Великий поход

– Чего ж тут не понять? – сказал Индра. – Я назвал ему когда-то триумвират Воина, а он предлагает мне свой вариант. В квадратуре.

– Почему конь?

– Конь – тот, кто тащит, создаёт, разрабатывает. Кстати, Дадхъянч пришёл один или с конём?

– Пришёл? Да мы нашли его в поле. Потерявшего силы. Через неделю после бури. Индра насупился. Стиснув брови. Совесть закопошилась в нём, пробуя на излом душу.

– В бреду он вспоминал тебя, бурю и сому.

– Да-да-да, – заволновался кшатрий, – Дадхъянч говорил, что сома передаёт душе бурю.

– Не упусти её.

– Кого? – не понял Индра.

– Свою бурю. А то соберёшься лететь – глядишь, а она уже и прошла. И в душе – только пустота и разорение.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Для Атитхигвы Шамбару столкнул с горы, могучий.

(Ригведа. Мандала I, 130)

Индра ушёл к бхригам. Вблизи их поселения гулял могучий табун. «Сейчас или никогда!» – сказал себе воин. «Сейчас» наступило.

К долине подобралась осень. Незаметно. Слепая, бесцветная, как глаза старухи. Она приворожила покоем землю, отдыхавшую от солнечного припёка.

Валкие бока долины, что поднимались и падали не добрав укатом до холма, теперь напоминали облезлую шкуру старого медведя. Трёпанную ветром и дождём, просохшую пучковатым, грубым и тусклым ворсом.

Траводол лёг во все стороны. Пятнея то бурой мастью, то пепелищем, то не тронутой солнцем густой зеленью.

Индра подобрался к сытому табуну и с осторожностью наблюдал за беззаботными играми окрепшего выводка. Жеребят было с десяток. Они держались кобыл, в беспечности и покое, почти не отходя от чутких матерей.

Тревожить табун воин не стал. Всё равно кони ушли бы, заслонив выводок. Так делали все звери. Младший должен жить. Силами старших. А против силы старших в их родной стихии, в поле, что мог бы сделать один неуклюжий человек? Тут требовался план.

Индра мог удумать три способа добывания жеребят. Первый: нужно взять с десяток крепких, конопляных верёвок, связать их в одну и с помощью кого-нибудь из деревенских мальчишек, спрятавшись под горкой, растянуть верёвку по траве.

Когда табун пойдёт, гонимый другими мальчишками под шум трещоток и погремушек, в нужный момент натянуть верёвку под ногами лошадей. Дальше следовало успеть в образовавшейся свалке добраться до жеребёнка и схватить его двумя руками за шею. Чтобы не вырвался. Ну как?

Был еще второй и третий способы. Правда, они требовали от Индры больших усилий. Зато он мог бы обойтись без посторонней помощи.

Оба способа обязывали кшатрия приложить к этому делу стрелу. Уверенно, расчётливо и точно.

В одном случае он должен был ранить кобылу, после чего спугнуть табун и преследовать его. Столько времени, сколько бы понадобилось. Может быть, день. Жеребёнок, находясь возле матери, скоро должен был бы отстать от табуна, теряя силы. Не рассчитай Индра выстрел и убей он кобылу, жеребёнок мог бы уйти с табуном.

В другом случае следовало легко подстрелить самого поджеребка, используя при этой охоте горький сок авы, что вызывал онемение и даже временный паралич мышц. Правда, в такой способ Индра не очень верил. Ведь летящая стрела могла и погубить жеребёнка. Кроме того, сок авы снесло бы со стрелы.

Нет, в полной мере Индра не мог положиться ни на одну из своих выдумок. Он решил принять совет Атитхигвы.

Хотар огненных магов наверняка в этот час собирался к вечернему жертвоприношению. На утёсе. Расстелив жертвенную солому и замешав масло. Индра думал о том, что и годы спустя ничего не изменится в обычаях арийских жрецов. Они привыкли к постоянству понимания мира и своего места в этом мире, делая это постоянство мерилом собственного достоинства. Высшим достижением. Не познавательную новизну и переполошение духа, схватившего никому более не доставшийся кусок пирога, называемого открытием, потесняя тем пространство разума менее удачливых противников. Нет. А пережёвывая один и тот же сухарь в тупом постоянстве традиционализма.

Традиционализм, если разобраться, опаснее плутовской уловки врага. Ибо она учит нас бороться с ролью дураков, а он – хранить ей верность.

Индра неторопливо брёл по высокому берегу реки. Был сороковой день осени, и её обветшалая вытрепь лугов, далеко, за огневицей-рекой, засыпанной искрами, и дальше, успокаивала рвущуюся в бой душу воина. Осеняла её мудрым покоем, неторопливой красотой вечности, угодностью этого вдохновенного скитания.

Кшатрий снял заговор с магической границы пещерных поселений и, умиротворённый сладкими чарами ясного, непрогорающего вечера, добрался до своей прежней норы.

За прошедший год здесь ничего не изменилось. Со времён Кавьи Ушанаса пещерка пустовала. Бхриги не отдали её какому-нибудь новообращённому мудрецу. Из числа бывших деревенских мальчишек. И это Индру радовало. Почему-то. Значит, заладилось, сложилось. Значит, они ждали его возвращения.

«Жаль, – сказал себе кшатрий, – жаль отпускать Кавью Ушанаса. Но ничего не поделаешь, ловить и приручать лошадей – дело Индры.»

Он сбросил поклажу, развязал жух и аккуратно переложил его палицей и металлическим ножом. У Индры ещё оставалось время до обряда, и воин решил омыться прохладной, искристой водой из реки. Для этого он отправился на берег.

Спуск, выложенный плоскими камнями по вымоине пересохшего ручья, требовал от бхригов немалой ловкости и силы. Кто-то заметил издали Кавью Ушанаса и помахал ему вслед. Индра ответил небрежной рукой.

Снизу, от воды, высокий берег бхригов смотрелся стеной. Воин вспомнил далёкую хижину в горах. Всё то же самое, только эта скала была из песка. И по ней никогда не лазил Гарджа. А в остальном – неотличимо.

Здесь, под скалой, царил сырой сумрак. Солнце померкло, оставшись где-то наверху, и всё оцепенело в безжизненном покое. Даже вода. Только тучи беззвучных мошек упивались сыростью над скользкими камнями, торчащими из воды.

Индра разделся и шлёпая ногами по мелкоте пошёл к глубоководью. К тяжёлому укату тёмной воды. Свежесть оживила его брызгами, и вдруг воин услышал за своей спиной клёкот орла. Индра обернулся. Взъерошенная птица трепала крыльями воздух прямо над его одеждой. Вот орёл тряхнул мощными опахалами и неуклюже запрыгал по песку. Остановился. Пригнул голову и заколготил клювом.

– Эй, кыш! Кыш! – крикнул Индра, мысленно прощаясь со своим кожемялым нательем. Воин забыл о купании и, размахивая руками, попробовал отогнать налётчика. Птица прокряхтела что-то в ответ и подняла себя в воздух. Встревожив его могучим перемахом крыльев.

Индра проводил её взглядом, вернулся на берег, потоптался возле вещей и снова зашагал к речному затону. Оплёскивая себя мелкой водой. Он опередил взглядом свой бросок в воду, застыв как вкопанный. Впереди, всего в нескольких шагах, скользила по воде круглая спина громадой змеи.

Индра поспешно выхватил нож. Костяной нож Диводаса, всегда носимый воином на груди.

Дракон был поглощён погоней. За парой жирных налимов, которых сейчас спасти могло только чудо. И потому Вритре было не до двуногого.

Странное чувство таинственной значимости, предопределённости этой встречи не отпускало Индру. Он поднимался по ступеням и думал о змее и птице. Индра думал и о том, что все фатальные персонажи создаваемой им жизненной драмы под названием «А ну-ка не робей!» встречаются воином не менее двух раз. Причём в первый раз они появляются с улыбкой, а во второй – с хищным оскалом.

Он и орла этого уже однажды видел. Как теперь казалось Индре.

Впрочем, Атитхигва на его месте сказал бы, что у всего есть разные объяснения. Просто одно нам заметно, понятно или желаемо, а другое сокрыто. Вообще же, по мнению самого Кавьи Ушанаса, существовало три грани истины, или тайны – как угодно. Первая – очевидность, вторая – скрываемость и третья – парадоксальность, которую не всегда различают и мудрецы в собственных речах и мыслях. Больше увлекаясь второй.

Типичными слепками этой третьей истины являются такие нехитрые выдумки, как «великое в малом», «случайная закономерность», «новое есть хорошо забытое старое» и тому подобное, из чего, например, следует бессмертие и перерождение всех форм живого. Живым неживое делает Агни – энергия, а погасить Агни, как известно, не может никто.

Но существует ещё и четвёртая тайна, совершенно непонятная нормативным человеческим мозгам. Не её ли постигает сома, ведь только сома и даёт определение этой истине? Дхи. Так называет сома эту четвёртую тайну бытия. И потому Индре нужна была сома. Ибо Кавье Ушанасу нужна была дхи.

Воин забрался на утёс и направился к своей пещере, полагая, что времени у него ещё предостаточно. Пока хотар занят привычными для его чина заботами.

Каково же было удивление Индры, когда он увидел Атитхигву здесь, на берегу, так далеко от жертвенника. Да ещё в компании Шамбары!

Индра собрался было отвернуть в сторону от этой встречи, находя её малопривлекательной для себя. В таком составе. Но его приметили Причём глаз воина определил, что появление Индры вызвало у собеседников совершенно разные чувства. Атитхигва сразу окреп духом, о чём свидетельствовала его мученическая, но тронутая надеждой улыбка, а Шамбару всего передёрнуло.

Отступать было поздно. Индра подошёл.

– Мой молодой друг всё время торопится проявлять героизм, – криво улыбнулся паучина, закопав глаза в нависшие брови. – Где же твоя палица? Сегодня бы она тебе пригодилась больше, чем в прошлый раз.

– У тебя что, появились новые скрижали? Смахивает на угрозу.

– Скорее, на предостережение. Видишь ли, мудрость заключена не в том, чтобы совать свой нос во все потасовки и дёргать судьбу за буравчик. Мудрость – это умение вовремя избежать оплеухи, особенно когда она предназначается не тебе. Так что послушай совета – проваливай!

Индра взглянул на хотара. Тот был безмолвен. Душой. Будто обречён на Шамбару. Будто именно Шамбара всегда стоял за спиной роковой тенью, его приговором, его искажённым отпечатком, который преследовал Атитхигву, деля с ним судьбу. Чтобы однажды растоптать антипод и окончательно утвердиться в одиночестве. Должно быть, это «однажды» настало для Шамбары, и он пришёл за своим.

– Так, – сказал Индра. – А что если мы сыграем в другую игру? Уберёшься ты – и потому уцелеешь. Ещё на какое-то время.

Дасу усмехнулся. Покачал головой:

– Послушай, юноша, неужели ты и вправду собрался воевать со мной? Чем, этим жалким ножиком? Или твоё нахальство – всего лишь истерическая бравада неугомонного детства?

Шамбара внезапно собрал тело в комок. Вздув смуглые мышцы. Индра увидел, кто ему противостоит.

– Ножик, ты говоришь? – как ни в чём не бывало спросил кшатрий. – Да зачем он мне?

Индра вынул из грудной навязи подарок Диводаса и воткнул его в землю, после чего встал у самого края утёса. Шагах в двух от ножа.

– Как же ты собрался воевать? – поинтересовался Дасу.

– Вопрос поставлен неверно. А боевое искусство требует точности. Сделаем так: кто завладеет ножом, у того и преимущество. Встань поближе.

– Преимущество?! – переспросил Шамбара. – Преимущество, ты говоришь? – демон кивнул в сторону противника. – Как же он спешит навстречу смерти! Что ж, дураков нужно учить.

Атитхигве, наблюдавшему за происходящим, прижало дыхание. Миг истины настал. В виски хотара отстучало вопросом: «Кто кого?» Вопросом диким и беспощадным.

Паук, наклонив плечи, посадил свои зацепистые лапы на ложе телесного самоудобства. Паучиного склада. Отчего он сразу стал похож на встревоженного зверя. Никто теперь не мог бы перехватить у него кусок.

Индра сделал несколько показательных выпадов, дразня соперника. Шамбара чувствовал, что юнец обречён. Шамбара уже сжимал нож в руке. Мысленно. Он всегда мысленно выстраивал самые решительные свои телодвижения. Чтобы опередить время. Мгновение… и нож был в руке Шамбары! Быстрее не схватил бы его и ветер. Однако что-то произошло вне этого поединка. За нож. Шамбара успел понять, что его обманули. Нельзя увидеть подтекста, сосредоточившись на буквальном. Вторая грань истины.

Индра и не думал отнимать нож у паука. Воин, взлетевший навстречу атаке противника, оказался у него за спиной. Увлечённый Шамбара не заметил подвоха.

Когда демон выдернул нож из земли, то увидел грань между жизнью и смертью. Протянувшуюся полоской по краю утёса. Индры перед ним не было. Зато зияла пропасть. Обречённо. Обречённо, благодаря его скоропалительной победе за никому не нужный нож. Толчок в спину сбросил демона с горы.

– Обидно, – прошептал он мёртвыми губами, шлёпнувшись на отмель.

– Не как ты собрался воевать, – спокойно пояснил Индра Атитхигве, – а где ты собрался воевать? На краю утёса. Боевое искусство требует точности.

* * *

Кунару выбрался из воды. Его трясло. То что произошло с ним, не умещалось в рамках обычной человеческой трагедии. Впрочем, он и сам не мог с точностью сказать, что же было в действительности. Кажется, его чуть не сожрала анаконда. И ещё он, кажется, упал с горы. И то и другое странным образом перемешалось в его слабеющем сознании, наложилось друг на друга, создав полную ужаса и отчаяния неправдоподобность случившегося.

Кунару осмотрел песчаные стены. Даже потрогал их дрожащей рукой. Как он здесь оказался? Что делал в воде? Отчаяние трясло маленького беззащитного человека. Такого одинокого, брошенного всеми в этом своём горестном страхе.

Маленький человек присел на камень, обхватил себя руками и задрожал. Всем телом. Почему-то. Хотя было тепло. Он беззвучно плакал. Без слез. Он был один в этом громадном и злом мире, с его песчаными скалами и голодными анакондами. Гоняющимися за маленькими людьми.

Нет, Кунару не знал, кто такой Шамбара. Не знал ничего про Индру, про придуманные письмена и разрушенные крепости демонического духа. Он ничего не знал о борьбе тамаса и раджаса, а если бы и знал, то до всего этого ему не было бы дела. Он жил как мог и в своём скромном примирении с беспощадной жизнью вовсе не испытывал тяги к героизму. У него не хватало на героизм сил. Или размера души. Но разве от этого он становился хуже?

Так мог бы подумать Кунару, если бы его спросили, о чём он вообще думает. Но поскольку его об этом никогда не спрашивали, а сам он не умел говорить о себе, то никто и не знал, о чём думает маленький человек. Да и думает ли он вообще.

А маленький человек думал. И оттого что он думал, жизнь вокруг него принимала оттенки суровой ненависти, затравившей Кунару всеми своими проявлениями. Так ему думалось. Светлыми же пятнами в ней становились моменты, когда она просто забывала о его существовании, перенося свой свирепый интерес на более значимые персоны.

Кунару оказался не значимой персоной. Своим появлением на свет он был обязан двум тяжким потрясениям. Как и все подобные люди, сложившиеся из чего-то похожего. Пожизненно приговорённые носить отпечатки своего рокового происхождения, о котором они даже и не догадывались.

И они носили эти отпечатки, становясь доброгадливыми и подлоугодливыми тихонями, затаившимися на эту жизнь и на всех её более удачливых обитателей.

Смирение стало духовным девизом маленьких людей. И не потому, что они всерьёз задумывались о подлинном его значении, – просто большего от потрясённых людей нельзя было и ожидать. Бунт, даже в самой безвредной, безобидной форме, погубил бы их.

Им не понадобилось вооружаться и воевать. Им не понадобилось выдумывать собственных способов борьбы за существование. Затаённо изобретательных. Всё, что требовалось от «тишайших», – заполнять собой жизненное пространство. Превращая его в болото. Болото собственной пугливой нравственности и убогой правды.

Нет, они не были доверчивыми дураками и тугодумами, как простодушные вайши, отягощённые обществом своих коров. Маленькие люди думали. Трогательно и услужливо, отчего всякий стоящий рядом имел возможность заразиться. Через их мышление заразиться этим ничтожеством.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Мы создали молитву, словно бхриги колесницу.

(Ригведа. Мандала IV, 16)

– Ловить коней в поле то же самое, что ловить ветер, – сказал Атитхигва, выслушав кшатрия. Хотар чертил свои мысли. Прутиком на песке. Получалось потешно. Брюхатые лошадки, этакие раскормыши, а вокруг человечки. На тонких гнутых ножках.

Атитхигва нарисовал повозку с двумя колёсами. Так, как ему объяснил её Индра. Форма колеса вызвала глубокую задумчивость хотара, но спорить он не стал.

– А тебе не приходило в голову, что ашва должен стоять сзади? – вдруг спросил жрец. – Вот посмотри, он преспокойно толкает повозку…

– А как я буду им управлять? Или подгонять, если заупрямится?

Было заметно, что Атитхигва трудно приемлет авторитет Кавьи Ушанаса. Индра – другое дело. После случая на утёсе. И ещё Атитхигва не мог смириться с тем, что они выступали в одном лице. Жрецу было тягостно тягаться умом с кшатрием. Что-то ущербное для него, бхрига, содержалось в этом занятии.

Каждое колесо имело по оглобле. К оглоблям крепилась корзина, чуть отстоящая от колёс. Другими концами оглобли уходили в лошадь. Куда-то в область спины или шеи.

«Заманчиво, – говорили глаза Атитхигвы, – но это придумал кшатрий, а значит, он ошибся. Наверняка. Так что придумаем что-нибудь ненадёжнее».

– Поворачивая направо, наш конь ломает правую оглоблю, а поворачивая налево – левую, – задумчиво произнёс хотар, не отрывая глаз от рисунка.

– Может, изменить расстановку? Поставим двух коней, а оглобля будет одна. Между ними.

– Ашвы не станут бегать привязанные друг к другу.

– Что? – очнулся жрец и перенёс задумчивость на слова Индры.

– Ашвы не станут бегать привязанные друг к другу, – повторил кшатрий.

– Да, похоже. И всё-таки нужно испытать. В конце концов, только сама лошадь способна определить, что ей подходит больше.

– Больше ей подходит бегать по лугу в табуне.

– Но мы, вероятно, должны убедить её в другом. А ловить молодняк будем на водопое. Там узкое место, и ашвы оттеснят его в воду. Лишь бы не затоптали. Именно у воды мы его и возьмём.

Атитхигва смазал рукой рисунок. Настала пора действия.

Самым тяжким в его плане оказалось ожидание. Кони почему-то не шли к водопою. Бхриги объясняли это обилием воды в ямах и оврагах после прошумевших дождей. Так или иначе, кони не шли, и ловцы постепенно уморили свой охотничий азарт.

При отмели дежурил мальчишка, готовый в любой момент броситься в деревню. С известием, которого ждали; но кони не шли, и в деревне никто не появлялся.

Мальчишки менялись, передавая друг другу пост возле речной отмелины.

Кажется, прошла неделя. Индра не мог сказать с точностью, и вот момент настал. Однажды. Как и должно было случиться. В положенное время.

Мальчишка появился возле пещер, кшатрий увидел его издали и не придал этому никакого значения. Пока Индру не пробрало. Мальчишка появился! Не стукнуло в голову вновь зазвучавшим призывом к охоте. Всё пришло в движение. Утомлённый затяжкой азарт этой небывалой охоты поднял на ноги многих. Как назло, хотар был занят. Пришлось обходиться без наставника. Что не слишком угнетало воина, взявшего командование дружными силами ловцов на себя.

Синяя река, брызги, метания коней и крики загонщиков – всё перемешалось в одном мгновении. Индра чуть не захлебнулся! Ему ещё не приходилось участвовать в такой неразберихе, хватавшей дичину с бега и навала. Каждый из охотников норовил сам поймать жеребёнка и не слушал никаких команд полководца.

Его сбили с ног. Кто-то из своих. Воин не мог подняться потому, что везде, куда бы он ни сунулся, метались конские ноги. Взбивавшие муть по кипящей воде. Индра инстинктивно закрывал руками голову, пятился во вспененных бушунах реки и получал новый удар. То в спину, то в бок.

* * *

Жеребят было двое. Одного Индра назвал Дадхикрой, в честь Дадхъянча, а молодой кобыле дали имя Сурьясья – Солнечная, или проще – Сури.

Они таращили глаза, дрожали и жалобились надрывными голосами.

Сури забилась в угол загона, уткнулась мордой в стену и замерла. Должно быть, так она спасалась от своих пленителей. Спрятав глаза в угол. Так и люди спасаются. Иногда. Как им представляется.

Дади, напротив, носился по загону, демонстрируя притихшим бхригам свою буйную натуру.

«Жаль, что Человек с лошадиной головой не увидит мою правоту, – подумал Индра. – Пусть её увидит конь с душой Человека.»

А Конь с душой человека бегал вдоль жердей и не догадывался о том, какая ему уготовлена судьба. Он не догадывался, что Человек с волей бога определил именно ему изменить и самих людей. Вознеся кого-то над колесом, придуманным этим человеком, а кого-то швырнув под беспощадный обод. Раздавив, размазав по жирной от крови земле, что впитывала всех брошенных под него. Так же, как небо впитывало всех возведённых на колесницу.

Человек никогда не будет стоять на месте. Никогда. Всякий разрождаясь с волей бога, он принесёт Колесо, уносящее самых стойких, самых твёрдотелых и беспощадных к великому неизведанному.

И всякий раз кому-то суждено будет оказаться под ободом, в месиве жалких и беспомощных телесных останков, взывающих к тоскливому ропщению таких же жалких, беспомощных и обречённых душ.

Падаль взывает к падали. Смердя своей правдой. Она никогда не выиграет потому, что оказалась под колесом, которое невозможно остановить.

О великая мера достоинства – колесо! Сносящая каждого робкого или мелкотребного душой. Найдётся ли тот, кто встанет у тебя на пути, не рискуя хребтом? Кто остановит тебя силой, поднимаясь наперекор не ради чего, а по внутреннему повелению встать под поток, свалить его, чтобы всё замерло в первородном хаосе? Уж как ни редки отмеченные священной печатью создающие поток, его сокрушители, те, что от дурной силы противоречия, встречаются ещё реже. И оттого колесо катится. Катится!

Дадхикра приручался трудно. Он ненавидел своего мучителя и боялся его. Боялся новых запахов, стиснутого жердями пространства, которым ему заменили свободу, верёвки, посягавшей на его шею. Он боялся всего, но его страх выглядел совсем не так, как у Сури. Его страх выглядел протестом и, может быть, даже вызовом мучителю, ибо оставался формой непокорности ему.

Дади охотно принимал пищу и рвался вон из загона, толкая мелкой грудью тяжёлые заставы.

Сурьясья же покорилась. Покорилась настолько, что никуда не рвалась и не шарахалась в сторону при появлении мучителя. Её только била дрожь. У неё теперь всё время дрожали ноги. Но не от страха, а от того, что она не брала корм. Сури прятала морду от человека и тяжело дышала.

Жеребята были примерно одного возраста и даже немногим отличались друг от друга. Из них получилась бы славная пара. Для одной жерди. Если брать во внимание сомнения Атитхигвы и его повозку. Но очень скоро стало ясно, что именно с этой повозкой придётся повременить. Сурьясья уже не вставала. Она лежала на брюхе, поджав под себя ноги и только вздрагивала головой. Глаза кобылки помутнели.

Что она видела своими заполонёнными глазами? Может быть, близкий конец всей этой истории? Применительно к её коротенькой, неудавшейся жизни? Вот ведь странная штука – судьба! Бегают по луговине жеребята, не подозревающие, что колесо уже пущено и дело теперь только за ними. Что судьба схватит кого-то из них, не разбирая, какой толк именно в этом выборе.

Сури сдохла однажды утром. Так и не став творительницей человеческой участи. На раннем этапе её оконённой истории. Кобылка лежала среди навозных набросов, уронив голову, и больше не дрожала. Дадхикра почему-то присмирел, будто понимая, что случилось.

* * *

Рваное небо стонало непроходящей грозой. Она трясла обвисками серых облаков, выбивая из них остатки дождя.

Дадхикра прятал морду за плечо Индры. Жеребёнок с содроганием сердца изучал грозу. В испуганных сливах его глаз застыло дымное, всклокоченное небо. Пугающее грохотом непонятной опасности.

Воин обернулся и потрепал друга по всклокоченному загривку.

– Грозы не надо бояться, – сказал Индра. – Понимаешь, гроза – это наше.

Дади мотнул головой. Он мог бы поспорить с воином, но решил посмотреть, чем дело кончится. Человек, по его мнению, имел массу заблуждений и недостатков. Помимо того, что он любил грозу, человек почему-то никогда не носился вдоль загона, не прыгал и не брыкался. А когда к нему близко подходили другие, даже и не помышлял никого укусить за ляжку. Странное поведение!

Дадхикра постепенно привык к воину, везде ходил за ним и даже стукнул Атитхигву своим тяжёлым лбом, когда тот попытался что-то оживлённо обсуждать с Индрой. Эта привязанность, скреплённая узами неожиданно возникшей взаимной опеки, в которой роли человека и поджеребка ещё не определились в понятиях «младший – старший», вызывала умиление у жрецов огня. Всем казалось, что, если бы Дади имел человеческий язык, он непременно отспорил у Кавьи Ушанаса не одну умную мысль.

Вероятно, по своему, по лошадиному темпераменту души и размеру натуры, Дадхикра не только удивительно совпадал с двуногим собратом, но и повторял его. Даже в привычках. Что дало основание Атитхигве высказаться о предстоящем споре, кто же из них станет таскать повозку, а кто займётся понуканием – как о сложном вопросе.

Всю долгую Ночь Богов бхриги делали колесницу. Колесо Индры состояло из восьми кусков дерева, собранных в круг и зарощенных смоляным припоем. По замыслу самого автора, их стянули ремнями, а весь круг прочно и равномерно распирали толстые и крепкие спицы, сходящиеся по двум краям оси.

Такая конструкция делала крепление колеса непрочным, шатким, и от неё пришлось отказаться. Индра поправил самого себя, успев перейти тропу творческих изысканий Атитхигвы, когда предложил ступицу для крепления колёсных распорок.

Ступицу под каждое колесо вырезали вручную костяными ножами, с вдохновением и тщательностью, достойными самого высокого ремесла. Вроде ткачества.

Хотар предложил мазать ступицу жиром при насадке на ось, опасаясь трения, способного воспламенить колесо. Остановились на другом способе. Колесо попросту забивали на осевое оконечье, а после – вымачивали для тугой плотности крепежа.

Весной колесница была готова. Индра подтянул все ремни, ещё раз забрался в люльку, притоптав для надёжности плетёный пол, примял дуги, пробуя их на излом – так, безо всякой причины, и остался доволен. Лучше было не сделать.

Дадхикра смотрел на маявшегося бесполезным трудом товарища тихим взглядом, не подозревая, какое коварство по отношению к их равноправию таила эта круглоногая каракатица. Не подозревая и о том, что равноправием с человеком его пока наделяло вовсе не добродушие Индры, а собственный юный возраст. Ещё не набравший сил для таскания колесниц и их вожатых.

Лето пришло с известием о разгоревшейся вражде кланов в Амаравати. Кипень человеческих сил, не имея достойных дел вне арийского благополучия, пробила внутрь.

Всегда трудно сдержать клокотание души, которую будоражит от бесполезности собственного покоя. Но клокотание души и её деятельность — вещи совершенно разные. А порой и несовместимые. Ибо одно подавляет другое, а никак ему не способствует.

Нет врага в себе самом! Не ищи в себе того, с кем ты собрался бороться лишь по причине невидения другой мишени. Иметь врага и видеть его – не одно и то же.

Атитхигва умывался. Над ручьём. Расплёскивая шумную, искрящуюся воду. Индра сидел на траве, покусывая длинный гнущийся стебелёк.

– Сейчас самое время, – сказал хотар отдуваясь, – самое время начинать.

– Думаю, что не сейчас, – возразил воин.

Атитхигва запустил ладони в прозрачный поток, набрал его сносимой по песчаному промыву свежести и разнёс воду по скользкому угловатому лицу. Он привык считать, что думает только он.

– Видишь ли, – продолжил хотар, – самое время потому, что арийцам нужна проблема вне нас самих. А попутно и её решение, которое уже зависит именно от нас. Пока всё наоборот – мы не решаем проблему, а создаём. Он имел в виду Амаравати. Индра укусил стебелёк и мечтательно проговорил:

– Колесница! Да, колесница может отвлечь внимание. Но ведь ты прекрасно понимаешь, что сама по себе она – ничто. Её достоинство неотрывно от простора, покорённого горизонта, другими словами – перемещения. Стало быть, не колесницей заманю я людей, а перемещением. Куда? Зачем? Ведь ты же сам против того, чтобы считать любую причину бегства реальностью?

– Почему бегства? Кто говорит бегства? Расселения. Продвижения. Какова сейчас Арвата? Так, кусок земли между морем и горами. А ты сделай его в десять, в сто раз больше.

– Нас рассеет по такому простору.

– С колесницей-то? Вот уж нет. Теперь ей решать, что такое обозримое пространство. Что такое «арийский мир». Да и кшатриям прибавится работы поважнее выяснения права на коровью власть.

Индра покачал головой:

– Ты что, не знаешь вайшей? Они не уйдут от своих пастбищ. Впрочем, – он вспомнил старое обещание Диводасу, – когда-то я придумал, как заманить их в дорогу.

Атитхигва с интересом посмотрел в глаза товарищу.

– Для этого, – вспоминал воин, – совет вождей должен назначить праздник коров, чтобы привлечь в Амаравати стада вайшей. Со всей округи и даже с дальних пастбищ. Посулив им за участие высокие барыши. Может быть, – лучшие пастбища. Скотники должны сами рваться на этот праздник.

– Дьяатигавья, – подсказал хотар. – Мы назовём его Великим коровьим днём. Ну-ну, продолжай.

– На одну ночь Амаравати станет прибежищем для сотен тысяч коров. А утром его гигантский загон окажется пуст. Коров уведёт какой-нибудь демон.