Карлистские войны - Анна Австрийская, или Три мушкетера королевы. Том 1

— Да, уж не первый раз вы приносите сюда это благодеяние, патер Лаврентий, — отвечал сторож, много лет знавший его. — Разве приговор уже объявлен?

— Объявлен, и через несколько дней назначена открытая казнь, — сказал старый патер.

— К чему его приговорили?

— Несчастного будут четвертовать лошадьми… страшная смерть!

— Но он ее заслужил, отец мой, — отвечал Пьер Верно, — это будет настоящее зрелище для народа.

Старик взял фонарь и повел монаха вниз — в мрачную камеру преступника. Свет проникал в нее сверху из крошечного окошка в потолке. У стены стояли стол и стул, на столе была кружка с водой и распятие, на полу лежал соломенный тюфяк, покрытый одеялом.

Равальяк не встал с тюфяка при входе патера и сторожа. Глаза его злобно сверкали; он внимательно смотрел на вошедших.

Пьер Верно поставил фонарь на стол и ушел, заперев за собой дверь.

Узнав духовника, Равальяк поднялся и стал говорить с ним. Пьер Верно тихонько прокрался в соседнюю камеру и приготовился подслушивать, как велел это делать ему Кончини. Оттуда, приложив ухо к стене, можно было слышать каждое слово.

— Облегчите свою душу, — сказал патер Лаврентий после нескольких набожных увещеваний. — Признайтесь во всем, чтобы я мог помолиться с вами, пока не наступил ваш последний час.

— Мой последний час еще не скоро наступит, — уверенно отвечал Равальяк. — Молитесь о себе, святой отец, вам раньше меня придется умереть!

— Кто внушил вам такие надежды, несчастный? Не верьте этому, вас обманывают!

— Человек, который гораздо сильнее вас, поклялся меня спасти. Не расспрашивайте меня, я вам ничего не скажу!

— Да разве вы не знаете, что вы уже приговорены?

— Приговор не будет приведен в исполнение! Уходите с Богом к себе в монастырь!

— Вас обманули! Никто не спасет вас, даже сам король не смог бы этого сделать. Поэтому не отталкивайте меня, я один могу принести вам утешение. Вам не удастся избежать смерти, ибо весь народ стережет вас, требует вашей крови. Не надейтесь спастись бегством… если бы вам и отворили тюрьму, свое пристанище вы все равно нашли бы только в могиле.

— Ты правду говоришь, старик?

— Клянусь Святой Девой, сама королева не смогла бы теперь спасти вас! Судьи объявили приговор, и народ ждет казни. Не дрожите, будьте мужественны, вам предстоит суровая смерть, ищите утешение и силы в молитве и покаянии! Вас будут четвертовать…

Келья огласилась таким воплем, что сторож вздрогнул.

— Вы лжете! Вон отсюда! Вы лжете! — закричал Равальяк.

— Примите утешение господне, несчастный! Я до последней минуты буду с вами! Облегчите душу от тяжкого бремени.

— Так, негодяй изменил клятве и бросил меня?

— В чем заключалась эта клятва?

— На третью ночь после моего дела мне обещано было дать мешок с золотом и устроить так, чтобы я смог бежать. Так вы говорите, народ стережет меня?

— Верьте мне, вы уже в руках палача. Кто же дал вам такую лживую клятву?

— Кончини и Элеонора Галигай клялись мне в этом! Они — мои сообщники. И если меня ждет казнь, то на помосте мы должны стоять вместе!

Сторож дрожал от страха…

— Несчастный! Вы потеряли рассудок, — сказал патер Лаврентий.

Равальяк насмешливо расхохотался.

— Уж не заодно ли вы с ними, — сказал он, — вы, верно, сговорившись, решили выдать меня за сумасшедшего? Я в полном уме, как и вы сами!

— Так расскажите мне все. Патеру Лаврентию вы можете довериться.

— Поклянитесь, что никогда, пока я жив, вы никому не откроете тайны моей исповеди?

— Клянусь!

— Если меня казнят, вы отомстите им за предательство. Я дрожу от бешенства при одной мысли об этих людях. Кончини и Элеонора Галигай подкупили меня, чтобы я убил короля. Они поклялись на распятии вознаградить меня и дать возможность уехать морем. Они подогревали во мне ненависть и ручались, что я получу отпущение своих грехов!

— То, что я слышу — ужасно, и я едва верю, — сказал патер Лаврентий, — но вы ведь не станете усугублять свою вину в последние часы вашей жизни. Этим вы уже ничего не измените в своей судьбе.

— Плохо им будет, если они отдадут меня в руки палача! Тогда и их будут четвертовать, потому что я громко назову их своими сообщниками. Народ и их бросит ко мне на эшафот! — отчаянно прокричал Равальяк.

За стеной Пьер Верно понял, что слушать больше нечего. Патер Лаврентий начал увещевать арестанта и склонять к раскаянию.

Выйдя из камеры, старик постоял несколько минут в раздумье, не зная, передавать ли маршалу Кончини слышанное. Пьер Верно помнил, что ему приказано передавать все до последнего слова, но он боялся оскорбить маршала, повторив слова Равальяка.

Послушание, однако, взяло верх, и старик отправился к Кончини.

Маршал велел сейчас же впустить его к себе в кабинет, где разговаривал в это время с Элеонорой.

Пьер Верно почтительно извинился, робко ссылаясь на то, что передает не свои слова, а слова арестанта, и подробно повторил разговор Равальяка с патером.

Кончини и Элеонора отлично умели скрывать свои чувства и только украдкой переглянулись, дослушав рассказ сторожа до конца.

— Благодарю вас, Пьер Верно, — сказал маршал, когда он кончил. — На днях вы получите обещанное вознаграждение. Этот убийца, сумасшедший, бесстыдный негодяй надеется спастись, придумывая себе сообщников. Продолжайте хорошенько стеречь его. Я верю, что почтенному патеру удастся смягчить его зачерствевшую душу и привести к полному раскаянию.

— Идите скорей, — прибавила Элеонора, — и ни на минуту не оставляйте арестанта.

Старик, низко кланяясь, обещал исполнить все, еще раз попросил милостиво простить его и ушел в ратушу.

— Кончини, — тихо и серьезно сказала Элеонора, — этот сторож и патер Лаврентий могут быть нам опасны…

— Скажите лучше, что они могут быть опасны королеве и нам, Элеонора! Но, будьте покойны, они не заговорят, — ответил маршал.

IV. ТАИНСТВЕННАЯ СВАДЬБА

Была темная душистая майская ночь. Среди низко нависших туч временами сверкала молния.

Предместье Сен-Дени, теперь совершенно слившееся с городом и состоящее из прекрасных улиц, было пока еще мало заселено. Дома, большей частью небольшие, окружали садики, обнесенные невысокой изгородью.

По узкой улице торопливо шел какой-то человек, и лишь при блеске молнии можно было увидеть на нем мушкетерский мундир. Навстречу ему несся чудесный аромат цветущей сирени, вдали, в кустах, щелкал соловей. Но мушкетер, видимо, ничего этого не замечал и внимательно вглядывался в темноту, стараясь сориентироваться на дороге.

— Застава будет дальше, — пробормотал он, останавливаясь. — Маркиз говорил, что церковь Св. Флорентина стоит поодаль, на маленькой площади, но в этой темноте ничего не увидишь, нигде ни огонька, ни одной живой души. Вот и полночь, — прибавил он, прислушиваясь к бою часов, доносившемуся с городской колокольни, — а я никак не доберусь до места.

В эту минуту ярко блеснула молния.

— Вот кстати! — вскричал он, — теперь я вижу церковь! Мушкетер свернул в узенькую боковую улицу и вскоре вышел на площадь с церковью Св. Флорентина. Портал и стрельчатые окна были слабо освещены, по глубокой тишине вокруг трудно было предположить, что в церкви готовится какой-нибудь торжественный обряд.

Мушкетер вошел, и тот час же из темного угла церкви к нему направилась какая-то высокая фигура.

— Звонарь церкви Св. Флорентина имеет честь просить в церковь монсеньера Луиджи, графа Фернезе, — с почтением произнес он.

Мушкетер, которого товарищи называли Каноником, поблагодарил кивком головы и последовал за звонарем.

Слабый свет свечей боролся с тенью от колонн, пахло ладаном. Каноник беспокойно оглядывался по сторонам. Его шаги по плитам гулко отзывались под сводами церкви, смешавшись со стуком колес подъезжающей кареты.

Через минуту дверь отворилась и звонарь ввел даму в черном под вуалью. Казалось, что она больна или очень слаба, потому что звонарь вынужден был поддерживать ее. На руках она держала что-то завернутое в шелковое одеяло. По фигуре видно было, что это очень молодая особа. Когда звонарь подвел ее к стулу у алтаря, она вздрогнула от неожиданности, заметив мушкетера, который весьма церемонно поклонился ей. Между тем стеклянная дверь еще раз отворилась, и в церковь вошел маркиз. Он почти одновременно с дамой совершил обычную короткую молитву. Звонарь исчез за алтарем, вероятно, сказать священнику, что все готово к началу обряда. Маркиз, стоявший в нескольких шагах от дамы, слышал ее тихое рыдание. Красивое лицо его было очень бледно. Видимо страшная борьба происходила в душе этого человека. Он старался побороть в себе глубокую скорбь и сдержать наворачивавшиеся на глаза слезы.

Высокий священник лет сорока вышел к алтарю и, склонив голову, начал молиться. Дама с трудом встала. Звонарь подошел к ней, шепнул несколько слов и взял то, что она держала на руках. Дама откинула дрожащими руками вуаль. Каноник сознался в душе, что никогда еще не видел такого прелестного личика. Несмотря на болезненную бледность щек и печаль больших черных глаз, в облике молодой женщины была какая-то неотразимая прелесть. Художник смело мог бы рисовать с нее кающуюся Магдалину. На длинных опущенных ресницах дрожали слезы, черные волосы красиво обрамляли высокий лоб, полные алые губы слегка дрожали.

Священник взглядом пригласил их подойти. Звонарь встал несколько позади и откинул шелковое покрывало, под которым обнаружилось маленькое прелестное дитя. Когда Каноник подошел ближе к ступеням, священник важно и почтительно поклонился ему.

— Мы собрались здесь, чтобы совершить двойной обряд, — начал он. — Надо узаконить ребенка, мальчика. Исполняя свой долг, я спрашиваю вас, Магдалена Гриф-фон, согласны ли вы неизменно принадлежать маркизу Эжену де Монфору, стоящему подле вас? Если вы добровольно отдаете ему свою руку, отвечайте мне громко и ясно: да.

Женщина подняла голову, по-видимому, собираясь с силами, и громко ответила:

— Да, я согласна неизменно принадлежать маркизу Эжену де Монфору.

Священник обратился с тем же вопросом к мушкетеру, и тот ответил утвердительно. Каноник, замерев, внимательно прислушивался к каждому слову.

— Маркиз де Монфор, — спросил священник, кончив обряд венчания, — какое имя Вы хотите дать мальчику, который теперь принадлежит к вашей фамилии и имеет право на ваш герб?

— Он родился в день Святого Эстоми, так пусть ему дадут это имя, — ответил мушкетер.

Дитя записали в церковную книгу под именем Эстоми де Монфор. Магдалена Гриффон опять взяла его на руки и с невыразимой горячей любовью прижала к сердцу.

— Я должен сообщить новобрачным, — сказал священник, совершив заключительную молитву и спускаясь со ступеней алтаря, — что разрешение из Рима получено, и заключенный брак может быть снова расторгнут, как только этого пожелают обе стороны. Признано, что нужно было только дать имя ребенку, затем родители могут указать какую-нибудь незначительную причину и требовать развода.

Он поклонился маркизу, Канонику и едва стоявшей на ногах Магдалене, и также неслышно ушел за алтарь, как и появился оттуда.

Что значил этот брак, который через несколько дней собирались расторгнуть? Какие обстоятельства так жестоко разъединяли этих двух людей, только что так таинственно, в полночный час, соединенных перед Богом. Болезненный вид прекрасной Магдалены и полное страдания лицо маркиза ясно говорили о какой-то роковой неотвратимости. Что могло встать между этими двумя людьми, по-видимому, неизъяснимо любившими друг друга? Кто из них был виноват? Только не маркиз! Его благородной душе были чужды всякие обман и подлость.

Значит, виновата Магдалена Гриффон? С трепетом обнимая свое дитя, она боязливо оглянулась на свидетеля этой ночной сцены. Он отошел в сторону. Звонарь тоже на несколько минут удалился. Маркиз подошел к Магдалене, которая горячо прижала к груди ребенка.

— Я знаю, что вы хотите сделать, Эжен, — пылко сказала она. — Вы имеете полное право требовать того, что разрывает мне сердце.

— Магдалена, не осложняйте нашу разлуку, мы ведь пережили тяжелый час, — отвечал маркиз. — Бередя раны, вы только прибавляете себе страданий.

— Мне отрадно это, Эжен, я ведь ищу смерти! Вы благороднейший человек, а я несчастнейшее существо в мире! Я всегда буду смотреть на вас как на святого. Простимся же в последний раз, мы больше никогда, никогда не увидимся! Я чувствую, что смертью искуплю свою вину. Тогда, Эжен, помолитесь за мою бедную разбитую душу и простите несчастной Магдалене Гриффон то, что она вам сделала, она и так жестоко расплатилась за это.

— Я вам все прощаю, Магдалена, да сохранит вас Бог!

— Теперь, Эжен, возьмите дитя. Вы требуете этого, и я отрываю его от своего сердца, исполняя ваше желание, — прошептала бедняжка.

Слезы душили ее.

— Возьмите это сокровище, последний залог любви, но хорошенько спрячьте, — прибавила она с лихорадочным отчаянием в голосе и слезами в широко раскрытых глазах. — Может наступить момент, Эжен, когда материнская любовь перейдет всякие границы, и тогда я, как безумная, буду искать своё дитя, найду его и унесу. Это будет свидетельством того, что Магдалена Гриффон еще жива.

Слезы залили ее лицо. Звонарь поспешно подошел к маркизу, который взял ребенка у зашатавшейся Магдалены, и принял его на руки.

— Я вас провожу до кареты, вы больны и слабы, — сказал маркиз де Монфор Магдалене, почти теряющей сознание.

— Это последняя услуга, которую вы оказываете неблагодарной, — едва внятно прошептала она, опираясь на его руку.

Сцена была настолько драматичной, что даже звонарь, также мало понимавший, что происходило, как и Каноник, едва мог сдерживать волнение. Он держал дитя, а маркиз медленно вел силившуюся овладеть собой Магдалену к выходу. У паперти стояли две кареты, и у отворенной дверцы одной из них ожидал лакей. Маркиз с нежной заботливостью посадил даму в карету.

— Батист, — сказал он лакею, — смотри хорошенько за госпожой в дороге. Сейчас же как приедете, пошлите за старым доктором, припадок может повториться. Употребите все средства, чтобы помочь ей.

Лакей почтительно поклонился, захлопнул дверцу и вскочил на козлы. Через мгновение экипаж скрылся в ночной темноте. Маркиз вернулся в церковь и подошел к Канонику.

— Благодарю тебя за дружескую услугу, — сказал он, пожав ему руку. — Теперь все кончено, не будем никогда больше об этом вспоминать.

Друзья простились. Каноник пошел домой, а маркиз попросил звонаря отнести за ним дитя в карету.

Кучер, видимо, уже знал, куда ехать.Звонарь захлопнул дверцу, и лошади быстро помчались по темным улицам предместья. В церкви Св. Флорентина гасили свечи.

Было около двух часов ночи, когда карета остановилась у маленького домика с мезонином на улице Лаферронери.

На улице было тихо и пустынно. Неожиданно пошел дождь, крупными каплями орошая плиты мостовой. За темными окнами дома отсутствовали всякие признаки жизни. Маркиз приподнял и опустил дверной молоток. Его металлический звук гулко разнесся по безлюдной улице. Через несколько минут за дверью послышались тихие шаги и замелькал слабый свет.

— Кто стучится так поздно? — спросил ворчливый голос.

— Отворите, Ренарда, мне надо поговорить с вами, — вполголоса ответил мушкетер.

— Неужели… или я ошибаюсь… неужели это вы?

— Да, я — маркиз, не бойтесь, милая Ренарда, ничего не случилось особенного…

— Иисусе! — вскричала, отворяя дверь, старая луврская судомойка. — Да как же это вы ночью! После несчастья с нашим добрым королем, да погибнет убийца в геенне огненной, я всего боюсь.

Болтливая старуха впустила гостя, низко поклонилась ему и продолжала, тараща глаза:

— Святая Генофра! А на руках-то у вас… и ночью, ночью…

— Дитя, как видите, Ренарда, но заприте скорее дверь и пойдемте наверх. Мне надо поговорить с вами.

Судомойке было жаль, что не удалось вдоволь поахать и выразить свое удивление. Пришлось исполнять приказание маркиза. Она заперла дверь и со свечой в руке стала подниматься по старой крутой лестнице.

— Ступайте вперед, маркиз, — прошептала она, — только потихоньку идите, чтобы жильцы не услыхали да не выдумали чего-нибудь.

Мушкетер невольно посмеялся над старой Ренардой. Ее лицо с острым подбородком, обрамленное широкой оборкой большого ночного чепчика, выражало нетерпение и любопытство. Они вошли в комнату мезонина, где старуха жила одна после смерти мужа и сына.

Ренарда поспешно заперла дверь, поставила свечу на стол и опустила занавеси, точно боясь, как бы соседи не увидели у нее ночного посетителя.

— Господин маркиз, так что же случилось? — спросила она, глядя то на мушкетера, то на спавшее дитя.

— Не будьте любопытны, милая Ренарда. Я обращаюсь к вам с просьбой, поскольку всегда считал вас хорошей аккуратной женщиной.

— Да, это было моей единственной гордостью после смерти моего маленького Нарцисса! Ах, если бы вы видели этого ангела! Уж не знаю, на кого он был похож, только не на моего мужа. Да, это был настоящий ангел, оттого он так скоро и улетел на небо.

Она утерла крупные слезы.

— Все знаю, милая Ренарда, вы сто раз мне об этом рассказывали. Памятуя, как горячо вы любили свое умершее дитя и считая, что на вас можно положиться, я хочу обратиться к вам с просьбой.

— Пожалуйста, господин маркиз, вы ведь знаете, что за вас и за господина Милона я готова и в огонь, и в воду!

— Не возьмете ли вы этого мальчика на воспитание?

— Дитя… но подумайте, господин маркиз, что скажут люди? Мой муж ведь уже три года как умер, упокой его, Господи. Ничем нельзя было ему помочь, он умер от дьявольского искушения, от запоя. Между нами будет сказано, у него чуть ли не синее пламя изо рта пыхало.

— И это знаю, Ренарда. Согласны ли вы оставить у себя дитя?

— Ах, это такой же ангел, как и мой маленький Нарцисс! — сказала старуха, складывая руки и любуясь мальчиком. — Как он невинно спит! Крошечка ты моя. Да чей же это? — вдруг спросила она, недоверчиво посмотрев на мушкетера.

— Вы ведь одинаково не поверите, если я скажу, что это мое дитя, или дитя герцога де Монтобаня, или принца Конде…

— Да, это знатное дитя, видно по всему, — сказала Ренарда, сделав многозначительное лицо, — и по нежному личику, и по хорошеньким ручкам, и вот по этим дорогим кружевам вижу, что нельзя расспрашивать.

— Да, Ренарда, нельзя. Я вас попрошу даже сдерживать свой словоохотливый язык и не говорить, кто вам принес ребенка.

— О, я умею молчать, господин маркиз, вы еще меня не знаете!

— Ну, вот и увидим.

— Ангельчик ты мой! Как мне отказаться от такого хорошенького ребенка, он так напоминает мне моего Нарцисса. Ах, я буду нянчиться с ним, день и ночь буду отгонять мух от его миленького личика и прятать его здесь, как клад…

— Пожалуйста, сделайте это, моя добрая Ренарда, вам ничего худого от этого не будет.

— Я его буду звать Нарциссом, — сказала старуха, нежно взяв дитя на руки. — Не говорите о деньгах, господин маркиз, мне ничего не нужно, ведь я получаю отличное жалование.

— Если вы не возьмете этой помесячной платы, Ренарда, я не оставлю у вас мальчика! — отвечал мушкетер, положив на стол кошелек с деньгами. — За ним надо хорошо ухаживать и хорошо его одевать.

— Конечно, как знатное дитя. О, ему будет хорошо, как какому-нибудь маленькому принцу в Лувре!

— И не болтайте, Ренарда. Вы знаете, до меня все дойдет, я буду иногда навещать малыша.

— Милый ты мой… голубчик. Нарцисс мой крошечный! — говорила с радостным волнением старуха, звонко целуя зарумянившиеся от сна щечки малютки. — Ах, я уже чувствую, что буду крепко любить это дитя!

— Ну, я очень рад. Прощайте, однако же, Ренарда, — сказал мушкетер, подавая ей руку.

Она взяла свечу и проводила его вниз.

— Благодарю вас, господин маркиз, идите скорее, как бы мой маленький Нарцисс не проснулся! — сказала старуха, отпирая емудверь.

Мушкетер ушел.

— У нее ребенку будет хорошо, — подумал Эжен де Монфор, садясь в карету.

V. ОБРАЗЦОВОЕ ИСКУССТВО ПАЛАЧА

На рассвете, 27 мая 1610 года, толпы народа со всех концов Парижа стекались на Гревскую площадь посмотреть на страшное зрелище. Самые любопытные спешили занять места получше. У домов стояли экипажи знати, крыши были плотно усеяны простолюдинами. Отряды швейцарцев едва сдерживали народ, оберегая пространство; которое должно было остаться свободным.

С Гревской площадью, где готовилась страшная казнь, были связаны самые жуткие воспоминания. Тут ручьями лилась кровь, пылали костры и смерть являлась во всевозможных видах, сопровождаемая такими изощренными мучениями, какие только человек способен был придумать! Тут по приказанию Екатерины Медичи умер на виселице благородный Брикемон, замучен мужественный Кавань только за то, что оба они были не одной с нею веры. Здесь по ее велению пытали и казнили графа Монтгомери, капитана шотландской гвардии, за то, что на турнире осколок его копья случайно попал в глаз королю. Не перечесть всех тех, кто пал на этом месте под топором палача.

Давка была страшная. Беспрестанно слышались испуганные крики и зов на помощь, но на это не обращали внимания. Толпа ждала казни Равальяка, убийцы короля.

Все взоры были обращены в сторону эшафота, который соорудили здесь минувшей ночью. Он представлял собой низенькие подмостки с железными кольцами посередине и привязанными к ним крепкими ремнями. Швейцарцы теснили народ подальше от этих подмостков и от дороги, которая вела сюда от запертых еще дверей ратуши. Пятеро помощников палача в красных рубашках и черных шароварах водили вокруг эшафота пять сильных лошадей, взнузданных веревочной уздой и взвивающихся на дыбы, точно демонстрируя свою силу перед тем, как разорвать Равальяка.

Именно это жуткое зрелище, невиданное уже несколько десятков лет, и привлекло народ на Гревскую площадь. Всем хотелось посмотреть на искусство молодого палача Филиппа Науре, о котором говорили, что он в течение нескольких дней до казни упражнялся на трупах самоубийц, проделывая с ними на своем дворе ужаснейшие вещи.

По толпе вдруг пробежал шепот, и все стали смотреть на окна ратуши.

— Теперь уже недолго, скоро начнут, — раздавалось со всех сторон, — вон, у окна, стоит итальянец, он распоряжается казнью.

Кончини — любимец королевы, он разговаривает со своим адъютантом и отдает ему приказания.

В эти минуты отворились широкие ворота ратуши, откуда выехали мушкетеры и стали по обе стороны дороги. Всем бросилась в глаза гигантская фигура Милона Арсского, возле которого стояли маркиз и Каноник.

— Идут, идут, — послышалось в толпе, затем наступила мертвая тишина.

Уныло зазвонили колокола, заглушённые вскоре боем барабанов. По распоряжению Кончини барабанщики шли впереди процессии. Маршал, разумеется, устроил все так не без оснований. Оглушительный барабанный бой не позволил бы расслышать человеческий голос.

Выход процессии несколько замедлился из-за того, что не могли доискаться Пьера Верно, старого тюремного сторожа. Его, наконец, нашли — мертвым в камере, рядом с той, где сидел Равальяк.

Когда об этом доложили маршалу Кончини и сказали, что возле трупа Пьера Верно лежала пустая бутылка из-под вина, которую принесли Равальяку, но тот отказался от нее, всемогущий итальянец не велел этого оглашать, чтобы не задерживать казнь. Он заметил, что со стариком вероятно сделался удар от не в меру выпитого вина.

Призвав затем еще раз Филиппа Нуаре, маршал дал ему какое-то приказание, которого тот, по-видимому, ожидал, потому что уверенно поклонился и показал тонкий крепкий шнурок из конского волоса.

Кончини велел процессии двигаться дальше.

За барабанщиками шел отряд солдат, которым велено было стоять у эшафота и после совершения казни сдерживать лошадей, предупредив тем самым возможное несчастье. Вслед за солдатами шли двое судей, потом Равальяк, скованный по рукам и ногам цепями, бряцание которых смешивалось с барабанным боем. При его появлении раздались бешенные крики, взметнулись руки, сжатые в кулаки.

Равальяк обвел презрительным взглядом толпу. Лицо у него было бледно, как у мертвеца, черные волосы коротко подстрижены на затылке, борода сбрита.

Справа от него шел, склонив голову, патер Лаврентий, захотевший до последней минуты оставаться при осужденном, слева — стройный, очень высокого роста палач.

Филиппу Нуаре было около тридцати лет. У него было продолговатое бесцветное лицо с выражением невозмутимого достоинства. От длинной черной бороды, падавшей до половины груди, он казался старше своих лет. Его высокая фигура в черном плаще и черном бархатном берете казалась на вид очень хрупкой, а между тем говорили, что он отличался удивительной силой. Рядом шли два его помощника.

Затем следовало человек десять монахов со сложенными в молитве руками и опущенными головами. Ряд солдат замыкал шествие. Мушкетеры остались у ратуши.

Народ был доволен, что убийца любимого короля не ушел от наказания. У эшафота барабанщики и солдаты остановились, а судьи, палач и священник взошли на подмостки. Затем помощники палача ввели преступника, который не оказывал ни малейшего сопротивления и как будто не страшился смерти.

Вдруг он изменился в лице, взглянув на окно ратуши. Там стоял маршал Кончини. Страшная злоба исказила лицо Равальяка, он вздрогнул и хотел оттолкнуть помощников палача, подойти к краю эшафота и громко обвинить в сообщничестве итальянца и его жену. Но при первом же звуке его голоса помощники палача, по знаку хозяина, повалили дрожавшего от злобы преступника.

Слова замерли у него на губах. Палач очень ловко, незаметно для народа, накинул ему на шею приготовленный шнурок из конского волоса и так быстро и крепко затянул, что через несколько секунд бешеные порывы тела превратились в предсмертные судороги. Он захрипел, и все было кончено. Помощники палача привязали к железным кольцам эшафота уже безжизненное тело Равальяка. Но толпа не знала этого и, затаив дыхание, ждала. Старый патер Лаврентий, с ужасом смотревший на все это, опустился на колени и стал молиться.

Между тем на край эшафота ступил один из судей и громко зачитал приговор:

«Мы, Мария, регентша Франции, от имени малолетнего короля Людовика XIII, совместно с нашими министрами, признали правильным и приказали предать палачу и казнить четвертованием на открытой площади убийцу короля — Франсуа Равальяка».

Следовало число, месяц, год, указание на собственную подпись королевы и королевскую печать. Судья передал бумагу палачу, мельком взглянувшему на подписи королевы, герцога д'Эпернона и Кончини.

Затем помощники палача подвели лошадей к самому эшафоту и закинули на него веревки, соединенные с упряжью.

Филипп Нуаре дал знак, помощники быстро привязали веревки к ремням, затянутым вокруг шеи, рук и ног Равальяка. Палач взял бич и громко щелкнул им. Помощники выпустили из рук поводья, бешеные животные взвились на дыбы и изо всей силы рванулись в разные стороны. Раздался громкий продолжительный крик.

Женщины, стоявшие в толпе, не ожидали такой ужасающей картины. Увидев как лошади, сейчас же схваченные солдатами, тащили за собой на веревках оторванные руки, ноги и голову преступника, они закричали и закрыли лица руками. Даже мужчины не могли без содрогания смотреть на это. Доски эшафота обагрились алой кровью казненного.

Некоторые из мужчин и женщин подошли и подставили платки под стекавшую кровь убийцы короля.

Опять забили барабаны. Судьи, монахи и палач покинули площадь, предоставив помощникам сложить обезображенные останки в черный ящик, который после заката солнца без молитвы и отпевания должны были опустить в яму, вырытую в особом углу у ограды кладбища.

VI. АННА АВСТРИЙСКАЯ

— Их величества уже уехали из Лувра? — спросил принц Генрих Конде у любимца молодого короля графа Люиня, встретив его в приемной Людовика XIII.

— Король садится в экипаж, — ответил де Люинь.

— А наша молодая прекрасная королева?

— Герцогиня де Шеврез передала сейчас, что ее величество одевается.

— Так надо поторопиться, граф! Поедемте вместе в моей карете!

— Очень благодарен, ваше высочество.

Они пошли через анфиладу комнат в галерею, где наблюдалось оживленное движение камергеров и придворных дам. Лакеи с дорогими шубами и шалями в руках бежали к стоявшим у подъезда экипажам.

— Многое изменилось за эти пять лет после смерти короля Генриха, — сказал принц Конде. — Подумайте только, как его скоро забыли, граф!

— Только здесь, в этом дворце, ваше высочество, — отвечал де Люинь.

— Припоминаете, как скоро королева-мать снова повеселела и как радостно вступила на трон единодержавной правительницей!

Они вышли из подъезда, и принц повыше поднял воротник широкого плаща. Стоял довольно холодный январский вечер.

— Желанная цель наконец достигнута, — промолвил, понизив голос, граф де Люинь.

Они сели в карету принца Конде.

— Во дворец маршала Кончини, — сказал принц кучеру и продолжал, когда экипаж тронулся: — Я приношу жертву, принимая приглашение на этот вечер. Терпеть не могу этого итальянца, любимца королевы-матери, которого она сделала маркизом д'Анкр! С вами, граф, я могу быть откровенным, мне очень неприятен надменный и властолюбивый Кончини!

— Я с вами согласен, ваше высочество! Если бы не желание короля, я ни за что не переступил бы порог дома этого маршала, который так кичится своим положением, — отвечал де Люинь.

По его лицу было видно, как он ненавидит Кончини.

— После смерти короля Генриха он замечательно пошел в гору, в его стремительном взлете есть что-то загадочное.

Мне как-то не по себе при этом человеке и при его вечно улыбающейся супруге, о которой говорят, что она умеет колдовать и предсказывать. Королеву-мать она действительно как будто приворожила. Но молодая королева, Анна Австрийская, насколько я заметил, недолюбливает ее. Но вот мы и приехали!

— Да, Кончини не скрывает богатств, которые нажил путем своего управления! Обратите внимание, ваше высочество, как пышно здесь принимают сегодня молодых и как стараются ослепить их блеском, и взгляните, как в то же время мрачно глядит на все это народ, спеша пройти мимо.