Час волка на берегу Лаврентий Палыча

      Только как-то раз, уже в конце восьмидесятых, в разгар перестройки, совершенно случайно полез Дьяконов во второй ряд книг на собственных книжных полках (у него книги там в два ряда стоят).
      Раскрыл одну и обалдел: стольники, стольники, стольники меж страниц.
      Раскрыл другую, а там те же купюры. Третью раскрыл – то же самое.
      Тысяч пять вот так сразу обнаружил. Хорошо еще, что до павловских реформ! Сам, оказывается, туда прятал, чтобы не пропить. А память подводила. И в тот декабрьский вечер подвела, так что он уже не мог вспомнить, какой чудный, какой изумительный, какой чисто петербургский человек только что встал перед ним на колени.
      От Володи поехали мы с Севой прямиком на Ленинградский вокзал и приобрели там самый дешевый билет за семь рублей на так называемую
      "черную стрелу", сиречь ночную сидячку. Вернулись ко мне, а по дороге накупили водки на оставшуюся сумму. Допили всё, и пошел я в полночь провожать Старикашку на электричку до платформы Перово.
      Чтобы, значит, доехал он до Казанского вокзала, а там бы перешел на
      Ленинградский, где в час ночи его поезд отходил. Только, вдруг, по дороге Старикашка встал передо мной на колени прямо на грязный снег улицы Плеханова и говорит: "Хуй с ним с билетом! Давай его продадим, а деньги пропьем! А я как-нибудь до дома на электричках доберусь!" Я же ему: "Пошел на хер, чума!" И под зад ногой. Так он мне тогда осточертел!
      А сейчас, вдруг, столь ясно представилось, что Старикашки в моей жизни больше не будет никогда. Ему сюда отныне дорога заказана, а мне самому в Питер уже не выбраться. И не увидимся мы больше. Так что пора с ним навек прощаться.
      Впрочем, не буду отчаиваться. Однажды я уже попрощался навсегда с целым рядом дорогих мне людей, улетевших на планету Америка. Даже длиннущее письмо по этому поводу накатал 21 год тому назад всё в той же гостинице Кошта ду Сол. А потом жизнь так повернулась, что я сам в Америке оказался и со всеми встретился. Здесь, чувствую, надо бы рассказать тебе поподробней о бывших супругах Слонимских, которые сыграли в моей жизни столь огромную роль. Ну, об Алисе-то я уже немало написал, а вот об её бывшем муже пока лишь упоминал Боже, подумать только, когда-то в шестидесятые-семидесятые годы мы с
      Виталиком сидели ночи напролет, говорили, говорили, и так много общего было у нас, так мы друг друга понимали! Эти давние ночные посиделки со Слонимским – одно из самых ярких воспоминаний всей моей жизни. Алиса познакомила меня с ним весной шестьдесят пятого года, аккурат после Машкиного отъезда. Но тут надо сделать отступление и рассказать тебе следующую историю.
      Сразу после первого курса, летом 63-го, у меня неожиданно возник роман с очень красивой девочкой с нашего же филфака – Эммой
      Полтавской. Мы с ней работали вместе на Ленинградском пушном аукционе в июле месяце и там сошлись. Аукцион этот был излюбленным местом летних халтур для студентов языковых вузов. Пока он шел, успели мы несколько раз трахнуться, а как закончился, она вдруг предложила мне поехать вместе с ней в Крым, на что я с радостью согласился. Мы приехали в Коктебель и там проворковали, прокувыркались в койке недели две, когда на нашем горизонте появилась компания студентов автостоповцев из Московского авиационного института. И один из них, этакий золотобородый красавец-викинг, Эммочку от меня увел. Я, помнится, тогда настолько расстроился, обиделся на неё, что мы с ней в дальнейшем, все годы совместной учебы на филфаке даже не здоровались. Я же после этой истории сам загорелся автостоповскими путешествиями. Тоже захотелось выглядеть вольным искателем приключений с романтической
      Хименгуэевской бородой. Автостоп тогда, кстати, очень пропагандировала комсомольская печать, и даже были придуманы специальные автостоповские талоны, которыми, как деньгами, можно было расплачиваться с шоферами, как-то их стимулируя. Так что благодаря Эммочкиной измене я в следующие годы объездил с друзьями автостопом всю Европейскую часть Союза. Впрочем, опять отвлекся.
      Речь, ведь, шла о Виталике.
      Естественно, Алисе, как одному из самых близких друзей, я досконально поведал мою грустную историю с поездкой в Коктебель. И как-то два года спустя она мне рассказывает с придыханием, и аж дрожа от возбуждения:
      – Лесник, ты представить себе не можешь, с каким мужиком я познакомилась! Такой, бля, парень, такой парень, Виталий Слонимский!
      Ты знаешь, кого мужем он был? В жизни не догадаешься! Щас скажу – охуеешь! Я, бля, сама охуела! Он был мужем Эмки Полтавской! И знаешь, сколько, бля, времени он был её мужем? Две недели! А представляешь, куда он с ней ездил? В Коктебель! А там она его, бля, бросила и укатила с какими-то артистами из Москонцерта! Нет, бля, ты представляешь? Не тебя, бросила, хера с бугра, проходного ёбаря, а законного мужа!
      Я, помнится, совершенно обалдел. Только и смог сказать: "Усраться можно!" Больше слов не нашел.
      Прошло ещё сколько-то времени, и Алиса сообщила, что у них с
      Виталиком наклевывается что-то серьезное, и она хочет его со мной, лучшим другом, познакомить. И говорит:
      – Ты на всякий случай не рассказывай, что Эмку трахал, а то вдруг ему, бля, больно будет. Лучше скажи, что ваще её не знаешь.
      Ну, а мне то что? Хвастаться тут нечем. Конечно, говорю, мол, в жизни не признАюсь. Знакомит она меня с ним, и Виталик, выяснив, где я учусь, спрашивает:
      – А ты Эмму Полтавскую знаешь?
      Мне бы, дураку, подумать, повспоминать, мол, кто такая, а я сразу и быстро отвечаю, как выстреливаю: "Нет!" Виталик же и говорит:
      "Ясно, ты, значит, тоже её трахал".
      – Почему ты так решил? – спрашиваю. А он объясняет:
      – Да, ведь, баба-то – какая красивая. Так я тебе и поверил, что ты о ней даже не слыхал. А коль скрываешь, значит – трахал. Посему и не сомневаюсь, что мы с тобой молочные братья.
      Вот так мы с ним и задружились. Меня же он просто потряс. Будучи по специальности инженером-химиком, Виталик знал литературу лучше профессио-нальных литературоведов, искусство лучше профессиональных искусствоведов, музыку – лучше профессиональных музыковедов. Он, вообще, знал всё. Такого универсально образованного человека я в жизни больше не встречал. При этом был исключительно умен, остроумен и мягко ироничен. Общаться с ним составляло величайшее наслаждение.
      В том же 65 году они с Алисой поженились, а через год у них сын
      Ленька родился. Брак их сам по себе был просто уникальный. После
      Ленькиного рождения договорились они между собой, что оба дают друг другу полную половую свободу, не будут испытывать никакой взаимной ревности и еще при этом решили всё друг другу рассказывать, как самые близкие и родные люди. Договор же сей соблюдали свято.
      Человек, не посвященный в их отношения, услышав о чем беседуют между собой супруги Слонимские, решил бы, что у них или у него самого крыша поехала.
      Как-то в первые годы после Алжира, то есть в начале семидесятых, приезжаю я в Питер на каникулы после зимней сессии в МГИМО и тут же, как всегда, бегу к Слонимским. Садимся за стол, и Алиса кормит нас борщом. А по ходу поедания борща рассказывает нам, мужу и лучшему другу, о том, какая у неё возникла страстная любовь с одним из шведских строителей гостиницы "Прибалтийская".
      – Представляете ребята, – говорит, – такой, бля, потрясный мужик этот швед, такой фантастический любовник, я от него просто балдею!
      Нам вместе так чудесно, так хорошо, я вам даже объяснить не могу.
      Одно, бля, обидно – языковый барьер. Ну не может он внутрь меня заглянуть, ну никак, бля, не может!
      На что Виталик, её законный супруг, поедая борщ и разжевывая кус мяса, говорит грустно так и задумчиво:Да-а, жалко хуй без глаз!
      В другой раз, летом семьдесят четвертого, за год до их отъезда, идем мы с Виталиком и компанией друзей к нему домой пить пиво. А за неделю до этого Алиса укатила с хахелем Аркашкой в Сочи. Мы входим в подъезд и обнаруживаем в почтовом ящике от нее письмо. Поднимаемся к
      Слонимским, садимся в круг, разливаем пиво, чистим воблу, а Виталий вскрывает конверт и начинает читать послание супруги вслух:
      "Дорогой Виталик. У меня большие неприятности. Представляешь, сука Сонька, Аркашкина жена, выследила нас в Сочи, поймала на пляже и устроила жутчайший гевалт. Бегала за мной по всему пляжу, кидалась камнями и кричала мне "блядь"!" Дочитав до этого места, Виталик схватился за голову и в буквальном смысле этого слова застонал от сердечной боли, приговаривая:
      – Боже, какой позор! Какой стыд! На ком я только женился! Какой ужас! Какой позор, какой стыд! И это моя жена! Филолог, с дипломом
      Ленинградского университета! Филфак закончила, а слово "блядь" через
      "Т" пишет!!!!! Стыд! Позор!
      И обводит рукой с письмом вокруг стола, так чтобы все за нем сидящие могли видеть слово блять, накорябанное нетрезвым Алисиным почерком.
      Подобные сцены возникали в доме Слонимских чуть ли не ежедневно.
      Я же процитировал первые две, что пришли в голову. Особенно последняя до деталей осталась в памяти, ибо поистине непередаваемо было удивление Виталика, что его супруга не знает, как правильно пишется, то самое слово, которое она больше всего в жизни употребляет. Вообще, оба они в те годы матерились весьма виртуозно.
      Алиса же без мата разговаривать просто не могла. Как-то вначале семидесятых приезжаем мы с Викой в Питер на машине вместе с нашими друзьями по Алжиру, Родионовыми, дипломатами-арабистами. Люди исключительно воспитанные, милые, интеллигентные, но с одной особенностью: оба, и муж Андрей и жена Нина, именно в силу воспитания, абсолютно не переносят мата и вообще совершенно традиционно относятся к семье и браку. Естественно, возникла проблема, как мне их совместить. Не пойти к Алисе я не могу, а бросить их одних и уходить – нелепо и нетактично. А как вести
      Родионовых в дом, где без мата даже о погоде не говорят? Я звоню
      Алисе и пол часа объясняю ситуацию, убедительно прошу говорить о чем угодно, любую антисоветчину нести (ибо Родионовы – люди исключительно порядочные и в жизни не заложат), но только не ругаться матом. Она же, скрепя сердцем, мне это обещает.
      Привожу к Слонимским всю компанию. Алиса нас встречает у входа и очень интеллигентно извиняется, что мужа, Виталика, нет в
      Ленинграде. Он, говорит, на юге с Ларочкой.
      – С дочкой? – спрашивает Нина.
      – Какой на х…дочкой? – удивляется Алиса, – дочек у нас нет, только сын Ленька. Ларочка это Виталикина б… любовница. Очень милая, интеллигентная и порядочная девочка. Я её видела и одобрила.
      Родионовы как-то сразу сжались от полного непонимания ситуации.
      Правда потом, когда хорошо приняли мы все водочки, включая малопьющих Вику и Нину, народ раскрепостился. А надо сказать, что
      Андрей и Нина оба – прекрасные рассказчики. Андрей начал рассказывать удивительно интересные вещи про арабские страны и обычаи. Так, что Алиса слушала его, широко раскрыв глаза, и все время пыталась поддержать разговор, тоже сообщить нечто свое. Но каждый раз, только лишь произнеся первый звук, испуганно зажимала себе рот. Наверное, больше часа такое продолжалось. Андрей рассказывает, Алиса слушает и все время что-то хочет сказать и "ап"
      – и молчит. Потом снова "ап", и снова молчит. Вдруг, не выдержала, хватанула сразу пол стакана водки, грохнула кулаком по столу и воскликнула:
      – Ребята, что за блядство, ёб вашу мать! Вот этот мудак (показала на меня) запретил мне при вас ёбом крыть! Да что за херня? Почему нельзя? Я же вас уже два часа наблюдаю! Вы же ПРИЛИЧНЫЕ ЛЮДИ!!! Как же это так, нельзя при вас материться?!
      Надо отдать должное Родионовым. При всем их традиционализме, с чувством юмора у них было все в порядке. Они совершенно искренне рассмеялись и сказали:
      – Ну что вы, Алиса, если вам так хочется, пожалуйста, материтесь, ничего страшного.
      Но не все дипломаты были способны проявить подобную широту. Была у Алисы в Москве очень близкая подруга Маргарита. Кстати, та самая, которую она как-то ко мне в койку уложила, когда я, совершенно пьяный поинтересовался, даст ли мне дама сия. У Риты же был очень широкий круг знакомых, от актеров, художников, до дипломатов. А на свои праздники она имела привычку приглашать их всех и сажать за один стол, не обращая никакого внимания на несовместимость подобных компаний. И однажды зимой начала семидесятых годов оказалась у Риты за столом такая вот сборная солянка. Я этот вечер очень хорошо запомнил, ибо был он одним из редчайших застолий, когда я не принял ни капли. Просто Вика не захотела ехать в метро и уговорила меня сесть за руль. А в Москве за рулем я за все годы моего автомобилизма не пил ни разу. Не Ангола, чай, Москва-то! Оказывается, трезвым весьма забавно наблюдать, как народ напивается. Поначалу было очень чинно. Потом же, когда все нажрались, то начали хулиганить. И больше всех выступала Алиса. с подругой Стеллой. Сначала они спели русскую народную песню "Загудели, зашумели провода, мы такого не видали никогда". И при слове "такого" обе недвусмысленно покачивали сжатыми в кулачки и согнутыми в локтях руками.
      Дальше больше. Алисе, вдруг, понравился сидевший в противоположном конце стола болгарин по имени Светозар, и та стала искать его внимания:
      – Светозар, как будет по-болгарски "хуй", – крикнула она через весь стол.
      – Так же и будет, – отвечает болгарин в жутчайшем смущении. (Как я впоследствии узнал у Севы, соврал болгарин, видимо, чтобы от Алисы отвязаться, и слова такого в их языке нет)
      А та снова кричит на всю Ивановскую: Правильно! Хороший хуй – везде хуй!
      И тут же супруги сидящих прямо напротив меня дипломатов заявляют мужьям: Немедленно отсюда уходим! Мы не можем больше видеть этих сексуально озабоченных девиц!
      … В общем, Шурик, как ты видишь, ближе их не было у меня друзей. Да и я им был один из самых близких. Оттого и вызвала меня
      Алиса в Канаду, ибо сильно по мне тосковала. Я же, когда приехал, то вдруг увидел, что они стали совсем другие. Не лучше и не хуже, а просто другие. Так, что у нас больше не оказалось общих точек соприкосновения. Вернее, выяснилось, что мне им абсолютно нечего сказать. За те пятнадцать лет, что мы не виделись, они прошли огромнейший путь, стали не только гражданами другой страны, а просто иными людьми. Я же так и заспиртовался в совковых кухонных спорах о смысле жизни и трагедии русского либерализма, которые им уже были совершенно неинтересны.
      А к такому человеку, как Виталик, я бы сейчас даже постеснялся подойти, слишком бы комплексовался и ощущал собственную никчемность.
      Я вообще стараюсь не попадаться на глаза бывшим друзьям, преуспевшим на постсоветском жизненном поприще. Оказывается, мы только при советской власти могли дружить, ибо она нас полностью нивелировала.
      Они получали 150 рублей, и я – столько же. А сейчас всё стало на свои законные места. Виталий, например, имеет оклад генерального директора крупнейшего химического концерна в 300 тысяч долларов в год. А я велфер в тысячу в месяц. Всё – правильно, всё – справедливо. Каждый имеет то, что заслужил. Вот только о встречи с друзьми далеких шестидесятых годов мне уже не мечтать. Их больше не существует. Вместо них живут совершенно другие люди, с которыми я чувствую себя не как прежде на равных, а словно только что вышедшим из-за свадебного стола тех самых Пронькиных, о коих в Москве начала восьмидесятых ходила присказка: "Это тебе не у Пронькиных на свадьбе, здесь за обедом не пернешь". Короче, то самое классовое расслоение, столь часто упоминаемое большевиками, оказалось сущей правдой, и мне с суконным рылом просто неловко соваться в их калашный ряд. Чай, не у Пронькиных!
      Мне легко и свободно общаться лишь с таким же нищим пьяным народом, как и я сам, с друзьями, вроде Севы Кошкина, Гиви, или литератора Хохлова, которые уже никогда не изменятся ни в какую сторону, ибо навсегда заспиртовались, как тот младенец с тремя хуями, что выставлен в Петровской кунц-камере. А из уехавших когда-то в Америку абсолютно прежними остались только Меклеры, не изменившись за 20 лет ни на йоту. Точно такие же веселые, безалаберные, безденежные, как и были в Москве. Ну в их-то случае сие не удивительно. Меклеры ведь – богема. Гриша – музыкант, пианист, а Ленуля драматическая актриса. Все те годы, что мы жили душа в душу на одной лестничной площадке в Вешняках они пахали в
      Москонцерте и мотались по всему Союзу (в основном по БАМу) с гастролями. Гриша играл на пьяно, а Ленуля работала не по профессии.
      Вместо высоких ролей на большой сцене показывала маленькие весьма забавные номера с куклами, где говорила путем чревовещания.
      Здесь в Америке Гриша так и проработал все 20 лет в какой-то балетной школе пианистом Родионовым. Помнишь объявление Центрального радио: "Начинаем утреннюю гимнастику. Музыкальное сопровождение – пианист Родионов". А вот Ленуля оказалась востребованна по прямому своему призванию. Естественно, не так, как голливудские звезды, но все же, все же! Роли, конечно, эпизодические, но далеко не редкие.
      Даже у Вуди Аллена снималась. В основном, как я понял, играет пьяных русских бабок иммигранток, ибо внешность у нее уж больно характерно славянская и далеко не всегда трезвая, где мы с ней полностью совпадаем.
      Совпадаем во внешности, но, отнюдь не в замыслах, ибо у Ленуле они, в отличие от моих, всегда грандиозны. Причем, как и у всех актрис, легкость мысли у неё необыкновенная. Даже не легкость.
      Легкость – это у меня после третьей дозы Абсолюта. У Ленуле же в голове тайфун, ураган мыслей. И все разные, чаще даже – диаметрально противоположные, чем, опять-таки мы с ней ужасно схожи. Хотя, еще раз подчеркиваю, мысли у Ленуле гораздо эпохальней моих, которые дальше винного магазина не тянутся. Ленулины же идеи в винный заглядывают только по пути к вершинам славы, а дальше простираются от написания сценария для Голливуда до покупки дома с бассейном на каком-нибудь американском курорте или средневековой башни в горах
      Италии.
      Кстати, неделю тому назад часа три с ней разговаривал. Вернее, говорила она, а я слушал. Гриша там сначала произнес пару радостных слов по параллельному аппарату, а потом как-то самоустранился.
      Ленуля же рассказывала, как она только что снялась в кино и в каком восторге все от её роли пребывают. И еще о том, что покупает дом или в Италии, или в Саратоге. Саратога – это изумительный городок в штате Нью-Йорк на пол пути между городом Нью-Йорком и Монреалем. Мы в прошлые годы часто ездили к ним в Нью-Йорк и однажды навестили их в Саратоге, где Меклеры каждое лето жили, поскольку на июль и август переезжала туда Гришина балетная школа.
      Весь следующий день напролет Ленуля и я с Надежей (Гриша работал) ездили на машине с агентом по недвижимости. Она хотела там дом купить, так этот агент задницу рвал на части, чтобы ей угодить.
      Самые разные дома показывал, но все почему-то Ленуле не подходили. Я её и спрашиваю, чё, мол, тебе не нравится? Дорогие, – говорит. Мол, первый взнос надо от тридцати до сорока тысяч. Я спрашиваю: "А у тебя сколько?" Она отвечает. "У меня только тысяча". Я говорю:
      "Так ведь не хватит". А она мне:"Вот и я так думаю, что может лучше вместо дома видеокамеру купить и снять фильм по моему сценарию". Я, правда, совсем такому ответу не удивился, ибо Ленулю знаю уже тридцать лет. Кого она в свое время весьма удивила, так это моего друга Юру Кравцова. Было это в нашу самую первую американскую встречу в сентябре 1989 года. Мы тогда приехали к Меклерам в таком составе: Алиса, я и наши питерские друзья по филфаку Юра и Мира
      Кравцовы, которые именно в эти дни чуть ли не последними прибыли в
      Америку из Рима. Въехали уже как официальные беженцы с правом на работу. Вот Юра у Ленули и спрашивает: "Ты же здесь уже 10 лет.
      Помоги мне какую-нибудь работенку найти, а то велфера не хватает".
      Она ему: А что ты умеешь делать?
      – Вообще-то я профессиональный англо переводчик, – отвечает Юра,
      – ну да об этом пока рано говорить. Мне бы для начала что-нибудь вроде разноски рекламок или забор покрасить, или еще чего в этом духе"
      Ленуля и отвечает. "Да на хрена тебе, переводчику так опускаться?
      Я тебе лучше работу найду. Здесь недалеко от Нью-Йорка есть ужасно красивое озеро, а посреди его необитаемый остров с шале, которое можно снять. Мы с тобой туда поедем, я напишу сценарий о своей жизни, ты его переведешь на английский язык, продадим его в Голливуд и станем миллионерами". Юра, помнится, так грустно вздохнул, ибо был с жутчайшего бодуна, а опохмелиться было не на что. Впрочем, на
      Ленулю он не обиделся, даже в голову не пришло. Поскольку любую свою идею, пусть даже самую экстравагантную, она преподносит с таким шармом и очарованием, что удивиться, а тем более обидеться на неё, душа не поднимается. И в наш последний разговор недельной давности, когда она говорила о планах покупки дома в Италии, я тоже не удивлялся, а только вздыхал, ибо знал, что звонить туда, объясняться с продавцами по-итальянски придется мне, как было уже не раз. Пару лет тому назад я названивал, согласовывал с её знакомым из-под
      Неаполя цену на дом, который весь, если память мне не изменяет, стоил где-то всего 30 тысяч долларов, и Ленуля вроде была согласна.
      Но потом так случилось, что она шла по улице, увидела выставленный там комод 18 века и о доме забыла, а решила купить его на все имеющиеся у ней деньги (полторы тысячи долларов). Правда, потом комод оказался века двадцатого, но зато самого начала.
      Кстати о Кравцовых. Они, ведь тоже уехали по тому же классическому пути исхода навсегда: Вена-Рим-Америка. Но цвела весна
      89 года, и всё-всё стало иначе, словно совсем в другой стране, населенной другим народом. И это уже не был исход. Просто семья переезжала из пункта Ленинград в пункт Нью-Йорк. Были грандиозные проводы, присутствовать на которых уже никто не боялся. Я в том апреле специально отгулы взял в АПН, чтобы на неделю съездить в
      Питер и проводить Кравцовых в эмиграцию.
      Мы там неделю пропьянствовали, желая им счастливого пути, а потом почти полсотни человек, проводили их: Юрку, жену Миру и дочку
      Аньку в аэропорт Пулково-международный. Я же всё это фотографировал.
      И остались у меня кадры самого последнего мгновенья Кравцовых на русской земле. Юра там стоит и делает этак пальцами знак Victory, потому как совейская власть целых десять лет, с 79 года их не выпускала. Говорила: вживайтесь в советскую действительность. А они в советскую действительность почему-то вживаться не хотели, особенно русак Юра. Ибо еврейская жена его, Мирка, в общем-то чувствовала себя в совейской действительности весьма комфортно, и особенно никуда ехать не рвалась. Но Юра настоял, так что очутились они 29 апреля 1989 года в аэропорту Пулково-международный. И последнего, кого Кравцовы видели на русской земле, был с раннего утра пьяный
      Олег Павлович Лесников (не успел протрезветь, уж больно рано они уезжали) с приклеенном к глазу фотоаппаратом "Зенит"…
      … Потом у них был до Америки долгий маршрут. Из Вены они попали в Рим и там застряли до решения американского правительства о предоставлении им статуса беженцев. Я же за это время получил приглашение от Алисы, приехал к ней в августе 1989, рассказал, что
      Юрка с Миркой в Риме, а та связалась с Хиасом и узнала, что семья
      Кравцовых приезжает в Америку 9 сентября 1989 года в четыре часа после полудня. Посему в этот самый день и час стояли мы с Алисой в аэропорту Кеннеди в ожидании прибываюших хиасовских гостей. Долго ждали, и, наконец, дождались. В ярко освещенном коридоре показалась огромная телега багажа, а за ней столь знакомые лица. Первое, что они увидели, был пьяный Олег Павлович Лесников (очень долго ждать их пришлось) с приклеенной к физиономии алисиной мыльницей Кодак.
      Совершенно обалдевшая Мирка только и смогла крикнуть шедшим сзади
      Юрке с дочкой: "А этот разъебай опять тут!" И мы все начали обниматься и целоваться.
      День тот был первым в моей жизни днем в Нью-Йорке, и я жадно, во все глаза смотрел по сторонам из окна алисиной машины. Впрочем, и все остальные дни целого месяца, который мы провели вместе с
      Кравцами в Нью-Йорке, я точно также жадно смотрел вокруг, и не мог представить себе, что это не сон, что я, еще вчера напрочь невыездной, сегодня нахожусь аж в самой столице мира, да еще свободным человеком, без старших групп и парткомовских соглядатаев.
      А, главное, никак не верилось, что снова встретил всех столь дорогих моему сердцу и исчезнувших навсегда друзей.
      Но в сентябре 79 сама мысль о возможности встречи с ними казалась совершенно невероятной. Я же по ним очень тосковал. Сидел на балконе гостиницы Кошта ду Сол, писал очередное письмо Танюше Карасевой, а в нем рассказывал, как я прощался навсегда со столь дорогими мне людьми. Рассказывал и свято верил (и все верили) что это было действительно навсегда. Ибо иначе быть не могло. А стало.
 
      Вторник, 11 сентября 1979
      Отель Кошта ду Сол. Луанда
      Сегодня монотонность нашей загранжизни была прервана. Разорвана настолько, что мы уже не будем вести отчет от того дня, когда врач из Винницы Вовка Приходский раздобыл у дипломатов по выписке замшевый пиджак, а доктор Оголенко разбил к чертовой бабушке новую
      Волгу и с него вычтут полную стоимость… Сегодня днем по радио сообщили, что в далёкой кремлёвской больнице умер президент Народный республики Ангола, лучший друг Советской Страны Авгостиньу Нету.
      Странно, но я тот немногий из всей советской колонии, кто может похвастаться, что знал его лично, пил, ел за одним столом и оказывал ему услуги переводчика в гостинице ЦК на Арбате. Для всех же остальных наших людей (дипломатов я, конечно, не имею в виду) товарищ Нету присутствовал всегда только лишь в виде бесчисленных портретов на каждом городском и сельском углу Анголы. Здесь до хера портретов Нету, и ни хера здесь больше нету, – скаламбурил я как-то по пьяне, и каламбур мой пошел гулять по колонии.
      Я же сиживал с будущим товарищем президентом независимой Анголы за высоким столом и переводил ему речи высоких начальников из ЦК ровно две недели зимой с 72 на 73 год, когда он еще только ходил в простых лидерах одного из бесчисленных национально-освободительных движений. Но однажды высокое начальство подняло очередной тост, а сидящий справа от меня товарищ Нету протянул рюмку, чтобы чокнуться с высоким начальством, сидящим от меня же слева. А я по дурости душевной, по привычке жрать водку без всякой политической подоплёки в студенческих общежитиях, да в подвалах-мастерских художников-алкашей, тоже радостно протянул руку с рюмкой и чокнулся с будущей главой государства раньше высокого начальства. И с тех пор больше ни разу не сиживал за высокими столами. И слава Богу…
      Не знаю, что сейчас испытывает простой ангольский человек. Плач, рёв и вой сирен прокатился по всем кварталам Луанды ровно в час дня, сразу после радио коммюнике. Но мы то… мы то! Умудренные с детства жизнью как хорошо знаем, чего стоит плач толпы. Когда умер Великий гений всех времен и народов, мне уже было почти 13 лет. Школа рыдала, самым передовым пионерам было позволено встать в почётный караул у бюста Вождя. (Боже, как я, не передовой, им завидовал!) А ровно через три года тот самый бюст выкинули на свалку…
      Так что я даже и не пытаюсь измерить всю глубину народного горя.
      Зато слишком хорошо понимаю, что чувствуем сегодня мы – советские.
      Мы чувствуем страх. Нам всем сверху донизу страшно. И мне страшно сверху до низу. Хотя одной прекрасной ночью всего две недели тому назад я попал в весьма крутую передрягу и как-то не успел испугаться. Есть тут в Луанде большой семиэтажный русский дом, названный Водопьяновка по имени эконом советника Водопьянова, построившего его в самом жутком и гнусном районе Луанды, байру
      Марсал, посреди страшнейших лачуг. Несколько месяцев тому назад всех наших медиков с плачем и стонами переселили из Кошты в эту самую
      Водопьяновку, а нам с шефом удалось зацепиться за гостиницу и в ней остаться.
      Значит, ехал я в три часа ночи по Луанде на санитарной Волге фургоне, чтобы забрать из Водопьяновки две семьи вновь прибывших врачей и отвезти в аэропорт на шестичасовой самолет в Уамбо. Ехал и случайно прокатился по "зоне боевых действий". Метрах в ста слева от машины вдруг полыхнула вспышка света, оглушительно что-то грохнуло.
      И тут же раздались, как мне показалось, прямо под ухом автоматные очереди. А я дал по газам, вцепился ручонками в руль, но к собственной гордости всё же контроля над собой и фургоном не потерял и почти не оказался во власти мочеиспускательного рефлекса. А когда подъехал к Водопьяновке, то был необычайно возбужден, словно после
      200 граммов водки, перебудил весь этот огромный дом, восторженно крича, что меня только что обстреляли, и с наслаждением слушал в тишине синхронный шум сразу двух десятков загудевших унитазов.
      Когда же мы отправились в аэропорт, то я, жутко довольный тем, что больше в фургоне не один, провез совершенно запуганных врачей, приехавших из тихих украинских городков, по тому самому месту и жестами бывалого показывал на бегающих вдоль дороги ангольских солдат в леопардовых куртках и беретах, на кубинцев в оливковых рубашках. При этом громко и радостно описывал своё ночное приключение: Сначала Б-у-ум-м! А потом: Та-та-та-та!
      И совсем, ни чуточки не боялся… А вот сейчас мне страшно…
      Нам уже объявили о запрещении болтаться без дела по городу, ездить вечерами в кино, "устраивать сборища" и петь хором (Боже, какая жестокость!), а также посещать пляж. Слава Богу, что я живу на пляже и никто не подумал запретить мне на него из гостиницы спускаться, так что я только что перед закатом проплыл свою ежевечернюю пятисотметровку вдоль берега.
      С наступлением же темноты категорически запрещается выходить в город. Вот и сиди, думай, как повезу завтра медсестру Ленку в отпуск на ночной московский самолёт, а в субботу отправлю в пять утра в
      Бенгелу бабу с трехлетним ребенком? Луанда затихла. Сегодня после обеда на улицах – ни души, не считая автоматчиков в касках на каждом перекрестке. На дорогах почти не видно автомашин кроме броневиков