Потихоньку я начал выздоравливать и к вечеру третьего дня, плотно поужинав пачкой пельменей, вышел подышать свежим воздухом.
      Перед домом на одной из скамеек сидела Наталья Олеговна и неотрывно смотрела на мой подъезд. Я заметил ее через стекло - съежившаяся фигура в темном пальто на сырой, промозглой мартовской скамейке. А почему бы ей тут и не сидеть?
      Наташа вскочила и направилась ко мне, сияя лицом, глазами, улыбкой.
      - Витя, нельзя же так, я места себе не нахожу.
      И тебе, я знаю, плохо. Зачем ты так, как маленький? - И этот ее профессионально спокойный, беззаботный взгляд, никак не соответствующий моменту. Да кто же она, уж не дьявол ли в юбке!
      - Витя, пойдем к тебе, я очень замерзла.
      Я посторонился, пропустил ее, мы поднялись в лифте на третий этаж (это была не короткая дорога), зашли ко мне и стали выяснять отношения. Точнее, это я стал выяснять отношения, а Наташа все норовила обняться.
      - Ну, что ты хочешь от меня?
      На ее побледневшем личике виноватая улыбка - и молчит.
      - Чего ты молчишь, ответь?
      - Витечка, я уже исправилась.
      - А в чем ты виновата?
      - Я не знаю точно. Наверное, что поехала к Людмиле.
      С моей стороны саркастические междометия.
      - Знаешь, она очень просила, мы не виделись сто лет. Это моя лучшая подруга, учились вместе.
      - И чем же вы занимались, когда встретились после долгой разлуки?
      - Ничем. Поговорили, она рыбу приготовила - такая вкуснятина. Ой, Витечка, она так готовит здоровой Хочешь, поедем к ней? У нее спирт есть.
      Я отпихнул ее настойчивые руки.
      - А ребят с вами много было?
      - Что ты, у нее же муж.
      - У тебя тоже муж.
      Она беспомощно заморгала; такая вдруг горькая безнадежность отразилась на ее лице, что проняло меня, старого дурака.
      - Ты, давай, Наталья, не гримасничай, а скажи мне лучше, почему ты такая?
      - Какая?
      Руками я обрисовал в воздухе шар.
      - Толстая, что ли?
      - Не строй из себя идиотку.
      - Я не понимаю, Витя.
      Сам я тоже не знал, чего от нее теперь добиваюсь, уже я размяк, оттаял и, как блин, готов был шлепнуться на сковородку. Сладкие потекли минуты, безвозвратные...
      Вернулся муж. Наташа сообщила об этом по телефону.
      - Витя, что мне делать?
      - Откуда я знаю. Приберись, постирай ему. борщ приготовь, спать уложи. Знаешь, приголубь.
      - Не хочу.
      - Ладно, мне некогда, я на работе.
      - Ты во сколько придешь?
      - Какая тебе разница?
      Положил я трубку и задумался. По обрывочным сведениям я к тому времени составил, так сказать, словесный портрет ее мужа. Высокий, сильный мужчина, доктор наук, геолог, сорока трех лет. Не нытик/ не слюнтяй. Подсознательно я готовил себя к встрече с ним. Что ж, я не собирался прятаться. Стоила бы игра свеч. Стоила бы.
      В сущности, кто такая Наталья? Нужен ли я ей?
      И нужна ли она мне? Вот сейчас к ней приехал муж, они будут жить вместе, спать вместе, а я вполне спокоен. Сердце мое спокойно, и совесть чиста. Как это понять? А как себя чувствует Наталья? Скорее всего, как обычно: хлопает своими глазищами, улыбается.
      Сразу после работы я приехал домой. Предчувствие не обмануло. Не успел разжарить кулинарный шницель, как явился он - муж Натальи Олеговны, загорелый, обветренный первопроходец.
      Про него я сразу понял: сумасшедший, хотя бы потому, что в руках он держал букет алых гвоздик.
      - Мне, что ли, цветы? - поинтересовался я.
      - Вам, вам. Берите. Я из экспедиции привез целую корзину. Берите!
      Мне не надо было спрашивать, кто он. Сам сообразил. Звали его Николай Петрович.
      Я провел его в комнату и усадил в кресло. Он тут же извлек из внутреннего кармана бутылку молдавского коньяка. Угнездился в кресле плотно, с комфортом.
      - Про меня вам кто сказал? Наталья Олеговна?
      - Что вы! - смущенный взмах руки. - Она не скажет. Соседка, Кира Яковлевна. Эта все про всех знает. Прохиндейка такая. Да и чего тут знать, через три дома-то.
      - Действительно, - согласился я, устанавливая перед ним на шахматном столике рюмки и тарелочку с лимоном. - Водой не запиваете?
      - Что вы, что вы!
      Бить он меня пока не собирался, настроен был дружелюбно, а некоторое дрожание голоса, нервное мельтешение рук и смущенный взгляд я отнес на счет необычности ситуации. Честно говоря, Николай Петрович мне сразу приглянулся -тихий, доверчивый сумасшедший, с синими быстрыми глазами и плечами тяжелоатлета. На любом конкурсе красоты он мог дать мне сто очков вперед. Когда уж мы выпили да разговорились, я и совсем его полюбил. До самого ухода он так и не оправился от своей застенчивости, коньячок прихлебывал осторожно, аккуратно, лимон сосал беззвучно и следил за каждым своим движением, точно боясь что-нибудь невзначай опрокинуть или поломать. Тактичный милый богатырь. Много рассказывал про свою работу, как они там лазят по первобытным местам, как живут по-брагски, как мечтают о перспективах разработки природных богатств. Несколько смешных историй кстати припомнил. Судя по всему, жизнь его не баловала, он ее горбом таранил и теперь дотаранил до докторской диссертации.
      Он сказал, что вернулся всего на три дня, уладить кое-какие детали с консерваторами из министерства.
      Скоро сезон, сказал он, возможно, решающий для него лично сезон, а еще ни черта не подготовлено. Он сказал - денег нет, очень мало денег.
      - Денег всегда мало, - сочувственно огорчился я. - И негде их взять.
      Про Наталью Олеговну было сказано всего несколько фраз.
      - Вы не подумайте, - заметил Николай Петрович, - я не какой-то там неандерталец. Все прекрасно понимаю. И даже, представьте, не возмущаюсь. Я знал, на что шел. Но Наташу я люблю. И дочь у нас...
      Хочу уверить, если ей будет плохо - я вас раздавлю насмерть, вот, - он в мечтательном безумии протянул руки к окну, - этими руками... Можете мне поверить на слово. - И добавил совсем уж в мягком забытьи:- Убью тебя, милый человек, как бешеную собаку.
      Я не успел отреагировать на угрозу, потому что он тут же сменил тему. Я слушал его интеллигентное дребезжание и жалел его, такого сильного, интересного человека, вынужденного ломать комедию; и себя жалел, за то, что должен его слушать и хлестать без времени коньяк. Я чокался с Николаем Петровичем и видел, любая женщина, даже если не полюбит, будет счастлива связать с ним свою судьбу. Он был из тех, которых мало. Что же такое случилось с Натальей Олеговной? Почему не хочет она с ним быть? Неужели потому только, что силен над женским естеством гнусный закон "с глаз долой - из сердца вон"? Но сейчас-то он здесь, на глазах, дома. Красивый и обаятельный, умеющий раздавить врага насмерть могучими руками. И не она ли сказала утром: "Не хочу!"
      Я посоветовал ей: "Стирай ему, спи с ним!" - а она ответила с угрюмой тоской: "Не хочу!" Чего же ты ищешь, Натальюшка, во мне? Я никак не лучше Николая Петровича.
      Николай Петрович покинул меня с миром. Руки он не подал, но откланялся вежливо. На прощанье глянул - как ножом пырнул. Наверное, посетовал напоследок, что волею судеб мы поставлены в культурные отношения и он не может попросту звездануть меня кулачищем по башке.
      Все-таки он приходил меня пугануть. Не иначе.
      Пугануть и оглядеться, прикинуть - велика ли опасность.
      Поздно вечером позвонила Наташа.
      - Он уедет через три дня.
      - Кто он?
      - Муж, кто же еще.
      - А сейчас он где?
      - В ванной.
      - Готовится, значит, ко сну. Ты-то почему медлишь. Быстрее в постель!
      - Хочешь, я сейчас к тебе приду?
      - Чего ты от меня ждешь, Натали? Чтобы я на тебе женился?
      Там, через три дома - молчание и глубокое дыхание. Там переживают мой цинизм. Наконец:
      - Нет, Витя. Не хочу.
      - Ну и ныряй поскорее в супружескую постельку.
      - Я завтра позвоню. Спокойной ночи.
      Все, отбой. Назавтра она не позвонила. И не назавтра, и не послезавтра, и никогда. Что такое? Уже все сроки миновали, уже Наташин супруг, мой друг и собутыльник Николай Петрович, должно быть, в Ташкенте, а ее все нет. Ни слуху ни духу.
      Тогда я начал сам названивать, и каждый прокрут телефонного диска перерубал во мне какие-то держательные нити. Сел я за аппарат бодрый и самоуверенный, с пренебрежительной миной, а через час пазванивания движения мои уже напоминали судороги тряпичного кукольного паяца. Я с трудом попадал тряпичным пальцем в дырочки диска и несколько раз набрал чужой номер, в квартиру к нервному нерусскому человеку. Этот человек каждый раз взрывался, изощренно ругал меня и грозился вызвать почему-то патруль, южный акцент придавал его угрозам дьявольскую убедительность. Невольно я стал оглядываться на входную дверь, с усилием вращая своей тряпичной шеей. Я думал: только бы дозвониться, только бы дозвониться. Дозвонился в конце концов.
      - Ты где шляешься, Натали? Почему тебя дома нету?
      - На вызовах была. - Голос еле слышно донесся из потустороннего мрака, и я испугался. Я так испугался, что мое размягченное тряпичное тело чу!ь не расползлось в бесформенную кучу.
      - Наташа, милая, что с тобой?!
      - Ничего.
      - Ты не больна?
      - Нет, но очень устала Не звони мне сегодня, Витя. Пожалуйста.
      Мрак, клубок мрака пополз оттуда по проводу, и я ясно увидел, из трубки вытекла струйка серого едкого дыма и устремилась к форточке.
      - Натали, ты что придумала?! Ты что придумала?
      Давай объясни!
      Наташа ответила бесцветным тоном:
      - Я думаю - нам лучше расстаться. Правда лучше, Витя, - Ах так! Давай! Давай расстанемся. Думаешь, буду умолять? Жди, как же. Сиди и жди у телефона.
      Сейчас приползу на брюхе. Только переоденусь. Жди!
      Швырнул трубку на рычаг, но силы у меня осталось мало, и телефон даже не вздрогнул. Через минуту я опять набирал ее номер. Глухо. Она его отключила. Это я ее научил отключать телефон. Раньше никогда такого не было. Ладно.
      В любви все одинаково юны.
      Накинув плащ на пижамную куртку, я выскочил из дома. В ее окне горел свет. Я поднялся и позвонил- ни звука. Позвонил еще и еще, потом постучал, t ведь знал, что она дома. "Наташа! - позвал я негромко, соблюдая все же приличия. - Открой, не сиди, как мышь!" Ни звука. Я нажал звонок и не отпускал минуты две. Молчок.
      "Может быть, она ушла, спустилась на втором лифте, пока я подымался, мелькнула у меня утешительная догадка. - Невероятно, чтобы она была дома и не открыла. Вот так просто взяла и не открыла".
      Саданув напоследок в дверь кулаком, я вернулся на улицу, взглянул на ее окна. Свет был потушен.
      Дома я сел в кресло и погрузился в прострацию.
      Только время от времени механически набирал ее номер. Так я и ночь провел: лежал, иногда вставал и пил на кухне воду. Проглотил две таблетки димедрола - не помогло.
      К утру у меня заныло левое плечо, боль постепенно опустилась в руку и пальцы онемели. Я высосал лепешку валидола. С таким же успехом мог съесть весь тюбик.
      Тщетно молил я о помощи разум, так часто выручавший меня в житейских передрягах. Это мучительное размягчение воли было ему незнакомо и неподвластно. Мой мозг отключился там, на площадке перед ее дверью, и теперь меланхолически наблюдал за мной со стороны. С чем сравнить эту пытку? Пожалуй, нечто похожее я испытал после наркотического укола перед операцией, когда еще не уснул, но не в силах был пошевелиться, даже слова не мог сказать.
      Если бы Наталья вдруг вошла сейчас в квартиру, у меня не хватило бы сил ни обнять, ни ударить ее.
      Благодарю тебя, милая, и за это, хотя я чуть не сдох в ту ночь.
      К утру отдохнувший самостоятельно мозг подсказал мне спасительную версию происходящего. "Она сумасшедшая, - подумал я с облегчением. - И живет по своим законам, вне обычной логики. Отсюда ее внешнее постоянное хладнокровие, создающее видимость неуязвимой брони. Это не хладнокровие вовсе, а самопогружение сумасшедшей. Она не хочет меня погубить, нет, может быть, даже по-прежнему любит, и не ведает, что творит. У нее приступ шизофрении. Она не знает, что необходима мне. Не знает-поэтому и не открыла, и не звонит, и холодна. Я ведь тоже не отвечал на ее звонки. Наташа - маленькая обезьянка-подражает мне, и только. Я сам во всем виноват, из кожи лез, чтобы ее подчинить себе, выдавить из нее непокорство, превратить в рабу -по привычке, по привычке, а она ничего этого не понимает, потому что живет по своим законам. Ее бедный умишко бьется в тисках безумия, как галчонок в клетке. Птички все на веточке, лишь я, бедняжка, в клеточке. При этом она лечит людей, растит дочку Леночку, мужественно пытается быть, как все, - здравомыслящей и счастливой".
      На службу я не пошел, позвонил Владлену Осиповичу и наврал, что нагрянули родственники из Саратова. Перегудов, кстати, любит отпускать подчиненных на день-два своей властью, это дает ему ощущение реального превосходства.
      Был четверг, нечетное число - у Наташи утренний прием. Побрившись и приняв душ, я побрел в поликлинику. У ее кабинета три человека - я занял очередь, сел. Надо бы поймать момент, когда она останется одна, когда медсестра отлучится. Иначе что же.
      Я ждал. На сердце было тихо и пусто. Март шуршал в окна поликлиники первой капелью Ранняя весна в этом году.
      Сестра выходила и возвращалась, бросая быстрые взгляды на сидящих. Когда она выскочила в очередной раз с кипой медицинских карточек, я догнал ее В коридоре:
      - Девушка, передайте, пожалуйста, Наталье Олеговне, ее муж ждет.
      - Хорошо, - не удивилась, бровью не повела.
      Наташа вышла из кабинета, заметила меня, свернула по коридору направо, торопясь и не оглядываясь.
      Все во мне перевернулось от радости. Как это я жил прежде без нее?
      У кабинета главного врача - предбанник, стоят стулья у стен и огромный пыльный фикус под окном.
      Около фикуса мы и встретились.
      Матовый овал бледного лица, речное течение взгляда, мальчишеская улыбка, на груди болтается фонендоскоп - как я мог жить без нее?
      - Натали, ты сумасшедшая. Я тебе зто прямо говорю, как специалист.
      - С сумасшедшими обращаются бережно, - металлический голос с привкусом лесных шорохов.
      - Я буду бережно. Талка, неужели ты не видишь, как мне плохо?
      - Витя, я на работе. Поговорим после... А ты почему прогуливаешь?
      Я потянулся и чмокнул ее в щеку, уловив запах лекарств. Засмеялась, моргает, словно ничего у нас и не случилось. Каждое ее моргание люблю. Пьяный я стоял возле фикуса, шальной, молодой, совсем на свете не погулявший. Ни дня.
      - Тала, ты не будешь больше меня бросать?
      - Ну, не буду. Я пойду, Витенька, ждут.
      - Скажи что-нибудь обнадеживающее.
      - Я люблю тебя, прямо беда. Ой! - целоваться не решилась, удрала к своим больным.
      Когда я вышел на улицу, март плясал во мне. Долго мы живем, а вспомнить, честно говоря, почти нечего. Так - обрывки какие-то, любопытные случаи. И еще такие вот минуты, если они у кого бывали, - как огненные столбы за спиной ..
      О многом хотел бы я поговорить с Натальей Олеговной, порассуждать, поделиться наблюдениями, да все как-то не выходило. Видимо, время не пришло для отвлеченных разговоров. Некогда было.
      Я хотел ей себя открыть, свой взгляд на вещи, на мир, так и тянуло меня вывернуться наизнанку, - и это стало вроде навязчивой идеи. Я чувствовал, что могу не успеть, а потом и случая не представится. О себе говорить с любимым существом - великое наслаждение, так долго я молчал, все годы, как мама умерла.
      Пробовал я, но то ли одичал в одиночестве, то ли глупел слишком в ее обществе - получалась чушь, позерство, обычное вранье, от которого на зубах оставался тошнотворный привкус жженой тряпки. В глубине души я подозревал, что уже никогда не сумею быть искренним, что-то сломалось, оборвалось, - не ее и не моя тут вина. Существовала некая стена, которую я сам многие годы упорно возводил, кирпичик за кирпичиком, лишь бы оградить ею хрустальное собственное "я", слишком хрупкое, чтобы подвергать его опасности соприкосновения с грубым внешним миром. Так Кащей прятал свою душу в яйце, яйцо в голубе, а голубя в кованом ящике на высоком дереве на краю света. Прочная получилась у меня стена, на совесть потрудился, не только посторонние не могли сквозь нее проникнуть, я и сам ее не мог перешагнуть.
      То, что я свято берег в себе, чем гордился - духовная независимость, чистая жажда добра, - оказалось наглухо замурованным и полузадушенным. Любовь сделала меня зрячим, но стену не разрушила. Ясно осознанная немота души мучила меня, жгла изнутри; привычный строй речи, мишура привычных мыслей, пошлые дохлые слова, какими мы обменивались с Наташей, утомляли, как черная бессмысленная работа. Постепенно я стал более обычного зол, раздражителен и нетерпим. Наташа все сносила, как богиня, сознающая свое бессмертие; она была выше суеты наших внутренних неумолимых барабанщиков. На самые дурные мои вопросы, касающиеся, например, ее интимных отношений с Николаем Петровичем, она попросту не отвечала, но иногда глубина ее спокойных глаз наливалась подозрительной влагой, что доставляло мне сатанинское удовольствие.
      У тебя когда отпуск, Наташа? - спросил я однажды.
      - Наверное, в сентябре. Я хочу поехать в Сочи, не в сами Сочи, конечно, там столпотворение, а южнее - все забываю название -в пансионат. У одной моей подруги родственник директор пансионата. Ой, там чудесно, Витенька. Я в прошлом году отдыхала. Па пляже - ни души, хоть голой купайся. По вечерам...
      - Наталья!
      - Да, милый.
      - Ты можешь помолчать минутку?.. С кем ты поедешь, с Николаем Петровичем?
      - Нет, с Леной. Я и в прошлом году с ней была.
      И Люда брала с собой дочку. Знаешь...
      - Наталья! Почему ты не едешь вместе с Николаем Петровичем?
      Посмотрела с опаской - какую гадость я придумал. А я ничего не придумал. Это был мирный вечер, один из редких. В такие вечера мы с ней любили мечтать о совместных поездках, строили планы, в которые я не верил, а она им радовалась.
      - Что ты, Витя. Мы никогда вместе не отдыхаем.
      Он ведь очень занятой человек.
      - То-то ты ему и изменяешь.
      - Я не изменяю.
      - А со мной?
      - Я ушла от него к тебе.
      - Ну ладно, - я подобрел и расслабился, хорошо, что она так говорит. Давай так. Ты мне из Сочи позвонишь и скажешь, могу ли я приехать. Я приеду, и мы недельку поживем в твоем пансионате. Потом сядем на самолет ив Коктебель. Всю жизнь собирался там побывать. Согласна?
      - А Леночка?
      - Дочку - Николаю Петровичу. Шучу. С собой возьмем. Хоть фруктов поест как следует. Ты же на ней экономишь, на ее питании.
      - Как тебе не стыдно, негодяй!
      Мы еще перебрали с десяток вариантов отпусков.
      Расстелили на полу карту и ползали по ней до поздней ночи. Потом попили чаю и легли спать. Она плакала во сне, теплые слезы стекали на мое плечо. В эту ночь я твердо решил не мучить ее больше и расстаться с ней.
      Наступил долгий ровный период, тянувшийся всю весну и начало лета. За это время Николай Петрович не приехал ни разу, на вопросы о нем я получал неизменное "не твое дело, милый!", да в конце концов существование Наташиного мужа как-то потеряло для меня остроту. Иногда всплывало из памяти его предупреждение, что он "раздавит меня насмерть" в случае, если Наташе будет плохо, - этакое духовное завещание благородного обманутого мужа. Ей не было плохо и не было хорошо. С понедельника до пятницы она жила у меня, готовила еду, прибиралась, вечером в пятницу ехала в садик за Леночкой, и субботу с воскресеньем проводила с дочкой у себя дома. Но и в эти дни я ходил к ним в гости и там обедал, хлебал щи из тарелки мужа и пил чай из его большой голубой чашки Леночка перестала дичиться и вскоре занялась моим воспитанием, по ее привычкам и манерам я больше узнавал о характере ее матери, чем от самой Наташи - Дядя Витя, почему вы прихлебываете из блюдечка? Это неприлично.
      - Да я, Елена Николаевна, с детства так привык - Надо отвыкать.
      Или- Дядя Витя, не кладите локти на стол.
      - Почему?
      - Так сидят невоспитанные люди.
      "Мильем" замечаний с самым строгим и снисходительным видом. Я научил ее играть в шахматы, и каждое воскресенье мы обязательно садились за шахматную доску. Мне приятно было смотреть, как она морщит лобик, как гримасничает, как волнуется, и я с нетерпением ждал момента, когда девочка поймет, что_проиграла, взвизгнет от ярости и обиды, и ринется на меня врукопашную, сметая на пол фигуры и доску. "Хитрюга! Хитрюга!" Разъяренная маленькая фурия, она молотила худенькими кулачками, всерьез стараясь зацепить меня по лицу. Я уклонялся, просил пощады и испытывал мерзкое чувство, будто я что-то у кого-то ворую. Вбегала с кухни Наташа, утаскивала вопящую Леночку за собой, и вскоре та возвращалась - чинная, вежливая, чуть смущенная.
      - Дядя Витя, я должна попросить у вас прощения - Что ты, ребенок. Мы же так весело боролись.
      Это же игра.
      - Но ведь вы играли нечестно? Скажите, нечестно? Ведь нельзя же так играть, да?
      Она смотрела так пытливо и с такой взрослой протщательностью, (забавной, может быть), что казалось, она имеет в виду не шахматы. И если так, то она была права. Я играл нечестно.
      В начале июня мы с Наташей проводили Леночку на дачу. Перед тем Наташа дала телеграмму мужу, но он не ответил и не приехал. Скорее всего, телеграмма его не нашла или нашла слишком поздно.
      А Леночка ждала отца. Очень ждала. Она поминутно спрашивала: "Мамочка, ну где папа? Ну почему его нет? Я так соскучилась".
      При этом бросала на меня злые, прокурорские взгляды. В чем она меня подозревала, догадывалась ли? Я неловко совал ей в руки конфеты, кулек с клубникой и боялся, что она сейчас швырнет все это мне в лицо У нее хватило бы огня и азарта. Но ничего не случилось. Поезд гукнул и увез девочку в южные края. Представляю, как тяжко билось ее верное маленькое сердце-колокольчик. Наталья от меня отворачивалась и целый день была холодна и молчалива.
      А ночью опять ревела во сне.
      Этот июнь и половина июля были самым счастливым, самым упоительным нашим временем. Мы сблизились так, как, вероятно, не стоит сближаться двум людям, опасно. Уходя на работу, расставаясь, мы оба ощущали провал, разрыв в пространстве, точно нас разъетинили навеки, и не меньше трех-четырех раз в день созванивались и разговаривали по телефону.
      Раз!оворы наши были настолько бессмысленны, что коллеги мои, слушая, уже и хихикать перестали, а только пугливо переглядывались, когда я в очередной раз снимал трубку. Я видел красноречивые лица, и мне было наплевать на то, что я нелеп, смешон - дебил с седыми висками, сюсюкающий в трубку вкрадчивые слова.
      Хоть убей, не могу вспомнить, о чем мы могли говорить по сто раз на дню.
      Важен был не смысл слов, а ощущение непрекращающейся связи Но и в этом мы, конечно, перебарщивали. Много любви, как много вина, не может вместить человеческий организм. Бывало, что Натальино лицо расплывалось передо мной в опостылевшую маску, металлические ее интонации вызывали зуд - это было пресыщение, и всегда в такие минуты, а то и часы, черной змеей вползала мысль, что пора, пора расставаться, пора обрывать. Блажен, кто не допил до дна.
      Я мог предугадать каждый ее жест, каждое желание, знал, как она спит, ест, ходит; и по-прежнему не понимал, умна ли она, добра ли, правдива ли. Боже мой, как найти слова, чтобы объяснить это, хотя бы себе? Тут - самое зерно, самая суть, в этой чудовищной близости-непонимании: я чувствую, осязаю, вижу, я неистово хочу постигнуть - и не могу, слаб, ничтожен перед тайной, перед великой бездонностью и непроницаемостью женской души.
      В одну из пятниц - мы договаривались уехать на выходные на дачу к моему приятелю - она не пришла ночевать. И дома ее не было. Последний раз мы разговаривали по телефону в конце рабочего дня.
      Достался в комнате один и разливался соловьем. Пел ей в трубку, как люблю, как изнываю от нетерпения скорее ее увидеть. Наталья говорила из кабинета, там были люди, но по голосу ее, по тону я понимал, что она рада все это слышать, весела, любит, нервничает оттого, что ей мешают ответить мне. И вот она пропала. В субботу ее тоже не было дома. И в воскресенье...
      Тяжело мне было падать с горы, на которую я взобрался. Все повторилось: бессонная ночь, полная прострация, видения ужасных сцен измены. Вдобавок, левая рука, онемевшая ночью, днем распухла, покраснела, и весь я начал чесаться, будто покусанный комарами.
      Ужасно было не то, что она куда-то скрылась, а то, что не звонила. Значит, избегала говорить со мной, опасалась, что я заставлю ее немедленно явиться для объяснений. Вот уж точно сказано - гром с ясного неба. Ее исчезновение, и именно после нашего телефонного разговора, полного ласки и нетерпения, было столь нереально, что его можно было объяснить только какой-то умственной патологией. На этот раз подобное объяснение не принесло облегчения, более того, ее сумасшествие, как заразная болезнь, передалось и мне. В субботу с утра я поехал к своему приятелю Мише Воронову, соучастнику многих отроческих безумств; с ним мы пробыли весь день, поссорились, я наговорил ему столько обидного вздора, сколько может выдумать лишь не отвечающий за себя человек.
      По дороге домой, в метро, я начал приставать к молоденькой девушке, видимо приезжей, абитуриентке, потому что вся сумка у нее была набита учебниками. Она слушала мои заунывные предложения с ужасом в глазах, но, наверное, посчитала, что в Москве так принято знакомиться. Иначе ночевать бы мне в милиции.
      К утру в воскресенье, после ночи бреда, боль из левой руки переместилась обратно в плечо, спустилась кованым обручем в грудь и стеснила дыхание.
      Я лежал на спине и ловил открытым ртом воздух, который еле-еле просачивался к верхушкам легких.
      Как назло, телефон звонил беспрерывно - в этот день со мной решили дружески поболтать даже те, кто, как я думал, давно забыл мое имя.
      Каждый раз я снимал трубку с замиранием сердца, а услышав не ее голос, извинялся, говорил, что болен, идет врачебный консилиум, и нажимал на рычаг. Целый день я с мазохистским рвением перемалывал наш прощальный разговор с Натальей, уверял себя, что, слава богу, это конец, продолжения быть не может, если я прощу ей такое издевательство, то буду самым ничтожным человеком, мокрицей, тлей, проще уж мне влезть на крышу и сигануть вниз головой с шестнадцатого этажа. Я говорил себе, что имел несчастье полюбить пустую, развратную женщину, и это случилось потому, что сам я подонок.
      На самом донышке моей души, где-то под ребрами, таилась еще маленькая надежда: вот объявится Наташа и вдруг все неожиданно и хорошо разъяснится. Дешевый самообман - кроме несчастного случая, никакого устроившего бы меня объяснения быть не могло. Я бы хотел, конечно, чтобы она попала под машину, только вряд ли она попадет. (Сейчас припомнил любопытную деталь: утром в субботу, когда ехал к Мише Воронову, я ослеп, не совсем ослеп, както ориентировался, но не видел лиц, станций метро, газетных строчек, ничего.)
      Наталья Олеговна позвонила в воскресенье около девяти вечера.
      - Здравствуй, милый! - тусклый голос, усталый.
      Вернулась.
      - Здравствуй, родная! - Я с огромным трудом высасывал остатки кислорода из комнаты.
      - Я сейчас прибегу к тебе.
      - Не стоит, у меня гости.
      - Кто, Витенька?
      - Родственники. Дядя, две тети - все собрались.
      Ты где была?
      Она поперхнулась чем-то.
      - Ой, Витенька, позвонила Люда, попросила срочно приехать. Я помчалась, а у нее, оказывается, брат погиб. В Загорске. Такой ужас - молодой парень, двадцать лет, попал под напряжение. Ну, мы сразу туда и поехали. Похороны, поминки - это ужасно, Витя! Я сейчас вошла в квартиру и прямо свалилась. Только и смогла твой номер набрать.
      - В Загорске телефонов нету? Пятнадцатикопеечных?
      - Ты пойми, Витя, милый...
      Вот и объяснение. Вот оно!
      - Тала! - позвал я, как мог, миролюбиво и спокойно. - У меня тут гости, сама знаешь... А ты ложись, отдыхай. Завтра я тебе позвоню. Хорошо?
      - Может быть, когда они уйдут, я...
      - Не надо. Я тоже чего-то устал. Спи спокойно.
      - Как хочешь, Витя. Целую тебя!
      - Прощай!
      В понедельник подвернулась эта командировка.
      За один день я все оформил, успел купить билет, забронировал номер и т. д. Вертелся как бешеный.
      Быстрей, быстрей! Из Москвы, от наваждения. Прощай, Наталья. Прощай, прощай! Слава всевышнему, все я выдержал, все перенес и остался цел...
      19 июля. Среда
      Песенка моя не спета.
      Я сравнительно молод, здоров, не отягощен семьей, вольная птица, десять раз отжаться на полу для меня не труд. Отжался и даже дыхание не сбил. Потом тридцать приседаний. Амосов считает, чем больше, тем лучше. А я ему верю, потому что с детства приучен верить солидным соображениям известных ученых. Так-то оно и легче жить. Сомнения - скорейший путь к неврастении.
      За окном - утренний, свежий, южный город - полукурорт, пение птичек и аромат сиреневых сосен.
      Божья благодать, полурай. В моем гостиничном склепе воздух наполнен звоном радужных предчувствий.
      Как это я забыл про спасительное волшебство перемены мест, про целебный бальзам дальней дороги.
      Насвистывая полечку, я разобрал чемодан, аккуратно пристроил на вешалку свой выходной костюм (зачем я его притащил?), навел порядок в ванной (действительно ванной, а не душевой, и ванна была вместительная, настоящая). Все эти хлопоты, и шлепанье босыми ногами по прохладному линолеуму, и собственный свист, и голоса в коридоре приятно бодрили, доставляя ощущение полной свободы, упоительного своевластия.
      Укоренившись таким образом в номере, я подсел к столику и открыл командировочный блокнот - обычный детский "блокнот для рисования", какие я всегда брал с собой в деловые поездки. Сейчас он был первозданно чист и вполне стоил своих двадцати копеек. На первую страницу я перенес из записной книжки телефон и имя директора здешнего предприятия - Никорук Федор Николаевич - и подчеркнул жирной чертой. Несколько минут потратил на то, чтобы зафиксировать в памяти известные мне о нем сведения.