На такие вопросы Федосееву очень хотелось ответить: «А хрен его знает», но он пересиливал себя и, незаметно подглядывая в шпаргалку, приводил аналог названия в русском языке, хотя для него блюда так и оставались тем, чем были: «тухлым яйцом» или «кусочком теста с крабовой лапкой».
      Роман не обманул, клиентов действительно было немного, а в бездействии Федосеев чувствовал себя неловко, ему казалось, что он ни за что получает большие деньги или что Роман отчасти из жалости, а отчасти, чтобы показать свое успешное существование, просто выплачивает ему такую сумму под предлогом работы. Поэтому Федосеев пытался помогать толстому смешному повару в колпаке, но ему тоже было почти нечего делать, а молоденькая девочка, оттирающая до блеска стены и полы, испуганно отшатывалась от Федосеева, едва только он брал в руки тряпку.
      С работы он ушел уже через месяц, по, казалось бы, незначительной, пустяковой причине.
      Еще издали Федосеев, от безделья наблюдающий людей, заприметил старичка. Старичок был самый обыкновенный: с палочкой, тряпичной сумкой, в пальтеце и каракулевой шапке, и если бы он случайно проходил мимо в метро, то Федосеев бы не заметил его даже на расстоянии метра, но здесь... Здесь он казался черным, безобразным пятном, на фоне душистых-золотых-норковых дам и их самодовольных обладателей. Последние делали вид, что ничего не замечают, что все идет так, как и должно быть, что трехэтажные торговые дома со стеклянными эскалаторами открыты для всех и что ведь у нас демократия и даже еще лучше, чем в Америке, потому что никогда не было табличек «только для белых», или даже «только в галстуках», действительно, почему бы старичку в каракулевой папахе не решить пошиковать и не промотать свою пенсию... может быть... Но Федосеев различал все удивительно остро: дамы, проходя рядом, едва заметно ускоряли шаг, мужчины вдруг внимательно принимались разглядывать витрины... а старик все шел, почему-то не чувствуя своей особости, шел медленно, постукивая палочкой, даже (казалось Федосееву) немного величественно, словно возвышаясь над чем-то, шел живым укором.
      Федосеев потерял его из виду и, столбенея, увидел уже только когда тот входил в их ресторан. Подойдя к Федосееву, он обвел взглядом витрину, показал полусогнутым пальцем на ту самую крабовую лапку, запеченную в тесте каким-то особенным образом, и спросил:
      – Сынок, почем пирожок? Что-то я не пойму здесь...
      Федосеев смешался и понял, что на эту наивность вопроса, на этот выбеленный цвет его голубых глаз не сможет ответить пощечиной какой-то дурацкой, несуразной долларовой цены. Еще показалось, что весь сверкающий этот дом, со своими красивыми девочками, музыкой, огнями и экзотическими пальмами – сказочный, что все это – неправда, мираж, сон, который почему-то снится Федосееву и в котором он одет в смешной и невсамделишный фрак, и только старик, только старик – настоящий. Это настолько ясно явилось вдруг ему, что он потрогал свою бабочку, как бы проверяя ее на реальность, и ответил:
      – Для вас – бесплатно! Вы же ветеран, а у нас ветеранам сегодня стопроцентные скидки.
      – Неужели в негосударственных тоже есть? – обрадованно удивился старичок.
      – Есть! – сказал Федосеев. – Есть!
      Потом он усадил его за стол и принес «всего по разу и этого два» и круглую бутылку какого-то вина, которое не являлось предметом японско-китайской кухни, но тоже, на всякий случай, было.
      – Сынок, тебя как зовут? – спросил старик Федосеева.
      – Алексей, – ответил он. – А вас?
      – Александр Иванович.
      Непонятно зачем они обменялись именами, потому что за весь вечер так больше и не обратились друг к другу. Они сидели, время от времени выпивали по рюмке вина и переглядывались. Александр Иванович рассеянно смотрел на потолок, пожимал плечами и легонько качал головой. А Федосеев понимал, вернее, чувствовал каким-то затылочным, интуитивным чутьем:
      «Да-а, сынок, изменилось все нынче».
      «Да», – грустно улыбался он.
      «А знаешь, раньше на этом месте был госпиталь. Его совсем срыли, когда это строили. Под корень. Совсем».
      «Совсем», – опять соглашался Федосеев одним движением губ.
      «У меня там друг лежал. А вокруг скверик маленький. Мы там с ним гуляли. Сядем, помолчим, да и разойдемся. И понятно все... А дети у тебя, сынок, есть?»
      «Нет», – Федосеев как бы извиняясь, пожимал плечами.
      «Это нехорошо, сынок. Детей надо бы, пока еще...»
      «Хорошо», – пообещал Федосеев.
      А когда бутылка была выпита, он повернулся в сторону кухни и крикнул:
      – Эй, Сережка, подай еще этих... как их... пирожков Александру Ивановичу!
      Повар в смешном колпаке боязливо вышел из своей кухни и, нагнувшись, шепнул в ухо Федосееву:
      – Ты уверен, что у него деньги-то есть?
      – Ну а ты что... не видишь, что мы с Александром Ивановичем хорошо сидим? И принеси еще бутылочку такого же. Повар убежал, а Федосеев услышал:
      – Не надо тебе больше, сынок, не пей. А я пойду уж, и так ты на меня время потратил.
      Старик тяжело поднялся, опираясь на палочку, и ушел, черный, худой и странный, так и не догадавшийся ни о чем.
      Федосеев смотрел ему вслед и улыбался, пока кто-то не встряхнул его за плечо. Он повернулся и увидел немного размытую картинку с изображением повара и стоящего рядом Романа.
      – Итого сколько? – строго спрашивал Роман у повара.
      – Ровно пятьсот. Не больше, не меньше, – немного привирал повар.
      – Н-да. А тот старик, ты говоришь, кто был, отец его?
      – Не знаю, Роман Борисович.
      Федосееву не нравились эти картинки, он сдернул с повара колпак и захохотал. Роман слегка ударил его по лицу, и когда повар ушел, сказал:
      – Дурак ты дурак! Как дураком всю жизнь был, так им и останешься. Я ведь это сразу понял, еще в институте, хоть ты там и самым лучшим был. Вот теперь-то и видишь, кто из нас лучший.
      – Это неправда, – сказал Федосеев, трезвея, – ты весь неправда. Тебя вообще нет. Так... Фьють! – он подул на пальцы, словно сдувая пылинку, а потом встал и, слегка пошатываясь, пошел к выходу. Около дверей Федосеев еще раз обернулся, посмотрел на Романа, будто удивился, что тот все еще не исчез, и повторил:
      – Фьють!
      Роман не выдержал и закричал ему вдогонку:
      – Ты дурак! Но я тебя прощаю! Я прощаю тебе пятьсот баксов, которые ты сегодня пропил! Слышишь? Вовек бы не расплатился!
      Федосеев усмехался чему-то своему и, видимо, не слышал.

ВАЛЕРА

      На улице было холодно. Осень. И ветер нещадно терзал фалды федосеевского фрака. Нечастые прохожие иногда оборачивались ему вслед – он выглядел выгнанным с бала-маскарада.
      Дожидаясь у перекрестка зеленого света, Федосеев увидел последствия автомобильной аварии. Красная «Нива» с расплющенным капотом и черная, немного меньше пострадавшая «Тойота», враждебно пялились друг на друга фарами. Рядом стоял гаишник в окружении двух, резко отличных владельцев, и что-то записывал. Судя по смирившимся лицам обоих, авария произошла уже давно, хотя здоровячок в спортивном костюме, видимо, владелец
      «Нивы», еще время от времени кричал:
      – Это он меня подрезал, он!
      – Ой, ну хватит уж вам! – раздраженно отвечал владелец «Тойоты». – Ответите за то, за что должны. Больше с вас никто не потребует.
      – Да иди ты...! – не унимался все мужик из «Нивы». – Она, красавица моя... Эх!
      – Ну ладно, всего вам доброго, – оборвал его владелец «Тойоты».
      – Чего ты со мной прощаешься-то? Ты разъезжайся, разъезжайся и колымагу свою убирай. А то знаю я, уйду, а вы здесь с ним обговорите да переправите бумажку!
      Разоблаченный вспыхнул, но промолчал.
      А мужик в спортивном костюме начал откатывать свою «Ниву» поближе к тротуару. Потом заметил бездействующего Федосеева и крикнул:
      – Эй, друг, не поможешь?
      Федосеев помог, они вдвоем дотолкали машину, после чего мужик вытер рукавом вспотевший лоб и сказал:
      – Выпить надо. Что-то ты квелый какой-то. – И, усмехнувшись, добавил: – Где пиджачок-то надыбал?
      Они долго сидели в рюмочной и говорили. Мужика звали Валерой.
      – И чего в Москву, дурака, понесло, – время от времени сокрушался Валера, – года даже не проездил!
      – Не, – возражал Федосеев, – это ты зря... Москва – вещь. Здесь все самое лучшее, отборное... Лучшие магнаты, лучшие женщины, лучшие машины, лучшие магазины, лучшие улицы...
      – ... проходимцы самые лучшие, – вставил Валера.
      – ... и неудачники... тоже самые лучшие, – закончил Федосеев и уронил голову на стол.
      Валера вытащил его на свежий воздух, выплеснул в лицо стакан минеральной воды и посадил на скамейку. Вскоре Федосеев очнулся. Они еще немного посидели и выкурили по сигаретке. А на прощанье Валера изрек:
      – Знай, Леха, двери мои открыты для тебя всег-да! – и громко хлопнул по коленям при последнем слоге.
      С тех пор Федосеев вырывался к нему в Дулово, когда становилось горько. Там у Валеры было свое хозяйство: дом, баня, куры и большой, добрый пес по кличке Захар. Завидев кого-либо входящего, знакомого или нет, Захар бешено приветствовал его хвостом и легким потявкиванием, которое выражало просьбу погладить.
      Валера очень переживал по поводу слабохарактерности своего пса.
      – Знал бы, что такая размазня вырастет, в младенчестве бы утопил! А теперь что? Все уже, попал. Теперь пока не сдохнет, с ним мучайся.
      Захар, видимо, понимал, что говорят о нем, обижался и понуро ковылял в свою конуру. Валера не выдерживал ссоры уже через пятнадцать минут и кричал:
      – Захар!
      Пес не выходил и что-то уныло бурчал в конуре.
      – Захар! Ну ладно, не обижайся. Ты ж знаешь, я сгоряча, – не унимался Валера, – ну хочешь, я тебе мяса дам... Выходи, друг.
      Захар еще немного ворочался, но потом выходил и примирительно терся головой о Валеркино колено.
      – Ишь, умный! Все понимает, – радостно шептал Валера на ухо Федосееву.
      Недалеко от деревни было небольшое озерцо с камышами и прозрачной холодной водой. Летом они ловили в нем рыбу, а когда темнело, разжигали костер, и Валера рассказывал историю о том, как однажды ночью, в полнолуние, бабка Пелагия видела на этом озере чертей, ей мало кто, конечно, поверил, а наутро там, на берегу, нашли следы копыт, но не как ходит скотина, а от двух только ног. Следы уходили прямо в озеро, где камыши, а ведь камыши – доподлинно известно – пристанище нечисти. Еще в кустах нашли мертвую черную курицу с перерезанным горлом. А это уж точно чертова манера – черных куриц резать. Услышав историю впервые, Федосеев усомнился, и тогда Валерка добавил, что говорили, у курицы были «неестественно испуганные глаза, в них светился ужас». Здесь Федосеев засмеялся и спросил, наполнены ли глаза кур, которых режет он сам, блаженством. Валерка почему-то обиделся и, когда рассказывал эту историю в последующие разы, говорил про других людей, видевших чертей, и приводил новые доказательства существования нечисти.
      Иногда Федосеев приходил на озеро один, долго сидел на берегу, смотрел в камыши и слушал лягушек.
      Через день топили баню и за компанию звали соседа Михалыча, который всегда заходил первым, в самый жар, а потом красный выбегал в огород, выливал на себя ведро ледяной воды и жутко кричал.
      Обидевшись на жену, Федосеев опять приехал в Дулово.
      В избе было душно и уютно, только из щелей в полу сочилась прохлада. Федосеев поздоровался с бабкой Пелагией и соседом Михалычем, сел на лавку и поджал ноги. Снаружи, за окном уже все было синим, а внутри изба светилась желтым, не защищенным никаким абажуром светом лампочки. Стол был обтянут клеенкой с вишенками, а над дверью висела счастливая подкова.
      – Дочка-то у тебя как, Пелагия Ильинична? – спросил Федосеев громко, чтобы начать разговор.
      – Ты не кричи, я не глухая, – обиделась бабка, – а с дочкой все лады. Живет с каким-то черным. Но да не беда это, что черный, главное, чтобы человек был хороший.
      – А чего ж он черный-то, Пелагия? – засмеялся Валера. – Негр, что ли?
      – Да не, – испуганно отмахнулась Пелагия, – не негр, Господь с тобой, а так какой-то. То ли индус, то ли грузин, не разбираюсь я в этих национальностях.
      – А чего ж у нас говорили, что ты еврея со спины узнаешь?
      – Ну, так еврей то ж не индус, он сразу в глаза бросается. У него и походка своя, иудейская, и глаз у него хитрый.
      – Вот бабка! – восхитился Михалыч, сажая баян на колени. – Ну давай, подпевай, Ильинична.
      Песня затянулась хорошо и стройно.
 
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах...
 

      – Вот ведь она, песня. Поешь – вроде ничего особенного нет, а как закончишь, так и разольется по сердцу, – сказал Михалыч. Налили еще.
      – Давай, – сказал Валера Федосееву, хлопая его по плечу, – ты у нас здесь человек умный, скажи какой-нибудь тост.
      – А мы уж рюмаши поднимем, – подтвердил Михалыч.
      Федосеев улыбнулся доверию и стал думать. Он чувствовал, что совершенно не знает, что сказать этим людям.
      И все тосты – за здоровье; за любовь; за тебя, хозяин; за погоду – казались ему незначительными и глупыми. Что такое любовь для бабки Пелагии? Так, ничего, она уже все перелюбила в жизни. А за здоровье? Какое оно будет, если на спине тонны в год перетаскиваешь, а потом горло от тяжести смачиваешь?
      – Долго чего-то ты. Народу уж выпить хочется.
      – Да не торопи, Михалыч. Он сейчас что-то главное скажет.
      – Выдаст.
      И Федосеев сказал:
      – В России все время пили по-крупному...
      – Да уж, – довольно подтвердил Михалыч, – всегда у нас народ любил...
      – ... потому что и дела все делали по-крупному. Это давно еще подметили. Вот вам, например:
 
В одной деревне Басове
Яким Нагой живет.
Он до смерти работает,
До полусмерти пьет...
 

      – Это чье? – тихо спросил Валера.
      – Некрасов.
      – А-а-а...
      – Уж строят, так строят на всю страну, уж сеют, так сеют километрами, уж любят, так любят так, что до безумия, до одури, так, что от любви от этой со скалы... Так я к чему это все говорю? Что земля у нас у всех одна и все люди, которые на ней живут, похожи. И люди эти и земля эта – великие. Так давайте же наливайте, поднимайте, пейте за нее до дна. За землю нашу!
      Федосеев запрокинул голову и выпил. Валера умиленно посмотрел на друга и повторил, а следом за ним и все остальные.
      – Ладно, будь уж что будет. Бог-то небось Россию не оставит. И будем себе жить, как прежде, – резюмировал Михалыч.
      – Какое уж там прежде! – сказала Пелагия. – Прежде ж разве так жили? Девки замуж шли, детей рожали, а мужики работали и пили. А сейчас? Девки как мужики пьют, детей не рожают, замуж не идут. Живут вместе и браком это называют, гражданским. Живут, живут, а детей не наживают. Видно, Господь их, грешников, видит, серчает и детей им не дает.
      Потом еще пели. Ильинична расправила за спиной платок и, притопывая, прошлась по избе. Федосеев смотрел на нее трезво и отстраненно, почти с ужасом, будто она плясала на пепелище.
      Ночью Федосеев лег на большую подушку, пахнувшую чужим домом, и стал смотреть в потолок. Мухи пытались осесть на лампочку, обжигались и жужжали. Где-то вдруг зашлась лаем собака. Федосеев нехотя поднялся и закрыл окно. В окне было темно-синее небо. Здесь, в деревне, оно было каким-то особенно бесприютным и суровым.
      Откуда-то, то ли с улицы, то ли от бревен самого дома доносился сосновый запах. Под него он вспомнил, как маленьким трогал застывшую, горящую своим солнышком каплю смолы на стволе, а мама рассказывала ему, как из таких вот капелек получается янтарь. Федосееву безумно захотелось в детство к маме, одуванчикам и голубой веточке цикория. Он улыбнулся и открыл глаза. За окном померещилась или действительно мелькнула какая-то большая тень.
      Федосеев выключил свет и накрылся одеялом с головой.

ИСТОРИЯ НАПИСАНИЯ

      Мы познакомились с Федосеевым в конце октября в кленовом сквере с несколькими фонарями. Было холодно, и шуршали листья. Я попросила у него прикурить. Он долго искал спички, а когда нашел, они одна за другой гасли на ветру.
      Мы разговорились не оттого, что понравились друг другу, а случайно. Как это бывает горькой осенью, в плохую погоду, на одной скамье. У нас завязался какой-то разговор.
      – Я лишний, – почему-то сказал он мне.
      В ту пору я была восторженной студенткой, полной желания перевернуть мир, поэтому тема лишнего человека была мне известна только по программе. Все мои друзья были такими же. Днем мы учились, вечерами писали, а ночью устраивали большие сборища, на которых выплескивали свою восторженную юность, искрились талантами.
      И я ответила:
      – Вы просто ленивый скептик!
      Он, казалось, не услышал и добавил к сказанному:
      – Я старый.
      И я, желая вновь зажечь в нем огонь жизни, потащила его на одно из наших сборищ, которые назывались флэтами, от английского «flat» – квартира, и представляли собой что-то вроде вечера открытых дверей, на котором люди постоянно меняются: выпьют, посидят, перекинутся парочкой фраз и, если не понравилось, полетят на другой флэт.
      Торжество было посвящено Котову, у которого состоялась первая публикация в «Литературной газете». Сам Котов сидел во главе стола с повязанными глазами. Причину этого я узнала вчера. Котов зашел ко мне за солью, пояснив:
      – Понимаешь, я нынче рассказ пишу. А там главный герой – слепой. И я должен все его ощущения прочувствовать.
      – Бесполезно, – предположила я.
      – Почему это? – обиделся Котов.
      – Тебе для того, чтобы прочувствовать, самому ослепнуть надо. А повязку носишь, так ведь все равно знаешь, что ее снять можно в любой момент.
      – Я уже третьи сутки ношу.
      – И как? Прочувствовал?
      – Хреново. И главное же, не помогает никто. Я вчера Саньке говорю, мол, матерьяла придумал на страничку, запиши, я продиктую, будь другом. А он мне: «Сам и пиши». Я говорю: «Саня, я же слепой». А он: «Платочек мой, кстати, сними и запиши. Тоже мне халявщик нашелся, и меня в няньки. Симулянт».
      Я вкратце пересказала это Федосееву. На нас шикнули. Праздник пошел.
      – Я тебе вот что скажу, Котов, – начал Лединский, – я тебя знаю давно, и знаю пока только с очень хорошей стороны. И твой дебют – это не удача, а закономерность. Нам всем очень жаль, конечно, что сейчас мы не можем видеть твоего замечательного, талантливого лица...
      По комнате пронесся смешок, кто-то выкрикнул:
      – Котов, покажи личико, сделай милость.
      – Ну чего вы, ребят, мне и самому тяжело, знаете же, – протянул он.
      – ... но, ибо главное в нем не лицо, а талант, – продолжил Лединский, – то предлагаю за него и выпить.
      Лединский осушил рюмку и выкрикнул:
      – За талант!
      Все оживилось и понеслось.
      – Спасибо, Юрка, спасибо.
      – Мимо рта не пронеси, «слепой»!
      – Уйди, монгол, и без тебя тошно.
      – Фимыч, воздействуй на него в духе времени!
      – Оставьте человека в покое! Гений не нуждается в окружающей действительности.
      – Как же не нуждается? Интересно! Он из нее черпает!
      – Такая нынче действительность, что уж лучше из нее и не черпать ничего.
      – Не говори!
      – Кстати, кого в Америке выбрали: Гора или Буша?
      – Ой, да мне что-то по барабану совершенно!
      – А я повторяю, демократии нет и не было никогда. Демоса как такового у власти никогда в мировой истории не стояло.
      – Не стоя-ло! А Древняя Греция как же?
      – А Древнюю Грецию вообще, если хочешь знать, сгубила твоя демократия.
      – И не моя она вовсе!
      – Конъюнктурщик!
      – Ой, ну смотри, как она на меня смотрит.
      – Как?
      – Ненавидяще. Ее муж в меня влюбился, и она теперь думает, что я с ним переспала.
      – А ты?
      – Саша!
      – Молчу, молчу.
      – Да сколько раз повторять? Мы не красно-коричневые.
      – Предпочитаете какой-то другой цвет? Партию?
      – Не клейми меня словом «партия». Уж если на то пошло, я отношу себя к той партии, которая еще не создана.
      – К какой же, интересно?
      – Партии Патриотов.
      – Пьем мировую...
      – Руки!
      – Светочка, все, все, убрал, убрал, если хотите, можете сами заковать их в наручники, а ключи выбросить в Сену, все равно мои руки мне более не принадлежат. Когда я нахожусь рядом с вами...
      – Ваши комплименты напрасны. Я не влюбляюсь в поэтов.
      – Ну, может быть, ради меня вы сделаете исключение? К тому же я не совсем поэт, я еще прозаик и драматург.
      – Демиург...
      – Что?
      – Да так. Вспомнила что-то...
      – Поч-ве-ни-чес-тво!!! Оно, и только оно. Вот вам выход! А не какие-нибудь там демократы с коммунистами.
      – Котов!
      – Он в коридоре.
      – А ведь хорошо сидим!
      – Да-а-а... время сейчас самое золотое!
      – Чем же оно вам так нравится? – впервые вступил Федосеев в разговор.
      – Ну, сам сравни! Водки не меряно, пей – не хочу, шмотками все рынки завалены, приодели, наконец-то, страну, хавки – на любой вкус... А раньше? Пустые прилавки, женщины все в гороховых платьях, я помню, как свою маму все время с кем-нибудь путал. А людей задурманивали! Ребята вешались, если их из комсомола исключали!..
      – Извините, а вы бы из-за чего повеситься смогли?
      – За что же мне вешаться?
      – А хотя бы за свою идею! У вас это – демократия – так и повесьтесь за нее. За столом возникла недоуменная тишина.
      – Не хочу! – нервно ответил Сеня.
      – Вот видите, не хотите вы за свою идею умирать. Значит, нет у вас ее, духа нет, силы... Безыдейное все...
      Его фраза потонула в крике.
      – Да Ко-тов же!!! Ко-тов!!!
      – А-а?!
      – За водкой бы надо!
      – А что?
      – А все уже!
      – Как, совсем?
      – Принимай меры.
      – Внимание! Ти-хо!! У кого есть финансы?
      – Поют романсы!
      – Прошу отнестись к делу со всей серьезностью. Итак, обращаюсь к тем, у кого есть финансы и кто требует продолжения вечера. Есть такие?
      – Есть!
      – Есть!!
      – Тогда прошу передать эту замечательную шляпку по кругу, – Котов повертел в руках свою замшевую кепи, – и вернуть владельцу, который все остальные обязанности берет на себя.
      – Вот это я понимаю, коллективизм! – радостно сказал Дрон Лединскому. – А вы все – не осталось ничего, не осталось. Вот она, русская общинность! А! Каково?
      – Фим, ты куда, не скрывайся за горизонт! Али по нужде?
      – Дрон, возьми гитару да сбряцай что-нибудь патриотическое!
      Дрон послушно взял гитару и, плохо аккомпанируя, запел: «Вставай, страна огромная...»
      – Монгол, Лединский, Юлдашбаев! – крикнул Котов, от восторга взобравшись на стул. – Пойте, пойте, чего же вы? Слов, что ли, не знаете? Это же и про вас тоже! Про всех это! Огромная же страна! «Пусть я-а-арость благорр-оодная вскипает, как волна, и-и-идет война народная, священная война...»
      Он сжимал руки в кулаки и поднимал их вверх с ритмом слов.
      – У-ух! Хорошо! – сказал Дрон, когда петь уже закончили. – Кто-нибудь когда-нибудь придумает лучшие слова?
      – Не придумает, – вздохнул Котов и слез со стула.
      – Н-да... – задумчиво протянул Лединский.
      – О! Что, и тебя задело, да? Почувствовал?
      – А что это «и меня»! Я этой страной всегда был вполне доволен и никуда не собираюсь...
      – Вот воспитываешь тебя, Юрка, воспитываешь, а ты все «этой» да «этой»... Эх!
      Федосеев дернул меня за рукав, как бы прощаясь, и вышел. Я двинулась следом.
      – Не понравилось, что ли? – спросила.
      – Бравада это все...
      – Хотите сказать, они не верят в то, о чем поют и говорят?
      – Не знаю, может, и верят. Только верят-то потому, что сами в свою веру влюблены... Родина, песни... наши... Не родину любите, а любовь свою к родине. Легко вам это дается. Вот и любите...
      Я не поняла ничего из того, что сказал тот странный человек.
      Потом мы еще немного бродили по коридорам. Федосеев трогал некоторые двери и к чему-то прислушивался.
      На одном из этажей я застала своего рыжего Тимофея, пожирающего какой-то огрызок колбасы. Федосеев замер и напрягся, а потом, странно обрадовавшись, сказал:
      – Фидель! Ты еще живой? Иди сюда, Фиделюшка, не узнаешь, что ли?
      Я начала как-то возражать, но Федосеев перебил:
      – Это единственное, что у меня оттуда осталось. Извините.
      С этими словами он взял моего кота и стремительно ушел.
       2001 г.

Сергей Шаргунов