Командировка

      Шестьдесят три года, окончил в свое время (сразу после войны) политехнический институт в Ленинграде, лет десять назад собирался защищать кандидатскую, но что-то у него сорвалось; к сожалению, я не успел выяснить - что, а факт любопытный. По рассказам моих коллег, встречавшихся с ним, это общительный добродушный бодрячок, конечно, себе на уме, но не вредный, распоряжающийся на предприятии по принципу: "слуга царю, отец солдатам". Тип довольно распространенный, на мой взгляд, среди периферийных руководителей. Никорук директорствовал что-то, кажется, с шестидесятого года, когда здесь была только одна лаборатория и миниатюрный заводик. Завод и лаборатория переросли в НИИ, менялись кадры, менялись перспективы, а Федор Николаевич сохранил свой пост. Видимо, оказался на месте. За последние полгода наши ребята ездили сюда ежемесячно, командировка в этот город стала принудительной нагрузкой, ею пугали нерадивых менеэсов, и вот наконец дошла очередь до меня.
      Речь шла об очень важном, престижном для нас деле. Прибор, создаваемый для новых сложнейших методов медицинской диагностики, собирался по частям на трех разных предприятиях - в Саратове, Киеве и Н. Честь изобретения принадлежала киевлянам и группе Капитанова из Н. Год назад прибор прошел стендовые испытания, и все группы разработчиков, в том числе и Капитановская, были представлены на премию за научную разработку темы. Можно было только радоваться, тем более что уже начали поступать поздравительные адреса из медицинских учреждений (они особенно внимательно следили за этой работой), если бы вдруг прибор не забарахлил. То есть он работал, но ненадежно, некондиционно. В чем дело? Как гром среди ясного неба. Перегудов быстренько создал опергруппу, которая в сотый раз перепроверила расчеты. Ошибки не обнаружилось, зато Саратов и Киев наверняка отпали. У них все было чисто, не подкопаешься. Оставался Н., где изготовляли самый сложный и трудноконтролируемый (вне прибора)
      узел. Тогда и начались утомительные и неприятные для обеих сторон визиты к директору Никоруку.
      Я должен был поехать раньше, но Перегудов берег меня, как игрок бережет последний козырь. Видимо, очень прижгло, если он так заспешил. В понедельник утром, не успел я просмотреть международную информацию, вызвал меня и сказал:
      - Что ж, Виктор Андреевич, пора. Выручай. Пора тебе отрабатывать свою зарплату. С положением в Н. знаком?
      - Да, знаком.
      -- Мрак ведь какой-то, тайны мадридского двора.
      Поезжай. Сегодня же поезжай!
      В пятницу Перегудов был на совещании в министерстве, на службу не вернулся, скорее всего, там ему и впрыснули инъекцию скорости. Во время разговора со мной его мохнатые брови вздрагивали, как стрекозы, того гляди, сорвутся с лица.
      - Оружие дадите? - пошутил я.
      Однако Перегудову было не до шуток.
      - Разберись, голубчик, очень тебя прошу! - Глаза его устало сощурились. - Ты и так засиделся без дела. Скажи честно, засиделся?
      Это правда, я засиделся, замаялся.
      Перегудов пробил для меня должность и ставку научного консультанта, хотя прежде такой должности в институте не было. Он лично расписал круг моих служебных обязанностей, довольно разнообразных.
      В частности, я обязан был следить за всеми отечественными и зарубежными разработками, хотя бы смежно касающимися тем нашего института, и составлять подробные сводки, которые сдавал непосредственно Перегудову. У меня была возможность целыми днями просиживать в залах научных библиотек и, в общем-то, жить и работать по "свободному графику".
      Видимо, именно это Перегудов со свойственным ему мрачным юмором и определил словами "засиделся без дела".
      Самую ценную характеристику директора Никорука тоже, кстати, дал Владлен Осипович. О Никоруке он так сказал: "Никорук- старая гвардия, первопроходчик. Таких теперь не делают... Знаешь, Виктор, те, кто пришел на готовенькое, часто любят предъявлять претензии нашему поколению. При этом легко забывают, сколько такие, как Никорук, сделали. И при каких обстоятельствах. Ведь это мы, да, мы, не улыбайся, это мы стояли у истоков НТР, на почти голом месте стояли. Все, что вы получаете в красивых упаковках, нам давалось потом и кровью... Многие из вас с прищуром смотрят на мир, с этаким ироническим подтруниванием, а нам обидно. Вольно и весело вам теперь так смотреть, быть ироничными и всезнающими, а Никоруку, к примеру, некогда было заниматься рефлексиями и тешить свое самолюбие разными интеллектуальными капризами. У него не оставалось времени на пустяки. Он и ему подобные работали, точно семижильные, и в будущее смотрели с надеждой и святой верой..."
      Я не возражал Перегудову. Если он ошибался в частностях, то в целом был, конечно, прав. Не понимал он только одного: скептицизм и налет иронической созерцательности, так свойственный многим моим сверстникам, не что иное, как маска, способ самоутверждения, которыми пытаемся мы замаскировать неуверенность в себе, а порой и зависть к ним, сумевшим прожить свою жизнь достойно и полнокровно, не взирая ни на какие обстоятельства...
      "Наталья, душа моя, видишь, я уже отвлекся, не подавился ломтем любовной отравы, нашел себе новую игрушку. Пока я играю не в полную силу, пока еще с тобой, но скоро заверчусь волчком, и все забудется, выдует кз головы. А ты что поделываешь, милая? Как поется в давней песенке: "Кто вам, мадам, теперь целует пальцы?"
      В половине восьмого набрал домашний номер Никорука - если спит, ничего, пора проснуться. В трубку рокотнул мужской голос, и я сразу понял - он. Интонация добродушно-встревоженная и значительная:
      "Слушаю вас!"
      - Федор Николаевич, здравствуйте!
      - Здравствуйте. Кто говорит?
      - Моя фамилия Семенов, Виктор Андреевич. Я из Москвы. Привет вам от Владлена Осиповича.
      Минутная пауза: я вижу, как он подбирает тон ответа, так человек выбирает книгу на полке - какую почитать перед сном.
      Выбрал - отвечает доброжелательно, но с оттенком (чуть подчеркнутым) снисходительности.
      - А-а, что ж, очень рад. И ему взаимно привет.
      Да, мы с ним вчера по телефону беседовали. Я в курсе. Значит, опять по этому прибору?
      - Опять, Федор Николаевич, - в моем голосе просьба извинить за назойливость и глубокое понимание нелепости собственного приезда.
      - Э-э...
      - Виктор Андреевич.
      - Уважаемый Виктор Андреевич, но чем, собственно, мы можем вам помочь? Сто раз ведь уже все проверено и перепроверено... Впрочем, дело ваше.
      - Не беспокойтесь, Федор Николаевич, я у вас время отнимать не буду. Звоню, чтобы поставить в известность, ну и...
      - Да. слушаю.
      - Хотел бы познакомиться со всеми, кто участвует в изготовлении узла.
      Еще одна пауза и тяжелое сопение.
      - Как это? Что вы имеете в виду?
      - Ничего особенного. С людьми хочу поговорить.
      - Вы что же, не верите ОТК? Мне лично не верите?
      Я перекладываю трубку в левую руку и издаю протестующий смешок.
      - Зачем вы так, Федор Николаевич? Я же человек подневольный, что мне велели, то и делаю.
      - Виноватого ищете? - Разговор приобретает зловещую окраску. Никорук раздражен, я чувствую, что ему, пожалуй, уже не терпится по-хозяйски шумнуть. Но я не его работник, и он не может себе этого позволить. Я выжидаю и молчу. Этот первый диалог очень важен.
      - Виноватого, говорю, ищете? - еще более зловеще повторяет Никорук.
      - Причины ищем. - Я обижен и в недоумении.
      - Не там ищете, любезный товарищ. У себя надо искать, в Москве.
      - Мы и там ищем, везде, - говорю я совсем упавшим голосом недалекого командированного, который было зарвался, но его тут же осадили. Никорук попалея на мою трогательную душевную простоту.
      - Ладно, - говорит, повеселев. - Честно говоря, надоело мне все это, только работать людям мешаем.
      Вы сами-то участник разработки?
      - Косвенный.
      - И что же вы надеетесь выудить у наших специалистов?
      - Хочу ближе ознакомиться с процессом изготовления. С технологией.
      - А ваши коллеги не ознакомились?
      - Прибор-то не идет! - говорю я тупо и с обидой. Представляю, как он делает супруге красноречивый знак пальцами у виска - прислали, мол, очередного болвана, будь они неладны. Если это так, то я могу поздравить себя с успешным началом. Это скорее всего так, потому что Никорук продолжает совсем уж радушно, точно хлебосольный хозяин приглашает к столу дорогого гостя.
      - Действуйте, Виктор Андреевич. К сожалению, не смогу с вами сегодня встретиться (разумеется, я для него не фигура), а товарищам накажу, чтобы во всем шли навстречу. Познакомьтесь, что ж. Золотой, скажу вам, у нас народ. Сами убедитесь. Не столичные, конечно, ухари, но землю носом не роют. Нет, не роют... В случае каких-нибудь затруднений звоните, не стесняйтесь. С гостиницей как у вас?
      - Чудесно.
      - Желаю успеха! - Не удержался от колкости: - Отдохните, позагорайте, пляж у нас мировецкий. Я уж, грешным делом, подозреваю, не в порядке ли поощрения посылает к нам гостей мой друг Перегудов?
      Я смущенно и с благодарностью хмыкаю - болван, он и есть болван. Спрашиваю под сурдинку:
      - А правда, Федор Николаевич, что блок ваш на премию выдвигают? Или сплетни?
      Никорук крякает, фыркает, а может, и плюет через левое плечо:
      - Рано, рано об этом, любезный товарищ. Ну, еще раз приятного времяпрепровождения.
      Все. Гудок, отбой.
      Я доволен. Я приступил к работе, и никто не сможет мне помешать довести ее до конца.
      Буфет на этаже напоминает девичью светелку - чисто, бело, на стенах нарядные пейзажики неизвестных художников, на маленьких столиках - ажурные скатерки и цветы в синих стеклянных вазочках, на окне шторы - небывалый для общепита "ют. За стойкой, рядом со сверкающим никелевыми боками кофейным агрегатом - пава в белоснежном халате. Она скользит рассеянным лазоревым взглядом по столикам, по посетителям, по мне, горемыке, и в этом взгляде я читаю травяную грусть. Такие лица любил рисовать Кустодиев Будьте добры, полстакана сметаны, вон тот бутерброд с ветчиной, яйцо и чашечку кофе.
      Пава трогается с места и заполняет собой все узкое пространство за стойкой. И такие фигуры Кустодиев любчл рисовать. Это не человек движется передо мной, это подает мне завтрак сама всевластная мать-природа, воплощенная в женщину.
      Я протягиваю десять рублей, пава небрежно бросает их в ящик, небрежно отсчитывает сдачу.
      - До пляжа отсюда далеко? - спрашиваю я с единственной целью привлечь внимание.
      - До пляжа? - Замедленное ее сознание всплывает на поверхность, и на меня обрушивается поток холодных голубых лучей. - До какого пляжа? До озера?
      - А я не знаю. Первый раз ведь в городе.
      - Так вы ступайте через парк и прямо все время идите.
      - И приду на пляж?
      - На озеро. Там уж увидите.
      Вот незадача. Сознание ее снова погрузилось куда-то внутрь ея, и взгляд безразлично заскользил по стенам. И я понимаю, что грех ее отрывать от велики к скорбных дум. Ей даже лень вытереть сметану с пальцев, которыми она ненароком угодила в мой стакан.
      Завтракая, я нет-нет и поглядываю на удивитель- - ную буфетчицу, и один раз она замечает мой взгляд и вдруг загадочно улыбается, отчего я проглатываю непережеванный кусок ветчины. О, чудо незнакомого и прекрасного женского лица, свирепую власть имеет оно над нами!..
      Ат,рес предприятия я узнал } портье - пять оста-., новок на автобусе. Я решил идти пешком, и правильно сделал. Чудесная получилась прогулка. Я шел словно по киношному павильону. Улицы разноцветных, деревянных, стройных домиков, красочные витрины магалшчпков, в основном, как я понял, торгующих сувенирами, кое-где двух и трехэтажные блочные дома, почти не портящие общего праздничного впечатления, зеленые пушистые аллеи, припорошенные лучами нежаркого утреннего солнца, блестящий булыж- .
      ник мостовых - все умытое, чистое, непыльное, и люди, попадающиеся навстречу, улыбающиеся, без тени усталости на лицах, с плетеными корзиночками, полными фруктов, с пляжными принадлежностями, в пестрых легких одеждах, участники какого-то тайного карнавального шествия. Разительное отличие от московской душной летней толчеи. Казалось, на этих ласковых улицах, под свежим небом нет места заботам и горю, слезам и разочарованию. Я влюбился в этот город с первого взгляда. А когда дошел до черты, откуда открывался совсем иной пейзаж - обыкновенное шоссе, конвейерный микрорайон, близнец десяткам московских, и сверх всего привычный взору чернильный столб дыма над заводиком, - неодолимая сила повлекла меня в сторону и усадила на замаскированную сиренью скамейку. Творилось со мной чгото неладное, кровь вяло текла по жилам, голова кружилась, душистый воздух клонил в сон, к воспоминаниям. Я думал, что снова позвала меня издалека Наталья Олеговна, и покорно склонил голову, приготовившись к встрече. Но это была не она. И никто. Это была вязкая сердечная слабость, расплата за сумасшествие и счастье последних московских недель, я не мог ей сопротивляться и поплыл по течению...
      С Перегудовым я познакомился через его жену, а с ней самой, с Линой Петровной, встретился при весьма забавных обстоятельствах. Ехал в автобусе в час пик (москвичи знают, что это такое) и стал свидетелем дорожного скандала, тоже очень типичного. Есть такие люди, большей частью пожилые, которые именно в переполненном автобусе утверждают себя как личность. В поисках свободного местечка они тратят столько энергии, сколько иной альпинист не тратит при восхождении на Эльбрус. Любимая тема их автобусных выступлений - хамство молодых людей, не уступающих место инвалидам, и шире - о падении нравов вообще. Они бывают настолько агрессивны, что с криком: "Не пихайте меня локтями!" - способны нанести членовредительство. Однажды я зазевался, не успел сразу вскочить с места, и пожилая гражданка с забубённым лицом содержательницы "малины", с садистской улыбкой отдавила-таки мне ногу кованым каблуком. С тех пор я остерегаюсь садиться в автобусах или в метро, если не вижу рядом минимум пятьшесть свободных мест.
      В этот раз в автобусе, в толчее, куражился полупьяный мужчина в клетчатом пиджаке, с кирпичом вместо лица. Тоже знакомый тип - этакий автобусный свободомыслящий вития, подделывающийся под юродивого. Сначала он куражился сам по себе, а потом привязался к худенькой женщине с двумя огромным"
      хозяйственными сууками. Чем уж она ему досадиланеизвестно, скopеe всего просто оказалась под рукой.
      Тип требозат от женщины ответа на какие-то туманные "философские" вопросы и, не получив оных, перешел к угрозам и разоблачениям. Он брызгал слюной, издавал горловые хрипы, сверкал гнилыми зубами и, в общем-то был не сильно пьяный, а сильно дурной.
      Связываться с ним, понятное дело, не нашлось желающих, и от зтого своего мнимого превосходства он все больше наглел и входил в раж. Я бы тоже, скорее всего, не вмешался, но случайно увидел испуганные, несчастные глаза женщины и еще заметил, что тип, приговаривая: "Лиха вы не встречали, а вот скоро встретите!" - каждый раз тихонько подталкивал ее коленом. Не заметил, а догадался, потому что женщина неестественно дергалась и беспомощно озиралась.
      "Вот сволочь, - подумал я. - Почувствовал слабину и прет медведем".
      Я передвинулся к ним, протянул руку и потряс хулигана за плечо:
      - Эй, приятель! Отстань от женщины.
      Тот был тертый калач, поэтому, повернувшись ко мне, ответил не сразу, несколько мгновений цепко вглядывался. Уловив, видимо, что особой опасности нет, он с охотой переключился на меня. Из его нечленораздельного свистящего горлового бормотания я понял только, что таких козявок, как я, он топит в каком-то пруду возле какой-то силосной башни. Я знал, на что шел, и приготовился молча терпеть его бред оставшиеся мне три остановки, но недооценил мерзавца. Приняв мое молчание и отрешенный вид за признаки малодушия, он подобрался ближе и вдруг, набрав слюны, плюнул мне в лицо. Я успел отвернуться, но зеленое бешенство вмиг согнуло меня в тугую пружину. Как раз подоспела остановка, открылись двери, перед нами образовался проход, и в этот проход я и выволок его за собой, намертво уцепившись за воротник рубашки Кажется, кто-то мне помог, потому что со ступенек он свалился на меня, как можно свалиться, только получив крепкий пинок в спину. Мы оба упали на асфальт, я приложился щекой и расквасил себе губы и нос. Мужчина, невредимый, вскочил и стремглав понесся к домам, почему-то петляя как заяц. Только я его и видел.
      Сошла и женщина с сумками, приблизилась ко мне и рнновато спросила:
      - Вы ушиблись, благородный юноша?
      - Пустяки! - буркнул я, меньше всего желая с пен разговаривать, кляня себя за то, что ввязался в глупейшую историю.
      - Нет, нет, я вижу, у вас кровь, - торопясь, она опустила сумки на землю, извлекла носовой платок и потянулась ко мне. На нас глазели со всех сторон.
      - Не надо, - попросил я, - зачем вы сошли? Ехали бы себе.
      - Я здесь живу. Вы должны пойти со мнай!
      Она попыталась тащить меня за руку, я нелепо упирался, и вся сцена доставила, надеюсь, много радости окружающим.
      - Пойдемте, умоляю вас! - просила она с настойчивостью, достойной лучшего применения. - Прошу вас, иначе я места себ-е не найду. Вы же из-за меня пострадали.
      - Пойдемте! - поддался я наконец: кровь солонила губы, и я сообразил, что ехать в таком виде в автобусе, да еще встретить около своего дома знакомых- не слишком заманчивая перспектива.
      Так я попал в дом Владлена Осиповича Перегудова. Лина Петровна настояла на том, чтобы я остался ужинать, самолично промыла и заклеила мои ссадины. Муж, Владлен Осипович, бродил за ней из кухни в ванную, из ванной в комнату, как собачонка, и за этот вечер раз десять выслушал историю о моем подвиге. Лина Петровна трещала без умолку. Сухопарая, с нездоровым румянцем на щеках, подвижная- ртуть в розовой колбе, - она обладала бурным темпераментом общественного деятеля и разумом младенца. Впоследствии мне нравилось слушать ее забавные нервические рассуждения: об искусстве, науке и судьбах мира, но в тот раз, побитый, уставший, я был раздражен и уныл, и почему-то никак не мог решиться уйти. То есть я делал попытки, вставал, начинал прощаться, мямлил что-то о деловой встрече, но Лина Петровна картинно воздевала руки к потолку, кричала: "Ах, я умоляю! Ну, Владик, почему ты молчишь!" - и я покорно опускался в кресло. Владлен Осипович смотрел на меня сочувствующим взглядом и изредка со значением кивал на буфет и щелкал себя пальцем по кадыку.
      Позже вернулась из института дочь Перегудовых -- девятнадцатилетняя Алена, и сразу стало повеселее.
      Лина Петровна в одиннадцатый раз поведала историю о том, как благородный юноша спас ее от позора, а может быть, и насилия, однако теперь слушатель попался неблагодарный. На меня Алена даже не взглянула хорошенько, а матери авторитетно указала:
      - Вечно ты вмешиваешься в какие-то скандалы, мать. Пора бы тебе повзрослеть.
      Девица Алена за ужином сидела напротив меня, и я сколько угодно мог любоваться ее гладкой кожей, сияющими глазками и вздер.нутым носиком. Лина Петровна заботливо и рьяно подкладывала мне жирные куски баранины (расправляясь со второй тарелкой, я поймал на себе презрительный взгляд Алены), и вскоре я ощутил, что попал в семью; где царят покой, довольство и беспечность. Владлен Осипович, оживясь, рассказал полупристойный анекдот из ковбойской серии, чем ужасно развеселил Лину Петровну; благодарный за ужин, я напрягся и вспомнил пару анекдотов про пионера Вову, хозяйка чуть не подавилась печеньем, и ее пришлось отпаивать холодной водой. Алена нахмурилась, сказала:
      - Какие пошляки мужчины, мамочка! Ну что с ними делать?
      После ужина Владлен Осипович пригласил меня в свой кабинет, усадил на кушетку и деловито осведомился:
      - Чем занимаетесь, Виктор?
      - Да так. Диссертацию стряпаю.
      - Где? Какая тема?
      - Там-то и там-то. Тема довольно модная - организация науки. А вы чем занимаетесь?
      И тут я узнал, что Перегудов - зам по науке в институте, куда я трижды пытался попасть, но безрезультатно. Видно, судьба посадила в мой автобус расшалившегося алкоголика.
      Уходил я от Перегудовых в десятом часу, довольный, обнадеженный, с телефоном в кармане и с приглашением звонить в любое время дня. Дежурная любезность, никого ни к чему не обязываюшая, но я уже догадывался, что ей воспользуюсь. Мне было тридцать лет в ту пору, и я искренне полагал, что лет семь своей жизни выкинул псу под хвост. Ох как я спешил в то время, как упоительно торопился! И мама еще была жива.
      Алена вышла вместе со мной, сказав, что ей надо к подруге. Вместе мы дошли до автобусной остановки.
      - Вы правда маму сегодня спасли?
      - Ерунда. Она преувеличивает.
      - Знаете, она у меня беззащитная, как ребенок.
      Я всегда за нее боюсь. Она только с виду такая... активная.
      - Все женщины беззащитные. Но живут дольше мужчин, заметьте.
      - А вы не пошляк?
      В мерцающем свете фонарей, в двух шагах от остановки я притянул ее к себе и поцеловал з щеку. Я спешил, очень спешил в ту пору.
      - Понятно, - оценила Алена. - Вы считаете себя неотразимым сердцеедом. Но учтите, со мной этот номер не пройдет. Тут будет осечка.
      Из автобуса я ей послал воздушный поцелуй, и Алена в ответ постучала себя кулачком по лбу.
      Спешить-то я спешил, но беспорядочно и неуклюже, по-щенячьи, и похож был на человека, который ищет адрес, не зная ни улицы, ни номера дома. Много нас таких рыщет, больше, чем кажется с первого взгляда.
      Вот и тогда я сразу решил, что мне нужен Перегудов, драгоценен Перегудов - его поддержка, протекция, - а вместо этого связался с Аленой и чуть было на ней не женился. Само собой, ухаживая за дочкой, я не мог пойти работать под началом ее отца. Одна мысль об этом была мне отвратительна.
      И не любил я Алену, нет. И она меня не любила.
      На грош у нас было любви, а поди ж ты, затянулась карусель на год. Как проклятые вертелись мы друг возле друга, бесясь, изнывая, с каждой встречей отталкиваясь все дальше, одинаково не умея оборвать резиновую нить, которая случайно связала нас в первый вечер. Чудно, чем тоньше и длиннее вытягивалась эта нить, тем крепче она нас удерживала. С Алены какой спрос - девчонка, соплюшка, второкурсница с претензиями, но я-то, я-то, взрослый балбес. Мечтал о подвигах, о славе и легко транжирил время на дешевые романы, точно собирался прожить по крайней мере три жизни. Зимой мы ходили с ней в театры, в консерваторию, я познакомил ее с мамой, летом объездили все Подмосковье, на всех пляжах валялись пузом кверху. Я из кожи лез, чтобы доказать Алене, какой я гениальный, какой удивительный, а она напрягала все силы своего ядовитого ума, чтобы меня в этом разуверить. Мы так увлекались поединком, что забывали целоваться. Какое там! Надо же было сначала выяснить, кто она и кто я.
      Алена была благородным существом, но меня не любила.
      Как-то в Химках нас застала страшная гроза, с градом, чуть ли не с камнями, посыпавшимися вдруг с неба. Мы спрятались под пляжный грибок, а были в ссоре, поэтому боялись прикоснуться друг другу и мерзли поодиночке. Поссорились мы только что из-за разногласий по поводу парапсихологии. Алена знала, что я интересуюсь оккультными науками (а точнее - секретом их жизнестойкости), и, конечно, не преминула высказаться в том смысле, что все образованные, но бездарные людишки непременно с воплями поддерживают каждое новомодное течение в науке, точно так же, как женщины, не сведущие в эстетике, слепо подчиняются любой моде, даже во вред себе. Я мягко возразил, что новизна тут ни при чем, потому что оккультные науки и философия мистиков возникли на заре цивилизации. Этой поправки оказалось достаточно, чтобы Алена перешла на личности и в сотый раз описала мне, кто я есть на самом деле, а не в собственном воображении.
      - Ты, Витя, в общем, несчастный человек, - сказала она, ласково гладя мою руку. - Посуди сам, вот есть профессии - ученый, плотник, штукатур, конструктор, художник - и есть уважаемые люди, которые ими занимаются. Люди дела. А кто ты? Не швец, не жнец и на дуде не игрец. Никто, пустое место. Твоя бравада - это истерика самолюбия. Про таких, как ты, Витенька, говорят - без царя в голове.
      Она сказала правду, но я ей этого не простил. Раньше прощал, а тут вдруг не простил. И когда дождь загнал нас под грибок, я уже знал: ниточка резиновая оборвалась. Сию минуту оборвалась, здесь, на пляже в Химках, под стук небесных камней. Может быть, град ее и перерубил.
      Хороша она была чертовски, со змеиным жалом.
      Я искал смысл жизни, и этот процесс проходил во мне, как пневмония.
      Под деревянным грибком в Химках я понял, чего хочу. Алена дрожала в мокром легком платье и мелко постукивала зубками.
      - Когда дождь кончится, - сказал я, - мы с тобой расстанемся. А пока дай я тебя обниму.
      Она подалась ко мне, прижалась, и несколько минут мы провели в блаженном прикосновении. Все прояснилось между нами, слова все были сказаны -теперь сладко было целовать, ласкать и гладить друг друга.
      Так и расстались по-хорошему, до сих пор иногда созваниваемся, и ничего. Алена замужем, у нее сын и дочь, муж - химик. Разве мог я предположить, что она решится на такое - заиметь двух малышей. Это она-то - интеллектуалка, юная феминистка, прирожденная узурпаторша. Такой я ее видел, такую целовал, такую готов был разнести вдребезги, а она, эта воинствующая амазонка, уже тогда, значит, носила в своей нежной глубине предчувствие и жажду материнства, не выдав себя ни единым вздохом.
      Я сожалел о том, что, расставшись с Аленой, и вовсе потерял тропинку в институт к Перегудову. Диссертация моя как-то не клеилась. Может быть, я потерял интерес к теме, может быть, у меня его и не было, трудно сказать. Знаю одно: с каждым днем будущая диссертация представлялась мне все менее значительной, и я с трудом усаживал себя за рабочий стол. Зато работа в институте у Перегудова с каждым днем представлялась мне все заманчивее. Многосторонность исследований, сосредоточенных в одном месте, разветвленная сеть вспомогательных предприятий, широкий спектр проблем-это были идеальные условия для осуществления моих планов, точнее, даже не конкретных планов, а для реализации пока предполагаемой идеи, новой и конструктивной. И тогда и теперь я не смог бы сформулировать свои планы четко, убедительно, но тем сильнее сосала меня некая эмпирическая ностальгия. Я хотел бы быть не просто инженером-разработчиком, не ученым-теоретиком, дующим по старинке в каком-то одном направлении, а координатором, сводящим до масштаба открытия, разбросанные по огромному миру науки, частные исследования. Воображением я создавал новую службу, новый научный центр, что там - новую науку, которая стала бы теми сотами, куда остальные науки-пчелы сносили бы свой мед. Со студенческой скамьи меня мучили мысли о том, как зыбок путь ученых, как много человеческих сил тратится впустую, как велика и порой решающа в науке роль его величества случая.
      Природа едина, а наука распылена и похожа на тот воз, который тянут в разные стороны знаменитые лебедь, рак да щука. Многие революционные открытия били не совершены, а нащупаны. И это только кажется, что научный прогресс идет семимильными шагами, по мне -так он топчется на месте и в любой момент может оказаться в тупике. Мир непознан еще и на миллионную долю, но уже и сейчас ясно: метод проб и ошибок изжил себя. Многим не ясно, а мне вот ясно, что столь обнадеживающий и столь грозный научный прогресс сегодняшнего дня - не что иное, как голубое детство науки.
      Большая часть моих рассуждений (коими я мог бы заполнить десятки страниц) сейчас и самому мне представляется неубедительной, но от основной идеи о необходимости создания науки координации, науки поглощения и фильтрования, со своими собственными законами и параграфами, со своими мудрецами, со своими просчетами и праздниками, - от этой идеи я не отступлюсь, хотя сам мало чего добился. Не беда - я не добился, другие добьются...
      Перегудов позвонил мне недельки через две после нашей с Аленой окончательной размолвки.
      - Виктор, куда же ты пропал, милый друг? Лина Петровна волнуется, я волнуюсь - нельзя так. Вы что, с Ленкой поцарапались?
      Объяснять ему я ничего не собирался, бесцеремонность его вопроса показалась мне оскорбительной.
      - Как здоровье Лины Петровны? - вежливо поинтересовался я.
      Он сразу переменил тему, в быстроте реакции ему не откажешь. Во многих ценных свойствах нельзя было отказать товарищу Псрегудову, но это я понял значительно позднее.
      - Ладно здоровье. Здоровьем сыт не будешь. Работать надо. У меня как раз есть для тебя интересное предложение, некстати ты ушел в подполье.
      - Какое предложение?
      - Совсем не телефонный разговор, Виктор Андреевич. Можешь завтра ко мне в институт подъехать?
      Часикам к трем?
      - Постараюсь, Владлен Осипович. Спасибо.
      Назавтра я сидел у него в кабинете, оглушенный открывшимися перспективами, погребенный под грудой посулов, и чувствовал себя как тщеславный пионер, неожиданно избранный председателем отряда.
      - Нам необходимы люди вроде тебя, - говорил Перегудов, расхаживая по мягкому ковру, нервно светясь лицом; сейчас это был не благодушный отец взрослой дочери и покладистый муж энергичной жены, каким я привык его видеть, а государственный деятель, обеспокоенный судьбой человечества, вкрадчивый и сосредоточенный. - Необходимы молодые, талантливые работники, чей ум не скован рутинными представлениями, а души не погрязли в мелочной суете делячества. Я с тобой откровенен, Виктор Андреевич, потому что успел хорошо тебя узнать. Мы сработаемся, уверяю... Для меня цена работника определяется не его конкретными успехами или неудачами и даже не талантом, а в первую очередь его отношением к делу, состоянием его души. Ученый должен быть фанатично предан своей работе, и в случае, если ему представляется выбор между этой своей работой, с одной стороны, а с другой стороны, всем остальным, чем дорожит человек - славой, обеспеченностью, положением в обществе, - он не станет колебаться. Наука не терпит слабодушия и измены. Надеюсь, ты не осудишь меня, Виктор, за эти красивые слова, они выстраданы.