Командировка

      - Кого из нас любовь не делала идиотом, - подтвердил я.
      Мимо все шли и шли люди, многие с нами здоровались. В воздухе стоял гул взаимных приветствий, похожий на вступление к популярной передаче "С улыбкой".
      - Как бы то ни было и что бы с нами ни происходило, - сказал Коростельский, - надо продолжать жить и работать. Иными словами, идти и составлять сводку по групповым показателям.
      - Надо продолжать жить и идти работать, - согласился я. После этого мы закурили по следующей сигарете и дождались, пока вернулась Окоемова. При ее появлении Коростельский закашлялся.
      - Чахотка у парня, - сообщил я Окоемовой. - Последняя стадия. На почве избытка впечатлений.
      - Не надо так шутить, Виктор Андреевич, - отозвалась Окоемова, принимая сигарету из Володиных рук. - Есть вещи, с которыми лучше не шутить... Бедная, бедная Мария Алексеевна. Кто бы мог подумать.
      - А что с ней? - спросил я.
      - Вы очень переменились после этой командировки, Виктор Андреевич! мягко попеняла Лариса, глядя в усталые очи Коростельского. - Прямо жуть берет с вами разговаривать.
      - Метит на место Анжелова! - съязвил Коросгельский, но, видно, неудачно. Лариса бросила окурок в урну и, ни слова не сказав, пошла от нас, остро чувствующая чужую боль...
      Около одиннадцати, когда моя докладная была готова и когда я собирался отбыть уже в министерство, меня вызвал Перегудов. Я шел к нему неохотно, зная, что предстоит еще один душещипательный разговор.
      Не нужный ни мне, ни ему. Нелепый и унизительный для обоих.
      Мы оба попали в инерционное движение обстоятельств, которое было сильнее нас. Остановиться - значило упасть. Да я и не хотел останавливаться. Может быть, впервые в жизни я так долго не отступал, и радовался, что могу это сделать, что хватает лютости и- чести. Суета Перегудова, его попытки урезонить строптивца лишь забавляли меня. За эти две недели мне довелось все же узреть мир каким-то иным зрением. По коридору к кабинету Перегудова шел сейчас вразвалочку, лениво, победитель, богатырь, то есть человек твердый и целеустремленный, а не раздираемый вечными сомнениями, шарахающийся из угла в угол от множества противоречий, так сказать, окружающей среды, взглядывающий вокруг с робкой и извиняющейся улыбкой, как бы из-под собственной подмышки...
      Владлен Осипович встретил меня стоя. Я спокойно смотрел на его бледные щеки, обвисшие к губам, и видел старика, сломленного жизнью, и жалел его, насколько победители могут жалеть мельтешащих где-то позади неудачников. Я улыбался.
      - Улыбаешься? - сказал Перегудов. - Кляузу-то отправил уже?
      - Только сочинил.
      - Напрасно трудился... Подкузьмил ты, дружок, целый коллектив. Молодец! Герой! Мне звонил утром Никорук, они сами уже в министерстве. - Владлен Осипович по-прежнему не глядел на меня, а из голоса его выпадали каменья. - Торжествуй, Виктор Андреевич, топчи их всех и дальше. Так держать!
      - Я не совсем понимаю...
      - Чего тут понимать. Никорук и Капитанов взвесили все "за" и "против" и попросили министра приостановить вопрос с премированием. На неопределенный срок. Я думаю - ненадолго.
      Перегудов усмехнулся, будто какому-то далекому нежному своему другу, и впервые взглянул мне в лицо.
      Его взгляд был пуст, как бездна. Меня там не было.
      - Ну что, Виктор Андреевич, теперь ты, надеюсь, удовлетворен?
      - Очень, - сказал я. - Большое спасибо!
      - А может, лучше бы в тюрьму их упрятать? А-а?
      Другим в науку. А-а?
      - Не надо, - сказал я. - В тюрьму не надо.
      Поклонился и вышел. Пересек просторную приемную, выбрался на улицу. Мне хотелось лечь на землю и задремать хоть на миг. Постучать башкой о столб.
      Никогда, никогда не чувствовал я себя так скверно.
      Ни жить, ни любить нету мочи. Зачем все это?
      Я зажмурил глаза, сжал веки до белого сверкания искр. Потом тряхнул головой, закурил и пошел к себе в отдел...
      ЭПИЛОГ
      ...Кое-какие события произошли с тех пор.
      Дефект в приборе был устранен группой Капитанова.
      Перегудов не принял никаких мер, не вызывал меня больше и при случайных встречах здоровался с нарочитой официальностью. Потом все постепенно забылось, появились новые производственные задачи, а с ними и новые хлопоты и новые волнения. Жизнь потекла дальше... И вот однажды в институте возник Прохоров собственной персоной. Выглядел он умиротворенным и добродушным, не хрустел пиджаком и не мельтешил. Лукаво улыбаясь, сообщил, что с его переводом вопрос решен положительно, и поблагодарил меня за протекцию. Не знаю, сколько было в его благодарности насмешки, но вполне вероятно, что Перегудов поставил его в известность о моей ретивой настойчивости в этом деле, и тогда его вежливые слова могли быть искренними.
      Прохоров передал мне коротенькое письмецо от Шутова.
      Вот оно:
      "Привет, Виктор! Решил черкнуть тебе пару строчек. Все же наломал ты у нас дровишек, сам, наверное, не подозреваешь, сколько.
      Капитанов, он мужик дотошный, разобрался, конечно, как мы с тобой корешились на этом приборчике, хотел даже турнуть меня из отдела. Это он сгоряча. Когда узел окончательно сдали, все утряслось, мне и благодарность дали, не пойму за что... Чего я пишу-то тебе, Виктор? Хочу тебе объяснить кое-что важное. Держал я на тебя зло, Витя, честно говорю, держал. Уж очень ты хотел себя чистеньким показать, вроде ты один ангел, а мы все тут в дерьме йо уши. А ведь это легче легкого - со стороны чистеньким быть. Ох, ненавижу посторонних!.. Но теперь, когда я все обмозговал как следует, то и уразумел, что напрасно злился. И об этом пишу в порядке самокритики.
      Ты, Виктор, мне теперь кажется, человек стоящий, хотя и чересчур нервный. И потому, ежели понадобится тебе подлечить нервишки, приезжай к нам в город. Я буду рад посидеть с тобой за дружеским столом и даже могу тебя свозить на рыбалку в одному мне известные места. С тем - жму твою лапу от души. Петр Шутов. Зажили синяки-то?"
      По вечерам, если хорошая погода, мы выходим на прогулку - Наталья, я и "Леночка.
      У нас один и тот же маршрут - через парк к кинотеатру, оттуда переулками к озерцу, чудом уцелевшему среди новостроек, там вечно сидят мальчишки с удочками, - дальше к кафе "Солнышко", а уж оттуда до дома триста метров. Во время вечерних прогулок, столь полезных для здоровья, Наталья большей частью молчит и улыбается, а мы с Леночкой беседуем. Леночка взрослеет по всем законам акселерации и скоро станет умнее нас обоих. Она говорит:
      - Виктор Андреевич, как вы думаете, почему вечером воздух так пахнет? Не как днем?
      Я ничего не могу придумать, хотя и стараюсь.
      - А разве пахнет?
      - Пахнет, - подтверждает Наталья.
      Я принюхиваюсь: действительно - в воздухе плывут негородские, недневные ароматы, определить которые у меня нет слов. Вроде бы вокруг мокро. Мало того, я явственно слышу какие-то мелодичные позвякивания, похожие на бубенчики.
      - И еще звенит что-то, - сообщаю я удивленно.
      - Это земля вся ложится баиньки, - наставительно и небрежно объясняет Леночка и берет меня за руку. Она берет меня за руку, потому что она зрячая, а я слеп, и она не собирается оставлять меня одного в потемках и неведении. Я так благодарен ей за это, хотя и сознаю, что впереди у нас долгая дорога и роли наши не раз еще могу перемениться, но сейчас я покорно следую за ней, и в душе моей рождается глубокий и чистый покой...