Великий поход

– Может, – воин внимательно посмотрел на прекословщицу. – Конечно, может. У бхригов я убил демона, пытавшегося таким способом захватить мир. Примирение может быть формой борьбы, если оно скрывает кровавые клыки непримиримости. Но это не наш путь.

Ариец типичен, ибо благороден. Так же типичен, как и демон-ракшас, что общеподобно уродлив. И не только внешне. Мышлением, поведением, нравом. В нашей типичности нет места мелкому коварству слабосильных инстинктов. Потому что для нас борьба есть способ объединения наивысших человеческих достоинств, тогда как для ракшаса она – только демонстрация всех человеческих недостатков.

Когда вы слышите призывы о равенстве и братстве, когда вас тянут к смирению и покаянию, когда вынуждают искать врага среди вас же самих, навязывая какую-нибудь подходящую для этого идею, будьте уверены – это голос пучеглазого, носатого Оборотня, воротящего свою гнилую мораль на вашей наивности или глупости.

Наивность и глупость арийцев будет усердно вскармливаться им, поскольку никаким другим способом ракшас не осилит «благородных».

– Значит, ты предлагаешь нам врага, для того чтобы лучше познать собственное несовершенство? – спросила единственная собеседница воина.

– Почему, даже когда женщина понимает, о чём идёт речь, её коварство должно превращать её в дуру? – ответил Индра, вызвав неровный смех у собравшихся. Спорщица вспыхнула, но постаралась не подавать виду.

– Наверно, потому, что иной героизм потребен мужчине, чтобы не выглядеть глупо, – спокойно ответила она.

– Замолчи, Шачи, – вмешался Кутса. – Тебе уже мало одного только Пуломана, хочешь замучить спорами всех марутов.

– А я не боюсь выглядеть глупо, – продолжил Индра. – Ибо выглядеть глупо в глазах дурака и значит – что-то иметь в голове!

Когда перенасыщенные появившимися идеями горожане стали разбредаться по домам, к Индре подошёл кумара-рита.

– Страшнее бабы зверя нет! – сказал он тихо, чтобы Шачи ненароком не услышала.

– Это её сегодня кто-то ругал?

– Её. Отец ругал. Она отвергает всех женихов, считая его выбор недостойным себя.

– А он что считает? – спросил Индра равнодушно.

– Что одиночество женщины в этом возрасте, если она, конечно, не больна, позорно.

– Традиционалист.

– Что? – не понял бывший командир.

– Сторонник популярных заблуждений.

– Ты думаешь?

– Подожди. Шачи? Кажется, я помню её по детству.

– Ты показывал мне свой лук, – вмешалась в разговор внезапно появившаяся женщина. Кумара-рита сразу попытался найти себе заботу на стороне.

Шачи смотрела на пришельца вовсе невраждебно. Даже дружелюбно. Что позволило ему предположить:

– Спор – это твоя манера общаться с людьми?

– Скорее, выявлять их пороки.

– Зачем выявлять пороки тогда, когда ты не в состоянии их исправить? – риторически спросил Индра.

– На фоне чужих пороков виднее собственное совершенство! – гордо ответила Шачи. То ли шутя, то ли серьёзно. Воин задумчиво посмотрел на эту самоуверенность. Она была прекрасна. Слишком красива, чтобы выглядеть живой и настоящей.

– Ты, наверно, любишь собственное совершенство? – спросил он почти без иронии.

– Знаю, о чём думаешь, – ответила светозарная спорщица. – Ты думаешь: «Вот самовлюблённая дура, которая никого не замечает вокруг. Она решила, что весь мир только для неё, а все остальные его обитатели – просто черви!»

– Я так не думаю, – тихо сказал Индра, махнув на прощание Кутсе рукой.

– А как ты думаешь?

Индра немного помолчал. Сказал почти равнодушно:

– Вот женщина, которая лучше других должна меня понять.

Шачи это понравилось. Было заметно.

– Ну, я пойду, – сказала она, озвучив таким образом – «для начала хватит».

Воин посмотрел ей вслед. Будто выстелил дорожку из весенних цветов.

Вбежавший во двор мальчишка закричал, размахивая для убедительности руками:

– Она сгорела!

Индра всё понял, но гонец решил уточнить:

– Колесница сгорела. Начали тушить траву и недоглядели.

Воин подошёл к уже переставшему удивляться Ашоке:

– Вернусь к бхригам. За новой колесницей.

– Только появился и уже уходишь? – спросил старик.

– Ненадолго. Теперь у меня много дел здесь.

* * *

«Ненадолго» перевалило за месяц. Индра ушёл к вечеру того же дня. Дав отдых коням, напоив их и выкормив всей уцелевшей от солнца травой, что вяла в саду под деревьями.

Ашока с обречённым любопытством смотрел, как чудовища поедают его траву. На которой старик валялся в тени.

Индра не стал ничего объяснять. Его взгляд ответил: «Так надо!», и Ашока тихо порадовался, что мальчик не привёл домой драконов. Пока.

Буланые под всадником не ходили, и приручать их было некогда. Индра запряг коней и, подласкав Спокойного кашей, влез ему на спину. Перехватив верёвчатой уздой непродолжительный конский протест.

Улицы Амаравати провожали Индру паническим безмолвием восторга. Такого здесь никто не видел. И если бхриги осмелились разглядеть во всаднике несуразность, некую телесную нелепость, то жители Амаравати ни о чём таком и подумать не могли. Увиденное ими называлось «вид триумфатора». Никто из онемевших наблюдателей отъезда Индры не решился бы сейчас не то что улыбнуться ему вслед – слюну сглотнуть!

На нижней улице квартала всадника перехватил какой-то закопчённый человек. Не марут. Должно быть, адитий.

– Не нашли, – сказал он виновато.

– Кого не нашли?

– Труп демона, которого ты поверг. Не мог же он сгореть дотла?

Индра только хмыкнул. Подумал, что нужна эпическая реплика. Чтобы не превращать пафос демоноборчества в вульгарную простоту пожаротушения.

– Значит, он ещё вернётся! – коварно предположил воин. – И значит, я снова его убью. Так и передай людям. Буду убивать его снова и снова, пока мы не победим! Я всегда убью его.

Индра подтолкнул Спокойного, и пара дружно взяла вперёд.

– А он всегда будет возвращаться, – горестно продолжил пожаротушитель, думая о дасу. Но Индра его уже не слышал.

Большую часть пути воину пришлось преодолеть пешком. Ведя пару под уздцы.

Беспощадное солнце пропекло равнину, как ячменную лепёшку. Бежать, идти и стоять было трудно. Невыносимо трудно. Но сидеть и лежать на земле – вообще невозможно. Демон оказался непричастен к жаре. «Солнце светит всем, – подумал Индра. – И демонам тоже. Они поджариваются не хуже нашего. Интересно, а демоны между собой клянут какого-нибудь арийца, наславшего жару?»

Бурый раскат долины упирался в бесцветное небо. Там должна была разнестись река. Если она выжила.

Река замелела, но всё же щедрилась водой. Не то что колодцы Амаравати.

Индра купал коней, неволя их одуревшие от воды головы верёвкой. Потерять сейчас единственную пару ашв – значило бы вернуться к точке отсчёта.

Воин заполнил все фляги, напившись до тошноты. Обтянул себя мокрым плащом, чем вызвал буйную неприязнь четвероногих товарищей и, окончательно обессилев от водяного разгула, искал вдохновения на остаток пути.

* * *

Атитхигва встретил друга тайной. Создававшей жрецу хорошее настроение.

– Опять затеял какую-нибудь каверзу? – спросил Индра с улыбкой.

– Пойдём, увидишь, – загадочно сказал Атитхигва, увлекая Индру за собой. Они шли к деревне, и в сердце воина отзвучивала добрая тайна Атитхигвы.

– Должно быть, вы сделали ещё одну колесницу? – предположил воин.

– Увидишь.

– Неужели две?! За то время, что меня не было?

– Увидишь.

И воин увидел. Он стоял онемев возле широкого земляного раскопа, в котором топтался целый табун! Кони лениво бродили по яме, тычась друг в друга мордами.

Атитхигва вдоволь налюбовался замешательством друга. Когда настало время объяснений, хотар показал Индре громадную верёвочную сеть.

– Мы переловили их возле реки. Деваться им было некуда. Жарко.

Лошадей теперь прибило к рукам больше, чем собранных колесниц. Но это обстоятельство вовсе не удручало огнепоклонников. Напротив, они снова обрели важничество творцов человеческой судьбы.

* * *

У бхригов Индра тоже не засиделся. Скорым временем его позвала дорога. Воина ждал Амаравати, но, как это часто бывает, душа оказалась не вольна выбирать, куда нестись ногам. Так было и на этот раз.

Атитхигва, как всегда, припас главную новость напоследок. Он дождался вечера, полагая, что его сообщение не позволит Индре уснуть.

Ночь – лучшее время для таких потрясений. Она порождает отчаяние и безрассудство, но вместе с тем и призраки грядущих перемен. Которые утро всего лишь испытывает пугливой реальностью. Возможно, именно это и подвинуло Атитхигву на разговор.

– Мне стало известно, что не мы одни тягаемся с пространством, – начал хотар. – В чём-то таком уже преуспели до нас. И к сожалению, не арийцы. Люди из рода данов. А теперь – главное. Держись, а то упадёшь. Их колесница бегает по морю.

– Нет, не верю, – замотал головой Индра, – этого не может быть!

– Вероятно, ты собирался сказать, что не хотел бы в это верить? – уточнил огнепоклонник. Они обменялись нелюбезными взглядами. Атитхигва продолжал:

– Думаю, не составит особого труда всё отсмотреть собственными глазами. Теперь, когда мы имеем власть над дорогой. Имея такую власть, можно не только хотеть или не хотеть во что-то поверить, – мы вправе надёжно знать, подлинно ли это. Верит только тот, кто не способен знать. Верить только означает доверять чужому познанию, коварству или недоумию.

Индра уже понял, что Амаравати подождёт.

– И всё-таки не верю! – повторил воин.

– Значит, всё-таки арийцы первыми околесили воду? – вдохновенно спросил Индра.

– Ты только это понял? Ну призови же на помощь Кавью Ушанаса!

– Перестань говорить загадками. Что касается Кавьи Ушанаса, то он последнее время слишком занят вычищением конюшен.

– Ладно, слушай, – Атитхигва блаженно развалился на мокром песке. Мягкая, как слива, ночь накатила на глаза. Пела цикадами. Рядом дышала река, успокаивая словесную натугу разговора.

– Хорошо, спокойно, – отвлёкся хотар, покусывая травинку. – Так вот, чтобы выжить нашему народу, достаточно одной семьи. То есть они могут сжимать нас сколько угодно. У арийцев жизненный запас прочности неистощим. Почти. Запомни, Индра, – последние, кто из нас останется, последняя семья, ставшая Ману и Илой, может всё начать сначала. И она вернёт земле арийцев, если…

– Если у них будет семь сыновей!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Вон те семь лучей – дотуда протянулась моя родословная.

(Ригведа. Мандала I, 105)

Три колесницы разбудили долину на заре. Марево над спящей землёй вдохнуло в себя тревожную выступь арийцев. Перемешанную с пылью.

Ранний час мог бы отнести это странное явление к числу видений задушенной жаром ночи. Слишком выразительно, чтобы оказаться правдой.

Колесницы будили впереди себя тревогу. Им не хватало только боя барабанов. Ещё их накат отзвучивал визгом женщин из числа обречённых наблюдателей своего конца. Отзвучивал и безвольной немой паникой мужчин, вставших на пути арийцев. Всякая живая душа, способная бояться, не устояла бы сейчас против выката этого тревожного чуда.

Индра посматривал на товарищей, справа и слева от себя, и думал о том, что Атитхигва проникся любовью к коневодству вовсе не из-за солидарности с заботами воина о его, Индры, грядущем самовластье. Прежде воин наивно полагался на дружбу как на проявление обязательного самоотречения и безоговорочной подчинённости эго товарища. Правда, иногда было слишком очевидно, что наиболее веское эго в отношениях с другом он присвоил себе. Индре казалось, что друг окутал его помощью и заботой исключительно ради торжества правильных идей Кавьи Ушанаса и помощи ему. В действительности же хотар создавал собственную идею. На плодах творческих изысканий кшатрия. Эта идея называлась «ашвины». Конники. Воин только подсказал Атитхигве, чем занять свои творческие порывы на всю оставшуюся жизнь.

В отличие от добряка Диводаса, хотар и не думал зазывать Индру на царство. И потому для «людей коня» кшатрий был равным среди равных.

Они не стали провозглашать Индру вождём. Ашвины просто сели на придуманную им колесницу и запрягли в неё придуманных Индрой лошадей. Даже не пойманных и не приручённых им.

Для Атитхигвы не имело значения, кто первый накинул коню на морду верёвку. Этот частный случай в практике коневождения, должно быть, скоро вообще забылся бы бхригами.

Ашвины могли стать огнеподвижниками, глашатаями идей Агни. В том и состоял компромисс Атитхигвы. Помочь маруту в лице Индры значило бы помочь Рудре. Хотар помог. Но не Рудре.

* * *

Братьев Дасру и Насатью, бросивших спокойную и размеренную жизнь жрецов, не слишком угнетала забота кшатрия о Великом походе. Так или иначе, интерес ашвинов к этой затее никаким образом себя не проявлял. Пока.

Индра умилялся показательным приёмам ашвинов по владению конём. Они очень верили в своё превосходство, иногда забывая, что воин знает коня лучше. Бедного Дасру лошадёнок лягнул. Как раз в момент такого вдохновлённого собственной уверенностью обращения со зверем. Что поделаешь! Поди объясни четвероногому, что юный бхриг уже считает себя неоспоримым властителем его судьбы. Усердие ашвина стало для него боком.

Братья ни в чём не хотели уступать Индре. В пути это обрело вид соперничества, доставлявшего воину ненужные хлопоты. Больше всего доставалось, разумеется, четвероногим. Молодость ашвинов выплеснула немалой заботой для их коней.

День за днём погружались колесницы в топкое болото малинового жарева. Всё дальше и дальше. По мертвой равнине, совсем недавно ещё стоявшей луговодьем. Колесницы не отъезжали далеко от реки, боясь потерять воду. К тому же обмелевший поток должен был указать им дорогу к Великому морю.

Иногда возничие сворачивали в долину, чтобы миновать загусти мелколистых, непрожигаемых солнцем кустов и длинные трещины оврагов, что уходили к далёким, давно пересохшим источникам.

Однажды, объезжая такой овраг, путники заблудились, потеряв ориентир, и вынуждены были повернуть обратно, возвращаясь к реке по собственным следам.

Индра впервые ощутил чувство оторванности от дома. Хотя дома у него не было со времен гибели Гарджи. Дома не было, но в кшатрии укрепилась связь с землёй, которую он считал своей. Его землёй была та, по которой он ходил.

Внешне она совсем не отличалась от этой пустующей, разорённой зноем равнины. Внешне не отличалась. Такая же выжженная и пустующая. И хотя она была частью Арьяварты – «земли расселения», всё равно выглядела чужбиной. Что-то не пускало её в собственность души воина.

Если бы Индра был дасой, вероятно, сознание свершило бы иной суд над этими просторами. Ибо задача даса – сделать всякое чужое своим. Но ведь это и есть потребище вора. «Благородные» не могут быть ворами. Дасы —другое дело. У них нет деления по человеческим достоинствам, они подчинены низшим инстинктам. Но как же тогда, как тогда воспринимать иную землю, иные места, если своим душа признаёт лишь то, в чём она сложилась?

Этот вопрос не давал Индре покоя, ибо от его разрешения зависел смысл Великого похода. Двигаться – чтобы жить? Нет. Жить – чтобы двигаться! Вот в чём идея! Истинная идея «благородных». Осесть душой, мозгами, телом —значит, в лучшем случае, влачить существование. Арийство – это прорыв, направленная воля благородства на мелкодушье и упокойничество серости.

Однажды утром путники заметили у горизонта грязное пятно небесной накипи.

– Неужели гроза? – предположил Насатья.

«Возьми бурю в своё сердце…» – припомнилось Индре. Может быть, это и была та самая буря, которую он поджидал? Чтобы впустить в своё сердце?

Мрачное пятно застыло над тревожными далями. Видимый покой равнины скоро сменился напряжённым ожиданием чего-то неотвратимого, лютого и беспощадного. Земля будто сжалась, отдавая себя во власть наползающего мрака и разорения.

– Нужно привязать покрепче коней, – сказал Индра, выщупывая древесную крепь полуповаленного деревца. Всё, что произрастало вблизи их стоянки, оказалось для этого непригодным.

Индра заставил ашвинов скрепить колесницы ремнями, сомкнув их по кругу. После чего братьям было предложено заняться сбором и стаскиванием камней.

Неуверенный протест Насатьи воин подавил злым и беспощадным словесным натиском:

– Здесь и сейчас наша жизнь зависит от сговорчивости каждого. Разумеется, ты вправе сдохнуть. Если хочешь. Но в этом случае и у нас остаётся слишком мало шансов выжить.

Индра выпалил это так яростно, что молодой ашвин потерялся в собственной непокорности и, не находя из неё достойного для себя выхода, попросту подчинился чужой воле.

Натаскав камней, путники выложили их в колесницы. Доверху. В засыпь. Под тяжестью груза повозки сделались несворотимыми. Коней накрепко привязали вокруг колесниц. Индра не жалел верёвок. Ашвины смотрели на старания кшатрия с лёгкой долей иронии. Братьям всё это казалось чудачеством. Чрезмерными предосторожностями. Они, конечно, знали, по какой причине воин заявился к бхригам в этот раз. Он то терял коней, то колесницы. Может быть, в понимании ашвинов, это невезение и заставляло его теперь бороться за сохранность конных пар с таким неистовым рвением.

Между тем долину остелил сухой ветер. Задрожали чахлые деревца. Занервничали кони, топчась на своих привязях.

Индра поднял голову. Нет, не гроза опалила небо. Оно было сухим и душным. Безводным. Ветер носил по нему каты бурой грязи, валял по земле пыль и снова дымил её клубами над землёй.

Внезапно ветер пошёл взахлёст. Дрогнули колесницы. Индра успел обхватить руками поваленную оглоблю. Стало совсем темно. Шквал сносимого сухоземья налетел на стоянку арийцев ревущим потоком.

– Что это? – кричал сквозь рёв ветра Насатья. Индра слышал его голос, но не мог разобрать, где же сам ашвин. Рядом никого не было видно.

Когда буря утихла, воин первым делом добрался до бурдюка с водой, чтобы промыть глаза. Им случилось пострадать от грязи. Индра влил в них полные пригоршни воды. Слишком тёплой, чтобы принести глазам облегчение. Но они снова видели. Кажется, ашвины занимались тем же самым. Мыли глаза.

Лагерь путников выстоял. Теперь Индра мог бы насладиться успехом своего предвидения. Братья оказались подавлены настолько, что смотрели на кшатрия не иначе как обречённо. Спокойствие, с которым Индра запрягал коней, дразнило ущемлённое самолюбие его спутников. Они были ещё слишком молоды, эти ашвины. И главное свойство молодости – самоуверенность – уже отыгрывало по ним беспощадностью своих последствий. Если бы не Индра.

Он мог сейчас сказать что-нибудь вроде: «Беспечность – хуже предательства!», но не стал этого делать, полагая, что лучшим итогом случившегося будут собственные выводы ашвинов. А не его схематические мудрости.

Колесницы тронулись в путь. По густому прогару пылевой бури. Дышалось тяжело. Будто буря унесла остатки воздуха, бросив здесь только мёртвую опустень.

Арийцы решили повернуть к реке. Дорога до берега заняла бы у них четверть дня. Не меньше. Но там была вода, а значит, – воздух.

Кони жалостились к дороге, нарушая застывшую тишину печальным скрипом колёс. Индра ехал первым. Постепенно бурое заземелье с рваным тряпьём пожухлой травы в безразличных глазах воина сделалось одним размазанным пятном. Без начала и конца. Пятном, растянувшимся вдоль конских, мерно покачивающихся боков. Буланые разделяли его пополам.

Что-то впереди заставило Индру прийти в себя. На земле лежал человек. Кшатрий натянул поводья, и колесница стала. Ашвины послушно сдержали лошадей. Вслед за Индрой. Воин спрыгнул на землю и пошёл вперёд. Буланые посмотрели на него равнодушными глазами.

Человек, распластавшийся по земле, казался мёртвым. Индра постоял над ним, ища подтверждения его гибели в самом облике лежащего и, засомневавшись, перевернул тело на спину.

Это был даса. Его смуглое лицо почернело. То ли от грязи, то ли от покинувшего его духа. Который осветляет даже чёрных. Неожиданно демон зашевелил губами.

– Эй, дайте воды! – крикнул Индра ашвинам.

– Это же даса, – заупрямился Насатья.

– Ну и что? А будь это зверёнок, неужели бы ты ему не помог?

– Зверёнку бы помог.

– Такое же живое существо, – настаивал Индра. – Раз его не убила буря, пусть живёт.

Кшатрий взял воду и плеснул из бурдюка на синие губы лежавшего. Они ожили. Не сразу. Распознав вкус воды, даса открыл глаза. Что-то промямлил.

– Можешь говорить по-арийски? – спросил его кшатрий.

Даса кивнул.

– Как твоё имя?

– Пипру.

– Тебе повезло сегодня, Пипру. Ты выжил.

Индра кинул демону в руки бурдюк и пошёл к колеснице.

– Эй, добрый человек! – скорее простонал спасённый, чем крикнул. Вслед благородному путнику. – Могу ли я как-то отблагодарить тебя?

Ашвины засмеялись.

– Не думаю, – ответил Индра.

– И всё-таки позволь мне это сделать, – с достоинством изрёк Пипру, поднимаясь на ноги. —Жизнь человека чего-то да стоит!

– А ты считаешь себя человеком? – удивился воин.

– Этот вопрос отличает арийца, – вздохнул даса. – Они признают людьми только себя.

Ашвины вспыхнули, но Индра остановил их , гнев.

– Мы первыми назвали себя людьми. И потому, когда так же захотели называться дасы, это вызвало наш протест.

– Не стоит с ним говорить, поехали! – вмешался младший из братьев.

– Хорошо, я готов признать нашу разницу. Тем более что она всем очевидна, – вдруг сказал даса. – И всё-таки совесть велит мне отблагодарить вас.

– Лучше б мы проехали мимо, – хмыкнул Насатья.

– Как же ты это сделаешь? – поинтересовался кшатрий, залезая в колесницу.

– Эти удивительные сооружения, привязанные к диким зверям, должно быть, ваши жилища? Если вы ищете, где их лучше было бы поставить, я могу подсказать. Мне хорошо знаком этот край.

Арийцы переглянулись.

– Если тебе хорошо знаком этот край, ты должен знать, далеко ли до берега моря, – отозвался старший из братьев.

– Конечно, знаю. Короткой дорогой меньше дня пути.

Арийцы снова переглянулись. На этот раз с нескрываемым интересом к персоне проводника.

Часть поклажи из колесницы Индры пришлось переложить ашвинам. Чтобы нашлось место для Пипру.

– Держись! – сказал ему кшатрий, трогая коней.

Даса с ужасом наблюдал, как странное сооружение, трясясь, раскачиваясь и скрипя своими круглыми опорами, пришло в движение. Ашвины с удовольствием посмеивались над робостью чёрного человека.

Он был ещё не стар. Его худоба казалась измождением. Впрочем, именно это сродняло облик даса с Атитхигвой. Такие же обтянутые кожей углы черепа, острые скулы, запавшие щёки. Только нос крупнее и заломистее. Уродлив, будто распухший нос арийца. Зачем дасам такие носы? Может, им не хватает воздуха?

Колесницы, вороша ободами колёс осевшую грязь, вторглись в разломок ложбины, весь заваленный разбросанными деревьями. Пришлось останавливаться.

Растащив сушняк, путники одумались в отношении обеда. К тому же место вполне годилось для костра. Мешкать не стали. Бывшие бхриги занялись растиранием огня, а Индра —сбором припасов по мешкам и закатушкам.

Стол собрал остатки вяленых ягод, печёные клубни тростника, твёрдые, как камень, лепёшки, сухую жевань мелких зёрен, из которых варят пакату, толчёные орехи, остаток зажаренных в каше яиц, и всё это говорило только о том, что арийцы давно не баловали себя охотничьими трофеями.

Пипру испытывал неудобство, зарясь на скудные куски затеваемого обеда. Ашвины разожгли огонь и теперь грели воду под похлёбку. Даса присел на землю и отвернулся, чтобы не докучать им своим нетерпением. Он был голоден. И это обстоятельство предательски выдавало постыдную зависимость Пипру от куска лепёшки. Сейчас. Вопреки его гордости.

– На, поешь, – сказал Индра, предложив проводнику несколько печёных клубней.

Даса набил рот, посматривая через плечо на реакцию ашвинов. Они отнеслись к щедрости воина с равнодушием. Похоже, их сейчас волновала только похлёбка.

– Что ты там говорил насчёт признания себя человеком? – вдруг спросил кшатрий, присаживаясь к Пипру.

– Достоинство есть у каждого. Не только у того, кто держит в руке палицу, – кивнул даса на оружие кшатрия. Привязанное к его поясу. Эти слова заставили говорившего заволноваться. Он не знал, чего ему может стоить непокорность.

– Бесспорно, – ответил кшатрий, освобождая корнеплод от кожуры. – Только достоинство у всех разное. У одного достоинство молодца, а у другого – гордеца.

Индра беспечно копошился в клубне, всем своим видом показывая, что не собирается выспаривать истину силой. Пипру не сводил с него настороженного взгляда.

– А? – поднял глаза кшатрий.

– Да-да, – подтвердил даса, – разумеется.

– Ты вот – человек с достоинством?

– Разве мне об этом судить? – заволновался проводник арийцев.

– А кому же? – грубо удивился Индра.

– Людское складывается из всеобщего. Значит, судить другим.

– Стоит ли утруждать других вопросами, на которые каждый может ответить сам?

Пипру, чувствуя вкус спора, который, вероятно, не угрожал ему переломанными костями, дал голосу крепи:

– Мнение других более объективно.

– Что? – зажёгся воин. – Объективно? Да объективность только признак безнравственности. Человек всегда был результатом сложения тех сил, что перетягивают человеческий характер и привычки на собственную сторону. И потому, если мнение одного, второго, третьего стремится занять позицию вне рамок его собственной совести, значит, все воспитательные старания оказались напрасными.

– Возможно, – задумчиво произнёс даса. Ему начинал нравиться кшатрий. Он был не таким, как другие арийцы.

– У тебя чувствительная душа, – вдруг сказал Пипру. – Это вовсе не принижает её воинских достоинств, нет.

Индре показалось, что даса не договаривал. Пристальный взгляд кшатрия заставил Пипру довершить свой приговор:

– Ты ищешь правду, яростно утверждая её всеми силами души.

– В чём же её чувствительность?

– В том, что всякая ложь против твоей очень правильной правды отдаётся в душе болью, вызывая реакцию самого яростного протеста. Ты непримирим потому, что твоя душа не приживается даже с почти правдой.

Пипру украдкой посмотрел на ашвинов. Ему не хотелось, чтобы они слышали эти слова.

Теперь настала пора соглашаться Индре. Он задумчиво смотрел куда-то сквозь своего собеседника.

– Да, – ответил он тихо. То ли своим мыслям, то ли услышанному.

После недолгого отдыха колесницы снова тронулись в путь. Индра ловил себя на мысли, что демоны могут быть разными. То есть не только примитивно плохими, как он думал раньше. И всё-таки что-то в нём не соглашалось с верой в их сходство с арийцами.

Этот человек, случайно подобранный ими в поле, вселил в кшатрия сомнение. Индра сопротивлялся любой мысли о своём с ним равенстве. О достоинстве даса, похожем на свойства арийской натуры. И всё-таки Индра не мог не признаться себе, что Пипру ему нравился. Чем-то человеческим.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Кто знает след птиц, летающих по небу,

знает челны морские.

(Ригведа. Мандала I, 25)

Море запахло так, как может пахнуть только море. Впрочем, Индра не знал, как оно пахнет. Не знал, но с надеждой посмотрел на Пипру. Проводник хранил молчание, и только его глаза, чем-то похожие на глаза коней, вдохновляло близкое ожидание конца пути. Хотя душа Пипру томилась тем же. Близким ожиданием конца пути. Даса привлекал молодой кшатрий, властная душа которого не только ублажалась собственным совершенством, но и рвалась в бой. За идеалы.

В какой-нибудь другой ситуации, когда ариец и даса были бы равны, Пипру мог бы поспорить с Индрой. Нет, не ради спора, не ради разубеждения воина, а исключительно для того, чтобы почерпнуть чего-то самому из этих принципов. «Принципы сильных, – считал Пипру, – хороши, когда ты молодой и здоровый. И не устал от собственных подвигов, которые тебе заменяют надёжность обычной уравновешенной натуры.»

Однако, поскольку Пипру и в молодости не отличался особым героизмом, ему было интересно узнать, как это свойство сочетается с человеческим характером. И можно ли вообще героизм считать реальным свойством личности, или же он всего лишь воспитательный приём, придуманный для улучшения нравственных устоев.

Индра был тем образчиком мужественности, в котором усиленно выпячивалось внутреннее совершенство, внутренняя оболочка. Или только внутренняя оболочка. Это означало, что с годами его внешний облик, житейская суть разочаровались бы в честных, но бесполезных принципах молодой души.

Пипру испытывал любопытство к этому показательному явлению арийской нравственности. Но путь колесниц подошёл к тому завершению, которое называлось морем, и проводник арийцев сыграл не последнюю роль в быстротечности этого пути.

Море встретило арийцев безмолвием. Широким, размашистым неоглядьем, от которого дух замирал, и полным безмолвием.

– Это море? – спросил Индра.

– Море, – кивнул проводник.

– Оно такое пустое.

– Где же нам искать его колесницы? – возмутился Насатья.

Индра тоже хотел бы получить ответ на этот вопрос. Но Атитхигвы рядом не было, а его собственное воображение слишком устало от однообразия пустых пейзажей. Оно нуждалось в поддержке.