Так думал Дасу, шлёпая по лужам. Мысль грязевым потоком неслась в его благочувствие:

«Почему арийцам всегда нужна победа? Любой ценой, во что бы то ни стало. Должно быть, таков не просто их нравственный строй, такова их животная природа. Победить – чтобы считать себя человеком. А мне нужны арийцы. Побеждающие или проигрывающие. Всё равно. Лишь бы это были они. Мне нужны арийцы потому, что я ими питаюсь.»

Шамбара улыбнулся. Он не договаривал себе, почему ему ещё требовались арийцы. Они были нужны Дасу, потому что, если б их не было, он неминуемо стал бы поглощать самого себя. Таков уж закон Чёрного.

В лесу, за городом, головокружительно пахли ночные цветы. После дождя. Синие тени деревьев сливались в одно густое, непроглядное пятно. «Скоро осень, – подумал демон, – в начале и середине лета совсем не бывает теней. В Антарикше.»

Нет, эта лирика мешала ему думать. Что-то такое, от чего плавились мозги, уже прогорало в нём. Дасу вернул себя в готовность к драке. Его глазами на прохладный сумеречный мир смотрел паук. Паук по имени Шамбара.

«Громкие победы нужны дуракам, – пульсировала мысль Шамбары, – отдай победу врагу, чтобы с её помощью разоружить его и уничтожить!» Вот о чём он сегодня думал. Вот что должно было стать его смертоносным оружием. Жалом его ядовитого рассудка. Дасу наконец понял, что ему было нужно. "Не прихоть языка риши, – вспомнил демон, – от которой зависит, быть или не быть карающему звуку воплощённого сознания. Не прихоть языка, а раз и навсегда застывшая в дереве, камне, глине, на кожаном свитке или на древесной коре – нацарапанная мысль…

Вначале было Слово. Потому что вначале были арийцы с их словом, озвучившим мировой закон. Арийцы были тогда, когда дасы ещё и говорить не умели. Так что с того? Теперь будут дасы с их письмом, в котором арийцы потеряют своё Слово. Теперь говорить станут дасы, их власть над Словом заставит арийцев замолчать."

Он отыскал куст сухой травы под взъерошенной кроной платана, в которой потерялся дождь, и устроился на ночлег.

«Что – Слово, только звук! Что – Слово против Символа! – демон драматично вскинул голову. – А Символ – это ли не крепость, не каменная оболочка речи, лишающая её свободы и мыслящей независимости? Символ беспощаден, ибо несёт исключительно то, что сказал Я. И никакой риши не переговорит мою мысль.»

Шамбара обломил прутик и, отыскав не занятую травой оплошку земли, проковырял в ней знак. Похожий на паука. Сложенный из кривых, пересечённых линий. "Это, – сказал демон, – и будет означать разрушение врага подаренной ему победой. Скажем так: «Убей победившего победой!»

Околышек прута сломался, и Шамбара с яростью швырнул его в сторону.

Демон ещё сам не до конца понимал смысл нарисованной мысли. Он испытывал в себе её правоту трудновыразимым животным инстинктом. Но символу инстинкт был не нужен. Символ требовал слова.

«Так, – продолжил Дасу, – победа – это повержение врага. Значит, отдай противнику победу, чтобы он больше не видел в тебе врага, и тогда ты его уничтожишь. Потому что он уже выиграл, а ты ещё нет. Когда победа опустит ему оружие, убей его!»

Что-то не очень складно, – демон уронил на глаза мохнатые брови. – Скажем по-другому: «Отдай ему победу, оставь себе кинжал побеждённого!»

Тоже не то. Непонятно, что это за кинжал… Дай врагу победить тебя, чтобы… чтобы… Нет, слишком много слов".

Демон предался размышлениям. Близость решения волновала его назойливой, клокочущей лихорадкой.

«Отдай врагу победу и забери его жизнь! – выдохнул паук. – Вот оно! Теперь что надо.»

Возбуждённая мысль Шамбары неслась в стремнине его прозревшего рассудка. Рука едва успевала придумывать вырисовку знаков. «Никому не верь!», «Утверждая отвергай!», «Становись чужим, но всегда оставайся собой!» – вот они несокрушимые крепости Шамбары. Воплощение его паучиного духа. Слово замолчит, а знак, выбитый в камне, останется вечным призывом к дасам: «Отдай врагу победу и забери его жизнь!»

Утро распахнуло Дадхъянчу глаза. Внезапной тревогой. Вся сладкая небываль, смешавшая воспоминания о Гаури с причудливым миром его воображения, странные образы ещё только предстоящих событий и давно забытые лица испарилась, как облако. Что-то разбудило риши.

Дадхъянч уселся посреди травяной замяти, зевнул, потянулся и, протерев глаза, отпустил взгляд бродить по долине.

Очень скоро, однако, он выискал причину своего беспокойства. По луговым разливам гулял табун лошадей. Красивых и сильных животных, не знавших себе равных в беге. Даже быки не могли с ними тягаться. Табун шёл прямо на Дадхъянча. Риши невольно засмотрелся на тугую плоть гладкотелых, скользких от пота жеребцов. Но табун приближался лавиной, и умиление Дадхъянча сменилось беспокойством. Правда, ночлежное гнездо странствующего мудреца возвышалось над землёй. Благодаря вороху суховала, охапкам травы, а главное – пригорку, расчётливо выбранному Дадхъянчем под основу своего ночлежья. Но такое укрепление спасти человека сейчас не могло бы.

Дадхъянч приподнялся и с тревогой наблюдал приближение урагана, клокочущего вишнёвыми головами неистовых скакунов.

«Какие страшные животные!» – подумал риши, заглядывая в самые глаза опасности. Внезапно какая-то сила развернула табун и он, отворотив в сторону, промчался прочь. Подняв сухой, полный траводушья ветер. Земля гулко ответила пробежавшему звериному кочевью.

Дадхъянч слез на землю и решил идти дальше без замедления. Пока звери удалялись в противоположную от его пути сторону. Кто знал, не повернёт ли табун вспять? Повинуясь неистовому клокоту своей животной стихии. Беспощадно подавляющему любое замешательство на своём пути.

Блуждание одинокого, пусть даже великого духа. Что может устоять против такого натиска? Да и нужна ли здесь стойкость и воля обречённого одиночки?

Дадхъянч думал о направленном потоке коллективного эго, прорыве всеобщей наступательной силы либо коллективного безумия, против которых беспомощна чья-то отдельно взятая рассудительность.

Индивидуальное – только форма строительства коллективного. Кой прок в индивидуальности, если она не вырабатывает общественной пользы? Это ещё не путь, а только выбор направления, по которому должен пройти табун, чтобы этот выбор действительно стал путём, проторенной куда-то дорогой. Индивидуальное вне наступательной воли животной массы так и останется лишь взглядом, слепком жалкого и беспомощного сострадательного наклонения.

А как превозмочь такой ураган? Уж, конечно, не лобовой атакой. Есть простой и эффективный способ: нужно встать с краю и, зацепив ветер, увлечь его за собой, в сторону, меняя направление натиска. Главное при этом – не лезть в гущу потока. Там, если споткнёшься, табун тебя затопчет. Там можно либо бежать вместе с ураганом, либо сгинуть в нём.

Дадхъянч почти уверовал в необузданную, дикую, неподчиняемую натуру этих животных. Столь убедительно проявивших, в его понимании, природу коллективной стихии.

Каково же было удивление Дадхъянча, когда на следующий день он столкнулся с примером обратного. То есть с примером покорности и подавленности лошади человеком.

Животное вяло плелось за своим невзрачным поработителем. Он тянул лошадь верёвкой, завязанной у неё на шее. Однако Дадхъянч ещё больше удивился, рассмотрев этого поработите– ля. Им оказался Трита. Старикашка Трита. Заносчивый, ворчливый, сумасшествующий и всем на свете недовольный.

Он заприметил своего бывшего ученика ещё издали, прежде чем тот узнал Триту, и терзал кривые зубы улыбкой. Радости Дадхъянча не было предела.

– Как тебе удалось обуздать это чудовище? – спросил Дадхъянч, когда они сидели у костра и уминали копчёную тыкву.

– Ашву? Брось, он не чудовище. Он славный малый. Верно, Ашва? – старый риши обернулся к мирно пасущемуся коню. – Я подобрал его в поле, когда он был ещё жеребёнком и отстал от табуна. Вернее, он сам поплёлся за мной. Я пах молоком. У меня был целый бурдюк молока. Теперь мы вместе.

– И он не рвётся обратно в табун?

– Ашва оказался очень преданным другом. Хотя природа требует своего, и однажды он убежал. За кобылами, что облюбовали речную низину и плескались там, как рыбы. Его не было два дня. Потом он пришёл. Весь израненный и понурый. Долго виноватился. Должно быть, не осилил своего конкурента. Того, кому и принадлежал табун. Теперь мы неразлучны.

– До следующего раза.

– Скажи, а ты бы променял настоящую мужскую дружбу на сладкую любовную потешку с какой-нибудь смазливой кобылкой? Когда сперва кажется, что весь мир только и создан для ваших затей, а потом, когда она обабится и привыкнет к тебе, как к чурбаку, на котором греют кости возле очага, тебя вдруг проберёт такая тоска по свободе, что захочется грызть стены. Вашего тихого дома. Дадхъянч улыбнулся:

– Ну во-первых, он ничего не знает о настоящей мужской дружбе. А во-вторых, дружить с тобой – означает переносить твой скверный характер и всё время ждать момента, когда ты отпустишь своему другу коленом под зад.

– Нет, – промямлил Трита, вороша угли, – он такой же добрый малый, как ты и я. Он понимает, что такое дружба.

– Однажды твой конь снова захочет кобылу, уйдёт и ему повезёт больше, чем в прошлый раз, при встрече с её дружком. На этом и кончится ваша дружба.

– Ты не знаешь Ашву.

– Я знаю жизнь.

– Да? Уже узнал?

Трита не мог злиться на Дадхъянча. Они ещё не успели надоесть друг другу.

Шли дни, и риши делили тепло одного очага и подгоревшую кашу из отрубей. Они снова брели куда-то вместе, не зная наперёд о грядущем дне и его переменах.

Дадхъянч не мог не заметить, как изменился его старый наставник. Трита будто иссяк, исчерпал себя до донышка. Ему уже нечего было сказать на прокорм редким вайшам, встречавшимся на их пути.

Он молча наблюдал, как скотники дивились Ашве, как подходили к нему и с осторожностью гладили коню шею. На все вопросы Трита отвечал сдержанно и несловоохотливо. Можно было подумать, что он шествует по этой земле, имея какие-то иные надобности, чем зарабатывание еды своим умом и красноречием.

Дадхъянча подмывало спросить, чем вызвана душевная усталость Триты, но молодой риши боялся своими расспросами встревожить эту душу, причинив ей больший вред, чем тот, что угнетал её и без того.

Путь странствующих мудрецов лежал в земли сиддхов. Дадхъянч уже успел привыкнуть к их пегому попутчику, безропотно переносившему свою неволю. Впрочем, Трита не злоупотреблял привязанностью четвероногого друга и часто отпускал коня в поле. Но к чести Ашвы будет сказать, он всегда приходил по первому зову хозяина. Сам же Трита не считал себя хозяином Ашвы и противился какому бы то ни было насилию над свободой коня. Верёвка, которой он привязывал Ашву, чтобы волочь его за собой, как оказалось, нужна была риши только потому, что конь имел обыкновение сам выбирать пути их следования, и Трита устал сопротивляться этому своеволию.

Дадхъянч кормил коня с ладони. Кашей. Поначалу Дадхъянча пробирал неподдельный ужас при виде громадных плоских резцов коня, орудовавших на протянутой ладони. Однако равнодушие, с каким Ашва воспринимал отчаянную храбрость риши, привели его к пониманию своей полной безопасности. Конь тоже привыкал к новому персонажу своей судьбы в лице Дадхъянча, и между ними наладились доверие и трогательная взаимная привязанность.

В то утро Трита встал раньше обыкновенного и долго маялся с костром, пытаясь воскресить его былое огнесилие. Дадхъянч слышал сквозь сон эту возню и тихую ругань у пепелища.

Он зарылся с головой в сено, чтобы прогнать из ушей раннюю дурню своего беспокойного товарища. Дадхъянчу и в голову не пришло, что беспокойство давно уже перестало одолевать Триту. И что сегодняшний день был особым.

Трита отправился подбирать хворост. По низкорослой поросли креозота. Затоптался и занервничал Ашва. Фыркая вслед Трите на своём топчище.

Какое-то время шума не было слышно, и Дадхъянч уже было опять приластился ко сну. Но тут Трита вскрикнул. Как-то по-особому. Испуганно и обречено. Так не кричат от невезения или неудачи. В этом крике слышался трагический приговор его суете и неприкаянности. Возможно, поэтому Дадхъянч позволил разбудить себя окончательно, открыл глаза и разметал над собой сено.

Трита оторопело брёл ему навстречу. Придерживая на весу руку.

– Проклятье, меня укусила змея, – сказал он с интонацией удивления и даже недоверия к случившемуся. – Я принял её за палку.

Дадхъянч решительно осмотрел рану. На припухшей руке отпечаталась пара змеиных зубов.

– Ты понимаешь в этом что-нибудь? – морщась спросил Трита.

– Понимаю. Как она выглядела?

– Такого бурого цвета, длинная. Извернулась кольцом…

– С треугольной головой?

– Вроде.

– Это куфия. Нужно отжать яд из ранки.

Пальцы Триты судорожно тискали опухоль. Рана кровоточила.

– От яда этой твари кровь перестаёт свёртываться, – сказал Дадхъянч, распаковывая свои снадобья. Он не нашёл того что искал, и это окончательно испортило ему настроение.

Трита ни о чём не спрашивал. Он погружался в бесчувственное равнодушие. К происшедшему и к самому себе. Дадхъянч развёл огонь и торопливо готовил жаркое пойло для Триты. Дадхъянч не хотел, чтобы пострадавший видел эту нервную спешку рук, но игра в спокойствие досаждала знахарю, придавая каждому его движению неуклюжесть и разлад.

Трита заглянул в глаза своему бывшему ученику:

– А помнишь, перед тем как мы расстались, всё было наоборот? Тебя свалила лихорадка.

– Молчи, не трать силы.

– Да что там, ты же знаешь… – Трите стало трудно дышать, и он запнулся. – Ты же знаешь, что это – всё.

– Я знаю другое. У тебя столько же шансов выжить, сколько и умереть. Жаль, конечно, что я не взял листьев батаки, но это не меняет дела. Стяни жгутом руку выше укуса: нам надо остановить кровотечение.

Трита и не пошевелился. Ему пекло глаза и прижимало грудь.

– Помнишь, – заговорил он щурясь и охрипляя голос, – я говорил тебе о шести светильниках?

Дадхъянч промолчал.

– Ну, вспомнил?

– Тебе лучше не разговаривать.

– Так вот, я не хотел это говорить раньше… Мне пришло время. Потому… Потому что шестой мой светильник погас… Я сам это видел. Мне пришло время.

– Ты просто устал, – возразил Дадхъянч.

– Нет. Я видел.

К лежащему подошёл Ашва, наклонился и ткнул Триту тёплой губой. В щёку.

– Иди-иди, – вмешался Дадхъянч, – тебя здесь только не хватало.

– Не гони его, – прохрипел Трита, – пусть смотрит, как я умираю.

Знахарь приготовил отвар и, обернув плошку краем телушника, чтобы не обжигать пальцы, направился к пострадавшему.

– Знаешь, – заговорил Дадхъянч, – я много видел больных людей. Некоторые из них просят свою болезнь о смерти. И не потому, что устали от мук, – просто они за всю жизнь не научились сопротивляться чужой власти над собой. Можно сказать, не научились жизни. Для них лучше уж умереть, чем заставить себя бороться.

Трита слушал и пил.

– Другие, – продолжил знахарь, – ведут себя так, будто смерть прибавит им чести. Жизнь не принесла чести, а смерть, стало быть, даст. Они становятся такими светлоликими, такими правильными и умиротворёнными. Разговаривают спокойно и тихо. А вчера ещё ругались из-за коров. Да так, как и собаки не лаются.

Трита слушал и пил. Дадхъянч поддерживал его под спину и вспоминал:

– И только самые достойные не делают из своей болезни представления. Даже когда знают, что эта болезнь последняя. А насчёт твоего светильника мы потолкуем, когда я тебя вытащу. Ведь ты не дашь мне уронить честь своего ремесла? Трита слушал и пил. Ему очень хотелось помочь Дадхъянчу. Он целый день пил отвары, которые готовил знахарь, пока у того не кончилась целебная трава.

Вечером Дадхъянч отправился на поиски птичьих гнёзд, чтобы поразжиться птенячиной и сварить товарищу бульона. Ашва поплёлся следом.

Они добрались до чахлого ракитника, обнёсшего сухое русло ручья, и долго высматривали птиц, но так и ушли ни с чем. Если не считать наломанных веток нимы – дерева, с помощью которого арийцы сохраняют свои зубы от гниения. Сок нимы содержит вещество, убивающее всю эту тухлеющую по зубным щелям дрянь.

Дадхъянч подумал, что слюна с соком нимы будет полезна для раны Триты. Ещё Дадхъянч подумал, что лучше ему не оставлять сейчас Триту надолго одного.

Когда они вернулись к месту ночлега, Трита лежал тихо и ветер тормошил ему волосы. Дадхъянч подумал, что он спит. Знахарь даже не сразу подошёл к нему. Чтобы не разбудить. Но когда Дадхъянч, терзаемый недобрым подозрением, всё-таки подошёл к лежащему, то увидел, что Трита был мёртв.