ГЛАВА 15

Биржевой маклер Ден Салливан, с прической «Майами Вайс», был таким же скучным, как и в первый раз. Но другой сосед за обеденным столом, Джек Уэллс, был совершенно другим.

Он был аномалией в однородной толпе прилизанных, озабоченных карьерой гостей, сидящих вокруг большого прямоугольного обеденного стола. Тринадцать человек (нечетное число из-за добавления в последнюю минуту Ричарда Беннеттона), все аккуратно одетые, небрежно болтающие среди мерцающих свечей. Тори сидела прямо напротив Сьюзен, между Ричардом Беннеттоном, который не отрывал глаз от Тори, и мужем одной из подруг Кит, которого Сьюзен помнила со дня свадьбы. Сьюзен с интересом подметила, что все подруги Кит имели специальность. Джейн Типлтон – фотожурналистка, работала в «Ньюсуике», Лесли Кравиц – педиатр и Бренда Лоук – литературный агент.

Сьюзен и Тори были среди них единственными незамужними женщинами. И трое из шести женщин беременны: Кит, Джейн Типлтон и Лесли Кравиц.

«Знак зрелости», – подумала Сьюзен, глядя на свой плоский живот и пытаясь представить себя беременной.

Лесли и Кит были беременны первым ребенком. А Джейн – вторым.

Джейн и ее муж Ланс Типлтон в основном говорили о детских проблемах, выдавая ворох сведений: где пройти дородовую подготовку, какие врачи известны, как «легки на руку», какие существуют «за» и «против» кормления грудью – портит или не портит оно грудь матери и нужна ли послеродовая реконструкция груди, – где найти уникальную детскую мебель, самые лучшие, разработанные по науке развивающие игрушки и аппараты, уменьшенные копии «феррари» для годовалых детей, и, в конце концов, делясь информацией о кормилицах. Джейн собрала обширный список частных кормилиц, их номера телефонов, их физиологические данные и сказала Кит и Лесли, чтобы их секретари позвонили ее секретарю и переписали эти сведения.

Иметь детей в аристократическом Лос-Анджелесе, конечно же, совсем не одно и то же, что иметь детей в Стоктоне. Сьюзен через стол посмотрела на Тори, задавая себе вопрос, слышала ли та когда-нибудь что-нибудь подобное, потому что сама Сьюзен, конечно же, ничего похожего не слышала. Реконструкция груди, кормилица, живущая при ребенке, «феррари» для отца и сына, итальянские детские кроватки… Она пыталась вычислить, сколько стоит завести ребенка в Беверли Хиллз. Нет сомнений, что как только съедет кормилица, живущая при ребенке, должна появиться няня, чтобы занять освободившееся место.

Взгляд Тори поймать было невозможно. Она и Ричард были выключены из общего разговора. Они тихо беседовали, улыбаясь друг другу.

«Счастливица», – подумала Сьюзен, радуясь за Тори.

Сьюзен нравился Ричард. Возможно, он испорчен, но это не его вина. Он очарователен и явно сосредоточен на ухаживаниях за Тори, которая, так показалось Сьюзен, скептически относилась к его знакам внимания. Почему бы ему не увлечься ею? Тори была практичной, умной, но не афишировала это, красивая, но не слишком подчеркивала это, всегда немного погруженная в себя. Она не была от Ричарда без ума, к чему он, возможно, не привык. Да еще этот ее южный акцент… Его гипнотическое воздействие Сьюзен могла наблюдать на красивом лице Ричарда.

Джек Уэллс проследил за взглядом Сьюзен и улыбнулся ей. Эта тайная связь соединила и отметила их обоих, отделив от всех остальных, сидящих за столом. Он, как бы прочитав ее мысли, заключил, что она не такая, как все, и своим взглядом сообщил ей, что он тоже другой и доволен этим. Она была уверена, что он видел ее насквозь через легкое шелковое платье, бронзовый кожаный жакет Пейдж и туфли. Он, возможно, заметил ее беспокойство, как бы не пролить на себя соевый соус, когда в гостиной им подавали японские закуски, и, возможно, уловил, какое впечатление на нее произвела крупная красная икра. Кит и Джордж наняли для обслуживания обеда персонал из японского ресторана, и национальный стиль был выдержан до последнего штриха: вплоть до тарелок, украшенных драконами, тихой звякающей музыки, лирической композиции из цветов, красочных бумажных фонарей и экстравагантных палочек для еды из слоновой кости; хорошо еще, что Кит не потребовала от гостей есть, сидя на полу. Возможно, потому что половина приглашенных женщин были беременны.

Сьюзен и Джек весь вечер почти не разговаривали друг с другом, за исключением обмена несколькими любезностями.

– О, так вы практикуете право?..

– О, так вы производите серфинги?..

– Не правда ли, этот балык великолепен?

– Чудесный дом!

Но постепенно у нее начало складываться об Уэллсе определенное мнение. Поперек левой скулы у него был шрам. Будь это кто либо другой из гостей, она бы предположила, что шрам – результат автомобильной аварии или следствие неудачного горнолыжного спуска, в общем травма, полученная в одном из элитных видов спорта. Но подобный след на лице Джека Уэллса создавал ощущение чего-то хулиганского, грубой и беспорядочной драки на улице, острого лезвия ножа. Как и у Сьюзен, его экстравагантный калифорнийский вид был просто камуфляжем, необходимым, чтобы при желании слиться с окружающей средой, до тех пор, пока не появлялся другой, такой же чужой, способный почувствовать разницу. Она видела это в его грустных карих глазах, в том, как он осматривался вокруг, оценивая и впитывая все окружающее так, будто в любой момент мог стать невидимым. Хотя он не был привлекательным, но ее притягивала печать богатого и непростого жизненного опыта. Джек был язвительным, лишенным иллюзий человеком. Никаких «серебряных ложек во рту» или частных школ. Тип отчаянного американца. Это проявлялось в его осторожных повадках, широко поставленных, чуть прикрытых веками глазах, за которыми, казалось, пряталось что-то необузданное. Он производил впечатление хладнокровного человека. И Сьюзен ему улыбнулась.

– Мне бы хотелось иметь ребенка, – высказал он свое желание, вызвав ее удивление, хотя беседа на детские темы последние минут двадцать преобладала в общем разговоре за столом.

Он выложил ей это, как некое противоречие, с дружелюбной вопрошающей улыбкой.

– Может быть, даже десять детей.

– Десять детей! – рассмеялась она, представляя этот бедлам и спрашивая себя, был ли он сиротой и поэтому стремился к огромной семье или лишился единственного ребенка. – Я надеюсь, что вы преувеличиваете, – подчеркнула Сьюзен, улыбаясь и потягивая все еще теплое сакэ.

– Почему? Я вас испугал?

– Возможно, – ответила она, продолжая смотреть на него, пока одна из хорошеньких, одетых в кимоно официанток проскользнула на мгновение между ними, чтобы убрать ее тарелку, в которой осталось немного овощной темпуры, несколько зажаренных во фритюре листиков артишока и одинокий стебель цветка цукини. – С такими масштабами… частная кормилица для каждого ребенка, десять итальянских кроваток, десятикратная плата за обучение в частной школе… десять операций реконструкции груди Ох!

– Действительно «ох»! – воскликнул он. – Я не знаю. Там, откуда я родом, выдвижные ящики служат детскими кроватками. Они даже удобнее.

Он снова заставил ее улыбнуться, когда она представила себе целый комод с ящиками, в каждом из которых был маленький, симпатичный, завернутый в одеяло младенец. В розовом – девочки, в голубом – мальчики.

– А где это?

– В Миннесоте.

– Правда? Я всегда представляла себе Миннесоту на удивление прекрасной.

– Удивительно холодная, это точно. – Уэллс нахмурился, и она подумала, что бы мог означать этот хмурый вид, кроме того, что он не любил холода.

Когда перед нею поставили новую тарелку, она отодвинулась, принимая теплое ароматное полотенце, чтобы вытереть руки.

– А как насчет вас? Откуда вы? – спросил он.

– Из Стоктона. Это к северу от Сан-Франциско.

– У меня как-то было там дело, связанное с недвижимостью. Вы знаете, вы похожи на деревенскую девушку.

Теперь была ее очередь нахмуриться.

– Я хотел сделать вам комплимент.

– «Вы можете забрать девчонку из деревни, но не можете забрать деревню из девчонки?» – спросила она, с подозрением глядя на него – Что за дело, связанное с недвижимостью?

Выражение его лица должно было означать, что это одно не из самых лучших его дел. Он пожал плечами, выражая свое легкомысленное отношение к убыткам.

– Итак, вы занимались правом там? В Стоктоне?

Сьюзен лукаво улыбнулась, зная что ее ответ должен вызывать раздражение у хозяина большого предприятия.

– Я представляла профсоюзы, – сообщила она.

Как она и ожидала, он скорчил гримасу.

– Вы явно выбрали не ту сторону баррикад.

– Все зависит от того, кто сидит с тобой за одним столом, – ответила она серьезно.

– Правда я сомневаюсь, что вы будете сидеть рядом с профсоюзным антивистом на таком интимном шикарном обеде, как этот.

– Верно, – улыбнулась Сьюзен, оценивающе взглянув на него. – На самом деле, я теперь по вашу сторону баррикад. Не из-за перемены убеждений, – быстро добавила она.

– А что же тогда? Деньги?

– Жизнь заставила.

Уэллс улыбнулся, глядя на нее с таким видом, который она приняла за выражение сдержанного уважения. Он был реалистом сам, и ему нравилось это в других.

– Ну и как вам нравится на другой стороне – представлять предпринимателей, а не народ?

– Народ… – слегка передразнила она, зная, что он ни на минуту не поверил бы, что профсоюзы и рабочие действительно одно и то же. – Сказать вам правду?

– Разумеется.

– Я скучаю по действиям в полевых условиях. Это большая разница: делать обзор служебных контрактов для сотрудников, обсуждая условия дополнительных выплат и отсрочек их платежей, отступные выходные пособия, успокаивающие пилюли – все то, чем я занимаюсь, кажется, каждый день. Разве можно сравнить: заступиться за кого-то из сотрудников, желающего «мерседес» вместо «кадиллака» или представлять интересы рабочего, желающего иметь отдельный умывальник или туалет, которые не надо делить с тридцатью другими рабочими.

– Это то, чем вы занимались?

Она не могла понять, заинтересовало это его, или он просто забавлялся.

– Это именно то, чем я занималась, – подтвердила она, в какой-то степени защищаясь, вспоминая свою старую дерзкую тактику. – Обычно я приходила на фирму, в ореховые сады, с распоряжением суда в руках и спорила с толстопузым бригадиром, который при виде меня приходил в бешенство. Но мне это нравилось, преследуя работодателей, я добивалась того, что бедные, необразованные, запуганные рабочие понимали, что они могут надеяться и бороться за более человеческие условия для них самих и их семей.

Джек слушал, спокойно разглядывая ее. Она спрашивала себя – о чем он думал?

– Вы не можете себе представить, какие это жалкие условия, – продолжала она. – Рабочие живут в грязных сараях, полностью заставленных двадцатью – тридцатью кроватями. Один туалет. Один умывальный таз. Они счастливы, если у них есть горячая вода. Они счастливы, если у них хоть пару часов в сутки есть проточная вода. Не говоря уже о том, что нет страхования здоровья, что они могут быть уволены без всякого разбора, если заболеют или если их не взлюбит кто-нибудь из начальства. Не предоставляется время даже для похорон. Можете не сомневаться, что большинство профсоюзных лидеров на самом деле не стремятся сделать жизнь рабочих более сносной; их не беспокоит, есть ли у тех горячая вода или то, что на полях работают маленькие дети. Но мне нравилось, что, действуя в интересах рабочих, я видела положительные изменения. Это успокаивало мою старомодную совесть.

– Скольких перемен вам удалось добиться? – Слегка снисходительно спросил Джек. – Вы когда-нибудь возвращались, чтобы проверить, что именно было сделано, кроме пустопорожних разговоров и обещаний?

– Ничто не происходит за одну ночь. Но изменения были. И – да – я действительно возвращалась и видела сама.

Казалось, он сомневался, что изменения действительно могли быть значительными. А еще он имел такой вид, как будто у него самого множество проблем с профсоюзами, и она симпатизировала ему, зная, насколько скверно бывает другой стороне, и представляя себе то раздражение, которое он должен был бы испытывать. Она не считала себя наивной, просто это слишком сложный вопрос, к которому у нее самой было двойственное отношение. Достаточно посмотреть на нескольких последних директоров компании «Тимстерс» – все они в тюрьме, за исключением Джекки Прессера, который был под следствием много лет и которого продолжали держать на свободе, потому что он состоял на службе в ФБР и был штатным информатором. Предыдущему директору компании «Тимстерс», Рею Уильямсу, было предъявлено обвинение, его судили и признали виновным в попытке подкупить сенатора. Еще одного, Джимми Хоффа, осудили за подкуп присяжных заседателей.

Джек снова наполнил им обоим чашки сакэ из индивидуальных фарфоровых кувшинчиков, которые стояли около каждого из гостей, и задумчиво сделал глоток.

– На сегодняшний день профсоюзы устарели. Они служили своей первоначальной цели, но, в основном, просто эксплуатируют тех, кому в самом начале должны были служить. Я считаю, что лет через пятнадцать профсоюзов не будет.

Сьюзен вздернула бровь, изучая своего соседа, и, затемив глубокую складку, пролегающею через его подбородок, нашла ее очень притягательной. Внешне он представлял собою что-то среднее между Дастином Хофманом и Билли Джоэлом; в нем чувствовалась сила и выносливость. Они даже были примерно одинакового роста.

– Ну, а как случилось, что вы занялись производством серфингов? Вы не очень-то похожи на любителя серфинга, – спросила она, меняя тему.

– Вы правы, я ненавижу океан…

– Понимаю, – она решила сострить, – это слишком холодно.

Он ткнул в ее сторону указательным пальцем и снова дружелюбно улыбнулся.

– Да и еще песок. От него невозможно избавиться. Он забивается между пальцами ног, попадает в трусы… – Джек широко улыбнулся, и она рассмеялась. – В мои, по крайней мере…

– Я люблю океан.

– Но должно же у нас быть хоть что-нибудь общее? – пошутил он.

– Лошади? – попыталась Сьюзен.

– Нет. У меня аллергия.

– Теннис?

– Нет времени.

– У меня тоже. Наконец-то, мне кажется, мы нашли кое-что общее, – сказала она, замечая нечто похожее на татуировку на предплечье Джека, едва заметную через превосходную белую хлопчатобумажную ткань рубашки.

Была жаркая ночь с сухими ветрами Санта-Аны, дующими в полную силу, и хозяин позволил мужчинам снять пиджаки. Сгорая от любопытства, но не набираясь нахальства разглядывать или спросить его об этом, она отвела глаза.

– А что вы любите делать?

– Делать деньги, – мгновенно среагировал он и положил руку на свое предплечье, массируя его так, будто у него ныли мускулы, и она спрашивала себя: о чем он думает?

Заметил ли он, как она пыталась разглядеть, что там под тканью рубашки, если, конечно, там вообще что-нибудь было?

– Так вот почему вам нравится Лос-Анджелес. Страна поклонения деньгам. – Сьюзен глотнула еще сакэ.

– Бог, который, по крайней мере, расплачивается, – заметил он с холодной улыбкой. – Осязаемое божество, которое вы можете положить в свой карман, увеличить его и сделать с ним все, что только пожелаете. Купить умывальник с горячей водой, накормить бедных голодающих детей или учредить фонд онкологических исследований. Это продуктивная вера. А какому богу поклоняетесь вы?

Сьюзен с любопытством посмотрела на Уэлса, не в состоянии понять его до конца.

– Это очень серьезный вопрос, – ответила она.

– Вы можете поклоняться мне, если хотите. – На этот раз в его голосе не было ни капли серьезности.

В общем разговоре за столом наступила пауза, пока официантки сдвигали вазы с цветами в центр стола, а перед гостями расставляли тарелки для следующего блюда.

– Я хотела бы, чтобы вы знали, что это блюдо – специально для вас, Джек, – воскликнула Кит с другого края стола, когда маленькие японские официантки внесли дымящиеся железные горшочки, пахнувшие так, что просто слюнки текли. – Это гречишная лапша, о которой вы мне рассказывали… «соба», ее приготовил Харуко, и она просто божественна. По крайней мере, я так думаю, но что я могу знать? Я никогда не жила в Киото…

– Харуко тоже не был, – улыбнувшись, прошептала одна из официанток своим помощницам.

Сьюзен с еще большим любопытством посмотрела на Джека.

– Вы жили в Киото?

– После Вьетнама, – сказал он небрежно, казалось, довольный неловким молчанием, которое установилось после его ответа.

Намеренно или нет, он снял руку со своего предплечья, и она решила, что определенно там есть какая-то татуировка, хотя не могла разобрать, какая именно.

Ден Саллкван склонился, чтобы сказать ей что-то, и она кивнула, не давая себе труда даже послушать его. Он говорил что-то по поводу своего пребывания в Киото, но ее это не заинтересовало. Он был скучен, и его впечатления, должно быть, тоже скучны.

Джек Уэллс, с другой стороны, со своим шрамом, придававшим специфичность его внешности, с татуировкой, просвечивающей через рукав рубашки, с его обожествлением денег, которое, казалось, совершенно не соответствовало его характеру, интересовал ее больше остальных.

Когда подали густой суп-лапшу «тануки соба», Джек определил различные ингредиенты: морские водоросли, или кобу, рыбные лепешки, называемые кама боук, и еще пару экзотических японских приправ. Он также дал разъяснения по поводу этикета чавканья. Оказывается, обычный способ есть суп в Японии – это громко чавкать; чем громче чавканье, тем больший комплимент повару. Все за столом рассмеялись над громким невоспитанным звуком, с которым он поглощал свое любимое блюдо, таким образом в японской манере выражая шумное удовольствие.

Но Сьюзен обрадовалась, когда он прекратил хлебать и направил свое внимание на нее, подробно рассказывая о той части жизни, которую провел в Азии. После Вьетнама, попав под действие таинственных чар Востока, Джек остался там, прожил некоторое время в Сингапуре, а затем переехал в Японию Все еще испытывая последствия эмоционального шока после бешеной ярости Вьетнама, где он служил в малоизвестном подразделении армии Соединенных Штатов, которое называлось «Тоннельные крысы», азиатская аура уравновешенности, чувство успокоенности, полной безмятежности действовали на него, как бальзам.

В течение одиннадцати месяцев Уэллс отвечал за то, чтобы выгнать вьетконговцев из парализующе эффективной и якобы неприступной сети подземной цитадели, где был построен поразительно обширный и деятельный тоннельный комплекс с заводами, госпиталями, мастерскими, изготовляющими флаги, типографиями, агиттеатрами и подземными командными постами, расположенными в стратегических точках. Он сражался в этом подземном лабиринте, вооруженный карманным фонариком, ножом, личным стрелковым оружием, гранатами и отточенной звериной хитростью. Без ложной скромности Джек рассказал ей, что большинство добровольцев-»крыс» продержались только четыре месяца и что за четырехлетнюю историю с момента обнаружения тоннелей до конца войны лишь не более сотни солдат были аттестованы, чтобы носить знак отличия «Тоннельных крыс» и широкополую шляпу бойца джунглей, которая выделяла их. Критерием отбора для выполнения диверсионной добровольной миссии были невысокий рост и храбрость Гаргантюа. Ростом пять футов семь дюймов, тощий и мускулистый, Джек был идеальным кандидатом в «крысы».

Историю процветающего тоннельного комплекса Сьюзен нашла особенно зачаровывающей. Триумф красных над американцами, объяснил Джек, был на самом деле кульминацией тридцатилетней войны, начавшейся еще в сороковые годы, когда Вьет Минг, предшественник Вьет Конга, только начал копать землю для этих лабиринтов, замышляя восстание против французских колонизаторов. Почти все тоннели были вырыты вручную крестьянами с помощью лопат, мотыг и электроэнергии, генерировавшейся велосипедным приводом. Замечательно, что некоторые подземные структуры имели четыре этажа в глубину.

Из этих тоннелей, в которые вели хитро сконструированные потайные проходы, коммунистические кадры проникали в столицу Южного Вьетнама, когда им заблагорассудится, делая усилия американцев тщетными и приводя к неизбежному падению Сайгона. То, что американцы обладали самой большой огневой мощью из всех армий мира, немного значило, потому что войска Соединенных Штатов, осуществляя вторжение, уничтожая растительность и разрушая все на поверхности, не могли победить из-за вьетнамцев, снабжавших людьми свой базовый лагерь подземного двухсотмильного тоннельного комплекса, который в самый разгар войны в середине шестидесятых широко простирался от ворот Сайгона на запад, к Камбодже.

Джек не жалел подробностей. Он рассказал Сьюзен о том, как они приблизились к замаскированному проходу подземелье, будто прогуливающиеся скорпионы, которые встречались там на каждом шагу, и с громадным рисом решились накачать в лабиринт комплекса слезоточивый газ или напалм, преуспев в очистке лишь небольшой части сооружения, так как через каждые сто ярдов вьетконговцы построили специальные водяные ловушки, приспособленные для того, чтобы плотно перекрывать целые секции тоннелей, отделяя их от остального лабиринта, с тем, чтобы можно было повредить только один сектор. Сьюзен дрожала от слишком живых картин, которые создавало ее воображение под впечатлением его рассказа.

После окончания войны Джек понял, что не может думать без страха о возвращении домой. Он не мог себе представить свою будущую жизнь в Соединенных Штатах, – она слишком диссонировала с его состоянием. Чтобы перейти к мирной жизни, ему на какое-то время была необходима Азия. Он считал, что Япония – как раз то место, которое вернет ему душевный покой.

Даже японское искусство оказывало умиротворяющее действие: музыка, живопись, безукоризненные карликовые сады, одновременно строгие и спокойные. Те одиннадцать месяцев были слишком долгими, слишком напряженными, слишком полными смерти и безумия. И он прожил в Японии пару лет, исцеляя себя, работая на случайных работах, – в основном, в отелях, поставляя продовольствие американской клиентуре, изучая язык, пытаясь пробиться через тайну, окутывающую сложные и многовековые японские традиции.

Но по возвращении в Штаты с его спокойствием было покончено тотчас же. Начался постоянный зуд – быстро сделать деньги, чтобы наверстать упущенное. Он чувствовал давление инфляции и в экономике, и в своем возрасте, обнаружив, что в свои двадцать пять лет у него нет ни денег, ни высшего образования, ни опыта работы и никакой надежды на горизонте. Его тянуло к искусству, к красоте, к изящному, по все это не имело смысла без достаточного количества денег, которые обеспечили бы ему пищу, жилище и самоуважение. Это было связано с тем, что в его сознании ценность человека измерялась долларами, дававшими возможность купить власть и влияние, которые для него крайне важны, без которых он вынужден был обходиться во Вьетнаме и без чего он совершенно не представлял себе жизни теперь. Власть и влияние не существовали в джунглях Вьетнама. Там нужны мозги, мускулы, а еще – дьявольская удача, чтобы выжить. Никто не вышел из войны, такой, как вьетнамская, невредимым. Джек Уэллс не составлял исключение. Он не потерял свои руки и ноги, не хромал, не утратил рассудка, но, тем не менее, был, несомненно, ветераном, который поменял своего лютеранского бога на всемогущий доллар и стал одержимым трудоголиком, фанатом Уолл-Стрита.

Обед Кит и Джорджа удался на славу, и когда вечер закончился, Сьюзен пребывала в прекрасном настроении, ожидая, что Джек спросит номер ее телефона, уверенная, что он захочет его узнать, поскольку они так долго и с таким удовольствием беседовали. Когда же он не спросил, она была глубоко задета и почувствовала себя подавленной.

Сначала Марк, теперь Джек. Что с ней такое? Может быть, она просто не состояла в лиге Тори и Пейдж. Может быть, уже пора перевернуть пластинку и ожидать чего-нибудь другого. А чего она вообще ждала? Именно в тот момент, когда, скользнув в машину одна, без Тори, потому что та уехала с Ричардом, она пришла к выводу, что совершенно не может этого понять, и расплакалась.

Вместо того чтобы ехать домой, она решила вернуться в офис. По крайней мере там она могла почувствовать себя в своей стихии, там она владела ситуацией. Там она преуспевала. Вечно неубывающие кучи работы на ее столе действовали успокаивающе. Спасибо тебе, Господи, за то, что есть работа и есть карьера. Если общество и отторгло ее, то, по крайней мере, на фирме ее любили. Она была быстрой и способной, творчески мыслящей и к тому же легко соглашалась на сверхурочную, дополнительно оплачиваемую работу, так как часто оставалась на работе допоздна.

Выехав на дорогу, Сьюзен посмотрела на себя в зеркало заднего обзора, недовольная собой более, чем когда-либо, и желая больше походить на своих подруг.

ГЛАВА 16

Пейдж кипела.

Но все же была достаточно хладнокровной, чтобы избежать столкновения со Стеном. Она держала под руку «Филадельфию». Они прокладывали себе путь через великолепную комнату, веселую элегантную толпу в сторону танцевального зала, где он, прекрасный танцор, закружил Пейдж в танце под мелодию Фрэнка Синатры, которая стала домашней классикой много лет назад, в тон мурлыкая ей на ухо. Она еще не разрешила загадку, но обязательно разрешит – скоро и безошибочно.

Это был самый блестящий вечер, на котором она была когда-либо. Легендарное поместье оправдывало свою славу. Громадный дом, в котором запросто могли затеряться пятьсот человек и где каждая огромная комната переходила в следующую – до бесконечности, невозможно было загромоздить любым количеством мебели, как невозможно было добиться уюта. Он был полон хрусталя, свечей и разодетых гостей, слоняющихся вокруг, танцующих, жующих, развлекающихся. Карнавальная тема вечера была ненавязчивой и всего лишь создавала праздничное настроение. Пейдж внутренне была готова к тому, что тридцатифутовые потолки будут создавать эффект эха, что, возможно, и было, когда дом пустовал. Она могла представить себе театральное эхо шагов, отражающихся от стен, похожих на пещеры комнат.

Дом был выдержан в духе сороковых годов, ассоциируясь с образом магната отельного бизнеса, который когда-то жил в нем и был известен блестящими приемами, устраиваемыми здесь и пользовавшимися популярностью в Голливуде.

«Какая это была эпоха», – подумала Пейдж с ностальгией, когда «Филадельфия» притянул ее ближе для самбы, шепча о том, как изящно она двигается.

Ей было так хорошо в его объятиях, что она почти расслабилась. В черно-белом наряде, которого требовал этикет, он был величественно красив.

«Если бы только я оказалась неправа, если бы только было какое-то объяснение тому, что он зарегистрирован в двух отелях одновременно», – размышляла она, глядя через одну из застекленных створчатых дверей, целый ряд которых тянулся вдоль бального зала.

Они были открыты, чтобы по изящному ряду ступеней гости могли свободно выходить вниз на террасу и в эффектно раскинувшийся сад, который Пейдж сравнила с миниатюрным Фонтенбло, хотя она еще не бывала во Франции. За ярко освещенными фонтанами, которые были окружены длинными, пестрыми клумбами, находилась еще одна танцевальная площадка. В то время как оркестр внутри играл музыку сороковых и пятидесятых годов, снаружи компания диско наяривала попурри из свежих хитов. И там, и там было очень весело, и обе танцевальные площадки были забиты. Хлопок фотовспышки прервал ход ее мыслей, и они с «Филадельфией» повернулись, чтобы посмотреть, какую из знаменитостей увековечивают на фотопленке.

Всего в нескольких шагах они увидели высокого человека с внушительной внешностью, широкими плечами и редкими пегими волосами. Он танцевал с двумя девушками, которые вполне годились ему в дочери, но, как Пейдж подозревала, совсем ими не были судя по тому, как были одеты: обе в ярких мини-костюмах, одна – в сатиновом с кружевами, другая – густо осыпанная изумрудно-зелеными блестками. Троица прервала свой танец, ровно на столько, чтобы попозировать фотографу, причем каждая из женщин прижалась поцелуем к соответствующей щеке своего партнера.

– Кто это? – с любопытством спросила Пейдж.

– Наш хозяин, – прошептал Стен ей на ухо.

Стремясь разглядеть его получше, Пейдж сделала в танце маневр, чтобы приблизиться. Грузный, пышущий энергией, Лумис внешне соответствовал образу яркой футбольной экс-звезды. По дороге на вечеринку «Филадельфия» дал Пейдж полное жизнеописание их хозяина – спортивного магната, рассказывая ей все о его футбольной карьере, о том, как он на четвертом десятке продолжил зарабатывать себе состояние, возглавив пивную империю, для которой его нанимали в качестве живой рекламы, а затем все-таки снова обратился к своей истинной любви – спорту, причем таким образом, чтобы навсегда запечатлеть свое имя в «памяти народной». Приобретая спортивные команды только со средними достижениями, он делал из них чемпионов, а затем построил свою собственную частную спортивную арену для игр. Пейдж подумала, что могла бы догадаться, кто это был, по его партнершам с оленьими глазами и в мини-юбках, так как в прессе Лумиса звали «необузданным», и при этом всегда упоминалось, что на каждой его руке висит по девочке, в два раза моложе его и одетой в мини-юбку.

Этот самый Ники Лумис был известен как своими экстравагантными шалостями, так и своим острым деловым чутьем. Он был крупным, могучего телосложения – обезьяна с мозгами и неиссякаемой сексуальной энергией. Имел внушительный, но, тем не менее, ребячливый вид, как будто так и не вышел из своего футбольного детства, которого, впрочем, у него, может быть, и не было. Пейдж предполагала, что ему где-то под шестьдесят. У него были маленькие живые глаза, несколько воспаленные от слишком насыщенной жизни, а нос, перебитый в нескольких местах, добавлял колорита его внешности.