Командировка

      Не получилось. Да и не могло получиться. Пройдет время, прежде чем я одолею привычную немоту. Если одолею.
      - Вы в самом деле больны, - сказал Перегудов, продолжая изучать горшки с цветами на подоконнике. - Жалко, что вы не можете услышать себя со стороны... Что ж, всего хорошего. У меня больше нет вопросов.
      - Минуточку, - вступил Федор Николаевич. - Вы что же, действительно считаете нас всех мошенниками? Или уж как похуже?
      - Считает, - ответил за меня Капитанов. - А себя считает новоявленным мессией.
      Я пожал плечами.
      - Идите, идите! - подтолкнул Перегудов. В его глазах я прочитал сожаление. Лицо Никорука, так недавно сиявшее добродушной лаской, сейчас было похоже на потухшую свечку. Капитанов отвернулся
      - До свидания! - сказал я, неизвестно чего ожидая. Никто не ответил.
      Директор, Петр Ипполитович, не поднялся мне навстречу, но приветливо указал на стул и осведомился, кто я и по какому делу. Я назвался и положил перед ним листки своей докладной. Потом сел и начал считать ворон. На середине первой странички Петр Ипполитович сказал: "Ах, да, помню!" - и цепко взглянул на меня из-под очков. Дочитав до конца, он повторил "да, да, помню!", перевернул листки: нет ли чего на обратной стороне. Не было там ничего.
      - Ну и что? - спросил он, сняв очки и лаская пальцами роговые дужки. Разве решение этого вопроса не в компетенции Перегудова?
      - Мне кажется, его решение неверно.
      - Вам кажется? А вы кто? - он заглянул в конец докладной. - Ах, да, помню, - старший консультант.
      Как ваше имя, отчество?
      - Виктор Андреевич.
      - Хорошо, Виктор Андреевич, будем считать, что вы просигнализировали и сигнал принят. Спасибо вам, так сказать, за бдительность, вы удовлетворены?
      - Нет, - сказал я. - Прошу дать рекламации официальный ход и потребовать официального ответа.
      - ?..
      - В противном случае вынужден буду сообщить по инстанции.
      Петр Ипполитович снова водрузил на нос очки и прочитал докладную вторично. Работа мысли никак не отражалась на его курносом костистом лице. Зазвонил телефон, и несколько минут Петр Ипполитович обсуждал с кем-то детали закупки партии электромоторов.
      - Работнички аховые! - сказал Никитский, повесив трубку. На меня он посмотрел так, словно удивился, что я еще здесь.
      - У вас конфликт с Владленом Осиповичем?
      - Нет.
      - Но вы не можете прийти к единому мнению?
      - Да.
      Первый раз Петр Ипполитович улыбнулся. Это была улыбка мудреца, разгадавшего наконец тайну философского камня. Он подул на стеклышки очков, глянул, отставив руку, через них на свет и стал аккуратно протирать фланелевой тряпицей.
      - Интересно! - оценил он доверительным тоном. - С чем только не приходится сталкиваться директору.
      Знаете, Виктор Андреевич, устаешь не столько от глубины и сложности проблем, сколько от их разнообразия... Значит, вы хотите, чтобы я поверил вам и ополчился на глубоко уважаемого мной Перегудова, а вдобавок по вашей подсказке устроил публичный скандал директору Никоруку, с которым, надо вам заметить, нас связывают многолетние и плодотворные деловые отношения. Это цель вашего визита?
      - В общих чертах...
      Никитский хмыкнул:
      - Если я скажу вам "нет", Виктор Андреевич, если скажу, что мне и слышать бы не хотелось о подобной авантюре, куда вы именно пойдете?
      - Сначала в министерство, потом в ЦК. Как положено.
      - И вы, разумеется, даете себе отчет в том, что, удастся ли вам доказать свою правоту или (скорее всего) не удастся, на нашем предприятии работать вам будет очень трудно. Я бы сказал почти невозможно.
      - Тек ведь не корысти ради...
      - К сожалению, у меня нет времени вдаваться в психологические мотивы вашего... странного поведения. Обещаю еще раз посоветоваться с Владленом Осиповичем.
      Никитский встал, сложил руки за спину и ждал, пока я тоже встану. Аудиенция окончена. Выражение лица его было бесстрастным, но в глубине глаз мне почудилось какое-то насмешливое одобрение, и я выругал себя за слишком усердную наблюдательность.
      Я уже начинал привыкать к тому, что мне не подают руки на прощание...
      Там, где асфальтированная тропинка сворачивает от главного здания к корпусам отделов и цехов, в тени трех дубов прячется миниатюрная изящная беседка, памятник неизвестному строителю-романтику. Здесь в одиночестве выкурил я две сигареты подряд, глядел на исполосованные ветвями облака, ни о чем не думал и с опаской прислушивался, как воют и грызутся внутри меня шакалы ревности, тоски и малодушия.
      Они с азартом поедали мои внутренности, и сигаретный дым только подхлестывал их.
      Обедали мы с Коростельским и Окоемовой. Они дружелюбно подшучивали над моими частыми визитами к начальству, но были заняты в основном друг другом. Стоило посмотреть, как увалень Коростельский пытается изысканно ухаживать. Он оказывал раскрасневшейся Окоемовой многочисленные знаки внимания: подвигал ей тарелки, всю грязную посуду валил к себе, смахнул бумажкой крошки около ее локтя, поменялся вторым - отдал ей свою рыбу, выглядевшую более аппетитно, чем шницель, а когда Лариса кокетливо заметила, что хорошо бы водицы испить по такой духоте, сорвался с места, не доев щи, отстоял очередь в буфете и вернулся, скромно улыбающийся, с двумя бутылками "Байкала". В конце концов он таки опрокинул Окоемовой на юбку солонку и облил ее шипучей пеной. Видимо, это сблизило их еще больше, потому что они напрочь забыли о моем существовании. Чудо, происходившее на моих глазах, вызывало во мне лишь злорадство. "Погодите, наплачетесь, думал я, - если вас по-настоящему скрутит. Начнутся пересуды, ложь, обиды. Пойдет подлая двойная жизнь, которая выжмет из вас все соки и превратит в двух брюзжащих, затравленных старичков. И это еще спасительно, если быстро наступит разочарование, если все кончится мимолетным служебным романчиком. Не дай бог, начнете вы рушить прежние свои семьи и на обломках возводить новую. Тогда уж вам точно не будет пощады. Даже в случае удачи каждого из вас до конца дней станет точить червячок раскаяния, и самые страстные любовные объятия будут отравлены воспоминанием о предательстве..."
      У Коростельского было трое детей, мальчик и две девочки, и у Окоемовой - сын, а также тяжело больная мать, которой она вечно доставала импортные лекарства.
      "Разойдитесь! - думал я уже с жалостью. - Бегите друг от друга, как от чумы. Никогда не садитесь за один стол обедать и не выходите вместе с работы.
      А еще лучше тебе, Володя, побыстрее перевестись в другой отдел. Бегите! Спасайтесь! Есть еще шанс!"
      Так я думал, но, конечно, не произнес ни слова.
      Рядовое, по поразительное событие, когда два человека работают рядом, встречаются ежедневно, равнодушно обсуждают новости, иногда ведут общую разработку, спорят, смеются, ругаются и, в общем-то, помнят друг о дружке, только когда видят. И вдруг - особый взгляд, настороженное слово, определенное атмосферное давление - и что там еще может быть? - вспыхивает электрический разряд, и души двух людей воспламеняются, соприкоснувшись. Этот момент неуловим и таинствен, как сама любовь. Смешливый Амур - меткий и ловкий стрелок. Уж если попал, то попал. Нет больше двух коллег, есть два очарованных создания, вокруг которых - принюхайтесь хорошенько! струится аромат лилий и позванивают шутовские бубенцы. В коллективе им не спрятаться, они как мишень, выхваченная из мрака мощным лучом прожектора. Им и от себя не спрятаться, ибо они обречены сплясать любовный танец у всех на виду. Трудно ли им, унизительно ли, весело ли - не берусь судить. Одно скажу: бог, или кто там насылает эту напасть, храни, храни влюбленных. Хоть на это-то хватит у тебя добра?..
      После обеда я пошел к Перфильеву, чтобы опять отпроситься. Но сегодня это был совсем не тот Перфильев, что вчера. Я застал его в лаборатории и только было при всех заикнулся о своей надобности, как он предостерегающе поднял палец, схватил меня за руку и вывел в коридор. Тут он начал мяться, как некрасивая девица на танцплощадке. Оказалось, вчера около пяти часов меня разыскивал Перегудов и, узнав, что Перфильев меня отпустил, устроил ему нагоняйчик.
      - Такие эксцессы нам совсем ни к чему, - сказал, извиняясь, Перфильев.
      - Хорошо, Руслан Викторович, что-нибудь придумаю, как уйти.
      И тут он совершил в некотором роде акт самопожертвования.
      - А вам очень нужно?
      - Позарез.
      - Ступайте, Виктор Андреевич. Семь бед - один ответ. У вас какие-то неприятности с руководством?
      - Незначительные, - ответил я. - Так или иначе все утрясется.
      В детский садик № 89 я приехал в половине пятого. В раздевалке средней группы две ранние мамаши уже хлопотали над своими сокровищами. Сверкали счастливые мордашки. В большой комнате дети ждали родителей. Гул, взвизги, беготня - кончаются пять дней разлуки. Все пронизано нетерпением. Самые шустрые колобки то и дело норовят выкатиться в коридор. Воспитательница девушка с ненатурально строгим лицом - удерживает позицию у дверей. Настроение, конечно, у всех праздничное.
      В шумной ораве я выискал глазами Леночку. Она сидит на стульчике и читает книжку. Весь ее гордый вид свидетельствует о том, что она выше этой суеты.
      На двери - ноль внимания.
      Я объяснил воспитательнице, что пришел за Леночкой Кирилловой. Ее мама задерживается и попросила меня забрать ребенка. Воспитательница, не дослушав, крикнула: "Лена Кириллова! За тобой пришли!" Девочка аккуратно закрыла книжку, встала, оправила и отряхнула юбочку и только тогда направилась к нам. Увидев меня, не удивилась, важно кивнула, но все-таки заглянула мне за спину: нет ли мамы там.
      - Дядя Витя, а где мама?
      - Она меня за тобой послала, малыш. Одевайся.
      Трудно далась мне эта ложь, но ничего, проскочило. Лена подошла к шкафчику, на котором была нарисована зеленая морковка, и начала готовиться к уходу.
      Каждое движение ее было исполнено глубокого смысла и сознания ответственности. Первым делом она сняла свой детсадовский передничек и повесила его на плечики. Потом упаковала игрушки в прозрачный пакет и перевязала его ленточкой. Сняла и глубоко засунула в шкаф тапочки, а взамен обула ножки в плетеные сандалеты. Влезла в короткую юбочку с синими цветами по подолу и надолго задумалась, стоя ко мне спиной.
      - Ты что, Леночек?
      Повернулась ко мне - в руке гребешок. Я понял, взял у нее гребешок, сел на низенькую скамеечку и стал ее причесывать. Легкие светлые кудри проскальзывали сквозь зубчики, как песок. Головка пахла свежим мылом. Она стояла, твердо упершись сандалетами в пол. Маленькая грациозная женщина, чудо!
      - Все, - сказал я. - Полный порядок.
      - А бант? - спросила она удивленно.
      Я завязал ей бант - широкую голубую ленту - пышным узлом. Руки у меня слегка дрожали, и сердце подкатывало под ребра. В любую минуту могла появиться Наташа.
      - Может быть, ее мама зайдет попозже, - обратился я к воспитательнице. - Мы не очень четко договорились. Вы скажите, что девочку забрал Виктор Андреевич, как она просила.
      - Хорошо... Лена, до свидания!
      - До свидания, Тамара Яковлевна.
      На улице девочка по-хозяйски взяла меня за палец своей мягкой лапкой:
      - Сейчас мы пойдем к маме, да?
      - Как хочешь. А можем сходить в кино. Или еще куда-нибудь. Как хочешь.
      "Самое правильное, - подумал я, - вернуть ее обратно, пока не поздно". Я вдруг почувствовал безотчетный непонятный страх, жгучее беспокойство. Рядом со мной вышагивала сама доверчивость, сама невинность. Кто я такой, чтобы она так безмятежно держала меня за палец? Наталья может окончательно рехнуться, не найдя дочь на месте. Что я делаю, болван?
      - Ну, так как? - спросил я.
      - А мама не будет сердиться?
      - Если и будет, то только на меня.
      - Дядя Витя, тогда... тогда давай поедем в парк.
      - Зачем?
      - Там такие есть качели... и еще много всего. Там очень весело. Мы быстро-быстро там побудем, совсем немного.
      Мы сели в такси и поехали.
      Поехали. Лена смотрела в окно, показывала пальчиком, вскрикивала: "Ой какая собачка!", "Ой, дядя Витя, вон река!". Она оживилась, подпрыгивала на сиденье, теребила мой рукав. Из глаз - искры счастья.
      Какая-то сила, которой не было названия, руководила мной, и я слепо ей подчинялся. Сначала я собирался забрать Леночку к себе домой и там ждать звонка Натальи. Она бы позвонила, я бы сказал: "Да, наша дочка у меня. Мы играем в шашки". Или что-нибудь в этом роде.
      Теперь мы ехали в парк имени Горького кататься на качелях. И это было, наверное, правильно. Ребенок устал за неделю, ему нужно развлечься. И я тоже устал. И мне надо развеяться. Куда же нам ехать, как не в парк. Пусть Наталья побесится, пусть. Ей полезно...
      Я испытывал злое удовольствие, представляя, как она мечется по детскому садику, как раздраженно набирает мой номер, а там - гудки, длинные гудки.
      Очень освежает. Я их наслушался досыта, теперь твоя очередь. Кушай на здоровье! То-то слетит спесь твоего царственного равнодушия, то-то ты завертишься, дорогая, как грешница на сковородке. Очень рад за тебя. Очеловечься маленько. В любви важно нанести удар побольнее. Ведь так ты считаешь? Что ж, испытай на себе. Скажешь, ребенок - запрещенный прием?
      А любовником пугать -не запрещенный? А бесценный платок, изделие инвалидной артели, в урну - не запрещенный? Все хорошо, что больно. Поспевай подставлять бока. Я тебе еще и не то устрою. Дай только время...
      Видимо, не слишком добрая улыбка проступила на моем лице, потому что Леночка случайно взглянула, еще раз взглянула, отодвинулась:
      - Дядя Витя, ты чего так смеешься?
      - Как?
      - Как волк. Ты разве злой?
      О, ясновидящие детские очи!
      - Нет, я очень добрый.
      - Дядя Витя, а почему ты к нам давно не приходил?
      - Уезжал в другой город.
      Леночка устала смотреть в окно, вздохнула и сказала:
      - Знаешь, мне тоже хочется уехать...
      - Куда же это, малыш?
      - Далеко. И не ходить в детский сад.
      - Тебе не нравится в детском саду?
      - Не очень нравится. Мальчишки дерутся. Мишка Кленин - такой прямо бандит. По нему давно тюрьма плачет... Дядя Витя, а как это "тюрьма плачет"?
      У нее слезки текут, как у детей?
      - Кто это тебе так сказал про Мишу?
      - Нянька наша. Она говорит, по Мишке тюрьма плачет и по Сашке. Но Сашка лучше Мишки. Он за меня два раза заступался. Он хороший мальчик. Нянечка говорит, разрази вас гром, черти окаянные.
      Дядя Витя, как это гром может разразить? А разразить какой болезнью? Гриппом?
      - Нянечка у вас, видать, добродушная женщина?
      - Да. Она добродушная.
      Водитель подмигнул мне в зеркальце:
      - С этим народом кто хошь голову потеряет.
      Леночка сама ему ответила:
      - Голову нельзя потерять, она на шее крепко прикреплена. Мишка пробовал у меня оторвать голову, тянул, тянул, а так и не оторвал. Он сказал, потом еще раз попробует, после чая. Но забыл попробовать.
      От печального воспоминания Леночка взгрустнула и опять уткнулась в окно. Мне страшно хотелось взять ее на руки, прижать к себе худенькое тельце, погладить по светлой головке, утешить. Но я не посмел...
      У первого же киоска Лена остановилась и потребовала:
      - Купи мне мороженое!
      Именно потребовала, а не попросила, и искоса внимательно следила за моей реакцией. Я был в затруднении. Тогда она сразу сменила тон:
      - Дядя Витя, купи мне, пожалуйста, мороженое.
      Вон то - в пакетике. Я его так люблю. Оно кисленькое. И себе тоже купи. Увидишь, какое вкусное. У тебя есть денежки?
      - Деньги-то есть, но я не знаю, можно ли тебе...
      - Можно, можно.
      Купил ей мороженое, какое она хотела. Леночка спешила, порхал ее алый язычок, слизывала мороженое с пальцев, с ладошек. Смешно оттопырила локти и нагнулась, чтобы капало на землю.
      - Вот видишь, - сказал я. - Дай сюда, а то вся заляпаешься.
      - Не дам! - она отступила, продолжая судорожно глотать и лизать.
      - Что же ты такая жадина?
      Она глотала, давилась холодом, устремив на меня налившийся слезами взгляд.
      - Не торопись, горло простудишь.
      - Ммм...
      Расправившись со стаканчиком, Леночка дожевала и вафельное донышко и протянула мне обе ручки.
      Я достал платок и оттер с ее розовых пальчиков липкость и холод.
      - Я не жадина, - сказала она с запоздалой обидой. - Я всем даю свои игрушки поиграть. А Мишка никогда не дает. А у него только и есть одна машина и два солдатика. А солдатикам Мишка руки отломал и сказал: они ранены в бою.
      В парке имени Горького я когда-то впервые поцеловал девушку. Было лето после десятого класса, мы с приятелями чуть ли не каждый вечер ездили сюда в поисках приключений. И мы их находили. Еще бы не найти приключения стайке щенков, возомнивших себя мужчинами и без устали шныряющих по аллеям, втягивая чуткими ноздрями упоительные звуки вечерней жизни. На большой арене бесплатные танцы, играл духовой оркестр. Тут собиралась тьма-тьмущая народу, тут знакомились, договаривались о встрече, задирались, сводили мгновенные счеты. Тут однажды мне чуть не проломили череп железной трубкой. По всему парку катилась музыка, сверкали аттракционы, раздавались таинственные оклики, вспыхивали петарды.
      Каждый шаг по дорожкам отдавался в сердце знобящим предчувствием. Парочки целовались на укромных скамейках, мы их безжалостно вспугивали. Мы хохотали без удержу, свистели, вопили и чувствовали себя непобедимыми. Нескучный сад темнел мрачной ямой, и оттуда, из травы, доносились какне-го мерные могучие вздохи. Казалось, там залегло грозное чудовище.
      К середине лета компания наша стала распадаться:
      многие завели себе подружек, другие углубились в подготовку к экзаменам. А я почему-то остался в числе тех, кто упорно продолжал бесцельные изнуряющие прогулки. Мама была еще жива и здорова.
      Однажды я высмотрел среди толпы девушку, которая была непохожа на других. Белая от белого платья, с белым узким лицом, она стояла одна-одпнешенька возле помоста с оркестрантами и что-то разглядывала у себя под ногами. Я видел, что ее приглашали танцевать, но она не шла. Сложными кругами я приблизился к ней и возник за спиной. Оркестр наяривал свой обычный галоп, под который можно было танцевать что угодно. Рот мой пересох от волнения, когда я сказал: "Девушка, вы кого-нибудь ждете?" Она оглянулась с испугом, я увидел круглые пуговицы глаз, длинный нос и нежный овал щеки: все было прелестно.
      Она была старше меня лет на шесть. Она усмехнулась. "Пойдемте!" попросил я, как просят милостыню. Мы танцевали подряд несколько раз, а потом гуляли по парку. Долго стояли над озерцом, где покачивались на черной воде неуклюжие лодки. От одного берега до другого - три взмаха весел. Она сказала:
      "Как чудно, и охота же людям!" Я сказал: "Да, вы правые. Мои руки помнили ее податливую спину, тяжесть ее гладкого тела. Я задыхался от возбуждения и ужаса. Язык мне не повиновался. Узкое лицо расплылось белым пятном, и некоторые ее слова я не понимал, отвечал невпопад. К одиннадцати парк опустел. Мы присели на скамеечку, и здесь я впервые поцеловал женщину. Я взял ее руками за плечи и притянул к себе. Нос ее уперся мне в щеку... "Ты очень красивая!" - сказал я наобум. Она засмеялась: "Уж, наверно, ты и не таких видел, да?" От гордости я вытянул шею, как гусь. О да! Я, разумеется, не сосунок.
      Меня немного смущало, что от нее попахивает винцом. Впрочем, какое это имело значение. "Может быть, завтра куда-нибудь сходим вместе?" предложил я.
      "А у тебя деньги есть? Ты кем работаешь?" - спросила она. "Никем пока. Приглядываюсь". "А-а!" - сказала она. По дорожкам ходил сторож в сопровождении милиционера и гнусаво выкрикивал: "Парк закрывается. Попрошу!" Я повел подружку к выходу, бережно обнимая за плечи... Возле бильярдной стояла группа офицеров, человека четыре, молоденькие. Ктото из них окликнул мою даму по имени, она выпорхнула из моих рук и через мгновение уже оказалась окруженной смеющимися мужчинами. И сама громко смеялась. Я ждал. От группы отделился офицер и подошел ко мне. "Закуришь, приятель?" Я взял сигарету из гкютянутой пачки, прикурил. Офицер был не намного старше меня, младший лейтенант, темноликий, белозубый. "Возьми еще на дорожку!" "Спасибо!" - сказа т я. Она не оглядывалась, хохотала, кто-то уже обнимал ее по-хозяйски за талию. Я побрел прочь.
      Мое настроение ничуть не ухудшилось. Я понимал, что не гожусь для нее. Голова кружилась от радости.
      На попадающиеся навстречу парочки я смотрел сочувствеш-о. Жажда жизни, жажда полета расширила легкие. Я брел через ночную веселую Москву, как через собственную прихожую. К женщине, оставленной у бильярдной и так громко смеявшейся, я испытывал глубокую благодарность. За что? Не знаю. Ко всем женщинам - молодым и старым, красивым и уродкам- я испытывал нежную благодарность в тот ночной час. С тех пор минуло много лет, но отношение мое к ним почти не изменилось... Только я научился прятать его глубоко в себе, понимая, что так-то оно лучше...
      Кабина, в которой мы с Леночкой сидели, доползла до верха "чертова колеса" и медленно поехала вниз. Леночка давно спрятала лицо у меня на груди, вцепилась ручонками, ноготками в мою руку и только изредка высверкивала одним, полным отчаяния, глазом.
      - Я не дышу от страха! - сообщила она.
      - Ну и напрасно. Лучше погляди, какой отсюда прекрасный открывается вид. Мы даже можем разглядеть твой дом, если хочешь.
      - Дядя Витя, мы не упадем?
      - Что ты, малыш, что ты!
      Свободной рукой я гладил ее худенькие лопатки.
      Она вздрагивала и прижималась ко мне все теснее - маленький теплый комочек. Как же это я не сообразил, что колесо слишком высоко для нее. Вдобавок тут дул пронизывающий ветер.
      - Мы уже спускаемся, Леночек!
      По мере приближения к земле дрожь ее улеглась, тельце расслабилось, и вот я наконец увидел оба глаза, заблестевшие прозрачным лукавством.
      - А я вовсе и не очень боялась, - сказала она.
      - Я сам испугался. Еще бы! Такая высь.
      - Правда?
      - Лена, ты просто отчаянный ребенок. Я тобой восхищаюсь!
      Она совсем успокоилась, возгордилась собой, чуть покраснела, шепнула:
      - Если хочешь, можем еще разок прокатиться!
      - Ну уж нет. Хватит. Одна - пожалуйста!
      Леночка с облегчением выпустила воздух:
      - Не-е, одной неинтересно...
      В ресторане за ужином мы разговорились. Леночка рассказала кое-какие случаи из своей жизни. Ей нравилось, что она очутилась в сугубо взрослом обществе, и к концу нашего скромного ужина (люля-кебаб, пиво для меня, лимонад для Леночки, два пирожных е кремом) начала подражать сидящим за соседним столиком девицам: перекинула ногу на ногу и жеманно закатывала глаза к потолку. Мне даже показалось, она с вожделением смотрит на мои сигареты.
      - Я думаю, Вовка в меня влюбился, что ли, - говорила она. - Все время на меня смотрит и смотрит.
      Я сказала: "Чего ты на меня смотришь?" А он сказал:
      "Куда хочу - туда смотрю". И ходит за мной целый день, и ходит. После мы кушали, он в меня кинул печеньем. Прямо в щеку попал. Такой дурак. Я сказала Тамаре Яковлевне: "Вовка кидается". А он сказал:
      "Я хотел ей печенье свое отдать". Нужно мне его печенье, да? По-моему, он просто глупый. Как ты думаешь, дядя Витя?
      У меня как раз было такое состояние, что я ни о чем не думал. Я забыл о времени, о Наталье, о неоконченной командировке - обо всем. И это благодаря ей, маленькой щебетунье с голубым бантом. Она была тем самым существом ли, посланцем небес? - но тем самым, что сладостно поглощает внимание без остатка.
      - Видишь ли, - сказал я, - в твоих отношениях с Вовой трудно разобраться со стороны. И все-таки, мне кажется, тебе рановато рассуждать о любви.
      - Почему?
      - Ну, как тебе сказать. Любовь требует больших сил, а у тебя их мало.
      Леночка недоверчиво пискнула.
      - Каких сил? Ты что, дядя Витя?
      Я сделал глубокомысленный жест: почесал в затылке.
      - Я, правда, помню, тоже в четвертом классе привязался к одной девочке. Она мне нравилась. Но это не любовь, это была дружба. Честно сказать, я вообще удивляюсь, как это мы с тобой заговорили о таком предмете. В нем и взрослые-то мало смыслят... Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом. Ты смотрела фильм "Карлсон, который живет на крыше"?
      - Да.
      - Он тебе нравится?
      - Нравится, нравится... А почему вон те тетеньки курят? Разве им можно?
      - Курить вредно, - сказал я с натужной уверенностью, - и мужчинам и женщинам.
      - Мишка сказал, он уже два раза курил.
      Это который тебе голову откручивал?
      - Он ведь плохой, да?
      Не знаю... Пойдем домой, Лена, уже восемь часов. Мама волнуется...
      Из первого попавшегося автомата я позвонил Наталье: никто не ответил. Тяжелое предчувствие морозцем обожгло лопатки. То, что я сделал сегодня, и то, что делал все последние дни, представилось вдруг гигантской нелепостью, которая неминуемо повлечет за собой другие нелепости. Я испугался и вобрал голову в плечи. Среди сплошных несуразностей, скаливших акульи морды, было одно живое пятно - девочка, которая вела меня за руку. Она одна не была порождением бреда, и если за нее держаться, если за нее крепче держаться, то, наверное, еще можно уцелеть.
      "Это нервы! -подумал я. - Погляди, сколько вокруг красивых, смеющихся лиц. Погляди. Возьми себя в руки. Не раскисай! Это нервы!"
      Я подумал, что когда-то и я ходил, сунув свою ладошку в большую сильную руку, и как хорошо, что тот, кто держал мою маленькую спичечную ручонку, не был похож на меня...
      - Леночка, ну куда ты меня тянешь, совсем не в ту сторону! Пойдем быстрее. Ты устала? Давай я тебя понесу.
      - Хочу на качели - Какие качели? Мы были уже на качелях. Мама ждетг волнуется.
      Девочка упрямо, изогнувшись в скобку, изо всех сил стаскивала меня с разумного пути.
      - Вон, дядя Витя, вон! Смотри, какие качели. Ну пожалуйста! Разочек покатаемся, и все. Ну пожалуйста!
      - Надо же билет купить.
      - Купи.
      Я купил билеты, мы сели в лодку, которая стала немыслимо взлетать под перекладину. Черт ее раскачивал, а не я. Леночка визжала от восторга. Глазенки ее -два фонарика- то снизу, то сверху посылали лучи. Детский крик висел над всем парком, как вой сирены. Я попытался улыбнуться в ответ Леночкиной радости, но губы не разомкнулись. Вверх -вниз!
      Парк - сплошь движущиеся тени. Тени на огромной с,тене асфальта, утыканного гвоздями деревьев.
      Вверх - вниз! Наваждение. Бесовские штучки. Запомнишь, Наташенька, как ты меня не любила!
      - Хватит! - крикнул я. - Хватит, малыш! Давай остановимся!
      - Еще, дядя Витя! Еще!
      Пожалуйста. Вверх - вниз! Трава не расти.
      Вверх - вниз! Сколько еще так можно? Ах, чудесно!
      Ах, превосходно! Вверх - вниз!
      - Ты какая-то неугомонная, - сказал я, когда мы подходили к метро. Беззаботная какая-то. Совсем не думаешь, как там мама. А вдруг она плачет от горя и считает, что мы с тобой погибли.
      - Да? - спросила Лена озабоченно.
      - Еще бы.
      - Давай тогда позвоним.
      Мы зашли в будху. Набрав номер, я поднял Лену на руки и сунул ей трубку.
      - Мама, мама! Это ты?.. Мы с дядей Витей качались на качелях... - Я безразлично следил за инвалидом у табачного киоска. Он уронил себе под ноги паччу сигарет и бумажник и пытался поднять. У него была одна рука.
      Я бы помог, но если опустить Леночку на пол, не хватит, пожалуй, провода. "Ой, мама!.. Мы же едем.
      Ну, ничего не случилось... Ладно, ладно", - Лена отвечала матери уже со сморщенным, напряженным лицом, а Натальин голос доносился до меня паром кипящей струи. Слов я не разбирал.
      - Дядя Витя, мама хочет с тобой поговорить...
      Я принял у нее трубку.
      - Алло, Наташа! Привет!
      Услышал я не слова, а какой-то приглушенный змеиный шип, из него все же уразумел, что вскорости мне грозит тюремное заключение.
      - Хорошо, хорошо... - буркнул я и, не дослушав, повесил трубку.
      Инвалид все еще подбирал с асфальта свои вещи.
      Два высокорослых прыщавых юнца торчали неподалеку, наблюдали и перегибались от хохота. У одного волосы до латунного блеска выкрашены хной. Я велел Леночке стоять на месте, подошел к однорукому и распихал сигареты и бумажник ему по карманам.
      - Эх старина, - сказал я. - Что же ты так?
      Мужчина обиженно моргал красными веками. Проходя мимо юнцов, я, будто невзначай, задел одного локтем.
      - Поосторожней, папаша!
      - Что?!
      Юнцы приняли вызывающие позы.
      - Канай, канай, не задерживайся!
      - Сопли подберите! Некрасиво с соплями, - сказал я с удовольствием, но тихо, чтобы Леночка не услышала. Если бы не ее присутствие, я бы с ними еще потолковал. У меня было такое желание. Ребята вроде рванулись за мной, но краем глаза я видел, что вроде они и рвутся и как-то один другого удерживают.
      Понятное дело, их всего двое, кодла еще не сгруппировалась.
      - Тот дядя твой знакомый? - поинтересовалась Леночка.
      - Это знаменитый фокусник, - ответил я.
      От "Октябрьской" благополучно доехали до "Беляева", по этой проклятой ветке, где и днем и вечером, и в будни и в праздник яблоку негде упасть. Я загородил девочку в углу от случайных толчков, она продолжала снизу что-то бормотать себе под нос. Чирикала, как птичка на ветке. И в автобусе она что-то комуто рассказывала, уткнувшись носом в стекло. Иногда резко поворачивалась ко мне, и я ей одобрительно кивал: слышу, слышу, мол, очень любопытно.
      К дому мы подошли уже в темноте. Фонари зажглись, окна вытянули свою точечную сказочную мозаику. Около подъезда никто нас не ждал, хотя я был почти уверен, что Наташа будет встречать.
      - Мы к тебе идем? Не домой? - удивилась Леночка.
      - Зайдем... Выпьем чайку с шоколадными конфетами.
      - А мама?.. Ой, она так рассердится.
      - Пока чаю напьемся - успокоится.
      В квартире усадил Леночку на диван в маленькой комнате, принес ей груду безделушек и детских книжек. Она все воспринимала как должное. Навалила книги себе на колени и начала энергично перелистывать одну за другой.