Богатые мужчины, одинокие женщины

– Что если я поклянусь на Библии, а? – Он улыбнулся, обводя указательным пальцем ее бедра.

– Не пойдет. Ты плохой католик.

– Ладно, тогда я поклянусь жизнью своей матери, – мягко сказал он и в угоду ей шутливо опустился на колени.

– На прошлой неделе ты хотел убить ее, – возразила Тори.

– Хорошо. Тогда я клянусь моим «порше»…

– Тревис, это серьезно… – сказала Тори, стараясь не улыбаться.

Она наблюдала, как его карие глаза осматривают комнату, затем ее саму, когда он раздумывал, что сказать дальше.

– Ладно, тогда какое ты хочешь кольцо в подтверждение нашей помолвки? – спросил он минуту спустя, бодро, вскакивая с постели и собираясь исчезнуть в ванной.

Вот это уже серьезно.

– Большое, – ответила она, улыбаясь, вопреки беспокойству.

– Какое большое?

– Достаточно большое, чтобы значительность вложения гарантировала, что ты не отступишь.

Тревис зажал себе голову дверью, как будто его кто-то душит, а потом продемонстрировал себя целиком, дабы уверить ее что с ним все будет в порядке. И закрывая дверь ногой, испустил громкий стон.

– Я заслужила это! – добавила Тори, перекрикивая шум включенного душа.

Оно не будет таким большим, как у Кит. Ее Джордж, наверное, зарабатывает в месяц столько, сколько Тревис зарабатывает за целый год. Но это ничего не значит для Тори. Она не помнила, чтобы у нее в жизни была более счастливая минута, тем эта.

Сидя в постели и разглядывая свои тонкие изящные руки, она издала тихий восторженный возглас. Зеркало на противоположной стене комнаты отразило ее радость, и она улыбнулась, заметив это, чувствуя себя молодой, прекрасной и вполне оправдавшей собственные надежды. Она была права все эти годы, не обращая внимания на слова родителей, твердивших что она выбрасывает на ветер лучшие годы, расточая их на Тревиса.

Возможно, это была весьма рискованная ставка. Может быть. Но они недооценили свою дочь.

Около дюжины коробок, стоявших в беспорядке по всей комнате, казалось, вторили этому настроению. Она посмотрела на них с благодарностью, совершенно не беспокоясь о том, что еще предстоит распаковывать их. Коробки были ее артиллерией. А цветы – его. И большое спасибо Сьюзен и Пейдж, потому что, если бы не они, ничего подобного никогда бы не случилось. Забавно, ведь она почти не знала ни ту, ни другую, и несмотря на это сегодня казалось, что они самые лучшие подруги. Ей не терпелось позвонить им, чтобы поделиться потрясающей новостью.

Тори выдернула бегонию из композиции, стоявшей рядом с кроватью, и воткнула в волосы. Затем встала с постели, обернула простыню вокруг обнаженного тела и, эффектно расправив ее, отправилась в ванную, к своему жениху.

ГЛАВА 4

Темный театр выглядел мрачновато и таинственно. Кошачьи глаза блестели в черноте проходов между рядами, которые были похожи на темные тени в свете бледной луны. Флуоресцируя, со всех сторон одновременно начали возникать молчаливые кошки – бегущие фигуры, пробирающиеся в сторону огромной ночной свалки, которой в настоящий момент была сцена для озорного джеликла[1] Т. С. Элиота «Кошки». Зажглись огни рампы, и блестяще выполненные декорации ожили, открывая своего рода грандиозную игровую площадку для кошек – причудливую свалку, на которой разбросаны отходы человеческого потребления, все весьма внушительных размеров.

Пейдж в гладком, облегающем тело костюме кошки, со светящимися электрическими глазами, с усами и в похожем на маску гриме скользила через декорации «Кошек», придуманные с богатым художественным воображением. Она исполняла танец на фоне композиции из металлолома, двигаясь крадущейся походкой вокруг ржавых кастрюль и сковородок, выброшенных короток из-под хлопьев, устаревших приспособлений, выкинутых швабр, отдельных частей велосипеда и гигантских выжатых тюбиков зубной пасты.

«Выразительней. Счет! Плечи назад. Живот втянуть. Достать. Потянуться. Вот так. Теперь резко. Прыжок. Быстро повернуться. Изогнуться. И держать…»

Она так часто слышала команды хореографа, что они звучали в голове громче, чем слова песен. Джаз, балет, акробатика; это были действительно талантливые кошки, кошки всех сортов, вполне претендующие своими ужимками и прыжками на премию Тони.

Пейдж взмокла от жара прожекторов и бешеного напряжения. Она танцевала так, как будто кроме нее на сцене никого нет. Она была центром всего, кошкой из всех кошек. Сегодня обычный ритуал танца, отработанный до автоматизма, она наполнила страстью гораздо большей, чем когда-либо.

Это был крик души. Как можно поверить, что это ее последний выход? Пейдж прощалась с мечтой, с которой выросла, и которая осуществилась лишь наполовину, одновременно в безумном порыве стремясь привлечь внимание к своему последнему выступлению. Какое искушение уйти от раз и навсегда зазубренного хореографического шаблона, которому все они следовали, вырваться из кордебалета и отдаться непринужденному исполнению. Она вспоминала великую Айседору Дункан, представляя, какую, свободу та, должно быть, испытывала в своем непревзойденном танце, в ритме, которым звучало ее тело и душа.

«Что они могут со мной сделать?» – спрашивала себя Пейдж, уже стоя на коленях и эффектно покачивая соблазнительным задом. – Арестовать? Бросить в тюрьму?».

«А как насчет остальных артистов? Это будет кошачье фиаско», – размышляла она, пока стая уличных кошек, с волосами, уложенными в художественном беспорядке, и гримом, скрывающим восемнадцатилетние лица, вилась вокруг нее, весьма убедительно фыркая.

Они были похожи на живые целлулоидные копии Пейдж в те годы, когда ее надежды еще устремлялись в небеса, а ее напористость была неудержима. Молодость. Для них ряды кордебалета пока что-то обещали. Теперь Пейдж не знала, завидовать им или жалеть. В тридцать лет любое обещание звучит как обман.

Пейдж надеялась, что Кэти – хорошенькая-танцовщица с краю – добьется успеха. У нее был выдающийся талант в сочетании с прекрасной техникой и великолепным стилем. И, кроме того, она была прелестна. Конечно, в конце концов, эта прелесть может стать ее гибелью. Ей нужно будет устоять при встрече с коварными и жестокими сторонами театра, избежать столкновений с не всегда дружелюбным окружением.

Пейдж была способной и даже талантливой. Она «приблизилась», как говорят в их среде, даже стала второй дублершей большой роли в «Сорок вторая улица». Но первая, дублерша была непростительно здоровой – совершенно не восприимчивой даже к обычной легкой простуде, и с мышцами, не подверженными растяжению. Пейдж проводила бессонные ночи, пытаясь представить себе, как избавиться одновременно от звезды и первой дублерши, чтобы получить хотя бы один шанс. Она вынашивала всякие нелепые фантастические замыслы: подсыпать им что-нибудь в кофе, похитить их на день или два. Легкое растяжение лодыжки, возможно, помогло бы достижению цели, но невозможно было подставить подножку обеим. Она даже представляла, как приглашает их на обед накануне представления и подмешивает Экс-Лэкс в шоколадное суфле, от которого сама, конечно, воздержится.

Пейдж напридумывала множество сюжетов, но так ни разу и не сыграла.

Любимые номера проносились, превращаясь в воспоминания еще до своего завершения. Это всегда был своего рода сентиментальный поток, который утекал вслед за последним вечером представления. Но сегодня был последний вечер на сцене для Пейдж.

Ее мысли перескочили на Сьюзен и Тори, и она стала размышлять о том, как они организуют свой отъезд. Голос Сьюзен звучал взволнованно, с энтузиазмом и на удивление нормально. Голос же. Тори звучал так, как будто ее отъезд означал поражение. Очевидно, она нуждалась в поддержке. Они обменялись несколькими короткими телефонными звонками, в основном, разговаривая с автоответчиком, уточняя детали. Каждая из них хотела быть уверенной, что другие действительно доведут дело до конца. Никто не хотел уйти с работы или оставить своего мужчину, чтобы оказаться в полном одиночестве в Лос-Анджелесе. Они нуждались друг в друге.

Заключительный номер «Кошек» быстро приближался к своему экстравагантно поставленному финалу, с нарастанием музыки, с бешеной пляской прожекторов, сопровождающих восхождение уличных кошек на небеса в космическом аппарате.

«Это я, – в шутку подумала Пейдж, – отрываюсь от этой жизни и поднимаюсь в другую. Конечно, там будут блестящие звезды, но действительно ли Беверли Хиллз – небеса?»

Когда в зале зажегся свет и представление окончилось, ее мысли устремились в другом направлении: завершение шоу с пронзительной ясностью обозначало конец карьеры, она как будто осознала собственную смертность. И когда она, кланяясь, улыбаясь, держась за руки с остальными актерами выбежала на оглушительные аплодисменты, то поняла, что сейчас испытывает больше эмоций, чем, возможно, когда-либо в своей жизни. Она была переполнена печалью, готовой вылиться наружу.

Она шаталась от неудовлетворенного страстного желания этого последнего взрыва аплодисментов, приготовленных для звезды, которые должны были принадлежать ей. Единственный раз и для всех она хотела быть именно той, которая прижмет этот самый заветный букет цветов к своему сердцу и расплачется после представления, потому что будет гордиться своим успехом, потому что публика любит ее и потому что она сама, любит себя. Это было видение, которое никогда не осуществится.

Овации нарастали, и вместе с ними нарастало беспокойство Пейдж. Некоторые зрители начали вставать, и продолжали аплодировать стоя. Пейдж наблюдала, как остальные последовали их примеру. Этого ждали все артисты.

Она чувствовала слабость в ногах. Они ныли, но не от напряжения мышц, а от страха. Господи, какой же высокомерной она была. Но откуда в ней такая нахальная самоуверенность? Не подменяла ли она одну фантазию другой?

– Почему я не могу поставить перед собой нормальную цель?

– Потому что ты сама – ненормальная. – Такой простой ответ дал ей парень из труппы, когда перед началом шоу они сидели в гримерной, и Пейдж в последний раз поправляла себе усы.

Они – ее друзья, ее братья по духу, такие же эксцентричные и непростые, как и их отношения. И она крепко сжимала их руки, стремительно выбегая для очередного поклона. Теперь Пейдж была звеном и двигалась как единое целое со всей цепью, а не сама по себе.

«Прекрати рыдать, ты, ничтожество», – сказала она себе, чувствуя, что ее грим летит к чертовой матери, вместе с грязным потоком, в который превращается толстый жирный слой краски на лице.

Она даже не могла вытереть слезы, потому что ее руки сжимали руки соседей.

Сегодня с утра кто-то рассказывал, что на днях затевается новая «мыльная опера», и Пейдж размышляла, не отложить ли отъезд на день или два, чтобы попробоваться на роль. Если она ее получит, то будет зарабатывать достаточно денег, чтобы переехать в Верхний Вест Сайд. Жить там – ее заветная мечта. Она могла бы скорректировать свои планы. Поступить в новый класс актерского мастерства. Может быть, съездить на каникулы в Европу. Обновить гардероб. А если она получит эту роль, то будут и другие. В конце концов, она прорвется. Она будет «принята» телевидением. До свидания, ряды кордебалета, здравствуй, национальное телевидение. У нее было предчувствие по поводу именно этой роли, именно этого шоу. Возможно, это судьба. Возможно, именно потому, что она планировала завтра уехать, и потому, что не слишком серьезно стремилась к этой роли, на этот раз она ее действительно получит. Аплодисменты стихали, но сердце Пейдж колотилось все сильнее. Одна лишняя проба – что она теряет, в самом деле?

У нее было обязательство перед Тори и Сьюзен. Но они могут поехать и без нее. Конечно, они поймут. Если бы Тори осталась в Атланте, из-за того что Тревис «сломался» и сделал ей предложение, Пейдж была бы только рада за нее. Кроме того, она оказала им обеим большую любезность, изменив их жизнь к лучшему. Пейдж останется в Нью-Йорке и станет сенсацией на телевидении. Сьюзен и Тори переедут в Беверли Хиллз, как запланировано, встретят своих миллионеров и выйдут за них замуж. И они все «будут жить счастливо и умрут в один день».

Но чего же на самом деле хотела Пейдж? Конечно, она могла бы сделать себе карьеру на телевидении в Лос-Анджелесе, может быть, даже гораздо легче, чем в Нью-Йорке. И к тому же ведь она уже решила всё это бросить? Ее карьера была столь же бесперспективна, как и роман Тори.

Было около трех часов утра, когда она в конце концов вернулась домой с прощальной вечеринки, которую устроили для нее друзья-актеры. Дом, в котором находилась ее квартира, был темным и жарким. В нем постоянно стоял запах из китайского ресторанчика, расположенного на первом этаже и торговавшего едой на вынос. Зимой этот запах был не таким сильным, но в июле и августе подъем на маленьком лифте становился тошнотворным примерно до восьмого этажа. Слава Богу, квартира Пейдж – на десятом.

Отперев несколько замков, она распахнула дверь и вошла в квартиру, сейчас почти пустую. За этот уикенд она продала всю обстановку, картины, старую одежду и посуду. Все, что осталось в этом крошечном месте – спальный мешок, который она одолжила у парня, жившего через коридор, подушка, кофеварка, телефон, который завтра будет отключен, но пока еще соединен с автоответчиком, маленькая кучка одежды, раскрытая шкатулка с косметикой и две спортивные сумки, упакованные для Лос-Анджелеса.

– Не знаю, – сказала она громко в пустую комнату, довольная своим последним планом.

Она решила, что если не попытается получить роль в этой «мыльнице», а в глубине души она верила, что эта роль должна стать ее, то ни когда себе этого не простит. Ее друг из труппы, знавший одного из продюсеров этого шоу, устроил пробу для Пейдж. Если она получит роль, то останется в Нью-Йорке, если же нет; безо всяких сожалений бросит все это раз и навсегда и улетит в Калифорнию в поисках новой жизни.

На автоответчике горел красный индикатор сообщений, и Пейдж, скидывая ботинки и сбрасывая на ходу одежду, устало пнула его ногой, включая воспроизведение.

Первое сообщение было от Тори, и слушая ее доверчивый голос на фоне потрескивания телефонных шумов, Пейдж ощутила мимолетное чувство вины и предательства.

Но мгновение спустя она остановилась, оглушенная новостями Тори.

Выходит замуж. Неужели Тревис действительно сдался и готов жениться? Пейдж не могла поверить собственным ушам.

Ее первой реакцией был гнев. Она была изумлена и задета тем, что Тори дезертировала. Но вслед за этим Пейдж вспомнила, что только что сама собиралась сделать то же самое, и смутилась, вспомнив о Сьюзен. Не может же та ехать в Лос-Анджелес одна. Она заработает нервное расстройство, оказавшись в одиночестве в большом доме в большом городе.

Изо всех сил стараясь разделить радость Тори, Пейдж рассеянно дослушала конец ее сообщения, содержащий бурные извинения и несдержанные восторги по поводу предстоящей свадьбы. Она распахнула единственное окно, рядом с которым раньше стояла постель, но густой теплый воздух не добавил свежести в маленькую студию, которая вдруг показалась еще меньше, чем была на самом деле.

«Прекрасно, ну и что теперь?» – думала Пейдж, отключив автоответчик посреди бодрого прощания Тори и размышляя, хватит ли теперь у нее духу пойти завтра на прослушивание.

Она опустилась на голый деревянный пол, теперь уже не застланный выцветшим, но таким милым персидским ковром. Черт побери, почему она должна чувствовать ответственность за Сьюзен? Ведь она уже большая девочка. Так что если Пейдж выйдет из игры, то только одна из их троицы поедет в Лос-Анджелес, что едва, ли было самым плохим вариантом из всех возможных. Сьюзен имела профессию – была адвокатом. И как она сама сказала, ей было бы гораздо лучше в таком большом городе, как Лос-Анджелес, чем в Стоктоне.

Пейдж сидела по-турецки в одном нижнем белье с капельками пота на животе. Она была почти уверена, что получит роль в «мыльной опере». Жизнь так устроена, что тебе всегда достается то, чего ты жаждешь, но обязательно с какой-нибудь проблемой в качестве бесплатного приложения: Вот она эту проблему и получила. Пейдж снова включила автоответчик, опасаясь что в его памяти для нее могут быть приготовлены другие маленькие сюрпризы.

– Привет! Это Дастин Брент.

Пейдж никак не ожидала услышать его снова, так как они уже обговорили все детали их приезда, и она задержала дыхание, думая, как будет странно, если он звонит все отменить. Что если он решил не совершать восхождение и его предложение насчет присмотра за домом отменяется?

Уже в самом начале его записи Пейдж поняла, как ее это расстроит, и подтянула колени к груди. Она с тревогой слушала дальше, моля Бога, чтобы не сглазить везение и не попасть в черную полосу.

Достаточно было одного голоса Дастина, чтобы она захотела отказаться от пробы на телевидении и отправиться в Калифорнию, ни о чем больше не думая. Это не имело никакого отношения к Сьюзен. Зато имело отношение к пальмам, превосходной погоде и притягательной силе богатых и влиятельных людей – таких, как Дастин Брент. Беспокойство, возникшее где-то глубоко внутри, вновь оживило то, что она чувствовала, когда ее осенила идея переехать, и она облегченно вздохнула, поняв, что он звонит не за тем, чтобы отменить свое предложение.

О чем, черт побери, она думала?

Пейдж оберегала себя, не желая признаться в том, что шансы добиться чего-то в театре минимальны, опуская годы в щель этакого гигантского автомата и ожидая от него хоть какой-нибудь отдачи. Маленькие победы, как раз в тот момент, когда она решилась уйти, могли бы помешать ей сделать это. Разбитые надежды грозили склеиться вновь. Но теперь появились шрамы, и она поняла, что пришло время достойно откланяться, пока она достаточно молода, чтобы сделать еще что-то со своей жизнью.

Допустим, она получит эту роль. Разве что-то изменится? Это была действительно хорошая роль в относительно популярном сериале. Но она не сделает ее звездой.

А Пейдж вовсе и не хотела больше быть звездой.

Она хотела, чтобы ее жизнь была подобна жизни Кит.

– Я полагаю, завтра знаменательный день. – От голоса Дастина довеяло свежестью. – Если ты сообщишь мне, каким рейсом собираешься лететь, я организую встречу в аэропорту.

С радостной решимостью Пейдж еще раз прослушала запись, теперь у Сьюзен Кендел Браун снова была соседка по комнате.

Как говорил Деймон Раньон: «Если долго иметь дело с деньгами, то часть их блеска может перейти на тебя».

Пейдж вспомнила эту фразу, в аэропорту Кеннеди, поднимаясь на борт самолета компании «Трансуорлд Эйр Лайн» и уверяя себя, что этот полет изменит ее жизнь.

Она прекрасно себя чувствовала, проснувшись утром, несмотря на то, что проспала всего несколько часов. Она освободилась от мечты, в которую больше не верила, и была счастлива от того, что наконец-то совершенно честна перед собой.

Она чувствовала себя на миллион долларов, который как раз предвкушала очень скоро заиметь на своем банковском счету.

Стройная брюнетка, очень похожая на Тори, стремительно подошла к стойке регистрации, она держала под руку своего спутника. Они над чем-то смеялись, восторженно глядя друг на друга. Конечно, это была не Тори. Настоящая Тори находилась в Атланте и, возможно, тоже выглядела восторженно.

Пейдж позвонила Тори рано утром, чтобы поздравить ее с помолвкой. Она постаралась, чтобы в голосе звучала радость, но Тори рассмеялась и сказала, что когда дело касается реальной жизни, то она играет неубедительно. После чего обе развеселились, чувствуя удивительную, если принять во внимание их недолгое знакомство, привязанность друг к другу.

– Эй, я надеюсь, этот парень в состоянии оценить, какой персик ему достался, – пошутила Пейдж, думая, что без Тори все будет по-другому.

– Я надеюсь. Спасибо… – протянула Тори ей в тон.

Затем неловко помолчала, и когда заговорила снова, в ее голосе появились серьезные нотки:

– Пейдж, я не знаю как тебя благодарить…

– Назови своего первого ребенка в мою честь. Как тебе такая идея? – снова отшутилась Пейдж.

Еще несколько нежных подтруниваний, и разговор иссяк, закончившись взаимными пожеланиями счастья и выражениями надежды на новую встречу.

Было странно, что, прожив всю жизнь в Нью-Йорке, Пейдж сказала грустное «прощай» только своей подруге из Джорджии.

В Нью-Йорке те, кто, казалось, были ее друзьями, на самом деле были коллегами, поэтому для дружбы всегда существовала преграда фальши из-за профессиональной ревности. Даже на последней вечеринке, которую актеры устроили в ее честь, не было слезных прощаний. Не было даже чувства разрыва. Их взаимоотношения имели другую природу. Все знали, что в любой момент обстоятельства могут столкнуть их лицом к лицу. Соревнование было тяжелым испытанием, и часто при этом в них проявлялось самое худшее. Их близость оказывалась «браком поневоле», и хотя они держались вместе, никто из них на самом деле не доверял другому; зависть и обиды были слишком сильны.

Пейдж предвидела, что единственное трудное прощание у нее будет с отцом. Но тот, как обычно, был в пути. Он был коммивояжером и представлял буквально все: от брелоков для ключей до теней для глаз. Сейчас в его жизни период, когда он занимался продажей сексуального кружевного женского белья, и Пейдж предполагала, что половину его он отдавал женщинам, которых соблазнял по пути.

Отец Пейдж, вдовец, был совершенно безответственным мечтателем. И хотя его возраст приближался к семидесяти, он все еще держался молодцом. Ее мать была единственным стабильным кормильцем в семье, и Пейдж всегда знала, что должна быть ей благодарна, но это оказалось нелегко.

Для матери жизнь всегда была серой реальностью, Для отца же она имела психоделический цвет с бесконечным количеством теней и оттенков. Пейдж росла, редко видя отца, потому что он постоянно был в разъездах. Однако все его приезды запоминались надолго, так как укрепляли в ней способность видеть яркую сторону жизни.

Когда Пейдж было одиннадцать, мать умерла от язвенного кровотечения. Отец сказал, что она замучила себя до смерти, беспокоясь о том, чего не могла изменить.

Именно из-за своего отношения к переменам Пейдж считала, что является средним арифметическим их общего генофонда. Она достаточно мечтательна, чтобы верить в свою способность изменить почти все, что угодно, и достаточно практична, чтобы сменить мечту, если та больше не выглядит перспективной.

Как раз сейчас Пейдж верила в перемены. Сомнение вызывало лишь то, что она сама точно не определилась в своих желаниях.

Пока поток пассажиров нес ее на посадку и потом в самолет, Пейдж разглядывала состоятельных пассажиров, в основном мужчин, рассаживающихся в первом классе. Сначала она со знанием дела оценила качество их обуви и портфелей, а затем подняла взгляд, чтобы подвергнуть критическому анализу пошив костюмов. Ей пришла в голову мысль, что если лететь в изысканном обществе первого класса, то можно познакомиться с парнем, который наверняка окажется богатым.

Все слышали о романах в самолете, когда за несколько часов полета можно познакомиться, пофлиртовать, а то и добиться кое-чего большего. Известно, что пять часов в обществе незнакомца создают удивительно интимную обстановку.

Если бы Пейдж купила билет на место у окна или у прохода, все могло бы остаться без изменений. Но так как она занимала среднее сиденье и была зажата между простуженным парнем и болтливой дамой, обладавшей размерами кита, то сочла необходимым предпринять попытку перебраться в первый класс. Неудачное место бросало ей вызов, в котором просматривалась рука судьбы.

Пейдж как раз вычисляла стоимость своего перемещения в другой класс, когда из прохода ее приветствовала хорошенькая блондинка-стюардесса. Она с преувеличенным восторгом похвалила броские, фантастические серьги Пейдж; напоминавшие летающие тарелки.

– Какие милые серьги! Где вы нашли такие? – спросила, стюардесса, когда Пейдж шагнула в сторону, чтобы не загораживать проход, потоку все еще продолжавших заходить пассажиров.

– У Блумингдейла, – ответила Пейдж.

– Боже мой, в Нью-Йорке мне всегда не хватает времени, чтобы ходить по магазинам, – жаловалась стюардесса, разглядывая серьги со страстным интересом, в то время как Пейдж с не меньшим интересом заглядывала за ее спину, в салон первого класса, где пассажирам уже предлагали французское шампанское, журналы и прочий сервис, соответствующий этому классу. – Ах, ладно. Может быть, в другой жизни…

– А что, если в этой? – предложила Пейдж, поворачиваясь к ней и осматриваясь вокруг, чтобы убедиться, что никто их не подслушивает. – Я предлагаю вам сделку. Вы устроите мне место в первом классе, и серьги ваши.

Пейдж наблюдала за тем, как стюардесса удивленно улыбнулась, пытаясь сообразить, серьезное это предложение или нет. Поняв, что Пейдж не шутит, и явно соблазненная, она сказала, что скоро вернется. Салон первого класса обслуживали две другие стюардессы, и можно было наблюдать, как хорошенькая блондинка шептала им что-то, что заставляло их поглядывать в сторону Пейдж. Их улыбки явно говорили:

«Почему бы и нет?» – приглашая, ее перебраться на свободное место.

Когда стюардесса принесла диет-колу и меню на этот рейс, Пейдж указала на мужчину, показавшегося ей знакомым и сидевшего через проход от нее двумя рядами дальше.

– Кто этот мужчина? Мне кажется, я его где-то встречала, – спросила она, силясь припомнить его.

– Карим Абдул-Джаббар, – наклонившись, осторожно прошептала стюардесса.

Пейдж на самом деле не заметила семифутового атлета, сидящего у окна, и только теперь пригляделась, думая, что это сообщение произвело бы на нее впечатление, если бы она знала хоть что-нибудь о баскетболе.

– Не он. А парень, сидящий рядом с ним? – поинтересовалась она.

– О, это Джери Басе. Он владелец Лейкерс. – Стюардесса понимающе усмехнулась. – Одинокий. Говорят, славный малый и очень веселый. Еще какие-нибудь подробности?

– Пока достаточно, – сказала Пейдж.

Басе ее явно заинтересовал. Паршиво, что он так поглощен разговором с Джабаром. Один раз он, правда, повернулся и посмотрел в ее сторону, но только и всего. Очевидно, это деловая поездка.

Сделка с серьгами оказалась выгодной в любом случае. Хотя пятичасовой полет и не привел к роману, он дал два интересных Лос-Анджелесских деловых знакомства, в результате которых у нее остались визитные карточки, а также мягкое погружение в первоклассный стиль жизни, который, как рассчитывала Пейдж, в дальнейшем станет для нее привычным.

ГЛАВА 5

Дом Дастина Брента выглядел как монумент, олицетворяющий цель Пейдж.

Это было большое строение в средиземноморском стиле, стоявшее на пригорке, с грандиозной, на голливудский манер, круговой подъездной дорожкой, обсаженной рядом пальм, в центре которой был устроен сильно заросший забранный в камень рыбоводный пруд.

Когда тяжелые железные ворота распахнулись, Пейдж удовлетворенно откинулась в блестящем на солнце черном «астон-мартине», который забрал ее из аэропорта. Ей не верилось, что она действительно здесь, что фантазия превратилась в реальность, что эта изумительная величественная роскошь будет ее новым домом.

На протяжении всего пути она пыталась представить свою будущую «резиденцию», создавая яркие картины. И когда Эвонна, секретарша Дастина, сообщила, что они почти приехали, Пейдж попыталась угадать дом. Но именно этот дом она не посмела бы выбрать – он был слишком безупречен.

В большом круглом зеркале, установленном на обочине для обзора дороги, она увидела себя в сияющей спортивной машине, въезжающей в шикарные ворота, и подумала с легким волнением, что пока все замечательно. Досадно было лишь то, что ее не встречает Дастин. По дороге Эвонна рассказала Пейдж, как они с Дастином пересекли Соединенные Штаты, и затем она полетела на запад, а он – на восток. По пути ему необходимо уладить неожиданно возникшее дело в Нью-Йорке.

Одинокий, при деньгах – и скоро уедет из страны. Очень жаль!

– У меня как раз достаточно времени, чтобы провести короткую экскурсию, – торопливо извинилась Эвонна, когда они вошли в дом.

Ее светло-шафрановые юбка и блузка плавно колыхались в такт шагам. С огромной пряжкой на натуральной раковины моллюска на поясе и с элегантными серебряными украшениями с топазами, хорошенькая рыжая секретарша Дастина как бы сливалась с мягкой калифорнийской отделкой дома, в интерьере которого было гораздо больше вкуса, чем Пейдж ожидала увидеть, учитывая, что его обитатель – холостяк.

Дом, казалось, сошел со страниц архитектурного дайджеста. Впрочем, так оно и оказалось.

Серо-зеленые плитки выстилали пол огромного холла, стены которого были выкрашены в землистый чувственный цвет, напоминающий о южной Испании. Из огромных незанавешенных окон открывался вид на живописный ландшафт. Обстановка, казалось, была пропорционально увеличена, чтобы приспособиться к масштабам комнаты – основательная, но не подавляющая. Здесь были плетеные стулья с пухлыми белыми льняными подушками, шезлонги из пальмы и тростника, два могучих кресла с кручеными ручками, обитыми тканью мягких желто-белых тонов. Пейдж заметила коллекцию редких индийских корзин, расположенную вдоль одной из стен. А с другой стороны комнаты – пальму, с листьями в форме рыбьего хвоста, парящую высоко у расходящегося лучами величественного потолка, выгнутого так, как будто в него ударил штормовой ветер.

Экономка, говорящая по-испански и представленная Марией, поднялась наверх с теми повседневными вещами, которые Пейдж упаковала в две новые холщовые спортивные сумки.

– Размышляете, сможете ли вы привыкнуть ко всему этому? – шутливо спросила Эвонна, ловко огибая мраморную скульптуру, в которую Пейдж чуть не врезалась.

На крошечной табличке под этой чисто мексиканской работой значилось «Зунига».

«Еще бы чуть-чуть – и конец Зуниге», – подумала Пейдж с нервным смешком.

Следуя за своим элегантным экскурсоводом, она пыталась охватить все единым взглядом.

– Остановите меня, если у вас появятся вопросы.