говоря, в абсолютно голом виде, и на его поистине конском достоинстве резво галопирует такая же голенькая Анюта, весело повизгивая, словно дитё, которого любимый дедушка щекочет усами.
Причем галопирует, сидя наоборот, то бишь, к коню задом, а к входной двери передом. Узрев похабство сие, Старикашка одеревянел, застыл в полной прострации, и только глазами водил за анькиными сиськами, как они мечутся, прыгают вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз, слоно челноки бойко стрекочущей швейной машинки компании Зингер. Анютка, увидев в прихожей его силуэт, заорала радостно: "Ну чо там встал как хуй? Быстро давай за пивом!" Наш Cева вышел из квартиры словно автомат, спустился вниз, сел на скамейку детской площадки и дальше ничего не помнит. Очнулся уже в реанимации с диагнозом "инфаркт".
